Ян Каспрович. Мрамор

XXII.
Мрамор

   В одном общественном саду я видел скульптуру– не помню, чьего резца,– помещённую в немалую череду мраморных аллегорий и похоже поэтому не привлекающую к себе особого внимания.
   Благодаря трём удобным ступеням и ближнему, дышащему приятной свежестью квадратному бассейну в венчиках цикламен, вокруг неё всегда собиралось много народу: няньки с детьми, солдаты, седые отставники-чиновники в выглаженных старомодных цилиндрах, рабочие, студенты.
   — Простите мою назойливость,— обратился было ко мне добродушный старичок, похожий на отставного чиновника департамента финансов.— Вижу, вы не местный, но это пустяк, даже напротив: тем откровенней мы сможем поговорить, ведь местным особо доверяться не стоит.
   — О чём?
   — Гм.. Вместо предисловия прошу вас прочесть сей пассаж.
   Он подал мне газету; дрожащим, сморщенным пальцем обвёл одну из срединных колонок полосы, поправил очки и внимательно всмотрелся в меня выцветшими глазами под красноватыми веками.
   Были в тех глазах словно выжидающая тревога и капля сожаления.
   — Свои же они, по-божески и по-человечески, а смотрите-ка, что пишут!
   — Что же?!.. Не нравится им нынешний порядок, хотят свергнуть его.
   — Именно это меня касается... Они не признают ни министров, ни директоров, ни секретарей, ни кассиров. В наших дикастериях особо значится моя фамилия и скромная должность. По жизни я усердно служил, дотянул до небольшого пенсиончика, одобренного дирекцией и подтверждённого господином министром. Секретарь готовит перевод, а господин кассир выплачивает... Смоги они одним махом порушить порядок, кто станет помнить обо мне и о моих бедных внуках? У меня их четверо: сироты, все на моём содержании, а такие любители поесть, что трудно их накормить досыта...
   — Может быть, станет справедливей на свете...
   — Справедливей? Господин хороший, пока вслед потрясений наступит справедливость, я могу околеть с голоду. Немного мне осталось, но вслед десятков лет труда и зноя, рад бы в относительно сытом состоянии насмотреться– о, хоть бы на эту воду в бассейне, на цветы и деревья, рад снова и снова погрёться на солнце– ведь там, в земле, так холодно и темно... Перед вами я пожаловался было одному из этих бланбеков, так он высмеял меня: дескать, в статье речь об иных делах, гораздо более важных, чем пенсия обычного растяпы, что я самолюб и не способен на самопожертвование, как всё моё поколение.
   С прадавних времён за конторским столом я напосвящался досыта– мне полагается заслуженный отдых! Не желаю, говорю вам, не желаю, чтобы некто посмел смутить нашу общественную гармонию, дающую мне хлеб!
   — Общественную гармонию?..
  ;— Именно! Так точно! Я стану защищать её до конца! Она моя святыня!.. Видите ту фигуру?..
     Это покровительница нашего города, святая Женевьева, спасшая было свой народ от беды, ныне нам грозящей. Разве что прежде её творили чужие враги, а ныне на меня и на нас хотят обрушить её свои!
   Изваявший спасительницу скульптор словно прочувствовал душу мою, мысль мою угадал! Будь я скульптором, представил её иначе... Как ни взгляну на неё, а вижу её каждый день, всё мне кажется, что святая наша неким образом есть символ общественной гармонии...
   Взляните: правой рукой она прогоняет бурю, а левой прижимает к себе старика и детей, вознесённый взгляд словно молит божьей помощи, а дрожащие гневом открытые уста верно взывают: «Прочь, вражина людского племени, от моих сирот!»
   Мне всегда кажется, что это я и мои внуки; всмотритесь-ка попристальнее: тот старик столь похож на меня...
   И, простите уж, те понимают настояшее значение монумента: чувствую, они готовятся разнести его вдребезги. Видите того оборванца– я наблюдаю его уже несколько дней: он слоняется вокруг да около– ищет позиции, откуда сподручнее метнуть бомбу, или хотя бы... о, он сжимает нечто в кармане! иди хотя бы осквернить нашу святыню... Я вызову жандармов!!..
   — Отавьте его в покое, бедного и невинного. Нужда на его лице значится: верно он голоден...
  ;— Ну так пускай идёт работать, а то бродит в публичном саду.
   — Может быть, он подобно вам любит солнце, воду и деревья...
  ;— Возможно... Бог знает...
   Мы расстались...
;  «Общественная гармония» господина оставника, однако, нешла с моего ума.


              ****************************************************** 

   Поздним вечером я вернулся в сад.
   Он оказался пустым.
   Я уселся на ступени подножия «святой Женевьевы» и засмотрелся в бассейн, где творила чудеса серебряно-золотая луна, и полной грудью вдыхал аромат цикламен, роз и жасмина.
   Задумчивость мою оборвал внезапный свист, зашелестела листва, порушились цветы; вода в бетонном озерце подёрнуло морщинами гладкое до того мгновения обличье луны.
   Несколько тревожно я оглянулся– глядя мне в глаза, копытил землю насмешливый коричневый фавн и, сунув в пасть два пальца, оглушительно свистел. Тряслось его кудлатое брюхо так, что я подумал: а чтоб ты лопнул. 
   И вдруг со всех сторон сада сбежался козлоногий легион и, буйно увлекая меня в свою компанию, окружил мраморный монумент, в коем оставник департамента финансов усмотрел было символ возлюбленной им общественной гармонии.
   Совершенно забывший, что имею человеческие потребности и могу иметь внуков, коричневый и брюхатый вылитый фавн, я пляшу в круге козлоногих собратьев, карабкаюсь на памятник, тяну за нос святую Женевьеву, нахлобучиваю свою шляпу на плешивую голову каменного старика, кулаком поочерёдно затыкаю ротики каррарским сироткам– пусть не клянчат хлеба, свищу, ору, хохочу и распеваю нечто вроде популярного аch, du lieber Augustin!..
   Лихая компания быстро рассеялась.
   Я остался один.
   Тишина.
   Сижу я на мраморной ступени монумента, полной грудью вдыхаю аромат цикламен, роз и жасминов, всматриваюсь в квадратный бассейн, на хрустальной глади коего вековечная, серебряно-золотая луна творит свои прелестные чудеса.
   Не могу, однако, забыть пенсионера.
   Не будучи поклонником министров, директоров, советников, секретарей и кассиров, стоящих на страже готического собора, выгнав откуда Господа Бога, угнездились они вместе с прочей голытьбой всяческих «благородных защитников существующего порядка», я похоже понял если не принял оного старичину в выглаженном цилиндре и даже отчасти проникся сочувствием к его тревоге.
   Видимо, и во мне проговорился человеческий желудок.

Ян Каспрович.
перевод с польского Терджимана Кырымлы