Cxlix

CXLIX.
О бессердечная! Как можешь ты сказать,
Что не любил тебя и был всегда свободным,
Когда оклеветал ради тебя свою я стать
И стал тираном сам себе безмолвным?
И разве тех тебя кто ненавидел,
Я называл друзьями и заискивал я там,
Кого не одобряла ты, хотя предвидел,
Себе в отместку чтобы сам теперь стонал?
Скажи какой заслугою теперь гордиться,
Чтобы служению тебе я мог бы дать отказ,
Когда пред недостатками я должен преклониться
И лучшее послушно свету твои глаз?
   Меня ты дальше можешь ненавидеть, знаю я теперь;
   Любить ты хочешь тех, где для меня закрыта дверь.




CXLIX.
Canst thou, O cruel! say I love thee not,
When I against myself with thee partake?
Do I not think on thee, when I forgot
Am of myself, all tyrant, for thy sake?
Who hateth thee that I do call my friend?
On whom frown'st thou that I do fawn upon?
Nay, if thou lour'st on me, do I not spend
Revenge upon myself with present moan?
What merit do I in myself respect,
That is so proud thy service to despise,
When all my best doth worship thy defect,
Commanded by the motion of thine eyes?
But, love, hate on, for now I know thy mind;
Those that can see thou lovest, and I am blind.