АННА

   Рукопись этого рассказа я нашел в своём архиве недавно, в простой тетради в клетку.  Она пролежала 39 лет, ожидая своего часа. Я с трепетом взял её в руки, словно обнаружил нечто очень ценное, которое именно в этот момент, по велению сложившихся звёзд, должно было осветить мою жизнь светом радости молодых лет, и дабы я исполнил, наконец, клятву данную когда - то. Пробравшись сквозь годы в то давнее моей жизни прошлое, я вспомнил женщину, которая поразила меня своей душевностью, мудростью, обаянием и рассказом о своей жизни и любви.   

     Первые месяцы 1980 года, я находился в столице Польши в Варшаве, по поставкам ткацких станков и организации сервисного обслуживания. Тогда это были обычные дела, установившиеся в странах Совета Экономической Взаимопомощи. Четырнадцатого апреля, впервые стояла тёплая, солнечная погода. В тот день я должен был ехать в город Лодзь. На станции города Жирардов, что в пригороде Варшавы, где я жил последнюю неделю, я сел в поезд. Когда в чужой стране переезжаешь из города в город, испытываешь странные чувства: никто тебя не провожает, нет  беспокойства по поводу расставания с кем-то или с чем-то дорогим. На другом конце пути следования тебя тоже никто не ждёт, а потому, нет ощущения радости предстоящей встречи, и не ждёт тебя привычный домашний быт, если бы ты ехал домой. И кажется, перемещаешься из пустоты в пустоту.  Как бы потеряно нечто наиболее  важное, без которого жизнь представляется не полноценной и определяется одним словом «чужбина».
     Перед самым отправлением поезда, в вагон вошла пожилая женщина.  Поздоровавшись, сказав,  что чуть не опоздала, спросила, свободны ли места и села напротив. У неё было достаточно много вещей. Она долго не двигалась, сидела, закрыв свои большие глаза, будто её покинули последние силы. Можно было подумать, что она не жива, если бы на лице не было усталой, едва заметной улыбки удовлетворения, с тенью грусти. Женщина была высокая, красивая не смотря на возраст, с тонким профилем. Бледность её лица ещё больше подчеркивал красный шарфик. Её вид был такой, словно она только что сошла с одного из многочисленных здесь монументов погибшим воинам. От неё веяло подлинными трагическими переживаниями бессмысленных и нелепых, жестоких  событий, которые довелось перенести поколению, ставшему свидетелем массового истребления, в большинстве случаев неповинных людей.
     Я не хотел беспокоить попутчицу своим присутствием и смотрел в окно, где медленно и тяжело передвигались дома и столбы. Женщина первой и совершенно бодро и легко обратилась ко мне, спросила,  впервые ли я здесь и отметила, что я  говорю по-польски с акцентом.   Узнав, что я русский, спросила по каким делам, и  перешла на русский, иногда вставляя польские слова. Она очень удивилась моей текстильной профессии и тому, что семья Омар Хаяма   более тысячи лет назад тоже занималась ткачеством. Она  как-то радостно встрепенулась   и сказала, что отец её тоже имел в России не большую  ткацкую фабрику. Ткали разные  красивые гобелены, скатерти, иногда на заказ делали портреты с помощью жаккардовых машин и, что она часто бывала в цехе, иногда работая ткачихой, или занималась проборкой основных нитей в ремизные рамы и в бердо. Ещё рассказала, что недавно она была здесь в Жирардове на текстильном комбинате и смотрела на новые ткацкие станки. Узнав, что станки нашего производства, была в восторге.
     Поговорив о запоздалой весне, она стала рассказывать о своей жизни, словно идя в вагон, знала,  что должна будет совершенно не знакомому человеку, по случайности земляку по прежней родине, в подробностях поведать о  своей молодой душе, не смотря на тяжелую прожитую жизнь.  В возрасте люди могут подолгу разговаривать о чем-то для себя важном,  если вдруг встретят благодарного слушателя, а расставаясь, с сожалением сетуют на то, что судьба  их больше не сведёт. Повествованием своих переживаний рассказчик как–будто не видимыми нитями связывает себя со случайным собеседником. Вот что я услышал от моей неутомимой попутчицы.
     -До революции в России, вся наша семья жила в Тверской губернии. Отец был поляк с немецкими корнями, звали его Зигфрид,  мать русская - Елена. Отец был из бедной семьи, но  благодаря своему трудолюбию и упорству стал довольно удачливым промышленником и мы жили безбедно. Тогда я говорила  по-русски также хорошо, как и по-польски сейчас. Я думала, что всегда буду русской и говорить по-русски в этой бескрайней стране, в этих городах и селениях богатых историей. Но шестьдесят лет жизни в Польше попортили мою родную речь.
В конце семнадцатого года отец сказал, что надо всё бросать и уезжать из России. Всё что можно было продать, мы продали, станки были ни кому не нужны. Отца и  раньше беспокоили прежние власти. Как совершилась революция, видимо из-за происхождения или ещё по какой причине я не знаю, его начали преследовать и комиссары. Он  уехал  во Львов под рождество, предполагая устроить там дела и вызвать всех нас. Но вся наша дальнейшая судьба зависела от тех событий, которые происходили в России. Я, честно сказать, тогда не понимала что происходит, как и многие другие такие же как мы. Менять нашу налаженную жизнь мы не хотели, да и люди с оружием в руках на улицах, вряд ли могли сделать что-то хорошее. Между тем от отца не было вестей. Только в марте мы получили от него известие, что у него все хорошо и скоро  заберёт нас.
      В конце мая, уже по высохшим дорогам мы отправились в Москву. В  Москве мы сели в поезд набитый людьми и багажом.  Выехали с большим опозданием от расписания, и поезд часто останавливался на станциях и подолгу стоял.  Уезжая, я испытывала противоречивые чувства, мне было жаль расставаться с родными местами моего детства. Я не хотела оставлять здесь моего любимого, от которого я ждала письма. Нас сопровождали разные неудобства, и всё больше нарастала непонятная тревога. С другой стороны меня увлекала перспектива увидеть родные места моего отца, о которых он много рассказывал. Ехать жить на новое место, это всегда большие трудности, но оставаться в России в тот момент было просто опасно для жизни.  В России уже царила полная  разруха,  и я это воспринимала как жуткий факт, который негативно сказался на работе нашей фабрики и всей жизни нашей семьи. Неразбериха  усугублялось  недостатком продуктов и, казалось, что этот революционный хаос  никогда не закончится.
     В Львове отец нас радостно встретил, но он уже не был как раньше весел, больше был молчалив и задумчив. Жили мы на бедной  окраине города, на не мощеных улицах, и постепенно становилось понятно, что того беззаботного российского неба больше не будет. У отца постоянного дела уже не было, он часто уезжал на несколько дней, приезжал расстроенным и говорил много о политике.
В 1920 году отец неожиданно  умер от сердечного приступа. Мне было 20 лет. Сразу всё наша семья распалась. Старший брат со своей женой и двумя детьми решил уехать в Краков, где собирался воспользоваться связями отца и попытаться возродить  его дело, которое он хорошо знал от отца, находясь постоянно с ним рядом. Мама осталась с моей младшей сестрой. Я к тому времени  вышла замуж за хорошего человека служащего банка, он был добрый спокойный и в политику не вмешивался. Но мы часто обсуждали военные действия польской армии, которая отвоёвывала свои территории и у немцев и  украинцев. Ведь Польского государства не было  на карте Европы больше ста лет, оно было в своё время разделено между Россией и Пруссией. И только в 1918 году благодаря Пилсудскому Польша вновь стала возрождаться и во всём обществе  был взрыв патриотизма. В 23 году и в 24 родились два сына погодки. Как только дети немного подрастали, я учительствовала, мне помогало образование, полученное в России.   Жизнь моей семьи не была  бедной, муж регулярно получал жалование, но поскольку рождались дети, увеличивались расходы, приходилось задумываться, во что их одеть особенно по праздникам и в день посещения костёла.  жизнь становилась всё труднее и труднее. Но молодость помогала переживать эти трудности. Надо сказать в молодости я была интересной внешности и хорошей собеседницей. Много читала Пушкина и Мицкевича и  других писателей, кое-что  писала сама больше о российской жизни. Правда, до издания рассказов и стихов, дело не дошло.
     Моего возлюбленного, которого я оставила в России звали Федор. Раньше он жил в Твери, а потом служил в Москве. Мы переписывались, редко встречались. Последняя наша встреча была решающей в наших отношениях.  Мы неделю жили в снятой квартире. Нам казалось, что другого мира вообще не существует и солнце светит только нам.  Я его очень любила и думала-это моя судьба на всю жизнь.  Сегодня я могу сказать, что всё так и было, но только вместе быть, тогда в России нам было не суждено.
 Двадцать лет спустя, в течение нескольких недель мы виделись ежедневно, и нас разделял только лагерный забор.  А тогда,  когда в России шла революция и гражданская война, я долго о нём ни чего не знала. Незадолго до нашего отъезда во Львов, от него было одно письмо. Он рассказал что был на фронте русской армии, был ранен. Потом после госпиталя и подписания Брестского мира, воевал на стороне красных. Обещал вернуться и в письме просил моей руки. Я тогда не думала о том, что он воюет на стороне тех, кто разорил нашу семью. Я была молода, так глубоко не анализировала. Я жила чувствами и надеждой быть рядом только с Фёдором. Когда к отъезду во Львов всё было готово, я отказывалась уезжать с семьёй. Моя мама и её сестра  уговаривали меня, но я категорически отказывалась. Я надеялась, что Федор вот, вот приедет за мной. И только тогда, когда военные пришли в наш дом, искали моего  отца, а дом перегородили пополам, сделав второй вход, заселили туда человек пятнадцать военных, я поняла, что одной оставаться дома будет опасно.
 Я написала Фёдору письмо, что меня могут увезти в Польшу и просила скорее приехать и забрать меня. К сожалению, от Федора на моё письмо ответа больше не было, и я не знала,  как сложилась его дальнейшая судьба. Конечно, я  сильно переживала. Он был моей первой и единственной любовью.
     Эти мои переживания были со мной постоянно. Живя в  Львове, я ощущала доброе внимание моего польского мужа, он всё понимал и был терпелив. Дети были не капризными, что немаловажно для полного благополучия семейной жизни. По вечерам у нас часто собирались друзья нашего круга, всё это помогало мне пережить разлуку с моим  любимым,  но я всегда его помнила. 
Забегая вперёд, скажу, что  два  наших старших сына были хорошими ребятами, мечтали побывать в России, но они были уже больше польскими патриотами. Когда они  стали взрослыми, они погибли в аккупированой Варшаве в сорок четвёртом году во время  восстания  против фашистов.
 Она замолчала. Сидела, не опуская головы, смотрела задумчиво в одну точку, словно находясь в том ужасном времени истории своей семьи, где ей пришлось пережить страшную трагедию.
- Это было ужасно… Фашизм это ужасно. Даже звери не уничтожают себе подобных! Весь мир пострадал,- продолжала она.
- Да, но я забежала вперёд. У нас были ещё две дочки. Они подрастали и не знали, что ждут их впереди ужасные испытания. В конце тридцатых годов политика проникла во все семьи. В Германии рос национализм, и немцы постоянно напоминали Польше о территориях, которые она возвратила себе в двадцатых годах. В 1935 году по настоянию мужа мы переехали жить в Жирардов, что под Варшавой. А через год умерла моя мама, которая часто мечтала вернуться в родную Тверь. Младшая моя сестра вышла замуж за служащего английского посольства, и они уехали жить в Англию. В августе 1940 года я получила известие, что сестра погибла в одном из южных городов во время бомбежки фашистскими самолётами. Она у меня была очень красивая.
       Анна, легко и улыбаясь, рассказывала много разных историй о жизни и дружбе с сестрой в России, о совместных занятиях в местном театре и многого разного, чего не удержала моя память. Рукопись рассказа Анны того времени была короткой, без подробностей, о чём я теперь сожалею. А рассказчица тем временем продолжала.
    - В августе 1939 года мой муж часто бывал  в Варшаве и возвратясь, рассказывал тревожные вести, о том, что Польша оказалась один на один с армией гитлеровской Германии. Несчастье случилось 1  сентября 1939 года. Немцы напали на Польшу. К тому времени они уже захватили часть Европы. Польские войска не могли противостоять германцам. Очень много поляков погибло.
Женщина тяжело вздохнула, было видно, что весь её рассказ это сплошное чередование трагических семейных событий. Посмотрев на меня как-то тепло,  она продолжила тише и медленнее, словно нехотя.
- Не буду рассказывать, что они здесь творили. Ведь потом они и у вас в Советском Союзе тоже самое делали.
Я про себя отметил, что она сказала «у вас», и это означало что она полурусская по крови, но по воспитанию россиянка, за двадцать лет жизни в Польше полностью утратила  связь с Россией и чувствует себя полькой.
     - Моего мужа арестовали в июне 1940 года. Через месяц я получила письмо из Освенцима, в котором он писал, что  здоров и  у него всё хорошо. И только позже я узнала, что другого содержания писем из лагеря цензура не пропускала. А через четыре месяца я получила извещение, что мой муж умер. Трудно передать, что я пережила тогда. Муж был прекрасный человек, ничем не болел.  После войны я была в Освенциме. Ряды бараков, десятки газовых камер и всё остальное сделанное руками человека,  для того, чтобы другой человек  живым из этого ада не вышел.
      Если кому-то доведётся читать этот рассказ, он не почувствует того,  что чувствовал я  слушая и видя лицо этой женщины. Она молчала, слегка опустив голову, но так что я видел её глаза. Казалось, они ни чего не выражали, но только по её последним словам и дрогнувшему голосу я понимал, как глубоко она переживает то далёкое горе, которое и по сей день хранит её память.
      Я подумал о том, что рассказать о прошлом, это значит пережить это прошлое  вновь, доброе вспоминается по-доброму, а плохое - как эта женщина. Она долго молчала и я уже начал думать, что больше она говорить о том времени не будет. Я не смел спросить что-нибудь или уточнить какой-нибудь факт, боясь снова заставить волноваться её уставшее от горя и прожитых лет сердце. Столь длинный и волнующий сердце  рассказ естественно утомил её, но ехать нам было ещё далеко, и я спросил:
- Где Вы теперь живёте и с кем?
Она не ответила мне на мой вопрос и стала продолжать рассказывать дальше.
- Я ведь сначала не хотела так много рассказывать о себе. Я только хотела поведать одну историю, связанную с вашими солдатами и как эта история вновь возродила мою первую любовь к Фёдору
       После  сообщения о смерти мужа, я обратилась в местную комендатуру, чтобы забрать его и похоронить. Немецкие власти не разрешили это сделать. Вскоре я переселилась к одной знакомой учительнице с которой я вместе работала в Львове, в тихую деревеньку как мне тогда казалось, в районе Кракова.  После стало понятно, что во всей Польше нет такого уголка, где можно было бы спокойно жить, не видя и не слыша, как фашисты сеяли смерть.
     В трёх километрах от нашей деревни проходила железнодорожная линия и там была маленькая станция, где немцы разгружали лес. Этот лес на машинах возили в нашу деревню, где была пилорама в закрытой территории. В барачных помещениях  поляки, которых сгоняли на работу с окрестных деревень, делали  ящики, которые потом на машинах с решетками вывозили.  Вся округа знала о том, что  если лесопилка сгорит, то немцы расстреляют всех работавших там жителей вместе с пленными, как это было в соседнем районе. 
     Однажды, я, наблюдая из окна второго этажа своего дома стоявшего немного на возвышенности, увидела,  что там работают в гимнастерках пленные русские. Они работали вместе и таскали тяжелые доски от пилорамы к дверям барака. Их было пятеро, и я слышала их редкие обрывки фраз. Трое были совсем молодые, одному из них было лет тридцать пять, а четвертый был пожилой мужчина. Он был высок, худощав, абсолютно седой и заросший щетиной. Было хорошо заметно,  что молодые  оберегали его во время работы. 
    Меня охватило какое-то беспокойство. Я не спала всю ночь. Я решила им чем-то помогать.  Мне было страшно, но женская интуиция наводила меня на невероятные мысли, что это может быть Федор. Мой Федор и я твёрдо решила в случае необходимости обязательно сделать всё,  что будет нужно. Ему сейчас должно быть сорок девять лет, он был старше меня на пять лет. Я вся трепетала и хотела бы ошибиться.   Потом я видела как  за штабелем досок у забора, молодой поправлял ему повязку на плече.  Рассказав об этом подруге, мы нашли немного бинтов,  какой-то раствор для обработки раны и вечером, просунув через щель забора, положили там, где они всякий раз проходили, идя в свой барак. Передали и коротенькую записку «что надо». Должна сказать, что весь этот маленький концлагерь не очень строго охранялся, может быть потому, что почти все работающие были местные вольные поляки.  У будки ворот, которая находилась с другой стороны лагеря, всегда были два немецких охранника, которые проверяли документы, когда  проезжали машины. Вечером этих русских запирали в жилой барак на замок, а днём бежать было не возможно. Кругом до самой станции всё просматривалось.  В следующий вечер я нашла за забором грязные бинты прикрытые щепками и поняла, что надо постирать. Бинтов было немало, они были сильно в крови. Так прошло наше первое заочное общение.
    Однажды мы решили передать что-нибудь съестного, а на другой день я  нашла записку, в которой сказано, что продуктами помогают работающие местные поляки. Просили приготовить пять комплектов гражданской одежды и расписание поездов проходящих на восток.
      А на востоке, по рассказам очевидцев, немцы отступали и были уже где-то близко. Иногда над нашей деревней летали самолёты, которых раньше не было. Моя подруга Эльза, знавшая всех людей в округе, приготовила  всё, что просили русские и передала мне. Вскоре бинты перестали выкладывать для стирки. Седьмого сентября, это был сорок четвертый год, я решила поздравить Федора с днём рожденья.  Я подолгу стояла у открытого окна и смотрела, как работают русские, я не сводила с него глаз. Как будто два разорванных электрических проводочка  прошлого и настоящего вновь соединились и заискрились прежними чувствами с новой силой. И у меня уже не было сомнения - это был Фёдор.
     Я решила поздравить его с днём рожденья и написала записку: «в твоё сорокадевятилетие Федор, я даю тебе согласие стать твоей женой, если твоё сердце свободно. Я тебя помнила и любила всю жизнь». Вечером я прочла записку с просьбой передать больше бумаги и карандаш. Следующее письмо Федора было большим: «Анна! Наконец я тебя нашел! Моё сердце свободно, только не свободен я.  Но я вижу тебя каждый день. Я тебя почти сразу узнал-твой дорогой силуэт  открытом окне. Ты помогла мне восстановиться и поверить , что мы ещё будем вместе. Это самый светлый час в моей жестокой жизни. Тогда в восемнадцатом, незадолго до подписания Брестского договора я был ранен на Юго-Западном фронте. Затем, из госпиталя попал уже на фронт в составе большевистской Армии.  До конца гражданской войны в России я воевал на разных  фронтах. Закончил  её у Китайской границы, преследуя Семёновские отряды. Потом долгая служба на дальнем востоке. В тридцать третьем я был женат. Жена и дочь погибли в поезде в сорок втором под Москвой. В тридцать шестом после ареста Тухачевского меня арестовали по сфабрикованному делу. Прошел лагеря до августа сорок второго. В конце августа переведён в штрафбат и отправлен на фронт западнее Сталинграда. Трижды ранен и в сорок третьем переведен в действующую часть. Реабилитирован. В плен я попал тяжело раненым в Сандомировской операции под Львовом. Хочу с тобой встречи. Боже,  неужели у меня будет счастье. Тогда в восемнадцатом я приезжал за тобой в Тверь. Твоя тётя сказала, что вы уехали, и вернула мои письма, которые я тебе писал.  Ты только ни куда не уезжай. Разобьем гадов, я тебя найду. Ты только ни куда не уезжай. Я тебя люблю! Фронт близко. Нас хотят перевести в Германию. Сегодня вечером к вам зайдёт шофёр, который возит лес. Передайте ему гражданскую одежду. Было бы не плохо, добыть хотя бы один пистолет. Если получится это сделать, в двенадцать тридцать, после последнего обхода охранниками, положите пистолет под щепки на обычное место. Прощай и до встречи. Я верю, если есть бог, он нам поможет. Обнимаю, твой Фёдор».
Я стояла у открытого окна, мысленно обнимала его и плакала от горького счастья.  Я ему написала адреса, где меня можно будет найти после войны.  Почти целый день не было моей подруги Эльзы дома. Только она могла выполнить просьбу Федора. Она уехала в город Скавина к друзьям своего мужа.  Эльза рассказывала, что там целая группа поляков, которые постоянно совершают разные диверсии против фашистов. В одной из них муж Эльзы погиб. И она с радостью согласилась выполнить просьбу русских, что бы хоть как-то отомстить убийцам мужа. Ближе к вечеру Эльза привезла кочан капусты. Сказала: - «здесь» и вскоре ушла к знакомым соседнюю деревню.  В назначенное время я раскрыла склеенный тестом кочан, завернула пистолет в тряпьё. Обход задерживался. Ночь была светлая. Я вся дрожа, осмотрелась, прислушалась  и в последний раз передала Фёдору его просьбу с молитвой: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных»!
 Когда я отошла от забора, из темноты донесся немецкий голос: - «Стоять! Что ты здесь делаешь?»
«Нихт ферштеен» – ответила я и стояла на месте. Я знала, что убегать нельзя т.к. по убегающим немцы стреляют сразу. Меня увели в домик у проходной. По дороге они громко что–то обсуждали и недвусмысленно хохотали, показывая неприличные жесты. Через десять минут пришел поляк знавший немецкий. Он был с добрыми глазами, и раньше я его встречала на улицах села. На вопросы немцев я ответила, что страдаю бессонницей и головными болями и часто по вечерам выхожу из дома погулять. Меня  отпустили. Анджей, так звали поляка - переводчика, проводил меня до дома. По дороге он сказал, что завтра или послезавтра производство ящиков переводят в Германию вместе с этими русскими, об этом говорили между собой немцы.
Придя домой, я сидела у освещенного луной окна и вслушивалась, что происходит в лагере, но ни чего не было слышно. Я уже думала, что  Фёдору с друзьями не удалось открыть двери барака, как в  дверь тихо постучали. Я не спрашивая, открыла дверь и задохнулась в объятиях Фёдора…
Мы проснулись, когда уже начало светать.
Я просила, умоляла Федю уходить скорей. Скоро люди пойдут на работу.  Я хотела, что бы он как можно дальше мог уйти на восток за железную дорогу.
«Я не пойду на восток» - сказал он, - «Советские войска скоро будут и в Чехословакии, туда я и пойду по реке Висла».
  Я отдала ему все продукты, какие были дома. Напоследок он сказал, что не мог не прийти ко мне и пошутил, что одно свидание в два десятка лет это слишком  мало и надеется вскоре встретиться вновь и навсегда.  Мы разорвали объятия, и он быстро вышел, сказав уже из дверей, что бы я тоже покинула посёлок. Я молилась.
Наутро во всём поселке был переполох. Несколько машин  с солдатами прочесывали всю округу на восток и все дома. Потом, часов в девять  привезли собак, которые привели немцев к моим дверям.  Меня арестовали.

Я был настолько вовлечен в рассказ, что когда объявили о прибытии в г. Лодзь, у меня не было ни малейшего желания расставаться с Анной. Она мне сказала: - Я еду к моим  дочерям и внукам здесь в Лодзи.
Тогда я записал номер телефона сервисного центра, где мне предстоит некоторое время работать. Я просил Анну позвонить мне. Я хотел  знать продолжение  истории, которая меня так захватила.
-Я обязательно об этом напишу книгу, - вырвалось у меня, не на секунду тогда не сомневаясь, что именно так и будет.
Она тепло улыбнулась и сказала:
- Мы позвоним, приходи к нам в гости. Там тебя будет ждать сюрприз…
Я помог вынести её вещи. На перроне мою попутчицу встречали двое мужчин. Старший импозантный лет шестидесяти. Мы обменялись рукопожатием.
Другой … О, Боже  – воскликнул я. - Да это же Федор, только молодой.
- Да, это Фёдор Фёдорович!
Я быстро прикинул. День  рождения Фёдора 7го августа, бежал он 9го, значит…
-И это значит, что Федя родился 9го мая 1945 года!
-Да, только не девятого, а восьмого.
-Да, вот это сюрприз - сказал я.
Это ещё не всё,- загадочно сказала Анна. А этого мужчину, мужа моей старшей дочери звать Войцех. Они родили мне четыре внучки!  Представляете, я так счастлива!
Я кивком головы ещё раз поприветствовал Войцеха.
-А тебя как звать? – спросила Анна.
Я представился, не успев спросить главного вопроса о Фёдоре. Анна улыбаясь пожала мне руку, глядя в глаза и сказала: – Ну, пора прощаться,- и добавила по-польски - до видзения!