Гибель дивизии

                РОМАН-ХРОНИКА

                Автор Анатолий Гордиенко

  Анатолий Алексеевич Гордиенко(1932-2010), советский, российский журналист, писатель, кинодокументалист. Заслуженный работник культуры Республики Карелия (1997), заслуженный работник культуры Российской Федерации (2007).

                ПРЕДИСЛОВИЕ

  «В истории нашего Отечества есть страница, о которой в своё время не принято было громко, а тем более правдиво, говорить и писать. Это советско-финляндская война, «зимняя», «незнаменитая» война 1939-1940 годов, которая принесла много горя и советским людям, и финнам.
105 дней шли жестокие, упорные сражения. Не такой уж большой срок, не то что Великая Отечественная, которая, кстати, вскоре заслонила собой все беды и печали «зимней» войны. О советско-финляндской войне сказано очень мало, почти ничего. Не появилось серьёзных аналитических мемуаров военачальников, мало сохранилось рассказов красноармейцев. Нет ни одного художественного произведения. Книга Анатолия Грдиенко – первая попытка рассказать в художественной форме об этой войне. В книге прослежена день за днём гибель 18-й стрелковой дивизии в печально знаменитой «Долине смерти» близ Питкяранты. Соблюдены хроника боевых действий, география, время, сохранены подлинные фамилии бойцов и командиров как с нашей, так и с финской стороны. Этим людям выпала страшная судьба, и память о них жива в сердцах детей и внуков.
Главный герой романа не является полностью вымышленным: в 18-й дивизии действительно был такой корреспондент Николай Тихонович Клименко, автор хорошо его знал. Анатолий Гордиенко в разные годы записывал рассказы ветеранов, работал в архивах, многократно консультировался с учёными-историками, он ставил только одну цель – рассказать правду, вспомнить добрым словом тех, кто вернулся и не вернулся с той страшной войны».

                РАЗГОВОР ПО ТЕЛЕФОНУ

  «Уж очень ранним был тот телефонный звонок. В левой руке у меня было тяжёлое полотенце, в правой – зубная щётка, которую мне пришлось отправить за щеку с тем, чтобы взять трубку.
Громкий командирский голос с астматическим сипом спросил:
– Вы тот самый? Ну тот, что на телевидении ведёт программу о нас, ветеранах великой войны.
Я кивнул головой и увидел себя в зеркале, висевшем над телефоном: седой, раздражённый, уголки губ опущены, веки припухли. Кивнул ещё раз самому себе и сказал в трубку, что тот самый.
За долгие годы общения со старыми солдатами я привык к их ранним и поздним звонкам, привык к добрым словам в адрес моей передачи, привык к их непомерно долгим неторопливым рассказам о своей военной молодости, привык к просьбам достать редкое лекарство, устроить к хорошему врачу.

  Привык к требованиям улучшить внешний вид наших дикторов, но чаще всего – незамедлительно убрать с экранов фильмы с голыми девицами...
– Не ваш это голос. Не ваш.
– Я завтракаю, – сказал я , – у меня каша во рту.
– Когда съедите вашу кашу, прошу срочно ко мне.
– Понимаете, у меня суматошный день нынче. Выезд на съемку, затем...
– Прошу немедленно ко мне. Меня в полдень отвезут в госпиталь, и я вам должен успеть это передать.
Слово «это» он сказал с нажимом, что заставило меня мгновенно успокоиться и вынуть изо рта зубную щётку.
– Понимаете, отменить съёмку нельзя, но когда я буду ехать в Дом офицеров, я могу забежать к вам.
– Записывайте адрес: проспект Ленина... Зовут меня Иван Терентьевич. Звоните подольше. Дверной код в подъезде – 179.

  Через полчаса я стоял у старой двери. Коричневая краска шелушилась рыбьей чешуёй, номер квартиры еле виден. Три раза надавил на шишковатую кнопку – этакий подпалёныш – дело рук то ли бойких детишек, то ли гонимых ночных мстителей, выпивающих в полуночное время на подоконниках.
– У меня мало времени, и я не стану снимать ботинки и пальто...
– У меня ещё меньше, – сказал худой, плохо выбритый человек в спортивной куртке, подбивая под себя ногой табуретку. – У меня вообще его уже нет. Вы в каких войсках служили?
– В связи, в Мурманске, в 50-е годы, отдельный армейский полк связи.
– Звание?
– Сейчас капитан в отставке.
– Я – майор. Старше вас по возрасту и по званию. Полковника не дали. Не судьба. Вышибли, вычистили, не дали дослужить по-человечески. Сейчас вот спохватились – кинули на погоны вторую звёздочку по указу Президента. Смешное дело, мне уже ничего не надо. Заканчивается моя суета сует. Но это всё не суть важно. Важна вот эта толстая тетрадь в клеенчатом переплёте, которую я вчера обнаружил, приводя в порядок свои земные дела.

  Понимаете, в прошлом я, как бы сказать, солдат невидимого фронта, чекист. И вот в прошлом, в очень далёком прошлом, лично я изъял у одного вашего коллеги этот дневник. Точнее, он сам нам его принёс. Был сигнал, я его вызвал, и он принёс как миленький. И правильно сделал: этот дневник, как мне сейчас мой рак мочевого пузыря, мешал ему жить. Я прочитывал, знакомился с этой чёртовой тетрадкой сначала на работе, потом зачитался, взял домой и не вернул. Понимаете – не вернул! Знал, что за такое преступление сам могу сесть, и не вернул, нарушил все наши законы. Нет мне прощенья за этот проступок! Дурак был, одним словом. С огнём играл, молокосос.
Встреча эта состоялась у нас летом 1940-го года. Я – молодой опер, только после курсов, всего один кубик в петлице. Читаю, злюсь, читаю дальше. Первый раз в жизни я затосковал, засомневался. Лёшка, братан мой двоюродный, сгинул на «финской». Читаю и думаю: вот сейчас будет его фамилия – он водителем танка БТ-5 был.

  Если бы я показал эту штуку товарищам повыше, ваш коллега долбил бы кайлом гранит на Колыме в поисках крупиц золота для СССР.
Работы у нас тогда хватало. Пролетел год. И война, уже настоящая, заполыхала. Одели мы форму, меня в СМЕРШ определили. Тетрадь эту я запаковал в пакет, засургучил четырьмя печатями, а печать-то – из нашего советского пятака, гербовая сторона, и переправил к тётке в Пудож.
После войны меня мотало по стране, как осиновый листик. Сюда, на Родину, я приехал сразу, когда выперли на пенсию. Ещё молодцом прибыл, а теперь вот... О дневнике этом я напрочь забыл – другие заботы, поважнее дела стояли на повестке дня. У нас делов всегда было выше крыши...

                ***
  Почто не спрашиваете, о чём дневник этот злосчастный? О гибели 18-й дивизии! Там, как в бинокль, видать и бездарность наших командиров, и шапкозакидательство, и русский «авось», и храбрость доблестных сынов Красной Армии, перед ними я готов встать на колени.
Волосы шевелились у меня, а их ещё тогда во сколько кудрявилось, когда читал впервой это сочинение. А посадить могли за милую душу. По славной 58-й, по всем её параграфам и пунктам: разглашение воинской тайны, а у него там, понимаешь, фамилии командиров, номера полков, количество танков, орудий. Но главное-то, дух там не боевой, не полностью большевистский. В начале ещё ничего, а дальше — хуже и хуже. «Климов, кто ты такой? — спросил я себя. — Климов, ты паникёр, трус и баба». Так я тогда думал. А вот вчера вечером стал читать-перечитывать и, понимаете, я, прошедший войну, повидавший порох и дым, заплакал. Читаю и плачу, плачу и читаю. Утром упал в сон, как в колодец. Правду ведь он писал, этот ваш Климов! Страшную окопную правду. А вы помните, вы по своим годам должны помнить, что и за пустяки, за мелочёвку брали.

  Вы, стихоплёты, здравицы придумывали, гимны, оды писали:
«От края до края
по горным вершинам,
Где вольный орёл
совершает полёт,
О Сталине мудром,
родном и любимом
Прекрасную песню
слагает народ».
Но и до стихоплётов добирались. Утром в куплете, вечером в кабинете у нас, у домашней настольной лампы с зелёным абажуром... Всю подноготную выкладывали и поэты, и пекари, карело-финны канадские и попы олонецкие. Всё, что я велел, рассказывали: и родню, и друзей предавали, начальников оговаривали с ног до головы.

                ***
  В дверь позвонили. Иван Терентьевич осёкся на полуслове.
– Длинный звонок. Это за мной. Но почему так рано? Понимаешь, меня отпустили на воскресенье, на помывку. Сегодня понедельник, сегодня операция. А, может, завтра, – затараторил он, задыхаясь – Климов-то помер лет десять назад, вы знаете? Ах да, я хе видел вас на выносе… Сегодня операция, Митрофановна? – спросил он вошедшую женщину, у которой из-под пальто выглядывал белый халат.
– Нынче или завтра, мне всё едино. Велено доставить вас, даже машину сыскали. Мне нагоняй, что вас отпустила. Пять минут на сборы, дядя Ваня.
– Дядя Ваня, три сестры, – засмеялся каким-то вымученным смехом Иван Терентьевич. – Были сборы недолги, от Кубани до Волги... Я готов. Чемоданчик мой в больничке под кроваткой. Кружка, ложка, шило и мыло в тумбочке, палата номер шесть...

  А вот томик Пушкина я прихвачу, в больницах я люблю читать его сказки. Пытаюсь вернуть детство, но вернуть безмятежное детство можно только впав в него...
Берите тетрадь, товарищ дорогой, берите, а то внуку отдам. Если останусь жив после операции, я вам позвоню, и мы продолжим, я надеюсь, внятно сказал: подойдите и возьмите тетрадь. И сделайте так, чтобы история 18-й дивизии не сгинула во тьме, а имя Николая Ивановича Климова не затерялось совсем. Напишите роман, повесть, очерк, я читал ваши книжечки, у вас получится. Одно условие: пусть будет моё название, название, которое я ночью придумал, именно моё – «Гибель дивизии».

 Продолжение в следующей публикации.