С. Пшибышевски. Дети сатаны, глава 1

Станислав Пшибышевски
ДЕТИ САТАНЫ
роман


Первый раздел. Король Нового Сиона

I.

   Гордон сильно подался вперёд и смерил Остапа пронзающим, беспокойным взглядом.
   — Ты должен сделать это. Ты не вправе спасовать, раз поклялся: уже поздно.
   Остап бездумно взглянул на него, поразмыслил и бросил:
   — Нет, не могу! Пойми ты: не мо-гу!
   Он необычно побледнел, и лицо его дрожало.
   Гордон откинулся в кресле и выдержал паузу.
   — ...Ты... обязан!
   — Не желаю!!— взбесился Остап. — Не хочу! Ты же человек! Разве не понимаешь, что дело касается и моего отца? Разве не ясно: стоит ему дать мне шифр замка, как он станет соучастником.
   Гордон осклабился.
   — Ну, если мешает лишь он...
   — Что? Что ты хочешь этим сказать?
   Гордон снова улыбнулся.
   — Удивительный ты человек. Часом– острый что ланцет, а следом– сентиментальный, мягкий и смешливый как девочка. В сущности что есть отец? Меня не проведёшь на красивом слове. Верно, ты о некоем господине, зачавшем тебя этакого вопрекитт своей и твоейц воле. Ха-ха-ха... Ты же не просил его, верно?! Что до жизни, то она не такая уж роскошь– а? Впрочем, я не расположен к философскомук диспуктук. Ты должен это сделать и ты сделаешь это! Твоя отговорка смешна!.. Чего тебе налить: чаю или грогу?
   Сев, Остап тупо опустил глаза.
   Они долго молчали.
   Гордон курил папиросу и не сводил глаз с Остапа.
   — Нет, не могу!— Остап сорвался и лихорадочно заходил по комнате.— Я не вправе погубить себя и своего отца.
   — Но никто не узнает,— раздражённо парировал Гордон.— Никто не узнает, что ты взял ключи, и никому даже в голову не придёт, что отец научил тебя... Я не настолько глуп, а ты мне слишком нужен, чтобы терять тебя в столь пустяковой затее... В крайнем случае, сломаешь...
   — Боже, какой ты коварный!— попытался было съязвить Остап, но сорвался и снова, задумчивый, заходил по комнате.
   — Впрочем, никому а голову не придёт искать сейф.
   — Вот как?— удивился Остап.— И как ты с ним поступишь?
   — Это моё дело. Ты ведь знаешь, что я справляюсь с такими мелочами.
   Гордон встал в нетерпении, но вскоре снова сел.
   Остап злорадно рассмеялся.
   — А если несмотря на всё откажусь?
   Они скрестили ненавидящие взгляды.
   — Ты спрашиваешь, что тогда?
   — Именно.
   — Ну-с, последствия нам обоим известны... Вот, напейся-ка чаю, нет, лучше налей себе рому... тебе холодно? Вижу, дрожишь.
   — Да, я озяб. Это из-за постоянной мороси.
   Остап горячечно пил и долго тёр лоб.
   — Я нарочно раздразнил тебя.
   — Твоё дело...— улыбнулся Гордон.
   Остап хмуро взглянул на него, смолчал и погрузился в апатию.
   —... Что сделать с собакой?
   Гордон удивился.
   — С собакой? Я польщён твоей пунктуальностью... Собаку, естественно, надо отравить. Немного жиру с nux vomica (стрихнин, прим. перев.) в комок теста... так?
   — Похоже, на ядах ты собаку съел,— враждебно рассмеядся Остап.
   — А ты ещё сомневаешься? Ответь мне: ты хоть однажды был на грани провала в наших делах? Меня удивляет твоё внезапное упрямство. Ещё позавчера ты был совершенно согласен...
   — Ты ли усомнился в моей преданности делу?!— вскинулся Остап.
   — Нет, я о другом. Мне кажется, ты болен. Ум твой несколько тронут... Женщина тебя губит... Слабый ты человек...
   Гордон надолго внимательно засмотрелся на Остапа.
   — Слабый ты человек,— повторил.
   Остап ответил ему необычно грустным взглядом.
   — Нет, выслушай... я ведь не слаб, но сильно, так сильно устал.
   — Утомлён?
   — Да, именно! Настолько, что тревога одолевает меня перед каждым поступком. Прежде я не боялся, а теперь так устал. Поэтому я сверх меры выговариваюсь, лишь бы оттянуть время. В общем, я-то знаю, что ты обдумал все тонкости... А правда, что касса подключена к сигнализации?
   — В таком случае ты обязан предварительно перекусить провода.
   — Я?
   — Да, ты!
   — Пусть будет так... Но что я забыл тебе сказать?.. Ага, ты же видишь, как я устал... задаваться вопросом, зачем мы всё это делаем? Зачем?
   Он всмотрелся в Гордона и болезненная улыбка скривила его губы.
   — Зачем? Ты ждёшь моего ответа?
   — Гм... В общем, нет. Нет. Но должно быть основание дела, верно? Ненависть или любовь. Да, ненависть или любовь... но к кому?
   — К себе, скажем так.
   — А если кто-то утратил своё я?
   — В таком случае, надо сделать это, чтобы его вернуть.
   — A если не очень-то нужно?
   — Нельзя жить без него. Без своего я лучше погибнуть. Раз так, то безразлично, что делать до смерти. Творить что угодно ради чего угодно... ты знаешь что.
   — Я нет. Не знаю, зачем я должен взломать кассу. Впрочем, мне безразлично, смогу ли и что будет затем.
   — Разумеется.
   — А вот и откажусь!
   Гордон пожал плечами.
   — Как угодно! Если тебе безразлично погибнуть через несколько дней, или через несколько лет...
    Словно в обмороке Остап засмотрелся в Гордона.
   — Значит, ты впрямь полагаешь, что меня устранят, если я этого не сделаю?
   — Да.
   Остап не услышал ответа, так его залихорадило.
   — Ты, верно, весь промок?
   — Нет. Но ты приготовь воды...— Остап взял себя в кулак.— Итак, Гордон, ты знаешь, что я готов на дело, но в последнее время мне нездоровится. Разумеется, моё обещание остаётся в силе. В чём ты ничуть не усомнился... Я разуверился, но по-прежнему иду за тобой, поскольку... Однако, не знаю, за что ты ценишь меня. Я никогда не задумывался об этом. Вот... когда двенадцать лет назад ты вошёл в гимназическую аудиторию и мы обменялись хмурыми взглядами, я сразу ощутил: да, именно он– твой фатум! Впрочем, ты не стал им... у меня были те же мысли, и те же преступные склонности, но... твой мозг пересилил мой...
   Он уставился на невозмутимого Гордона, за столом смотрящего перед собой.
   — Гордон, а ты веришь в наше дело?
   — Что за вопрос?
   — Желаю знать! Не хочу быть ведомым на помочах.
   — Да не кричи так! Какой ты экзальтированный у нас... Вера есть и довольно, а гадать «верю или не верю в то и это» не следует. Неразменная вера. Я не верю, что она прилагаема. Иначе всё существо, душа и её инстинкты настолько обусловлены, и каждый нерв так слит с догмой, что приходится действовать как во сне, по необходимости, против воли и смысла, или нет... В первом случае мы имеем дело с верой, а во втором... уж нет: второго быть не может. Миллионы людей утратили теоретическую веру в добро, но проявляют доброту, поскольку доверяются инстинкту: их доброта есть их вера... Впрочем, в философии я не дока. Наконец, я не желаю водить тебя на помочах. Хочу рушить не затем, чтобы отстраивать руины, а именно ради разрухи. Ибо уничтожение есть мой принцип, моя вера, моё божество. Возможно, я ошибаюсь, возможно, бессознательно желаю добра, возможно наконец, во всём этом замешана мысль об истинной человечности, но подобные тонкости мне ни к чему. Желаю лишь истребления. Наконец, не желаю повторять тебе сказанное мною тысячу раз... Ты ищешь возражений и укоров, поскольку влюблён... а любовь есть абсолютная реальность... Любовь это желание счастья, жизни, наслаждений, презираемых тобой полгода назад (повторяю: всего полгода назад)... Хе-хе, почему и тебе не обрести счастье? Только не лги себе и не увёртывайся... Но какой ты бледный... Может быть, переоденешься в сухое?
   — Нет, благодарю. Я ухожу...
   Остап опустил голову, а затем с идиотской улыбкой взглянул на Гордона.
   — Послушай, не правда ли... Что она меня не любит?
   — Кто?
   — Эля.
   — Не любит!
   — Ты уверен?
   — В общем да.
   Остап хрипло рассмеялся..
   — Она ещё твоя любовница?
   Гордон забеспокоился, глаза его заблестели.
   — Да или нет?
   Гордон молчал, лишь лёгкая улыбка тронула его губы.
   — Чему ты смеёшься?!!
   — Я не смеюсь. Нет, нет... удивительно, что в этакую минуту все задают тот же вопрос именно так...  Да, мне ведома ярость, салящая грубейшими мыслями женщину, падшую женщину...
   — Вот что... ты и это знаешь? Ха-ха-ха... какой ты опытный!..
   — Нет боли, которой я не изведал,— крайне грустно ответил ему Гордон, столь тихо, словно самому себе.
   Остап вмиг посерьёзнел.
   — Послушай, Гордон, я сделаю всё что пожелаешь, только ответь мне на несколько вопросов!
   — Спрашивай!
   — Якобы отправившись к подруге в Лондон, она ведь жила с тобой, хотя прошёл слух, будто ты уехал в Америку?!
   — Да, она жила со мной.
   — И ты хотел жениться на ней?
   — Да.
   — И отчего не женился?
   — Поскольку до меня ею обладал иной.
   — И у тебя нашлась сила вырваться из её объятий?
   — Да.
   — Откуда сила?
   — Из себя, из веры, которую не препарирую, но имею– внешняя мощь, которая творит деяния без оглядки на мой рассудок.
   Остап неустанно пил воду и время от времени едко посматривал на Гордона, пока не опустил голову.
   Они долго молчали.
   — Ты тосковал по красоте,— сказал наконец Остап, роясь в мыслях.— Понимаю тебя. И я тосковал по счастью, по счастью слияния двух душ. Которое возможно с чистой женщиной, которой никто не обладал, ведь правда?
   — Правда.
   — И каждая следующая любовь, любовь к женщине, прежде любленной иным, есть лишь суррогат?
   — Да.
   — Почему?
   — Ибо то, первое счастье– единственная минута, когда страсть прекрасна. Прекрасна, ты понимаешь?
   — Единственная?
   — Да. Женщина навсегда принадлежит первому, сознательно или нет. Огненное тавро первой любви не сходит с души женщины, владеть которой постыдно.
   — Неужели?— Остап засмотрелся в Гордона взглядом полным невыразимой боли.
   — Да,— ответил тот с глухой хрипотцой.
   — Она тебя ненавидит!— невольно и словно сомнамбула парировал Остап.
   Гордон улыбнулся.
   — Ужели ты превозмог её в себе?— не сразу спросил Остап.
   Гордон молча выпил стакан до дна. Настала пауза.
   — Ты не заболел? Признайся. Ты очень бледен. За последний год тебе досталось, правда?
   Остап содрогнулся и вперил бессмысленный взгляд в визави.
   — Смерть твоего дитя, похоже, потрясла тебя?
   Остап мертвенно побледнел, руки его затряслись, глаза округлились.
   Гордон застыл в изумлении.
   — Ты боишься. Я всегда полагал, что ты чего-то боишься.
   — Я... боюсь?
   — Да,— улыбнулся Гордон.
   — Чему смеёшься?
   — Отнюдь. Люблю тех, кто всегда чего-то боятся. Это хорошо, это прекрасно.
   — Почему?
   — Ибо такие люди...— Гордон довольно улыбнулся.
   Минуту они сурово смотрелись в глаза.
   Гордон опустил взгляд.   
   — Такие люди принадлежат мне,— не сразу кончил он.
   — Тебе?
   — Да. Мне.
   — Я не твоя собственность! Не желаю быть твоим орудием в чужом деле!
   Углы рта Гордона едва дрогнули.
   — Ты не понял меня. Я неточно выразился.  Я о том, что все мы связаны заодно. Мы... да, мы, связанные обетом– кровавым обетом, притом боящиеся всё равно чего: жандарма или совести, инстинкта или тюрьмы...
   Остап поднялся.
   — Уходишь?
   — Да.
   — Может, стакан чаю в дорогу?
   — Нет. Мне домой. Мне нездоровится. Впрочем, сделаю всё, что ты пожелаешь. Речь только о моём отце. Ты конечно знаешь, насколько ответственна должность городского кассира.
   — Уж об этом не беспокойся.
   Гордон задумался.
   — Да, если встретишься с Элей, передай ей мой поклон.
   — Будет сделано,— захихикал пристарок.

Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы
начало романа, примерно 5% текста, продолжение следует