О запретном без мата

До XIV века на Руси все неприличные слова назывались «нелепыми глаголами». Надо сказать, эту часть словаря как только не называли. Еще недавно бытовал термин «нецензурная брань», но в связи с тем, что в соответствии с Конституцией 1993 года цензура в России запрещена, это определение стало некорректным.
Сегодня более распространенным является термин «ненормативная лексика». Можно было бы определить эти слова как непубличные, но такой термин не используется. Отметим, что современный лексикон в этом отношении достаточно беден, и в большинстве случаев все инвективы сводятся к нескольким грубым обозначениям гениталий, половых связей, а также интерпретациям этих обозначений. Чаще всего его называют словосочетанием «русский мат». Матерными считаются высказывания, в состав которых входят слова, образованные от матерных корней. Список таких корней определяется по опросам носителей языка и традиционно содержит от четырёх до семи единиц.

По общепринятой версии, старорусское слово «мат» выводится от «матери» и является сокращением выражения «матерная брань», «материться», «посылать к матери». Дело в том, что наиболее оскорбительным для человека считалось унижение его матери, поэтому и объектом нападок часто является не сам участник конфликта, а его родительница.

В детстве меня занимал вопрос, почему некоторые сочетания звуков считаются непристойными? Чем они провинились перед всей прочей фонетикой, и почему практически так же звучащие слова считаются в других языках нормальными? Много лет спустя, снова озадачившись этим вопросом, я думаю, что нет плохих слов, слова не могут быть ни плохими, ни хорошими. Так же как не существует в объективной реальности «хорошего» и «плохого», «добра» и «зла» в абсолютном понимании. Следствия одних и тех же явлений могут быть как положительными, так и отрицательными только лишь по отношению к субъектам или другим явлениям и самое главное – лишь в наших оценках. Все, что мы называем «плохим» или «хорошим», – крайне наивная классификация.

Если мы признаем за отдельными фонемами или их сочетанием способность негативного воздействия на человека, то фактически мы будем утверждать, что существует магия слова, в прямом значении слова «магия». То есть мы должны будем открыто сказать, что верим в заклинания, заклятия, проклятия и т.п., что некоторые сочетания звуков могут вызывать болезни, наводить порчу. Более того, мы должны будем признать не только факт, что колдовство существует, но и то, что осуществляется оно лишь произнесением некоторой магической формулы, комбинации звуков, то есть может быть произведено любым профаном, случайно узнавшим заклинание. Вот такое детское фэнтези.

Думаю, что причина того, что некоторые слова произносить нельзя, скрыта не в фонетике, а в семантике. Мы боимся не имени, а того, что носит это имя. Запрет на употребление некоторых слов связан с табуированием вещей и явлений, ими обозначаемых.

Вот простой пример, слова «залупа», «залупить», «залупиться» считаются грубыми и непристойными. Но почему так? Не потому ли, что мы сразу представляем то, публичное обнажение чего считается верхом неприличия? Ведь если вдуматься, то в этих словах нет ничего из ряда вон выходящего, их однокоренные собратья присутствуют в языке совершенно легально, и никто не предъявляет им ордер на выселение. «Лупить» первоначально – «снимать кожу, шкуру, кору», «облуплять». Отсюда – существительное «скорлупа», образованное слиянием двух корней «скора» (корка, шкура) и «лупить». Никого не смущает выражение «вылупиться из яйца», хотя в глаголе присутствует все тот же корень. Кстати, образование переносных значений глагола «лупить» вполне понятно из его прямого смысла.

«Залупить (слупить, лупить) цену» сформировалось аналогично выражениям «содрать шкуру», «ободрать как липку» и др. То есть, обобрать покупателя не просто до последней нитки, но взять с него еще больше. То же самое касается и значения «лупить» – «бить, пороть». Когда в качестве наказания использовалась порка батогами или розгами, то экзекуция в буквальном смысле приводила к тому, что с преступника спускали кожу, иногда вместе с мясом (ср. угрозу «я с тебя шкуру спущу»).

Поэтому в словаре XVIII века, свободном  от современных коннотаций, обусловленных влиянием криминального арго, можно прочитать: «Залупаю» – «задираю, заворачиваю кожурину, кожицу и проч.»  (например, при чистке апельсина или картошки). «Залупаюсь» – «задираюсь, заворачиваюсь» (залупилась кожица, заусеница). «Залуп» - задир, заусеница на кожаной обуви, снижающая стоимость товара.

Современная цивилизация страдает сексуальностью. С раннего возраста взрослые «оберегают» детей от запретной темы, сами не умея говорить об этом, не имея ясности мышления и устоявшегося словаря. Поэтому, представление о «темном» вопросе ребенок получает от старших сверстников, а теперь еще из изобилующего порнографией интернета. Отсюда и формируется его отношение к сексу в терминах площадной брани, потому что в русском языке нет нормальных, обыденных слов по этой теме – либо медицинские термины, либо эвфемизмы.

В нашей речи зачастую слова, которые неприлично произносить вслух, заменяются эвфемизмами. Со временем и они становятся «стыдными» и уступают место новым эрзацам. Например, когда-то вместо традиционного русского слова «нужник» отхожее место стали называть заимствованным из французского «сортиром». Затем в лексиконе появился «ватерклозет», а приблизительно в начале 20 века вошло в употребление слово «уборная», которым ранее называли только комнату для одевания и мытья. Наконец, пришло время «туалета», до этого означавшего наряд или столик с зеркалом. Сначала туалетом стали именовать уборную в некоторых общественных местах (театрах, ресторанах), а затем и любую комнату с унитазом.
Проходило немного времени и все эти «новомодные заменители» сами становились «загаженными» нежелательным смыслом. Сегодня уже и «туалет» считается неприличным словом, поэтому девушки идут в «дамскую комнату».

Кстати, понимаете теперь, почему люди «ходят» в туалет? Даже в том случае, когда они парализованные лежат в постели, они ходят(!) под себя. Язык сохранил и передает нам древний обычай. Отхожее место называлось так, потому что строилось в стороне от основного жилья, и до него нужно было идти.

Ещё один пример. В наше политкорректное время все чаще можно услышать сентенции о нежелательном употреблении определения «инвалид». Дескать, одно это слово уже негативно настраивает общество в отношении людей, частично или полностью недееспособных. Вместо этого иностранного заимствования рекомендуется использовать словосочетание «люди с ограниченными возможностями здоровья». Однако, ввиду того, что такое определение слишком громоздко, его всё чаще начинают заменять аббревиатурой «люди с ОВЗ». И на этом все благие намерения изменить отношение общества к инвалидам, приравняв их к здоровым людям, разлетаются в пух и прах, потому что «люди с ОВЗ» звучит если не как приговор, то – как диагноз. Но специалисты, занимающиеся проблемами инвалидов, не унимаются. Будучи, как правило, по своей природе людьми энергичными и целеустремленными, они ищут новые словосочетания, и вот на горизонте замаячила формулировка – «люди с особыми потребностями».

Не вызывает сомнения, что через некоторое время и эта фраза потеряет свойство очаровывать слушателя, и из-под нее начнет выглядывать все та же нелицеприятная действительность. В этом месте мне вспоминается любимая в детстве сказка про бременских музыкантов: «С осла упали его модные иностранные брюки, и все увидели обыкновенный ослиный хвост». Неподходящие явлению названия имеют свойство рано или поздно утрачиваться, само явление при этом никуда не исчезает. Поэтому, как инвалида не назови, здоровым от этого он не станет. Просто люди не понимают, что слова и обозначаемые ими реалии не тождественны. Более того, слово не может изменить реальность, но само меняется от слишком близкого контакта с этой реальностью. Так происходило не раз, и так будет всегда.

Возьмем самое грубое слово из трех букв, первая из которых – Х. Какие только эвфемизмы не использовались для его замены, теперь все они либо совершенно нелитературны, либо несут на себе позорное клеймо и в публичных речах нежелательны. Хорошо, если у слова сохраняется ещё какое-либо значение. Например, существительное «хрен». На роль заместителя обсценной лексемы оно было выбрано за то, что также начинается на Х и почти такое же короткое. Будучи названием растения, оно сохраняет за собой право оставаться в языке, а названию буквы Х в этом отношении не повезло. Раньше она именовалась «хер», с неё начинались такие священные слова как «Христос», «херувим», «храм», «хоругвь», «хиротония» и т.д., и никому не приходило в голову ассоциировать её со срамным удом. Но всё когда-то случается в первый раз, и однажды высказанная вслух эта мысль показалась окружающим очень удачной и пошла, что называется, в народ.

Старые наименования букв отменили в 1918 году и у слова «хер» не осталось приличного значения. С тех пор прошло сто лет и большинство носителей русского языка уверены, что «хер» – слово матерное.

Так что в слове «инвалид» нет никакой инвалидности. Восходит оно к латыни, где было составлено из отрицательной приставки in и корня validus – «сильный, здоровый». Инвалидом называют человека, частично или полностью утратившего трудоспособность из-за болезни, травмы, ранения. Однокоренные слова встречаем и в других языках: немецком (invalide), испанском (invalido). Не знаю, воюют ли немцы и испанцы с собственным языком также как и русские. Возможно, что воюют, таковы приметы времени, одной из которых стал запрет называть чернокожих неграми. Добавим, что в свое время слово «инвалид» появилось в русском языке также, чтобы заменить исконное, но грубое – «калека».

С другой стороны, меняются времена, меняются и нравы. То, что раньше считалось недопустимым, постепенно становится терпимым, а потом и вовсе нормальным. Так, в XIX веке в приличном обществе невозможным считалось говорить о женской фигуре ниже пояса. Руки, плечи, шея, даже грудь могли быть предметом обсуждения в мужской компании, не говоря уже о чертах лица, но трудно представить, чтобы кто-то осмелился заговорить о бедрах или ногах представительницы прекрасного пола. Да их у женщин, собственно говоря, и не было. Вернее, они надежно прятались под пышными юбками, и судить о их достоинствах, либо недостатках не было решительно никакой возможности.

Зато теперь в моде облегающие штаны, и все женские прелести выставлены напоказ. Как только предмет перестал быть табуированным в общественной морали, его наглядное присутствие стало обыденностью, так и в языке запретная тема как-то сама собой стала дозволенной. Сегодня уже не то что «зад», «задница» или «попа» начали употребляться вполне легально, даже срамное слово «жопа» всё меньше и меньше режет слух. Похоже, что молодое поколение вообще не видит в нём проблемы.
 
Таким образом, говорить о запретном незапретными словами не получается. Вернее, получается, но недолго. Достаточно быстро эвфемизмы сами становятся нежелательными в публичной речи. И, напротив, когда общество перестаёт закрывать на что-либо глаза, этот предмет становится объектом обсуждения. Люди уже не стесняются видеть и показывать, скажем, некоторые части тела и не смущаются говорить о них вслух. Удивительно, при этом даже не требуется введения в язык новых слов.