Мусанов

Мусанов.

       Если посчитать, что фамилия эта финно-угорская, иначе имеет зырянское происхождение, то перевод подстрочника таков: муса – милая, дорогая или милый, дорогой (в коми языке ни мужского ни женского рода не выделяют), и нов – обычное окончание  ряда фамилий. Получается, что кому-то из зырян пришло в голову обозвать человека, а за ним и всю семью чем-то, что исходит из понятия милые.
      Этот коми человек был соседом и запомнил я его с малолетства, когда он отшагал уже свою жизнь за половину, правда, особенное внимание моё приклеилось к нему после случая со сбором камней для строительных надобностей в селе местного комхоза.
       Было лето. Пора ласковая и безмятежная для мальчишек, что с утра до вечера занимались своим главным делом – купались на речке. Дело доходило до того, что уже и тёплая июльская вода в реке казалась при очередном погружении студёной, и окунуться в неё, сжав синие от холода губы, мы отваживались, только греясь перед этим всеми силами на горячем песке, считая стучащими в лихорадке зубами: «Одиннадцатый раз!.. Д-д-двенадцатый!..» И надо было не просто окунуться, а переплыть с берега на берег и обратно… Мы ставили рекорды, кто больше из нас за день искупается, и, естественно, дня не хватало. Чемпионам под  конец совсем сводило сизые губы и носы, но тёплая река северную пацанву так и не отпускала, нежила в своих объятьях, давала почувствовать себя и рыбами, и ихтиандрами, и бог знает кем. Взрослые, помня своё детство, на нас смотрели сквозь пальцы. Ну а мы всего-то за один тёплый месяц спешили натешиться в ласковых водах родной реки на целый год, и никто и не помышлял, что приятное можно совместить с полезным. 
       И тут к нам прямо на берегу подошёл мужчина. Мы, занятые каждый сам по себе, поначалу не обратили на него внимание. Он же, справившись, тепла ли водичка, но совершенно не делая попытки раздеться и снять свои запылённые хромовые сапоги, заговорил о пустом разном, а когда собрались вокруг него почти все спросил прямо: Хотели ли бы мы, не напрягаясь, заработать большие, огромные деньги? Да, да! Не напрягаясь… легко заработать.
       Заработать?.. Нет, вы не думайте, мальчишки моей давней детской поры, когда ещё только-только стали забывать о хлебных карточках, горестях прошедшей войны, совсем не были меркантильными, жадными что ли до денег. Цену копеечке, а тем более рублю в сплошь трудовых семьях знали. Ходили пацаны в одних единственных штанах на каждый день и в почти несменяемых рубашках, небрежно заправляемых в те самые штаны, а то и просто по-летнему в стираных-перестираных майках. Летом удобнее было ходить босиком. Билет в кино стоил 5 копеек. А конфеты на прилавках, особенно шоколадные, ну там «Мишка на севере» или «Белочка» или … лежали не для нас и стоили немыслимо дорого, а потому оставались разве что в детских мечтах и на поглядеть. А тут … нате вам – взрослый и… вроде, серьёзно, говорит, что мы, малышня, можем заработать! 
      Обступили его со всех сторон, а он негромко веско задал нам тему: «Вот вы с утра до вечера купаетесь и ведь ничегошеньки полезного ни себе ни людям не делаете… А могли бы! В реке на дне, посмотрите, сколько камешков… Стоит только нагнуться за ними, и сразу в руки целое богатство придёт. И надо-то всего ничего… так же купайтесь, полощитесь, брызгайтесь, но приэтом кидайте те камешки на берег… в кучки. Чтобы быстрее дело шло, можно набирать их в вёдра прямо в тёплой воде и таскать их на берег. Комхоз потом эти кучи камешков увезёт, а вам – не просто какие-то по рублю – деньжищи отвалит. Вон как много камня на дне!» 
       И действительно, камнем всё дно устелено, да ещё во много рядов. Ласковая водица поверх течёт – бери камешки, не вычерпаешь. А заработанные денюшки – это не то, что у родителей выпрашивать. Да и не дадут они на конфеты… тут бы… Разве не понимала мелюзга. И что самое главное, всё равно же в речке сидеть, а тут ещё и на конфеты заработаем… Ох, и накушаемся!
       Не откладывая возможность разбогатеть на завтра, кинулась ребячья орава по домам за вёдрами. Каждому понятно, что вёдрами сподручнее те камни из реки собирать, мы же  деревенские смышлёные.
       Скоро чуть повыше места купания, там, где речка на перекате камней на дне намыла, было столпотворение. Понять несложно, что нас чуть поменьше, чем китайцев, но если собрать  вместе…  Вёдра наполнялись легко, играючись. И то, что наполненное каменьем ведро, не вынимая из воды, легче к берегу тащить, мы догадались сразу. Но когда каждый, выхватив тяжеленную ношу из воды, поначалу свою кучку затеял, это после третьего-четвёртого ведра тонкоруким добытчикам моментально прояснило голову. Сразу стали сбиваться в компании, этакие колхозы наскоро. Ну а дальше… надо было просто терпеть, раз взялись. Смеяться же будут, лентяями обзовут, если ничего не натаскаем.
      И таскали. По полведра. Где же детским ручонкам полное ведро камней осилить. И каждое следующее ведро становилось всё тяжелее, а голые ноги, как не уворачивайся и не берегись, краем ведра царапнуло раз, за ним другой.  И вот уже его острый край, не отвести, липнет к ноге, и нет же силёнок… уж как не ловчи. На небе так же жарко и ласково сияло солнце, но мы уже не видели, не ощущали, перестали замечать его. Всё внутри нацелилось на борьбу с ведром…
      Словом, до вечера таскали камень из воды. С редкими перекурами. Почему-то в голову нахально лезло сравнение: в воде на дне камня много, а кучки на берегу, даже уже спаренные, учетверённые, такие маленькие невзрачные… росли очень медленно, словно бы не хотя.
     На следующий день таскать камень из воды пришла едва треть от первоначального числа охотников разбогатеть на лёгкой работёнке. Самые упорные всё старалась увеличить свои кучки в объеме, а те, словно издевались. Плотной маленькой горкой вжимались в землю каждая и почти не росли, не увеличивались, и не выглядели, чем-то серьёзным. Кто ж за такие деньги отвалит?
     На третий день пришли разве что посидеть на берегу, погрустить. Тёплая на редкость вода в речку не манила, не радовала. Купались, конечно, но уже о рекордах, да кто, нырнув, дольше под водой проплывет, не вспоминали, не пробовали. Отравила тяжёлая работа июльскую детскую радость. И ещё горше было оттого, что силёнок оказалось так мало – не выдюжили.
      Стыдно было. Потому и скоро позабыли и о задании, и о такой заманчивой возможности быстро и легко разбогатеть, и о кучках уже собранного камня. Купались себе на любимом месте, и никто на перекат в сторону камней не смотрел. А если и оглядывались, то тут же переводили глаза и опускали голову.
       Но однажды кто-то из ребятни заметил, что собранных нами куч не стало на берегу. Мигом сгрудились на месте исчезнувшего камня… Предположения были самые дикие. Кто-то украл наши кучи! Наши деньги пропали! А ведь если взять всё вместе, собранного камня на берегу было немало. И мы уже не делились по кучам, мужик ведь не приходил больше, не принимал на учёт у каждого его кучу. В деревне воровать сложно: все про всех знают. И очень скоро пацанва прознала, что наш камень погрузили и увезли поздним вечером на комхозовском тракторе. И самое главное, погрузкой руководил тот наш заказчик - мой взрослый сосед завхоз Мусанов.
       Мы ещё долго ждали, что он придёт к нам и честно расплатится, выдаст нам хоть какие-то небольшие, но честно нами заработанные деньги. Не дождались. Смелости пойти и потребовать своё у старших не было. В те поры взрослых малыши сторонились, просто побаивались, жили на расстоянии от них. И то, что нас обманули большие серьёзные люди, восприняли, как должное, но, конечно, каждый запомнил этот случай на всю жизнь. Родителям, наверное, кто-то и рассказал. Но им всегда было не до нас.

      Вот так живёшь в окружении людей в деревне, и это позволяет знакомиться с каждым не по его или чьему-то желанию, а по случаям соприкосновения в общем быту. И, конечно же, слышишь, что о том или другом рассказывают, но собственный опыт общения невольно даёт главные характеристики. Как я постепенно узнал, Иван Петрович Мусанов, тот дядька, объегоривший нас с камнями, родился в Слудке, что отстояла километров на тридцать пять от нашего села. Появился на свет давным-давно где-то ещё в первые годы установления советской власти. Успел до войны  пробиться в начальники.  Сначала в колхозные в своей Слудке. Потом его перевели в район, где, говорили, он поработал даже заместителем председателя райисполкома. Для деревенских мест должность высокая, и, какие ему для восхождения на неё потребовались качества, можно только догадываться. Во времена колхозные ломалась сама суть крестьянства. Выстраивалась система власти безоговорочного подчинения нижестоящих стоящим вверху. Подчинение выстраивалось и на доносительстве. Шагать по ступенькам властных ступеней могли, прежде всего, отвергшие свою простоту, связь с крестьянским родом. Жестокие. Сначала доносившие, затем поощряющие доносы других. Скольким этот человек помог в своей жизни, скольким изломал судьбу… но то, что он не был щепетилен в вопросах какой-то там совести и порядочности, что принял сразу и в серьёз борьбу за выживание и продвижение, как можно, выше, сомневаться не следовало. Одним из первых, что он сделал, когда его перевели на работу в район, бросил свою деревенскую жену с сыном и дочерью. В столице района у него сразу появилась новая жена.


     Уж как у нас с ним складывались отношения, дело десятое, но этот человек жил, дышал, двигался и мог вполне подружиться со мной, а стал в моих глазах живым антиподом  добродушных земляков. И разве дело перечислять все неприглядные дела, которые произошли меж нами: опытным, можно сказать, прожжённым в делах житейских пожилым человеком и молодым, ещё только вступающем в жизнь? Его нельзя только ругать. Например, с его же руки и, правда, совсем против его желания в нашем соседним с его усадьбой огороде появилась настоящая садовая малина. Он то её выписал, будучи уже персональным пенсионером. От скуки, может быть, издалека, из какого-то садового хозяйства. Рассадил на своём участке, а она возьми да и переберись через ограду на чужую ему, нашу южную  сторону. Что уж он имел в расчёте, когда высаживал её возле забора… То ли хотел подразнить соседей крупной сладкой ягодой. То ли рассчитывал на то, что высокий в два метра кустарник скроет забор и отберёт у соседей изрядную часть солнечных лучей на их грядки. А только она, следуя своей программе роста, перемахнула разделяющие соседские участки границы и своенравно оказалась на сопредельной территории, где её приняли радушно, без протеста.
      И придраться было совершенно не к чему. Но в густых и темных зарослях малины горбыль  забора, охраняющего покой суверенных участков, сгнил ускоренно, где-то года за три. Сгнил и повалился, предписывая хозяевам взяться за ремонт. Пенсионер и не помышлял добывать откуда-то новый горбыль, жерди, нанимать работников. Мне же, только что отдохнувшему три года на заставе пограничнику, любая работа была в охоту и радость. Без разговоров разобрал старое и поставил новое за два-три дня. Линию забора не нарушал. Новые столбики закапывал в ямки, остающиеся после изъятия старых, гнилых. Правда и потоптался я в зарослях малины этаким медведем, но не летать же мне было, выполняя земную работу.
      Вот тут-то и началось. Моего родителя обеспокоили контролёры из нашего сельсовета на предмет захвата им территории чужого соседского участка, а именно мусановского. Оказалось, гражданин написал заявление с горячей просьбой восстановить справедливость, вернуть утраченную в результате происков соседей землю.
      Разобрались сразу: забор стоит на прежнем месте, старых ямок, свидетельствующих о переносе забора в ту или иную сторону, рядом с забором нет. Казалось бы, что ещё нужно для справедливого разрешения возникших сомнений? Персональному пенсионеру указали, но он и не собирался ограничиваться каким-то там самым низовым уровнем административной власти.  Заявления, одно за другим, полетели во всё возрастающие уровни инстанции.
     И ведь занятые решением важных государственных дел чиновники, всё более высокого ранга, откладывали серьёзные текущие дела, чтобы приехать и полазить в зарослях малины, к сожалению, в то время не плодоносящей. Обязанности принимать и провожать рассерженных заявлениями гостей взял на себя бывший пограничник. Приходилось каждого нового чиновника приглашать ткнуться носом в казалось бы очевидное. И те, что-то понимали, говорили, но, как правило, заявлениям перечить не брались. Ободрённый жалобщик обратился, наконец, во всесоюзный сатирический журнал «Крокодил». Главный чиновник очередной карательной райисполкомовской комиссии, осмотрев поле боя, отвёл пограничника в сторонку и, утратя всякую важность, по-человечески попросил: «Я всё вижу. Но ты всё-таки отодвинь, переставь забор хотя бы на двадцать сантиметров в свою сторону. Тогда вопрос будет исчерпан, жалоба удовлетворена. Прошу, обещай мне это». Обещание было дано.
      В день, когда погранец собрался передвигать забор, окошко Мусановых распахнулось настежь. В нём, теснясь и подпирая друг друга, выставились в предвкушении торжества пожилые  бездетные муж и жена. На лицах было написано ещё не надкушенное удовольствие. В улыбках читались сразу и снисхождение к поверженному и ожидание триумфа, завоёванного в нелёгкой бумажной борьбе. Так бывает сплошь и рядом: одним унижение и растоптанная справедливость, другим злая радость подавления чужой воли.
     Да не даром деревенские смышлёны. Выйдя к злополучному забору и прикинув, как это он сейчас будет отдирать добротно заколоченные гвозди, рвать из гнёзд пролёты жердей, копать новые ямки, выкапывать столбы… и всё это на потеху и радость злых глаз, пограничник вдруг и придумал: «Обещано передвинуть забор на двадцать сантиметров… Будет вам двадцать пять!» 
     Триумфаторы, следившие за подневольным трудом, довольно улыбались из окошка. Им было приятно видеть молчаливо снующую согбенную фигуру. Но когда же, когда завизжат выдираемые гвозди? Когда развалится на части забор, чтобы потом…
      А униженный и оскорблённый, не отдирая штакетин, не руша забор, молча выкопал против каждого столбика ямку в тридцать сантиметров с нужной стороны. Молча перелез нетронутый забор и, шатнув его, здоровенной вагой передвинул означенную ограду на оговорённые сантиметры… Когда до сознания торжествующей стороны дошло, что их обманули в ожиданиях, Иван Петрович, изменившись в лице, неприлично заругался. Его поддержала всегда и во всём с ним согласная жена.
      Наверное, на деревне нет ничего непригляднее, когда соседи так мелочно делят меж собой пустяки. Хотя разве те самые сантиметры земли были нужны бывшему заместителю предрайисполкома? На старости лет бродила старой закваской натура бывшего начальника. И скорее всего, есть же они в природе, добрые разумные руководители. Этот принадлежал к числу большинства. Кстати, по поводу злосчастного забора, как-то пребывая в хорошем расположении духа, Иван Петрович посетовал молодому соседу: «Не связывайся со мной, дурашка. Я очень хорошо знаю законы и всегда тебя измордую до крайней степени – у меня ведь всё схвачено…» 
      Сказано это было однажды, между делом, осенней порой. Молодой сидел на столбе того самого забора и приглядывал за козлом, который пасся с его стороны на стареющей отаве. Иван Петрович подошёл со своёй стороны сам, и сам же завязал разговор, ну не всё же смотреть друг на друга буками. Разговор ни о чём, каких говорится множество и которые ни чему не обязывают, а, скорее, просто убивают лишнее время. Однако и в таком пустяшном прозвучало нечто интригующее, чего молодой сразу и недопонял.
      Будучи в благодушестве, старик ударился в воспоминания и как-то накатом ненарочно скатился в своё славное боевое прошлое – оборону Ленинграда. Захотелось ветерану войны блескануть не захватанным штампованным приевшимся самому себе набором  патриотических лозунгов, а этак подпустить живой осязаемой правды суровой войны:
      «А ты что же думаешь, на фронте в боях страшного не случается? И главное, было победить? Нет – выжить! Что мёртвым героям оттого, что их сегодня много лет спустя поминают добрым словом? Славят… Они же не слышать этого. Им теперь всё равно. Вот раз в Ленинграде на Васильевском острове пришлось уносить ноги, переплывать с одной стороны канала на другую. Тоже было холодно, осенью. Я так в шинели и бросился в воду и поплыл. В сапогах! Какое там оружие – я винтовку сразу выпустил из рук: с нею же не доплывёшь. А там вылезу у мёртвого отберу. В воде справа, слева тоже плывут. А кто и руками воду забил, тонет. У меня дух от холода захватило, но жить хочется, плыву. И вдруг за шинель, за полу сзади кто-то ухватился.  Тянет, плыть не даёт. Извернулся я, оглянулся, а это узбек из нашего взвода. Вот ведь чурка. Я его ногой толкнул, пробовал в зубы дать: сам плыви. А он мычит, глаза выкатил, плавать, дескать, не умею… И не оторвать мне его от себя никак. Вцепился, как клещ. Тоже жить хочет. Ну и вот… что бы ты сделал на моём месте? А я не растерялся. Быстро расстегнул шинель, руки выпростал из рукавов и в одной гимнастёрке поплыл дальше… Вот как приходилось в бою!»
     Слушая ветерана, молодой сразу же ощутил привычную гадливость, но не до конца сразу  понял, почему. Размягчённый же от таких воспоминаний, вживую напомнивших и себе самому его славное военное прошлое, старик, щурился в  многозначительной улыбке: «Эхе-хе! Молодёжь… Тебе ли с нами тягаться? Подумаешь, на заставе пограничником служил… Далеко тебе до нас». Молодой вместо почтения к таким честным и взапрадышным деталям далёкой войны, спрыгнув со столба и как-то отшатнувшись, пошёл добирать, разжёвывать себе самому недопонятое. Разошлись тихо.
     И уже загнал козла в хлев, и давно перебирал в руках одно дело за другим, а из головы не выходило, застрявшее там занозой: «Чем же здесь гордиться? Тем, что товарища тонуть бросил? Фактически утопил? И даже не оглянулся? Руки из рукавов шинельки опростав? Сделал всё, чтобы на дно не утянул? И теперь, и всю жизнь уверен был, что не сделал ничего плохого – наоборот, себя спас!»
     «Да какой же это героизм? – мутило голову. - Сознательно товарища утопить – лишь бы самому любыми путями выбраться… И ведь не то, что проговорился нечаянно, - хвастает этим! А ведь прошло много лет с войны, и если такое помнится как заслуга перед жизнью своей, как находчивость, что его бесценную  жизнь спасла, то какие же вообще подвиги мог совершать этот человек, удостоенный сегодня званием ветерана войны?» На ум приходило вовсе не почтение к этому «отстоявшему» мир на земле, а какое-то смутное понимание. Не всё, ох, не всё было так просто и гладко, как рисуют теперь писатели, о войне. Стараясь выпятить и расписать военные  подвиги, стараясь не марать, умалчивая подлое… светлое и святое, общее имя которому русский солдат, как-то размывают, делают не совсем достоверным. Получается, что между пальцами просачивается другая неприглядная правда, проступает сама собой из вот таких вот оговорок. А ведь его сразу после войны поставили как фронтовика зампредом райисполкома…
      И человек с виду заслуженный и почтенный ходит среди людей и гордится, и сам о себе полагает, какой он хороший и достойный. А личные мелочи не на виду, они прячутся и скрываются от внешнего взгляда души. Ну что там для пользы производства обмануть мальчишек? От них не убудет. Так же время в бездельи проводили, а тут хоть потрудились на пользу комхоза. И не заплатили им, ожидавшим чуда за свой нелёгкий труд. Так там и причитались  копейки. И оставленная деревенская жена? Дети?
      Молодому соседу как-то пришлось столкнуться с уже взрослой дочерью ветерана. Она, зная о неприязненных между ними отношениях, как-то сразу пошла на откровенность и поведала своё давнее, больное. Как её ещё несмышлёной девчушкой отец, ставший большим начальником в райцентре и переехавший туда жить, забрал у матери, правда, не сразу, а, когда мать, надорванная колхозной работой и горем, напрочь слегла в больничке и … уже не поднялась.
     Ехали, помнит, на большой деревянной телеге долгие тридцать километров. И хоть отец набрал на телегу для мягкости сена, она тогда больно намяла под коленками. Сидела всё и отворачивалась от него, а он всю дорогу молчал, совсем не разговаривал. Почему сразу не забрал? Ей было страшно, когда мама слегла и лежала дома, не вставала, и всё надо было делать её ручонкам по дому. А дома ничего не было. И приходили изредка тётки, родные сёстры мамы, что-то приносили с собой, звали её, малую, к себе… Но как же она могла маму бросить одну? И вот отец велел поехать с ним, вёз её в новую семью, отобрав у деревенской родни. И не разговаривал. Она и сбежала от него по дороге. Где-то, когда он зашёл в магазин в одной из деревень, которую проезжали. Её сразу же поймали. А чего было искать? Она не пряталась – просто пошла назад по дороге к маме, которую нельзя было оставлять одну. Больше отец не спускал с неё цепких  холодных глаз до самого райцентра, где он работал большим начальником.
     В новой его бездетной семье девочка не прижилась. Русская жена отца, кстати, курившая одну за другой папиросы и смеявшаяся хриплым как бы простуженным голосом, попробовала заговорить с ней, подлизываясь, говоря сладким елеем, но хватило её ненадолго. Было видно, что чужая девчонка ей не по нутру. В новой квартире было некуда спрятаться, и на улице было всё, не как дома, чужое. Помыкавшись с нею, отец пристроил её жить к родне… здесь же, прямо в райцентре. Почти не виделся с ней. Она к нему не ходила.  Хромую, вторая жена отца ходила на протезе и работала в Доме пионеров заведующей, встречала редко. Та даже раза два  заговаривала с нею. Но девочка не отвечала… Так и выросла сама по себе, сама себе на уме.
      Выросла. Сама выбрала мужа, за которого вышла замуж. Сменила фамилию. Если говорили об отце, слушала внимательно, но сама ничего о нём не говорила: ни плохое, ни хорошее. Ни прилюдно, ни среди родни от него не отказывалась, но … так и не простила ему своей мамы.

     Умеют иные устраиваться в жизни. Кто-то живёт всю жизнь в хлопотах о других, да ещё и живёт, словно оправдывается. Иван Петрович умел подстроиться и подстроить жизнь под себя. Главным было ухватиться за лозунги, что поднимали человека со дна, и не скупиться на жертвы, доказывая свою преданность делу партии, благо жертвами обыкновенно оказывались другие… и чужие и близкие. И шагал этот борец за идеалы, собственно ничего в них не понимая, и старался почёт должностей превращать в материальные привилегии.
     К положенному сроку выбил себе персональную пенсию, много усилий потратил на то, чтобы оказаться в привилегированном пансионате для заслуженных партработников вместе с женой. И оставалась у него последняя весна перед отъездом в столичный город, и было та весна по обыкновению сельских мест щедрой на сорвавшееся с небес майское тепло. И помимо всех прочих чудесных превращений, как то невесомый воздух, полая река, не умещающаяся в русло, первые пахучие почки и невероятно зелёная трава на местах, куда не ступала нога человека… дорога, грунтовая дорога, проходившая под окнами наших соседних домов раскисла от растаявших огромных луж и сделалась угрюмо непроезжей, непролазной
      Дорога в деревне, селе ли - это главная артерия, возле которой ставят дома, а потом каждодневно по ней должны ходить люди, должен проезжать транспорт. Так вот по нашей весенней артерии никакая машина проехать не могла. А люди? Люди передвигались по узеньким натоптанным обочинам дороги, или же по дощатым тротуарам, которые в райцентре просто-таки по-городскому заменяли асфальт, которого не было и в помине, и не предполагалось никогда.
        И был день, и я узнал, что мой нудный сосед собрался покинуть наши палестины, и не то, что собирается, а и уезжает на днях из уже заблаговременно проданного им дома. Узнав по деревенскому радио новость, я, конечно, обрадовался. Знаете, как говорят на селе: «… чище место, меньше в..и» И совсем я не собирался прощаться с соседом, а пришлось.
        Нет, на отвальный сабантуйчик, куда были приглашены только нужные люди, я не попал. В день роковой встречи я ничего не предчувствовал и просто с дочкой-подростком убирал, выскребал от прошлогоднего талого мусора свой двор. И вот, вынося очередные носилки из калитки на дорогу, вдруг увидел его, Мусанова, любимца фортуны и подлого человека. И должно быть, от яркого солнышка, от доброго ощущения, что становится всё чище большее пространство моего двора, мне вдруг пришло в голову, что надо… надо сказать на прощание соседу какие-то важные слова. Ну что же он уедет, и никто так ему и не скажет, какой он всё-таки человек. А я жил рядом и неплохо узнал его. Пусть же он там в своём блатном пансионате потом хоть изредка вспоминает мои слова. Может быть, они и на том свете помогут ему пролезть в игольное ушко. Словом, прямо на тротуарах я и опустил носилки с мусором, загораживая проход.
      И шёл по тротуарам сосед, и вдруг его путь загородили какие-то носилки с мусором, да ещё я, шагнувший с улыбкой к нему навстречу, путь его к счастью перегородил. Он почему-то тупо по-бычьи наклонил голову и совсем без ответной улыбки пошёл напролом. Однако слева топорщился забором приличествующий райцентру штакетник. Справа зияла пропасть дорожного кювета, наличие которого тем не менее не освобождало несчастную проезжую часть от непролазной коричневой непроходимости. А посреди стоял я. Ах, молодость, молодость! Что ей был какой-то разогнавшийся для прорыва старичок. Сунувшись вправо, влево и не отыскав даже малой щёлочки, где бы можно было протиснуться, Иван Петрович молча развернулся и уверенно  двинулся к мостику через кювет, по которому намеревался обойти и меня и носилки с мусором, по той самой узенькой обочинке дороги. Натоптано было на ширину стопы… Полшажка влево или вправо сулило оборваться в размешанную колёсами глину, но упорный человек – это же целеустремлённая машина. Подождав, когда сосед дотопал до перехода и, ступив на обочину, направился снова в мою сторону, я просто перепрыгнул  через канаву. Меня стало ещё хуже не обойти и не облететь.
      С моей стороны это было, конечно, невежливо, даже дерзко. Я же помнил, как совсем недавно на днях по этой дороге очень большой начальник, главный бухгалтер местного леспромхоза, вознамерился по большому блату привезти себе на свой огород большую кузовную машину коровьего удобрения с совхозной фермы. Авто было самое то – трехосный ЗИЛ-157-ой.  Вездеход! Навоз для уважаемого человека нагрузили самый калорийный – полные борта жижи без единой сенинки! И вот всё это забуксовало два дня назад именно против моего мостика на дорогу, там, куда я наметил свой мусор со двора. Как же тогда 157-ой, рычал мотором, аки раненый лев. Как старался выбраться то ли вперёд, то ли уж назад. Завяз. Измученно лёг набок, утопив целиком колёса в грязь. Драгоценная жижа потекла через наклонившийся борт, и собравшиеся зеваками мужики вместе с шофёром долго нервно смолили сигареты, обсуждая событие. Потом, конечно, пригнали могучий гусеничный трактор и машину выдернули… не по ходу движения – назад. Но зияющая западня на дороге, залитая густой пахучей грязью, осталась. И вот теперь - ситуация: или тротуары, или обочина – иного пути мимо меня не было.
      Наверное, именно про такое и говорят: «Встретились на узенькой дорожке». Короче, Петрович рисковать утонуть на прощанье с родиной в зловонной пропасти не стал, вернулся на тротуары. И только он приблизился по ним к одиноким носилкам (дочка моя давно покинула место разворачивающегося сражения), как я снова перепрыгнул на тротуары. «Да ты не бойся, - попытался я успокоить «героя» войны, – мне только надо кое-что сказать тебе, а тебе придётся  выслушать».
      Какое там, совершенно беззвучный резкий разворот… и уверенные шаги в сторону перехода. Что мне оставалось? Я … опять перемахнул на тротуары, преградив путь.
      И уже через минуту по тротуарам на меня летело искажённое яростью лицо, но я совсем не собирался ругаться. Мне это было просто не нужно. Кого-то оскорблять… Зачем? Но сказать своё я был обязан. Потому и встретил уже выплёвывающего бранные слова изо рта вперемёжку со слюной, размахивающего скрюченными пальцами человека-фурию своей ограждающей меня  вытянутой правой дланью. Не ударил, нет! Как бить старика? Просто остановил. Но поскольку тот уже лез достать ногтями, исцарапать, устроить громкий скандал, я предусмотрительно взял да и собрал его рубаху на груди в кулак. Пуговицы брызнули при первом же его рывке. Ну и что другое я мог предпринять? Всё равно заставлю слушать…
      А уж от его проданного дома бежал другой такой же ветеран, как оказалось, родственник этого по женской линии. И хоть лицо он старался сделать постороннее индифирентное, всё одно оно у него вытягивалось в лисью морду, которая всем видом показывала, что она запоминает.
      Так и ушёл Иван Петрович, не выслушав меня, назад в никуда. За ним улетучился его соглядатель. Мне было грустно, что мои душевные слова оказались невостребованными. И я бы смирился, забыл это маленькое невзрачное происшествие, если бы меня за него не судили чуть ли не на следующий день, на первом же ежемесячном партийном собрании.
      Я был тогда учителем сельской школы, да ещё и коммунистом - совсем не маленьким мальчиком, которого вместе с другими когда-то обманул на берегу взрослый дяденька. Кстати, учителем я был новорождённым, только что после получения диплома принятым на работу. И что такое разборка персонального дела члена партии слыхал – самое что ни на есть из серьёзных наказаний. В результате свободно могли исключить из партии, отобрать партбилет. Оное же сулило занесением во все чёрные списки… пожизненно.
       Судили меня новые коллеги дружно и жёстко. С зачиткой единственных свидетельских показаний, разоблачающих моё истинное лицо, с гневными назидательными словами, с нежеланием верить ни одному моему слову в своё оправдание. Правда, ни свидетелей, ни потерпевшего на судилище не было. Не явились. А я и не старался оправдываться. Зачем? Ничего плохого я не сделал и не собирался, и в мыслях не было. Рассказал, как было дело. Что я совсем не хотел издеваться над старым членом партии, подавшим жалобу, тем более его бить или ругать, или рвать рубашку. Просто хотел с ним попрощаться, сказать те слова, которые ему уже никто, кроме меня не скажет. Если он не захотел меня выслушать… ну что же, это его дело.
       Тем не менее меня судили… и почему-то со смаком. Партбилета не отобрали, дали строгача с занесением в личное дело и совсем непоследовательно на следующем же собрании  через месяц  единогласно избрали меня секретарём партийной организации моей школы, той школы, где проходило злосчастное партсобрание… школы, где я отучился одиннадцать лет, куда пришёл работать учителем.
      А Иван Петрович исчез, растворился во времени. Доходил слух, что в элитном пансионе ему понравилось, и он даже выкупил себе и жене место на городском кладбище. Так что и здесь у него всё снова было схвачено, и никто не омрачал ему последние дни. Встретив по жизни дочь Мусанова, я сначала здраво её опасался, а она сразу пошла на контакт, рассказала мне, слишком многое, доверительное. Мы с ней даже несколько подружились.
       И вот думаю я, Иван Петрович Мусанов – человек, как все. У кого в жизни не бывает погрешностей? Кто не выстраивает свою жизнь по обстоятельствам и не тянется к лучшему? Но что-то здесь не так. Зримо остановилось в памяти, как кричит мне в лицо нечленораздельные слова старик, у которого изо рта чуть ли не вываливаются вставные челюсти. Этот рёв звериный, эта ярость… значит, всё-таки знал, сам он знал, Иван Петрович, те слова, что я так и не произнёс. Он же был неглупым человеком. Конечно, обелял себя на каждом шагу, но ведь и догадывался же об иной цене его поступкам, прегрешениям, подлостям. Он и кончил свою жизнь, казалось бы, в элитном пансионате, но ведь страшно далеко от малой родины, что произвела его на свет божий. Он от родины бежал… сознательным сиротой, её не жалея, в сердце своём не окликая. И она… ведь и она не звала его к себе.
     И так было с обманутыми мальчишками, с брошенной женой, с дочерью, что при живом себе оставил тоже сиротой, со мной, из которого вполне можно было сделать, если не друга, так приятеля по-соседски, с тем утонувшим узбеком, с теми, с которыми поступал цинично, без жалости, в угоду себе. Нельзя, оказывается, отрываться от малой родины – мертвеет и высыхает доля души. Нельзя презирать окружающих людей только за то, что они менее в чём-то в жизни успешнее, преуспели. Нельзя ставить на карту всё ради благополучия. Душа задохнётся от перенапряжения.  Выродится в нелюдское, страшное. И это страшное разъединит, разделит тебя с теплотой человеческой. Пусть где-то наивной, как купание в детстве. Пусть горючей, как крик сердечный, что исходит от покинутой ни в чём не виноватой жены. Пусть даже неразумной, как захлёбывающийся вопль узбека, что взывал к твоей совести и милосердию, а нашёл холодную пропасть студёной невской купели…
     Я не призываю судить этого человека - я прошу посмотреть на себя.
     Жизнь, если она длится и не окончена.
     И есть ещё время, если не покаяться, то сделать хотя бы одно доброе дело. Ибо нельзя жить со студёным сердцем, с сердцем, которое бьётся, но ведь давно охвачено параличом.