Двенадцатая китайская центурия

              Не сердись на зеркало, коли сам с изъяном.
                Китайская поговорка


Всё напиталось жгучей охрою:
от всех зеркал до пресных пряников.
"За волшебством и передрягами -
стоят большие разногласия! -
сипел правитель - люди охали. -
Нам в наших бедах разобраться бы.
О, жизнь моя, как издевалась ты!
Но мир твердит, что богу - богово,
а, значит, мне - всё императорство!


Стоят войска. От кавалерии
я жду, признаюсь, много большего.
Не зря талдычат: света божьего
на всех не хватит. Не рассчитано!
Я развлекался с королевами -
скажу вам - разница разительна:
у них наряды, ожерелия,
светлы' глаза и кожа белая,
но все, к несчастью, ожирелые.


Я был в Европе. Их-то видами
на нашу Стену и традиции,
я помыкал, посредством диспутов,
как зверь подбитою косулею.
Я всё благое разом выдавил.
Не понимал. Кричал: красу ли я
ценю превыше дел империи?
Ходил на вражеские выставки,
плевался злобно: деревенщина!


Прощай, грошовое наследие!
Но столь ли разница разительна,
когда - пока что! - не разинута
пасть перемены? Всё - по-старому:
мы шли на полчища - нас встретили;
перестают уже постанывать
солдаты армий в новых просеках.
Враньё скрывается во свете ли,
где правда рядом тихо просится


во тьму намеренно, как издавна
просились жёнушки на каторгу?
Не время - хаять и наказывать
всех перешедших жить на кладбище.
Смерть разражается капризами:
"Все промедления накладисты.
Все промедленья омерзительны!"
Вновь по ночам приходят призраки,
жена ругается: "Мы - зрители


чего-то в корне несусветного,
того, что чуждо пояснениям!"
Напевный август по-осеннему
пересевает пыль империи.
Кому, скажите, я советовал,
чтоб собрались - и перепели их?
Как отвратительно молчание.
Я не явился к вам с обетами.
Диван империи мочалами


так заражён, что в пору вырыдать
не реки слёз - слезные железы.
Прикосновенья новой женщины
не ждёшь как раньше - что естественно.
А за Стеной - какой-то выродок
всё собирается есть истину;
всё собирается отстаивать
свои права на строгий выговор.
Во рту противится от сладостей


язык на фазе онемения.
Идут войска на бой с японцами.
Я был отчаянным. Я пользовал
то дочерей, то жён приятелей.
Я истязал их, но не менее
всех остальных. Как знать, приятен ли
закон любви в среде отчаянья?
Какие воды предки мерили?
Куда их флот всегда отчаливал?


Я постоянно мандражировал
при политическом неравенстве.
Мне, сожалею я, не нравятся
ни наша армия, ни зодчие.
Как сделать землю мандариновой?
Примером собственной незлобности?
Нет, не получится. Не склеится!
В моих солдатах - мало ритмики,
а жизнь моя шаталась сплетницей.


Дни изготавливают олово.
Моя тоска уже двуглавая.
Я устаю теперь улавливать
коварность планов неприятеля.
Меня всё чаще видят голого
(омоложение пиявками).
Простор шипит о высокосности,
но средь зеркал, закинув голову,
стоит старик с обвисшей кожею.


Любое зеркало с изъянами.
На днях казнили чудо-мастера.
Враньё зеркал рождает массовость
переживаний обывателей.
О, жизнь моя, доколь изъяб*вать
меня ты будешь основательно?
Всё ощетинилось и замерло.
Идёт вседневное изъятие
лишь мёртвым видимого зарева".