Я хочу кормить голубей

                (Хроники домохозяйки)

         Рука сама чуть было не вывела шаблонные строчки начала женского романа: «…Наконец она погрузилась в ванну, наполненную тёплой водой с ароматной персиковой пеной…». Но это была неправда. На самом деле у меня не было времени, чтобы набрать ни целую ванну воды, ни даже половину. Было что-то около пяти минут, чтобы ополоснуться под душем, не прибегая к изыскам типа скрабиков, и, тем более, масочек. Вода ещё не успела стать горячей, как я люблю даже летом, а нехитрое отдохновение уже надо было заканчивать. Пробежала, на ходу укутываясь в полотенце, к себе в спальню, и начала натягивать джинсы на ещё влажные ноги. Лихорадочно включила телевизор, чтобы послушать хотя бы пару минут, пока соберусь, любимого Норкина. Подкрасить глаза было некогда, зато на эти случаи имелись очки-хамелеоны. Они прикроют недостачу ухоженности от посторонних глаз и придадут загадочности. Так. Кошелёк, телефон, список. Чёрт, где список? Ладно, по дороге позвоню маме, переспрошу ещё раз. Уже уходя, выключаю телевизор и понимаю, что Норкина я так и не увидела, пульт не сработал.

    Бегу по парку, на ходу поправляя одежду, критически оглядывая себя глазами «со стороны». Время, время… Звоню маме. Радостным голосом сообщаю, что я уже еду, и что надо свериться по списку, что купить. Купить надо многое: лекарства, продукты, стиральный порошок… Нерадостный голос допускать нельзя. Сразу начнутся вопросы типа «что случилось», подозрения о том, что мне всё сложно и накладно, намёки на то, что ничегошеньки ей сегодня не нужно, и всего ещё надолго хватит. Именно поэтому голос мой звенит от неведомой радости. А по правде, так откуда ей, радости, взяться?

   Утро начинается рано. В половине шестого слышится размеренный шкряб собачьих когтей по полу. Не только шкряб. И не рассказывайте мне, что нет такого слова. Понять и представить себе полный набор звуков, которые может произвести собака утром, может только тот, кто имел счастье держать в доме французского бульдога. Сопение, хрипение, чмоканье, хрюканье и ещё бог знает что, доносится с нарастающей громкостью так же неумолимо, как и само утро.

    Это чудо подбирается к дверям спальни, звук на мгновение замирает, потом короткие ножки семенят безмолвно прямо к моему изголовью, и после некоторой паузы раздаётся жалобное хныканье. Я пытаюсь не реагировать на провокацию. Хныканье становится сильнее и настойчивее. В конце концов, звуки приобретают душераздирающую окраску, и я открываю глаза. К этому времени я уже трясусь от смеха, и приходится вставать с постели, чтобы дать возможность поспать мужу. Выходим из спальни. Вернее, выхожу я. Француз Шон галопом скачет впереди с мгновенно высохшими слезами, залетает в кухню, в полном смысле слова падает в корзину, жалко скрипящую старой соломкой, и тут же раздаётся храп. Невозможно представить себе, что это существо настолько продуманно, что устраивает этот ежедневный концерт с одной целью,- завлечь меня в кухню, чтобы скрасить своё утреннее одиночество.

    Ну, а я под уютный храп испытываю минут пятнадцать блаженства. Кофе, комп, новости из телевизора… Это всё должно быть одновременно, потому что именно этого мне будет не хватать целый день и оно же, блаженство, заканчивается настолько быстро, что я даже не успеваю почувствовать его вкуса.

  Дальше день превращается в непостижимый винегрет из высокоскоростной беготни, кастрюль, таблеток, бинтов, собак, кошек, помидоров, клубники, капусты и прерывается только полным моим изнеможением. Мне нужны полчаса, чтобы прилечь, и, сладко вытянув ноги… Нет, не помечтать о несбыточном, а распределить остатки дня и дел так, чтобы они улеглись в идеальную схему вечера.

    Странно, но этого мизерного времени мне хватает на то и другое. Потом, поздно вечером, когда семья, тоже сплошь трудящаяся и уставшая, засыпает, или делает вид, что спит, я, уже в пижаме, беру заветную чашку кофе, и сажусь за компьютер. Нет, кофе не помешает сну, как бы я этого не желала, и совсем не обязательно, что я смогу что-то написать. Хотя днём, пока мозг ещё жив, в сознании плавают целые абзацы прозы и строфы стихов. Но уж хоть поглазею, что смогли сотворить другие счастливчики.

   К моему ужасу, такой темп – это не разовый сбой программы, это её всегдашний алгоритм. Невероятный, ничем не обоснованный оптимизм упрямо твердит, что вот после «этого вторника», (среды, пятницы … и т. д.) наконец наступит, хоть и временный, но спокойный и благословенный период. Закончится наплыв работы в огороде, пролетят праздники, поездки, болезни мамы. Я, наконец, наведу идеальный порядок в каждом уголке дома, сада, наконец, пересажу в новый грунт многочисленные комнатные цветы, прошью, как нормальная хозяйка, на швейной машинке кучу мелких тряпочных недоделок и вообще, отдохнувшая и вдохновенная, буду писать стихи и рассказы, и, конечно, они будут гениальными.

  Время идёт, бежит, скачет, а благословенный период никак не наступает.

   Бегу и я. На сей раз по парку. Снова еду к маме, прокручивая, в каком порядке мне удобнее пройти по городу, чтобы купить всё, что ей нужно, согласно потерянному списку.

   Очень жжёт пятки, устали ноги, ведь уже четвёртый час дня. Прилечь сегодня не вышло, и благословенного прилива сил не было. И поработать на огороде я сегодня уже не успею, поездка занимает обычно много времени. Дела завтрашние придётся потеснить…

    Стало ещё обиднее, тяжелее, больнее. Ничего, успокаиваю себя, и начинаю напрягать мышцы бёдер. Хоть даром побегушки не пройдут, подкачаюсь. Оглядываюсь, никто ли не наблюдает за моими упражнениями. Вот бы умора была…

   И вдруг я заметила старушку, сидящую на лавочке поодаль. Она бросала что-то перед собой стайке голубей. Это была такая из себя классическая старушка. Сухонькая, в красивом платочке, светлом плаще, со светлой полуулыбкой на лице. И – надо же! Во всём парке – тень от старых клёнов и ясеней, а прямо над ней – солнышко. Я пошла помедленнее, не отрывая глаз от этой идиллии. Она так контрастировала с моим растрёпанным внутренним и даже внешним содержанием, что казалась нереальной. Я была так очарована ею, что остановилась. Странно, что женщина не обращала на меня внимания. Только потом я поняла, - ей было так хорошо, что она просто не замечала ничего вокруг. Поднимала лицо к солнышку, улыбалась и морщилась, как девочка, переводила взгляд на ожидающих подачки голубей и, спохватившись, бросала им новую порцию лакомства.

    Каюсь. Здесь моё умиление сменилось на чувство зависти. Я очень хотела сидеть на этой лавочке, свободно и спокойно. Я хотела никуда не спешить. Бросать голубям крошки и слышать, как они воркуют, подбирая их. У меня было бы много крошек, чтобы хватило на всех. Я бы сидела так долго, что, наверняка, голуби наелись бы, и прилетели новые. Я сидела бы дотемна, а наутро пришла бы снова. Так я хотела кормить голубей.

    Эта нега сопровождала меня весь оставшийся день, и потом ещё долго-долго. Признаться, она и сейчас сидит в моей памяти, отпечатавшись в ней всем своим великолепием.
   А тот день закончился, как обычно. Разве что ни с того, ни с сего расплакалась из-за абсолютной ерунды. Ревела долго, освобождаясь от усталости, раздражения, обречённости на завтрашний день. Спряталась в ванную комнату. Долго плескала в лицо холодной водой.
   Потом всё пошло своим чередом. Освободилась поздно. Уставшие руки намазала жирным кремом, надела хлопковые перчатки. Отхлебнула кофе. Долго сидела, уставившись в одну точку. Потом набрала на чистом листе крупным шрифтом: «Я хочу кормить голубей».