Разговоры в антракте

Иногда случайно услышишь в антракте обрывок чужого разговора, и таким он покажется забавным, что хоть цитатник заводи. Например (диалог семейной пары после второго действия "Лючии ди Ламмермур"):
-- Я не понял, она кого-то убила?
-- Она сошла с ума и убила своего мужа.
-- А-а! Типа, косит под сумасшедшую, чтобы срок не словить?

Ещё один страдалец обречённо вопрошал свою спутницу (в конце третьего действия "Пиковой дамы", когда уже "все умерли", кому положено): "Это всё, или ещё будет?" А подружки-пенсионерки в "Силе судьбы" сетовали на то, что у Леоноры голос слишком высокий ("как для оперетты"), и "лучше бы наоборот, она пела цыганку, а цыганка -- Леонору: у неё голос глубокий, как раз для трагической роли"). Подружки полагали, что это не композитор так партии написал, а тупое руководство театра роли распределять не умеет. Но я сейчас поведу речь не о всяких занятных эпизодах и репликах, коих бы хватило на отдельное повествование, а о другом высказывании, тоже невольно подслушанном в антракте и неожиданно вызвавшем у меня кое-какие раздумья на вполне серьёзные темы.

7 ноября довелось мне побывать, второй раз в этом году, на очередном представлении нашего мариинского "Тангейзера" (спектакль новый, премьера была летом). И вот после второго действия две дамы очень оживлённо обсуждали вопрос, за что ж главному герою так досталось? "Не понимаю, зачем его отправили в Рим каяться, если он вообще ничего плохого не сделал!" -- горячо восклицала одна из дам. А правда, за что Тангейзера во втором действии все так порицали, что чуть не прибили? И почему современным людям вовсе невдомёк, из-за чего разгорелся сыр-бор?

Как правило, ответ на этот вопрос выдержан в духе антирелигиозной пропаганды. Мол, "тёмное средневековье", такая-сякая церковь (в данном случае -- католическая, но это не столь важно, любая) лишала человека естественных радостей, насаждала мракобесие -- одним словом, кошмар, изуверство и варварство! И в таких-то условиях Тангейзер -- чуть ли не "передовой деятель искусства" -- "воспевал чувственную любовь". Ну, конечно, дремучие современники его не поняли, ибо были отравлены "ханжеской моралью церковников". Одним словом, конфликт замшелого клерикализма и свободомыслящей творческой интеллигенции. Примерно так и по сей день трактуется сия поучительная история.

А на самом деле за что бедняга поплатился? Только ли за блуд и за восхваление оного? А вот и нет, вернее -- не совсем. За блуд, конечно, его бы тоже по головке не погладили. Но грехи бы отпустили, как всем остальным паломникам, это точно. Между тем, он оказался единственным, кто отпущение грехов не получил. (Здесь, конечно, папа Римский допустил досадный промах, запамятовав, что искреннее раскаяние смывает любые грехи, но иначе не получилось бы красивой легенды).

По легенде, Тангейзер жил в "гроте Венеры" или "Венериной горе" несколько лет. А с христианской точки зрения, языческие боги -- это бесы, падшие духи. И, служа Венере, Тангейзер служил им. И воспевал Венеру (нечистую силу), а не Бога истинного, от Которого получил свой дар и должен был этим даром прославлять Его, украшая и улучшая земной мир (для чего, а не для самоутверждения, человеку и даются таланты и возможность творчества). Вместо этого Тангейзер фактически совершил вероотступничество, стал язычником. Уловить же бесы его смогли через гордыню. Гордыня часто приводит к вероотступничеству. Собственно говоря, от гордыни происходят и ереси: достаточно кому-нибудь возомнить о себе, что он лучше других понимает, какой должна быть истинная вера -- и он рьяно принимается создавать своё, новое вероучение. Творческим же людям, к числу которых как поэт принадлежал и Тангейзер, нередко присуща, к сожалению, гордыня творческая. Вот так, используя в качестве приманки сомнительные развлечения и удовольствия известного сорта, бесы вели нашего "бедного Генриха" от гордыни к полному отречению от Бога. Ещё немного -- и они достигли бы поставленной цели. К счастью, грех разъедает душу постепенно, и в Генриховой душе ещё оставались непоражённые участки, которые время от времени начинали болеть и беспокоить его воспоминаниями о прежней жизни. В один из таких моментов просветления он призывает на помощь Богородицу и вырывается на волю. Впрочем, как оказалось впоследствии, вырваться из грота Венеры было проще, чем вырвать Венерин грот из себя. Падшие духи не так легко расстаются со своей добычей, и Тангейзер ещё долго оставался одержим ими, причём его духовная болезнь периодически обострялась, делаясь заметной для окружающих. Если поначалу ему было стыдно говорить, где он пропадал так долго, и он плёл нечто уклончиво-неопределённое о далёких странствиях, то на состязании певцов он входит в раж и не просто признаётся в своих похождениях, а бахвалится ими. (Правда, тут бесы крупно просчитались, потому что разразившийся скандал стал прологом к покаянию и полному освобождению их бывшего пленника).
В общем, гордыня бедолагу чуть до ручки не довела. Из-за неё он и в блуд впал, и от Бога отпал.

Не знаю, как насчёт "конфликта художника и общества". Особо выдающимся поэтом Тангейзер, прямо скажем, не был (разве только предположить, что какие-нибудь его шедевры не дошли до наших дней; правда, в опере -- на то она и опера -- есть обмолвки о том, что Елизавету пленили именно его песни); знаменит же он благодаря сложившейся вокруг его имени легенде, а не благодаря своим сочинениям -- в отличие от Вольфрама фон Эшенбаха или Вальтера фон дер Фогельвейде (как известно, все изображённые в опере миннезингеры -- реальные исторические лица, причём сохранились и их стихи). "Бросал вызов обществу" и, якобы, "опережал своё время" отнюдь не самый талантливый из них. Мне Тангейзер напоминает, скорее, тех "деятелей искусства", которые завоёвывают популярность не столько своим талантом и прекрасными плодами оного, сколько экстравагантными выходками и эпатажными произведениями. Так что не стоит считать, будто вдохновенный гений противостоял косным бездарностям, яркая творческая индивидуальность -- серым посредственностям и занудам, трясущимся над отжившими канонами. Здесь иной конфликт -- похлеще, посерьёзнее; но об этом -- впереди.

Сдаётся мне, что пройдёт ещё немного времени, и новым поколениям читателей станут непонятны, скажем, тонкие душевные переживания и метания героев Достоевского. Отчего, например, Настасья Филипповна так изводилась, называя себя "уличной"?
Почему современные люди не видят ничего предосудительного в поведении главного героя вагнеровской оперы? Да потому, что христианская вера для них давно перестала быть ценностью. Отпасть от неё, с их точки зрения, -- невелика провинность и потеря. У нас свобода вероисповедания: веруй хоть в Венеру, хоть в Перуна с Одином, хоть в заветы Ильича, хоть в научно-технический прогресс, какая разница! К тому же публика обычно читает пояснения вроде приведённых выше -- что творческая, дескать, личность, передовой поэт пострадал от завистливых собратьев за то, что "осмелился бросить вызов их ханжеской морали" и "воспевать земную любовь и чувственные наслаждения" (такими изящными эвфемизмами в "умных текстах" заменяется непривлекательное слово "блуд"). А поскольку и блуд сейчас не считается таким уж грехом (или даже вовсе грехом не считается), народ искренне недоумевает, почто Тангейзера обидели?! Мрачное средневековье, дикие нравы, да и только!

Между тем, мне почему-то упорно кажется, что дикие нравы мы наблюдаем сейчас (или "и сейчас", потому что они всегда проявлялись, только по-разному). Повсеместная, повальная "расхристианизация" некогда христианской цивилизации; злобные, зачастую невежественные и беспочвенные нападки на Церковь; размывание понятия греха и какое-то вырождение, выворачивание наизнанку нормальных человеческих отношений -- всё это проявления дикости XXI века. И тут самое время перейти к ещё двум персонажам оперы, на сей раз -- исключительно положительным (главный герой, конечно, тоже не то чтобы отрицательный, скорее непутёвый, но эти двое -- просто идеальны. И тем подозрительны. Что-то с ними явно не так).

Впрочем, Елизавету, в общем-то, не трогают (я имею в виду рассуждения зрителей-слушателей, в том числе обмен мнениями в интернете, и говорю сейчас не об одном конкретном спектакле -- нашем мариинском, а о встречавшихся мне высказываниях, относящихся к "Тангейзеру" вообще и к различным записям этой оперы). Возможно, Елизавету щадят оттого, что эта роль слишком "иконописна" и немного схематична; Елизавета -- уже при жизни почти святая; другие действующие лица то и дело называют её "ангелом", и действительно, она воспринимается скорее как символ чистоты и жертвенности, нежели как живой человек. К тому же она барышня -- что с неё возьмёшь. К ней, как к существу слабому и едва ли не слабоумному, можно проявить снисхождение и позволить ей быть глубоко религиозной и добродетельной. Паинька, дурочка, с неё и взятки гладки, могила её исправит -- зевая от скуки, думает народ и, махнув рукой на убогую, обращает своё пристальное внимание на следующую жертву. И на Вольфраме-то, на фон Эшенбахе, отводит душу с большим энтузиазмом! Каких только собак на него не вешают. Версии разнятся, но в целом незатейливы; их можно свести к трём основным вариантам или к "трём И": идиот; импотент; извращенец. (Некто, обсуждая в интернете запись одного спектакля -- кстати, замечательного! -- внёс разнообразие, выдвинув гипотезу о Вольфрамовом алкоголизме. Причём из контекста было не совсем понятно, кого "критик" считает алкоголиком -- оперного героя или певца, исполнявшего его партию. Исполнявшего, замечу, превосходно -- явно не с похмелья). Почему-то никому из авторов подобных суждений не приходит в голову, что Вольфрам -- просто хороший человек и настоящий, а не показушный, христианин. Похоже, что в сегодняшней действительности быть добрым и благочестивым -- противоестественно; это патология, недопустимая и предосудительная даже в опере. "Так не бывает, за этим что-то кроется!" -- чует подвох недоверчивый театрал и принимается выискивать "истинные причины" столь "странного" поведения. Чего греха таить, даже кое-кто из моих друзей высказывался в том смысле, что Вольфрам на самом деле либо вовсе не любит Елизавету, либо у него не всё в порядке с головой или с другими отделами и функциями организма. Короче, умственная или физическая неполноценность налицо, потому что у нормальных людей так не бывает, "это не настоящая любовь".

Итак, картина печальная. Понятие "истинной любви" (кстати, определение таковой и являлось темой певческого состязания во втором действии рассматриваемой оперы) перевёрнуто с ног на голову даже среди людей вроде бы и не глупых, и не примитивных, и не развращённых, а вполне приличных. Но ведь именно та любовь, которая, по словам апостола Павла, "не ищет своего" (1Кор.13; 4-5), и есть самая настоящая! Когда любящему ничего не нужно от того, кого он любит. И если в нашей жизни мы не встречаем такой бескорыстной любви, это не значит, что она "неправильна". Это значит, что неправильна наша жизнь, наше мировосприятие и наши отношения друг с другом, никогда не свободные до конца от эгоистических интересов. Эгоизм въелся в наших современников столь глубоко, что иные (христианские по сути) взгляды на жизнь и любовь представляются им невозможными и противоречащими человеческой природе.

Каковы расхожие представления о "настоящем мужике"? Таковы, что их с лёгкостью можно применить к самым разным представителям фауны. Главное -- он должен преуспеть в борьбе за самку и за кормовую базу, т.е. быть хорошим производителем и добытчиком и доминировать на помеченной им территории, ревностно оберегая свои жизненные блага от чужаков. (Из чисто человеческих свойств, не относящихся к области животного мира, дамы могут добавить разве что одно пожелание: "...и чтоб непьющий был"). А какие качества сейчас одинаково актуальны для всего народонаселения -- как для мужской, так и для женской его части? Нужно быть успешным (успешной), а для этого -- всегда и во всём блюсти свой интерес, уметь зарабатывать деньги; общаться с теми, с кем выгодно, презирая так называемых "лузеров"; падающего не грешно и подтолкнуть, упавшего -- затоптать, слабого -- добить (пока -- в переносном смысле, а там как знать, смотря по ситуации) или, во всяком случае, оттеснить от кормушки. Потому что ты -- пуп земли, ты лучше всех, "ты этого достойна/достоин", как гласят назойливые рекламные лозунги. Жалеть не зазорно только кошечек и собачек. Ну, ещё, пожалуй, детишек. Это довольно мило. Жалеть взрослых, себе подобных, которым просто почему-то в жизни не повезло? А это уж дудки! Увольте! Бездомная кошечка -- умилительно, а бездомный человек -- отвратительно. "Сам виноват!" -- говорят успешные и благополучные и с омерзением отворачиваются от неблагополучных (не обязательно грязных бродяг -- даже просто от неудачников или не умеющих зарабатывать деньги). Доброта воспринимается как признак слабости, благочестие -- как притворство и лицемерие; и то, и другое -- как заслуживающая презрения глупость. Вот, вкратце, описание современных нравов и отношений между людьми, которое слишком безрадостно, чтобы его продолжать.

И тут привыкшей к подобным "нормам жизни" публике попадается субъект с несомненными отклонениями, чрезмерными (на её, публики, взгляд) даже для оперного персонажа. Особенно дико и вызывает когнитивный диссонанс то, что с виду и по голосу он вроде бы "нормальный мужик" (не какой-нибудь недобиток-контртенор), однако поведение демонстрирует прямо противоположное тому, какого зритель вправе от него ожидать. По головам не ходит, локтями никого не распихивает, Елизавету своей любовью не донимает (уважает, видите ли, её свободу выбора и не дуется на неё за то, что не его выбрала), никому не завидует (хотя сам поэт, а поэты частенько друг друга, мягко говоря, недолюбливают), а своему основному сопернику (и в творческой, и в личной жизни) сочувствует и помогает спастись вместо того, чтобы с глубоким удовлетворением созерцать его погибель. Подтолкнуть ножкой и помахать ручкой, когда твой бывший приятель полетит в пропасть -- вот как полагается действовать среди "прогрессивного человечества" рационального постхристианского мира, свободного от сантиментов. Тем более, не такой уж он и приятель, ибо вечно переходил тебе дорогу. Хотя, в данной истории, для полной и окончательной -- временной и вечной -- погибели конкурента достаточно было просто ничего не делать. Не жалеть того, кто "сам виноват" и спокойно удалиться, предоставив этого опустившегося, деградировавшего типа его незавидной судьбе и одолевающим его нечистым духам.  

Между тем, тёмный и ограниченный средневековый человек, Вольфрам, порабощённый религиозными предрассудками, ведёт себя неадекватно. Ни "волчье" имя, ни высокий статус успешного придворного певца не помогает его отсталому, зашоренному церковными догмами сознанию усвоить единственно верный (ныне) принцип "человек человеку -- волк". Он зачем-то проявляет участие к тому, кого по всем правилам должен бы ненавидеть, и "ввязывается в драку", отбивая его у нечисти. И не нужно думать, будто ему это ничего не стоит: ему очень страшно. В отличие от Тангейзера, Вольфрам не в прелести, и прекрасно понимает, что идёт "не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных" (Еф.,6; 12). Он видит бесов в их жутком обличье, но, хотя и боится, знает, что своих бросать нельзя, "сам погибай, а товарища выручай". Это не сопливая жалость к бродячим кошкам (лёгкая, приятная, не требующая самопожертвования, нередко выставляемая напоказ) и не жалость, которая, якобы, "унижает человека", как учил советский классик (Горький, "На дне", монолог Сатина), а жалость самоотверженно-деятельная, спасающая отчаявшегося, никому на свете не нужного грешника. Не исключено, конечно, что Вольфрамом руководит не столько сострадательная забота о запутавшемся собрате, сколько любовь к Елизавете -- дабы её молитвенный подвиг, коим она себя изнурила до смерти, не пропал впустую; в конце концов, неважно, чего больше в его побуждениях -- преодолевающей страх любви ("совершенная любовь изгоняет страх" - 1Ин.,4; 18) или жалости (вот и в русской деревне неспроста слова "любить" и "жалеть" часто выступали синонимами); важен результат. А результат таков, что совместными усилиями бесы посрамлены, несчастная заблудшая душа спасена. Чудо расцветшего посоха складывается из четырёх составляющих: Божьей милости; истинного покаяния Тангейзера; любви и молитв Елизаветы и действенного сострадания Вольфрама. Как не вспомнить в очередной раз Фёдора Михайловича: "Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы -- сердца людей" ("Братья Карамазовы").

К сожалению, одна из заключительных сцен, в которой "борьба дьявола с Богом" достигает кульминации (что захватывающе отражено в музыке), всё чаще решается оперными режиссёрами в столь сглаженно-безобидном, то вялом, то игривом виде, что неподготовленные зрители (если они плохо знают либретто и не вникают в текст, а воспринимать видимую картинку им пока привычнее, чем музыку), ни в жисть не догадаются, чего ради происходит малоубедительная возня и препирательства между тенором и баритоном и что плохого в симпатичных балетных нимфах? (Схожим решением грешит и новый спектакль Мариинки, в целом небезынтересный и не вызывающий резкого несогласия. Однако финал смазан и невразумителен настолько, что вообще трудновато сообразить, что имеется в виду: создаётся впечатление, будто Венерины прислужницы "встали на путь исправления", а Вольфрам -- напротив, "на путь порока". Ибо нимфы дружно присоединяются к хору паломников, а на Вольфрама, поверх его символично белых одежд, насильно напяливают чёрно-красный Тангейзеров кафтан, в котором тот щеголял в первом действии перед Венерой). Впрочем, эта "находка" давно не оригинальна: во многих нынешних постановках Вольфрама добровольно-принудительно забирают на освободившееся место Венериного воспевателя, а в некоторых версиях он и сам не прочь занять эту вакантную должность. Режиссёров не смущает, что такой оборот дела противоречит авторскому замыслу, музыке и тексту, сюжету оперы, характеру персонажа: вероятно, они, во-первых, полагают, что людям так будет понятнее, а во-вторых, так понятнее им самим. Очевидно, они судят по себе. Ведь, по современной логике, разве можно устоять против Венеры? Разумеется, нет; любой (если он не "на три И") с радостью рванёт в её царство при малейшей возможности. Глядишь, заодно и у зрителей от сердца отлегло: ага, значит Вольфрам всё-таки нормальный и не безнадёжно испорчен христианским мракобесием, а заскоки у него были временные. Привычная картина мира восстановлена, теперь можно и по домам.
(Это ещё цветочки! Поистине, нет предела нездоровой фантазии постановщиков. В интернете и не такие диковинки найдёшь: например, в одном из спектаклей Елизавета отравилась, а Вольфрам застрелился. В общем, "добродетелью украшайтесь!" (c) Вернее, наоборот -- добродетель опасна для жизни и здоровья).

Вспомнив в заключение, как говорят в одной передаче: "Читайте и перечитывайте классику!", от себя я скажу -- слушайте и вслушивайтесь в музыку и не всегда безоговорочно верьте "режиссёрским находкам", "концептуальным постановкам", "современным прочтениям" и прочему "креативу". И ещё: скажу сейчас банальность, но ведь так оно и есть. Не только музыку многие разучились слушать и слышать. Мало кто слушает и слышит другого. А между тем, это чрезвычайно важное (подчас спасительное) умение. Вольфрам просто выслушал (не перебивая, не поучая и не попрекая) того, кому в тот момент было ещё хуже, чем ему. Выслушал, услышал, понял и посочувствовал. И тем самым внёс, не подозревая об этом и не думая о своей заслуге, вклад в свершившееся чудо спасения грешника. Он всего лишь сделал то, что для него было естественно. Не стоит ли нам перенять и почаще внедрять в жизнь его опыт -- пусть не "передовой", но весьма полезный?
Вот в сколь длинные рассуждения вылился услышанный случайно в антракте обрывок чужой беседы! Прямо уж и не знаю, как так вышло... Я не нарочно!

 

 

Ноябрь 2019.


*****

29. IV. 2023
Подписывайтесь на канал "Союз пера и левкаса"! Ссылка внизу страницы.