Огонек

И пускай холода
Опустились на города,
Чашка глинтвейна/кофе, в руках сигарета —
Сидеть у окна панельного блока и пересматривать фото,
Что греют крепче алкоголя —
Внутри красок летние протекают соки.
Пусть я устал пересчитывать осколки
Но в глазах они все же не меркнут нисколько
Эта память что-то вроде шерстяного свитера
— Тепло и колко; это огонь; для полотна —
Это нитки с иголокой.
Пройдет время, мы что-то вспомним, что-то забудем.
Память — это огонь. Она имеет обыкновение разгораться и тухнуть.
Но за окном ветер холодом дунул;
Я дурень. Мое время прошло, уже давно пора бы плюнуть,
Но помнить не перестаю, — кину окурок в лужу. —
Звезды сияли своей остротой
В темно-синем небе и стуже,
Что вьюгой кружит
В безумном вальсе
На пустынной улице,
Может когда-нибудь искра обратится
В пламя. Я даже не знаю.
А может, ветер обгложет
Своим змеиным языком со скелета кожу,
И тот напугает тенью вечернего прохожего.
Я раскололся на две половины, решив отложить все в долгий ящик.
Память не терпит промедлений —
Теперь под фонарем яро спорят фонарщик и шляпник-болванщик.
Но память не гаснет.
Ей не нужно слез и эпитафий
Эти лица по прежнему глядят на меня сквозь
Матовое стекло экрана с фотографий.
Это вроде киноленты —
Невидимый техник включает-выключает проектор
И вот, среди кадров где-то,
Ты находишь те, что летним костром согреет.
Колют горечью язык никотиновые смолы, —
Я сижу, и мне весело и грустно, — ну что тут такого?
Я сижу, и мне тепло и холодно, и немного плохо, —
Я ведь человек. Человек чувствует. Ну что тут такого?
Свет стекает, преломляясь, сквозь панельные окна.
Небо давно бы заплакало, потому что ему больно,
Но небо посыплет снегом — ему безразлично,
Ему пофигу. С него довольно.
Холодные искры сыплются с неба —
Белые снежинки-грезы,
Они расстают на окне, и обратятся в слезы.
Птицы, будто весны
Днем живы и теплы,
А по ночам мрут и мерзнут.
Потому что их грезы —
Далеко не они сами;
Они что-то вроде Икаров — падают, но не взлетают.