Ромул и Рем

Fratricide. Romulus et Remus

Прекрасная и юная весталка Илия, одетая в лёгкую белоснежную тунику, выйдя из мрачного сумрака храма Весты, грациозно прошествовала через мощенную щербатым булыжником площадь к богато украшенной белой колеснице, в которую были запряжены два молодых гнедых коня.
Чёрные, как смоль волосы весталки отчаянно контрастировали с белыми одеждами и светлой атласной кожей. Легкая, полупрозрачная туника трепетала на весеннем ветру приоткрывая соблазнительные формы не по возрасту развитого тела. Большие упругие груди девушки колыхались при малейшем движении, норовя выскочить из развевающейся туники.
Младая Илия двигалась так, как двигаются многие красивые, уверенные в себе женщины, которые точно знают, что на них смотрит большинство находящихся рядом мужчин: слегка покачивая бёдрами и легко двигая руками при каждом шаге, обольстительно выгнув спину и вытянув тонкую лебединую шею. Узкую талию весталки скрывали широкие складки одежды, потому как пояс strophium был повязан выше талии, однако, при движении легкие трепещущие одежды только подчеркивали стройную линию молодой, полной грации фигуры.
Легко вспорхнув на место пассажирки, девушка приказала седому вознице ехать прямо… Весталки как правило передвигались по улицам города на носилках, которые носили чернокожие рабы, однако Илия — была отпрыском знатного рода, и потому ей позволялось многое: и передвигалась она по городу на колеснице; и родительский домус после смерти батюшки за собой сохранила, при этом вместе с многочисленными рабами.
— А где служитель-ликтор, разве тебе можно самостоятельно покидать Atrium Vestae?
— Он занедужил… Поезжай вперёд… Не слишком ли много ты задаёшь вопросов — хочешь потерять работу? — рассердилась весталка, вздернув вверх маленький, немного курносый носик.
 — Что вы, госпожа, я буду нем как рыба…
Колесница долгое время колесила по узким улочкам города, пока не выехала на широкий проспект Cardo Maximus, который вёл к городским воротам. И тут же Илия увидела, как по Кардо в сопровождении конвойных движется значительная толпа осуждённых на казнь.
Среди жалких оборванцев контрастно выделялся молодой патриций в грязной, но богатой тоге. Его окровавленное лицо выражало неподдельную муку, юноша двигался из последних сил, прихрамывая на левую ногу. Левый глаз на скуластом смуглом лице был полузакрыт, а второго не было видно из-за кровоподтёка от удара кулаком. Роговица глаза была алой от крови. 
Все осуждённые шли безмолвно и обречённо, ясно осознавая, что изменить ничего нельзя, и скоро их бренные останки вышвырнут на свалку истории.
И только молодой человек явно не спешил умирать, в его каждом движении можно было разглядеть, как его истерзанное молодое тело всячески противится, замедляет движение, тщетно пытаясь отсрочить безобразный миг рокового события. Но громкий окрик и удар тяжёлой плети заставили юношу двигаться быстрее. Тело юноши распрямилось, и он бодро зашагал, будто он спешит не на казнь, а на свидание с милой подругой.
Левый глаз раскрылся, и молодой человек пытливым взором оглядел толпу зевак, он увидел, как через шумную ораву горожан пробивается белая колесница. Люди расступались, так как помеха движению весталки каралась смертной казнью. Никто из зевак и в страшном сне не помышлял присоединиться к толпе смертников, обречённо топающих к месту казни. 
Сравнявшись с ватагой приговорённых к смерти, весталка легко приподнялась над сидением и грациозным жестом руки подозвала к себе главного конвоира:
— По власти, данной мне покровительницей семейного очага Вестой, я приказываю вам освободить этого юношу, отныне он свободен. Клянусь великодушной Богиней сия встреча была непреднамеренной, и это преступник мне ранее не ведом и никаким родством с ним я не связана.
Длинные ресницы, обрамляющие очи девушки, были больше похожи на высокий камыш вокруг бездонных голубых озёр глаз. Сегодня на камыше появились капельки утренней росы — слёзы сострадания и страха.

Измученный истязаниями молодой человек даже не смог как следует обрадоваться, на его изнурённом лице на мгновение вспыхнула слабая улыбка, больше похожая на оскал затравленного зверя.
— Подымайся в мою колесницу, пока конвоиры не вернули тебя обратно.
Юноша с трудом забрался на повозку. Когда он пытался преодолеть возникшее препятствие, неожиданно оступился и ткнулся окровенённым лицом в белоснежную тунику Илии, оставив широкий пурпуровый след в области подбрюшья.
Весталка снова привстала и, легонько тронув ладонью возницу, дрожащим голосом приказала:
— Вези нас меня in parentis domus…

Едва выдавалась свободная минутка весталка Илия, избавившись от назойливой опеки ликтора, спешила в домус к своему возлюбленному Маркусу.
Юноша, увы, не обладал эллинскими пропорциями и был весьма неказистым на вид: узкие плечи, широкие бедра и развитые ягодицы, которые больше подходили к особям женского пола. А оттопыренные уши отчётливо краснели и даже шевелились, когда их обладатель волновался или нагло врал.
Но девушка всем сердцем полюбила этого невидного юношу, ибо только любящее сердце видит то, что скрыто от праздного взора безучастного человека.
При надлежащем уходе пышнозадой эфиопской рабыни Хивот юноша быстро выздоровел и окреп. Придя в себя и успокоившись, Маркус поведал своей спасительнице, каким образом он оказался в толпе простолюдинов, осуждённых на казнь, когда как казнить его — знатного патриция — должны были не принародно, а тайно, или даже он сам мог определиться, как ему покинуть этот бренный мир.
Дядя Маркуса красавец-сенатор Татий после смерти своего брата претора Луция Пинария обвинил Маркуса в неприглядном злодеянии — отцеубийстве.
Последние лет сто по этому преступлению был казнён всего один осуждённый. Но дядя нашёл двух проходимцев, которые за небольшую плату лжесвидетельствовали против Маркуса.
Судья Публий отличался сребролюбием и особой ненавистью к потомственным гражданам государства, так как сам был сыном рабыни, с которой прелюбодействовал его отец сенатор. Но Публий не стал рабом как его мать-рабыня, потому как благородная матрона — зажиточная жена его бедного отца, страдавшая неисцелимым бесплодием, объявила себя истинной матерью младенца. Тем самым она спасла Публия от участи раба, а мужа-сенатора от позора.
Всю свою жизнь судья Публий понимал своё неблагородное происхождение, и это мучало его, и заставляло выносить против патрициев неправомерные решения, а тугой кошелёк Татия, набитый серебренными денариями, утвердил судью в обвинительном вердикте.
Кроме прескверного нрава, судья Публий обладал: большой, уродливой головой с выпученными болотного цвета глазами; жирным и округлённым до неприличия задом; обвислой грудью, как у кормящей матроны; и пухлыми губами-пельменями, каковые больше подходили бы для puellae volgares — девушек с пониженной самооценкой и повышенной доступностью.
 В результате всех махинации несчастный Маркус был не только лишён всех привилегий, но и должен был быть казнён у городских ворот, как обычный плебей, обычным путём усекновения головы.
Как правило, это было довольно распространённое публичное зрелище, и потому многие горожане охотно собирались на месте казни. Развлечений в те времена было немного, так что посмотреть на то, как кому-то укоротят тело на целую голову, было полным-полно желающих.
Судья Публий настаивал на утоплении, ибо именно так каралось отцеубийство, а затем и убийство матери и ближайших родственников.
Приговоренных за убийство родственников обычно топили в кожаном мешке, в который зашивали вместе с собакой, петухом или змеёй. Считалось, что эти животные особенно плохо чтят своих родителей.
Однако сенатор Татий настоял на усекновении главы, дабы как-то облегчить участь своего племянника, проявив завидное «благородство»:
— Пусть Маркус умрёт одним махом… меча, не особливо, понимаешь, мучаясь…

Прошёл год, и весталка Илия вдруг почувствовала слабое шевеление младенца под сердцем. Эта новость не обрадовала будущую мать, а сильно напугала. По законам государства её должны были заживо закопать, так как проливать кровь весталки было непозволительно.
Девушка опасливо поделилась этой новостью с возлюбленным Маркусом, но тот чрезвычайно обрадовался, что скоро станет отцом.
— Но меня закапают заживо, а чадо бросят в реку, — с неподдельным ужасом произнесла Илия. — Совсем недавно согрешила весталка Минуция, её ребёнка также кинули в реку, а саму заживо закопали.
Я помню ужас в её глазах, когда она садилась в закрытые носилки, забранные ременными переплетами. Может быть весталка и кричала от ужаса, но её голос было невозможно услышать.
Все подруги Минуции и жрецы молча расступились и в глубочайшем унынии последовали за носилками — не произнося ни единого звука.
Я не видела зрелища ужаснее этого…
В моей жизни не было ни дня, который был бы мрачнее этого дня!
Вскоре рабы принесли носилки с Минуцией к месту казни — узкому холму, сильно вытянутому в длину. В склоне этого погребального холма рабы устроили небольшое подземное помещение с узким лазом сверху. Я успела заглянуть внутрь, это было ужасно, там было уготовлено жёсткое ложе с белой постелью, горящий светильник и скудный запас необходимых для поддержания жизни продуктов на один день. Я разглядела хлеб, воду в кувшине, молоко и, как мне показалось, оливковое масло в небольшой амфоре.
Жестокосердные жрецы храма Весты этим жестом как бы снимали с себя обвинение в том, что уморили голодом весталку — причастницу величайших таинств.
После того, как носилки были поставлены на землю, служители распустили ремни, и лично сам понтифекс, сотворив перед страшным деянием какие-то молитвы, простёр дрожащие то ли от волнения, то ли от старости руки к небесам, обращаясь к небожителям, и завыл очередные песнопения.
Главный жрец вывел закутанную с головой Минуцию и поставил её на шаткую деревянную лестницу, ведущую в последний, подземный покой, а сам вместе с остальными жрецами присоединился к подвываниям понтифекса.
Когда осужденная, рыдая и сотрясаясь всем своим телом, сошла вниз, мускулистые рабы подняли лестницу и завалили вход, засыпая яму землею до тех пор, пока поверхность холма окончательно не выровнялась. Крики погребаемой жертвы глухо доносились откуда-то из глубины холма, но вскоре затихли, так же неожиданно, как и начались.
После казни Минуции это страшное место получило название Campus Sceleratus (Скверного, или Злодейского Поля).
Так наши жрецы покарали нарушительницу священного девства, поэтому я не хочу повторить её участь, а уйти из весталок я не могу, мне ещё осталось чуть более пятнадцати лет. Да и потом в тридцать шесть лет кому будет нужна старая, больная женщина, даже если она сохранила свою девственность в неприкосновенности? 
К тому же жениться на бывшей весталки не в чести. Кстати, и сами весталки не торопятся поменять статус Девы Бога на какую-то Матрону. Она, конечно, женщина почтенная, но целиком зависит от воли её мужа.
— Успокойся, моя милая. Ты даровала мне жизнь, я помогу тебе спасти твою жизнь и ребёнка.
— Постумию чуть было не казнили, так как жрецы заподозрили её в нарушении целомудрия, только потому, что она носила модные наряды и имела излишне независимый для девушки нрав. Правда, её, слава богам, оправдали, но понтифекс обязал её воздерживаться от развлечений, а также не выглядеть слишком миловидной, ибо не для того приняла обед целомудрия и благочестия.
Я боюсь, Маркус, что очень скоро все весталки и жрецы узрят не только мои богатые одежды и независимый нрав, но прежде всего мой растущий животик. Никому даже в голову не придёт, что оный округлился из-за того, что я ела слишком много подсолённой каши из эммера…
— Я сожгу храм Весты, когда будет твой черёд поддерживать огонь. Тебя не найдут, и подумают, что ты заживо сгорела… А мы в это время будем далеко, мы с тобой уедем на реку Тибр, там мой у подножья Палатинского холма мой покойный отец построил большое поместье.
К месту, мой дядя до сих пор не ведает, что основное богатство моего отца хранится в подвалах этого домуса. Мы с тобой оснуём новою общину, вокруг домуса будет построен новый город и наш сын…
Илия почувствовала, как в её чреве зашевелился ещё один ребёнок.
— У нас родятся два сына…
— Отлично, я даже придумал им имена… Romulus и Remus.

Маркус тайно проник в алтарь через вестибул. За плечами он держал тяжёлый мешок двумя тяжелыми амфорами.
Шесть юных и цветущих здоровьем весталок склонились над горящим очагом. Лёгкий дымок от пламени поднимался вверх и уходил в специальное отверстие в крыше храма.
Юноша выглянул из-за угла и жестом подозвал Илию.
— Ты что с ума сошёл, только что в Храме был понтифекс…
— Но он отошёл?
— Да…
— Под любым предлогом уведи девушек из алтаря.
— А если они не уйдут?
— Я что-нибудь тогда придумаю…
Весталка вернулась к очагу и принялась о чём-то изъясняться, отчаянно жестикулируя тонкими руками с длинными филигранными пальцами. Но было явно видно, что девушки на отрез отказались покинуть алтарь.
Когда озабоченное лицо Маркуса снова появилось из-за угла, Илия только покачала головой, в глазах её стояли слёзы отчаянья…
Но молодой человек только загадочно ухмыльнулся, он вытащил из потайного кармана мешок с мышами и выпустил серую армию в алтарное помещение…
Раздался громкий визг и топот ног убегавших во весь опор девушек.
Вскоре появилась раскрасневшаяся Илия, тяжело дыша она выпалила:
— Предупреждать надо…
Вдвоём они принялись поливать пол какой-то вонючей жидкостью из амфор. 
— Что это? —  спросила весталка.
— «Греческий огонь», — усмехнувшись ответил Маркус.
— Откуда?
— Из Греции, там есть всё… Ты лучше беги домой, скоро здесь всё запылает…Беги, родная, я скоро последую за тобой…
Девушка скрылась. А Маркус смахнул угли с очага на пол, вскоре огромное пространство алтаря заполнилось чёрным густым дымом и сильный огонь заплясал на полу и стенах Храма. Но молодой человек уже был далеко.
Неожиданно в алтарь вошла молодая девушка. Она была столь юна, что её миловидное личико больше бы подошло младенцу. Худенькая девочка с узким тазом и двумя маленьким бугорками в области груди, вошла в алтарь по ошибке, она хотела пойти к ликтору и попросить у него разрешение на выход в город.
Увидев пламя, охватившее жертвенный очаг, девочка бросилась тушить огонь. Юность сыграла злую шутку. Зрелая женщина, прежде чем так поступить, сначала бы взвесила все «pro» и «contra». Шансов потушить разгоревшийся пожар у девочки не было никаких, как и выжить в этом пылающем аду.  Поэтому весталка очень быстро надышалась дымом, потеряла сознание и, качнувшись, тихо повалилась на каменный пол…
После того как пожар был потушен, в алтаре недалеко от очага был обнаружен обгоревший труп юной девушки, в котором подруги сразу опознали Илию, в те давние-стародавние времена не было генетической экспертизы, и криминалисты от религии не могли сопоставить: может ли принадлежать миниатюрное девичье тело юной весталки взрослой хорошо развитой девушке Илии.
А вот горемычную весталку, смело бросившуюся на спасение алтаря так и не нашли, дело в том; что несчастная в тот роковой день не должна была быть дежурить у очага. Поэтому её неожиданную пропажу посчитали побегом…
Труп девушки сильно обгорел, так как она находилось в опасной близости от очага пожара. Идентифицировать останки в те допотопные времена не представлялось возможности.
Так ценой жизни невинной девушки Илия обрела свободу…
Правда, Илия об этом никогда не узнала!

Малыши играли на берегу медленнотекущего Тибра. И вот один из близнецов опасно приблизился к воде, неожиданно набежавшая волна, подхватила Ромулуса, и мутный поток понёс малыша прямо в центр смертельно опасной пучины. Играющий на берегу Ремус смело бросился спасать брата. Спустя мгновение, близнецы уже барахтались в водах Тибра. Никаких надежд на спасение не было.
Но тут на берегу появилась их мать Илия, увидев такое злоключение она смело кинулась в реку, и скоро выплыла на берег, гребя всего одной рукой. В другой руке она держала одного малыша.
Второго сына Илия не смогла подхватить рукой, поэтому она вцепилась в его одежду зубами и выбралась на берег, как чадолюбивая волчица, держа в зубах плод своего чрева.
Увидев это Маркус бросился ей на помощь. Когда все страхи были позади, отец близнецов рассмеялся и повалился на траву.
— Что с тобой содеялось? — ужаснулась Илия.
— Видела бы ты себя со стороны. Ты как матёрая волчица вытащила Ромулуса из воды, вцепившись в его загривок своими зубами. Отныне я тебя буду звать Lupa, а так как ты выудила малышей из Тибра вблизи Капитолийского холма, я буду называть тебя — Lupa Capitolina.
— Да зови как хочешь, главное, слава богам, дети остались живы.

Прошло несколько лет, мальчики выросли и стали юношами. Их мать к тому времени покинула подлунный мир, а престарелый отец, ему было около сорока, вовсю начал строить новый город. Каменные дома уже высились вокруг невысокого Mons Palatinus (Палатинского холма), около которого так любили играться подросшие сыновья.
Юноши смастерили себе деревянные мечи, и почти каждый божий день сражались на этих мечах, пытаясь в борьбе утвердить своё первородство. Чтоб потом присвоить своё имя возводимому отцом городу. Борьба протекала с переменным успехом.
Коме это они каждый день следили за полётом многочисленных птиц. Однако местные пернатые были весьма плохими вестниками воли богов. Глядя на пролетевших мимо птиц, то один, то другой из братьев отмечал своё превосходство. Никто не желал уступать единородному брату.
Тогда Ромулус выстрелил в стаю птиц. Острая стрела пронзила грудь сквоба — молодого голубя. Он начал биться в агонии и бить слабеющими крылами. Кругами он спустился к подножию холма. Кровь, бьющая фонтаном из свежей раны, забрызгала испуганные лица Ремуса и Ромулуса…

Однажды утром брат Ремус, придя к подножию холма, обнаружил там брата Ромулуса, который копал небольшую яму.
— Ты роешь себе могилку?
— О чём ты, брат? В ямы закапывают только голодранцев, дабы, когда их тела подсохнут, сжечь на общем погребальном костре, истратив минимум дров…
Я рою ров для моего будущего города, который станет столицей мира!
Ремус принялся громко смеяться, прыгая через самодельный ров.
— Какая-то ямка будет надёжным укреплением? Не смеши мои уши…
Разъярившийся брат Ромулус ударил Ремуса по голове тяжёлым заступом обитым кованным железом. Юноша издал громкий крик и, дёрнувшись пару раз, повалился на сырую от утренней росы траву, чтобы замолкнуть навсегда.
Ромулус только спустя мгновение понял, что убил брата, он бросился к нему, схватил за плечи и принялся отчаянно трясти его тело. Но было поздно, голова, как язык колокола, раскачивалась из стороны в сторону, не издавая не единого звука — колокол брата замолк навсегда. Ромулус обнял Ремуса, прижал голову брата к своей груди и горько заплакал.
Кровь, медленно струящаяся из смертельной раны, испачкала всю его тогу в области груди, оставив большое кровавое пятно.
Круг судьбы замкнулся: всё началось с крови — кровью и закончилось…

Похоронив брата Ремуса по всем канонам, Ромулус принял обряд очищения, совершив прыжок через священный огонь. Боги простили его, но вскоре отправился к праотцам и больной Маркус, его слабое сердце не вынесло ранней гибели сына.
Ромулус продолжил строительство города, начав возведение городских ворот и укреплений. Именно на том месте, где он когда-то рыл небольшую яму, появился большой ров, защищающий город от набегов врагов.
С тех пор как здесь пролилась кровь Ремуса, это место стало считаться священным, и никому из смертных было недозволенно переступать его. Возможно оно было священным и до этого рокового события, и очень может быть, что именно поэтому Ремус и понёс такое суровое наказание, почивши в столь юном возрасте.
Через некоторое время над городскими стенами был воздвигнут великий город, названный Римом в честь его царя-братоубицы Ромулуса.