Летом сорок второго

С телеги слез. Глотнул из кринки.
Сел на завалинку устало.
Детишкам – городской гостинчик,
а бабе – новый полушалок.

Поправил осторожно ногу,
хромую с первой мировой,
сказал чего-то про дорогу
и густо задымил махрой.

Послушать новости и сплетни
сошлось со всех пяти домов
всё населенье: бабы, дети,
да двое дряхлых стариков.

Неторопливо, невзначай,
он рассказал, кого встречал,
что в городе читал газету,
что был на почте – писем нету…

Торговля вроде шла сама,
хоть не в убыток, да не в радость.
Эвакуированных – тьма,
особо те – из Ленинграда.

И, вроде на себя сердитый,
он отвечал, крутя костыль,
что магазины-то открыты,
да там хоть шаром покати,

мануфактуры и посуды
за деньги вовсе не достать,
и что дела на фронте худы:
всё продолжаем отступать.

А на базаре ходят толки,
что запасайте, мол, муку,
что немец скоро выйдет к Волге,
а там допрёт и до Баку…

…И бабушка тогда привстала,
и как-то ростом выше стала,
и в наступившей тишине
негромко так она сказала:
- А ну-ка, повтори-ка мне!

Сказала – Нет, ты повтори,
куда сказал ты выйдет немец?
…И сразу все забереглись,
как будто между ними нежить.

А он, сперва остолбенев,
приподнялся, опять присел,
и, помянувши час неровный,
ещё прибавив оборот,
- Да что ты! Ну, прости, Петровна!
Понятно, брешут! Не дойдёт!

…И, поперхнувшись, кашлял долго,
костыль отбросив на дрова…
В то лето немец вышел к Волге.
Но бабушка была права!



(Из книги "Эта долгая война")