Тревожная кнопка

27 октября родилась великая американская поэтесса Сильвия Плат. В этом году с её дня рождения минуло 87 лет. До этой почтенной даты она вполне могла бы дожить и во славе, посеребрённая сединами, принимать поздравления. Но реальность оказалась похожа на страшную волшебную сказку. С самого детства, после смерти её отца на Сильвию раз в десять лет чёрной тучей наваливалось неодолимое желание покончить с собой. В скандальном стихотворении «Папа» («Daddy») она, пытаясь окончательно выяснить отношения с покойным родителем, писала:

Мне было десять лет – тебя зарыли,
А в двадцать я пыталась умереть,
Чтоб мы с тобой, как прежде, вместе были
Хотя бы в облике скелетов, гнили, пыли.

(Здесь и далее стихи Плат в нашем переводе, если не указано иное).

В загробный мир Сильвию, как за ниточки, тянул не только р фантомный разговор с отцом. Дело осложнялось и напряжённой личной жизнью, и, наконец, грозным шумом времени. Как в не адаптированной для детей сказке, третий шаг за черту на третьем десятилетии жизни оказался для Сильвии роковым. Она навсегда осталась юна, хрупка и прекрасна. Девушка, которая не выжила. Кредо Сильвии Плат – двойственность: двойничеству в творчестве Достоевского была посвящена её дипломная работа, двойничество и постоянные перевоплощения. В отношениях с ближними Сильвия метилась от любви до ненависти. Сама её душевная болезнь – маниакально-депрессивный психоз – не давала жить равномерно, даря то невиданные творческие подъёмы, то бессилие и упадок. И эта болезнь весьма двусмысленно сказалась на судьбе её творчества. С одной стороны, её диагноз, конечно, заострил все присущие ей черты и в значительной степени предопределил трагический исход. С другой стороны, слишком велик соблазн всё страшное и жёсткое в её поэзии списать на сумасшествие. Глядит на нас между строк призрак катастрофы:

Солнечное окно
Сотворено
Тем же огнём.
Бледные еретики сгорают в нём,
И ветер его раздувает,
Сдувает евреев...
Их одежды широкие в небе реют
Над изрубленной Польшей,
Над сожжённой Германией...
Летят и не умирают.

(Перевод Василия Павловича Бетаки)

Скорее отмахнёмся от дурного видения, не станем слушать эту нервно-больную! Её речи слишком затейливы и зычны для нас. Нет пророка в своём отечестве. Увы, чтобы попасть в подобное положение, не обязательно ни писать стихи, ни состоять на учёте у психиатра: множество людей от Александра Радищева до Греты Тунберг, поднимая острые вопросы, вместо ответов иной раз слышат насмешки над своими действительными или мнимыми психическими особенностями.

Однако в случае с Сильвией Плат её критики, пожалуй правы: в определённом смысле она совершенно безумна. Смотря что взять за точку отсчёта. Иосиф Бродский называл поэзию видовой целью человечества – определение на стыке литературы и эволюционной биологии, причём определение очень жёсткое. Многие, конечно, согласятся, что творчество по природе своей эволюционно, так как подразумевает развитие и совершенствование. Но мало кто при этом вспомнит, что эволюция – это выход за границы нормы в сторону непредсказуемости и часто уродства (каким жалким чудовищем покажутся друг другу сродные птеродактиль и курица!). На пути к видовой цели нас подстерегает множество опасностей, передача своей наследственности окажется дороже жизни, а большинство мутаций – неудачными. В подобных условиях сумасшедшим обязан обязан быть всякий поэт. Сильвия проиграла в житейском смысле, погибнув, но победила в эволюционном, войдя в число самых влиятельных поэтов своего поколения.

С другой стороны, Сильвия оказалось во многом здоровее и сильнее нас. Ей было дано осуществить то, что должен делать всякий порядочный человек с даром слова в условиях нарастающей холодной войны. Официозом типа «Хотят ли русские (англичане, французы, американцы, монголы и т. д.) войны» тут не отделаешься. Изображать ядерный апокалипсис тоже не годится – слишком несбыточным он представляется, как фильм ужасов. Остаётся одно. Обнажиться, стать тревожной кнопкой вселенной. Вызвать из коллективного бессознательного образы самых недавних, ещё свежих и кровоточащих конфликтов. И кричать о них как можно громче, как можно возмутительней. Чтобы никто не остался равнодушным:

Палатки. Кукольный госпиталь.
Крики. Оттуда ли?
Снаружи
Руки да ноги валяются грудами.
А мужчин, точнее то, что
Осталось от них – ведь ни один не цел –
Эта кровь толкает вперёд, вперёд
Эти поршни –
В следующую милю,
В следующий час, день, год…
Несколько поколений сломанных стрел.

(Перевод Василия Павловича Бетаки)

За полвека до Сильвии другая прекрасная хрупкая девушка Анна Ахматова начала писать: Сроки страшные близятся. Скоро Станет тесно от свежих могил. Ждите глада, и труса, и мора, И затменья небесных светил. В тот раз было слишком поздно: Ахматова окончила и обнародовала стихотворение только 20 июля 1914 года, когда предсказание о Великой войне уже стало явью, не изумив и не возмутив. В случае с Плат ставки были куда выше: через четыре дня по окончании стихотворения «Daddy» («Папа»), грянул Карибский кризис, в худшем случае суливший человечеству уничтожение без боя. Но непристойные трубные камлания поэтессы услышали то ли на земле, то ли на небе. Она вышла из-за решёток собственных нервов на битву с угрозой и погибла от нахлынувшего ужаса. А мир держится до сих пор. Руки сильных мира сего не дотягиваются до ядерных чемоданчиков, боеголовки летят не туда. И пускай не понимают, о чём и зачем она писала. Хуже было бы, если бы понимали на собственной шкуре...

Всякий любитель поэзии, пожалуй, согласится, что главное в ней – движение от частного к общему. Но вот некто продвинулся на этом пути: раздвинув свои житейские душевные раны, Сильвия – ни на йоту не еврейка – вдруг ощутила огонь войны, словно сама горела заживо:

Опять таю -
Пепел, пепел – а где лицо?
Шевелите кочергой, – вот:

Ни плоти, ни костей.
Кусок мыла.
Обручальное кольцо.

(Перевод Василия Павловича Бетаки)

Американская исследовательница поэзии Элейн Файншейн сетовала, что именно русская аудитория наиболее в штыки воспринимает данные мотивы в творчестве Плат:

«В сравнении с ужасом российской истории её беда выглядела почти ребяческой, а в теорию Фрейда эти русские не верили. Они не понимали, как, наверное, должны были понять по замыслу Сильвии, той боли, что до самой сердцевины пронизала её расколотую личность».

Ничего удивительного: психоанализ, без которого этих стихов не понять до конца, у нас с советских времён на плохом счету, а болезненное отношение к Великой Отечественной мы уже обсуждали при другом случае (http://stihi.ru/2019/10/11/424). Впрочем, вряд ли среди собеседников госпожи Файнштейн были ветераны. Так что недоумение русских слушателей уравновешивается её собственной любовью к поэзии Плат – об учинённом нацистами геноциде Файнштейн, наверное, размышляла достаточно глубоко, чтобы её мнение имело некоторый вес.
Итак, чему ещё мы можем научиться у Сильвии, кроме отчаянного пацифизма? Пожалуй, стыду и, как ни странно, любви к жизни. Судя по аудитории социальных сетей, большинству из нас, читающих этот текст, сейчас примерно столько же лет, сколько навсегда ей. Большинство из нас, смеем надеяться, не мучается от суицидальных порывов. И при всём при том мало кто из нас так пристально воспринимает окружающую действительность, как Сильвия, так торопится в любом состоянии мыслить, жить и чувствовать, так полнокровно выражает себя:

Лес вырубают около:
Под топорами древесные кольца
Клокочут, как колокольцы,
И отголоски скачут, как конница,
Из сердцевины дремучего колокола!

И, наконец, всем нам стоит поучится эмпатии. Конечно, необязательно в ущерб собственной хрупкой душе устанавливать связь со всеми страждущими, но чуткость пригодится и в быту, и в поэзии. Тогда мы, прислушавшись, заметим и познаем много интересного (в заключение приведём одно стихотворение полностью):

Во мраке украдкой
Спокойным порядком
Крадёмся мы рядом.

От ножек до носа
Из глины мы рвёмся,
Возносимся в воздух.

Никто нас не видит,
Никто не обидит.
Мы – целый мицелий.

В упорном покое
Встаём мы из хвои,
Из тёмных постелей.

Безглазы, безгласны,
Полезны, пролазы,
Мы ширим все щели.

Лес талой водицей
Даёт насладится
Да крохами тени.

Нас тыщи, нас много!
В нас шепчет эпоха
Скромнее растений.

Порукой нам корни,
Но всем мы покорны,
Пригодны для пищи.

Толкаясь, пихаясь,
Себе удивляясь,
Плодимся всех тише.

Мы утром последним
Наследуем земли,
В преддверье столпившись.