Светлая печаль

  Светлая печаль
         
    Чтобы по-настоящему научиться постигать глубину жизни, перед ней надо испытывать состояние мистического ужаса. Чтобы вкусить жизнь до дна — надо сперва утонуть в её чёрных водах, позволить леденящему ужасу пронзить сердце, как кинжалу ночи. И чтобы научиться переживать чужую трагедию как свою собственную, надобно в себе уже носить бездну, самому быть бездной.
    Мир заледенел и покрылся толстой коркой сознания*, но под этими холодными льдами все же таится и дышит мрачная пучина иррационального, куда человек может кинуть взгляд - и не увидеть ничего; куда он может прокричать - но не услышать эха: там таится бездонная, всепоглощающая глубина, которая граничит с ничто.

   *Сознательный мир человека сегодня – ледяной собор рациональности. Но под панцирем логики клокочет и шепчет первобытный океан хаоса: туда можно кинуть камень вопрошания – и не услышать всплеска; можно крикнуть – и эхо проглотит сама тишина – преддверие Ничто.
 
    Трагедия — история ошибки жизни (при взгляде разума), примиряющая силы в море бушующих страстей; развитие логики закономерностей, неумолимый танец судьбы, где каждый шаг может стать роковым.
    Природа же спокойно принимает жертвы, утешаясь тем, что неисчерпаема она в своем становлении; пьёт слёзы, как дождь, ибо чаша её бездонна. Природа на жизнь смотрит глазами вечности. Достаточно вспомнить, сколько гениев погибло во цвете лет. Сколько людей уносят несчастные случаи, катастрофы, войны... А она смотрит на страдания, пепел, разруху и не дрогнет. В ее глазах - вечность.
    Вспомните Пушкина (о себе):
   "...И хоть бесчувственному телу
    Равно повсюду истлевать,
    Но ближе к милому пределу
    Мне все б хотелось почивать.
    И пусть у гробового входа
    Младая будет жизнь играть,
    И равнодушная природа
    Красою вечною сиять." 
    Но все же она Мать... И Отец. И в глубине у нее есть свое "понимание", и не только, но и действие... логики событий и развития.

    Дело в том, что ни Дантес, ни Мартынов, находясь на своем уровне, не знали, что они убивают, как не знаю войны, катастрофы, несчастные случаи, животные, болезни, мкробы и т.д. В этом состоит трагедия несоизмеримости, относительности низкого и высокого.

    Но почему к трагедии так льнут сердца? А трагическая актриса считается возвышенной? Да потому что трагедия возвышает и очищает души через катарсис; души рождаются в трагедии. Да, нет на земле более беспредельного чувства, более бездонного, чем страдание. И что стоит мир в мгновенья этого возвышенного переживания?! Мир превращается в ничто. Только в трагедии приоткрывается вся глубина жизни… Катарсис* – словно озон, после тяжкого, гнетущего мрака туч и разрешающего ливня, наивысшее очищение

   *
   Когда душа, натянутая как струна до последнего предела, вдруг разрешается в чистый звук во всем существе.
   Боль, ставшая слишком чистой, чтобы быть болью; рана, ставшая окном в вечность.
   Божественная операция без анестезии, когда скальпель истины рассекает мешок иллюзий, освобождая душу от самообмана.
   Когда после долгих мук рождается новое понимание себя.
   Это не очищение, а второе рождение.
   Когда: мир гаснет, как свеча на сквозняке, и в этой тьме проступают настоящие звёзды; душа лопается, как перезревший плод, обнажая семена новой истины;  боль превращается в прозрачный лёд, сквозь который видно Бога; ты становишься живым трупом, что вдруг чувствует биение сердца вселенной.
 
  Трагедию как искусство явили древние греки, «большие дети человечества»; только они были способны на это. Кстати, трагедия переводится как «козлиная песнь». И не случайно одно из сочинений Ницше так и называется «Рождение трагедии из духа музыки».
   Греки знали: трагедия – «песнь козла», жертвенного и мудрого. Ницше услышал в ней кровь Диониса – бога, который рвёт пелену иллюзий когтями экстаза.
   Да, по-настоящему возвышенная красота трагична; ее трагичность – тень возвышенного, дуновение смерти, уже в преддверии, как напоминание на будущее; ибо возвышенное – над посредственностью, обыденностью и несоизмеримо с ней, отсюда и проистекает наивысшее трагизма… (смерть, горе от обыденного)
   Возвышенное всегда пахнет смертью. Его тень длиннее нашей мелкой повседневности.
 
   Чем более развито существо, тем оно острее ощущает боль, и переживания его разнообразнее*. Камень не страдает, растение уже что-то чувствует, у животного меньше и проще разеообразие чувств, чем у человека. Но глубины и разнообразия оттенков мук (даже по мелочам) способны постигать лишь немногие глубокие, "тонкие натуры", больные ощущением трагедии жизни.

   *Да. Страдание – мера одухотворённости. Камень спит. Трава вздрагивает во сне. Зверь воет от боли, но не понимает её. Лишь человек носит целую вселенную муки. Но лишь избранные чувствуют, как эта вселенная пульсирует в такт мировой трагедии.

   Есть люди-зеркала. Их души – как утренние лужи, в которых тонет небо. Их наивность – молитва. Их доверие – ребро Адама, из которого  можно слепить новый Эдем. Они пьют чужую боль, как свою, в их глазах — скорбь мира. Предать их – всё равно что раздавить бабочку на страницах Библии.
   Они верят, что мир прозрачен, как их слёзы. Что ложь — лишь дурной сон, а предательство — ошибка.
 
   Да. На земле есть юные создания, которые все чувствуют глубоко и проникновенно, принимая все близко к  трепетному сердцу, и даже чужое горе переживают как свое собственное. О, эти тонкие трогательные натуры с чистотой русской души, эти женщины (и не только), что умеют красиво и с достоинством страдать! Они готовы отдать свою жизнь за мгновенья любви и оставить для себя только бремя тяжких переживаний. Но в этих переживаниях душа их преображается, становится чище и восходит до неведомых горных высот. Как трогательна их чистая, детская непосредственность и наивность! Они искренне верят, что мир столь же чист и не витиеват, как они сами. Они искренне верят, что высокие чувства решают все... и знать не хотят и допустить не могут, что тот, кому они доверяются безгранично, может предать, обмануть и тем сломить нежный цветок. И я спрашиваю: как можно обмануть надежды подобного существа, как можно предать его любовь? Я презираю тех, кто посмел осквернить эти чистые источники жизни. Ведь на земле нет ничего более святого, чем их детские сердца.
 
    Осенней хладною порой,
    Будя собой ночной покой,
    Вся в белом, призраком во тьме
    Являться стала дива мне.
 
    О, как томительно грустна!
    Она смотрела на меня:
    Глаза её любили ясно —
    Так глубоко и так прекрасно! 
               
   …она сидела в белоснежном воздушном облачении за фортепиано перед распахнутым настежь окном. Свежий осенний ветерок колыхал ее платье. Она была печальна, как сама Осень, и нежно, с упоением, перебирала клавиши рояля, послушные ее изящным пальцам. (О, эта слабость ее белых рук! Как она покоряла меня!) Грустная музыка протяжно изливала глубокие страдания, и девушка тонула, скрываясь в облаке печали, тонула в глубине своих чувств. Гармония звуков, выражающих горесть, и томный вид тающей девушки зачаровывали меня. Я не мог оторвать от нее взгляда и был поражен увиденным: я видел высоту и чистоту глубоких страданий юной богини, изливающей свое возвышенное состояние в мире звуков. На моих глазах навернулись слезы — так сильно тронула меня ее печаль. Девушка сейчас была где-то далеко, на вершине непреступных гор, где воздух чист, а ее душа омывалась слезами чистого родника. Она была подобна Орфею, горестно оплакивающему потерю возлюбленной Эвридики. И звери и птицы, тронутые ее музыкой, казалось, оплакивали вместе с ней ее судьбу. «О, сжальтесь боги над горем этой девушки!» — тихо молил я, зачарованно, со слезами на глазах, глядя на прелестное создание, умирающее от тяжких переживаний. Сердце ныло, как раненая птица в клетке, видя ее муки, но я ничего не мог поделать, я был бессилен, и это сводило меня с ума. А она все продолжала отрешенно играть, находясь где-то далеко-далеко, в неведомых мне высотах... Да, я видел в ее глазах слезы, застилавшие ее взор. И что можно было прочесть тогда в этих туманных глазах! Как они были выразительны, как восхитительны! Я тонул в них... Мне казалось, что вот сейчас она разразится громким плачем и исторгнет из страдающей души крик боли, но она продолжала томно вздыхать, находя в себе силы держаться. От этого ее страдания становились сильнее и делались настолько нестерпимыми, что разум покидал ее, гонимый болью невысказанных чувств...
 
    Я предложил ей выйти пройтись прогуляться и хоть немного развеять чувства. Она спокойно кивнула... и мы вышли на мраморную террасу.
 
    Гений Осени уже вдохнул в Природу свою печаль. Было прохладно. Деревья, отчаявшись, сбрасывали листву. Солнце заливало их еще теплым светом. Над нами высилось небо, чистое и безбрежное, как океан. И в синеве небес огнём пылали клёны. Я поднимал полные слёз глаза ввысь – и голова моя начинала кружиться... я тонул в этой голубой бездне и восклицал: «О живописность! Осенних буйство красок! О чудо Осени! Как упоительна твоя прохлада! Но как трагична нынче твоя краса...»
 
    Она шла медленно, шурша листвой под ногами, — словно одинокий лебедь плыла по тёмной водной глади — и не поднимала тёмных глаз, что не имели боле слез, чтобы излить печаль. Она шла тихо и все думала и молчала. Казалось, сама Природа прильнула к ней, как заботливая мать к своему умирающему дитя: так безутешно шумела листва на деревьях и так заунывно баюкал осенний ветерок (так тихо плачет скрипка во дни печали). Мне хотелось хоть как-то отвлечь ее, но она меня не слушала, будучи полностью погруженной в свою печаль. Я видел, как  муки сушат ее и как покидают ее жизненные силы... Она таяла у меня на глазах, превращаясь в призрак, который готов был унестись от одного дуновения ветерка. Она умирала, страдая подобно бедняжке Эхо, что превратилась в один звук от своей неразделенной любви к прекрасному Нарциссу. Заглянув в ее глаза, я ясно осознал всю глубину ее чувств и ужаснулся увиденному. Тогда я понял, что ничто в мире уже не спасет ее, огонек души ее погас, трагедия жизни свершилась, Гений смерти тоскливо слетел и прятался где-то там меж ветвей...
    Вдруг на мгновенме она подняла головку к высокому небу, глубоко, всей грудью вдохнула свежий осенний воздух – и ее нервно-чувственное лицо просияло, его озарила улыбка. И сквозь глаза, полные слез, она так искренне, так нежно посмотрела на меня. О, сколько я бы отдал тогда, чтобы это наслаждение жизнью никогда не покидало ее! Но мрачная печаль снова овладела ею, и она уже более не поднимала прекрасных глаз. Это был ее последний упоительный восторг жизнью...
    
    Глядя в ее глаза, в памяти моей всплыло прекрасное видение: когда она была в последний раз весела и беззаботна. Это было на летнем балу в парке перед чудесным беломраморным дворцом. Она кружилась самозабвенно в танце, как танцующая звезда, таинственная и непостижимая. Ее, как облако, окутывало светло-голубое, шёлковое платье. И какой неземной она была в нем! Как загадочно-привлекательна! Как обворожительна! Она нравилась себе, безумно нравилась, она была влюблена в себя. И она нравилась окружающим, ее любили, ею любовались. В упоении ночи она кружилась... и была царицей этой ночи. Струйки фонтанов били в унисон  музыки. Аромат роз пьянил. Она трепетно склонялась перед каждым прекрасным цветком и нежно целовала его. В глазах ее стояла грусть, но в одно мгновенье ее лицо озарялось улыбкой, и она, как бабочка, порхала в легком кружащем танце. О незабвенное виденье!..
 
    Ее похоронили в русской глубинке, на небольшой горушке, прямо перед  озером, заросшим по берегам непроходимым лесом. На этой горушке, в низине которой находится родник со святой водой, в грустной задумчивости возвышается небольшая белокаменная церковь. Стены ее обветшали от времени, молчаливо храня память былых веков, но внутри убрано. Жизнь еще теплится там, поддерживаемая доброй силой христианской Руси. Рядом с этим местом ещё находился заброшенный дом, где некогда сияла душа моей любимицы.
 
    Бывало, в детстве, она каждый день бегала к этой церквушке и возносила небу свою чистую, полную жизни, молитву. А иногда в грустной задумчивости  просиживала рядом часами, вглядываясь вдаль, где смыкалось небо с землей, любуясь  здешними красотами и вопрошая Природу. Девчушка росла на девственном лоне Природы, а потому была проста и естественна как сама Мать. Весело резвилась, играла, собирала полевые цветы и была столь милым ребенком, что все вокруг не могли  нарадоваться ею. И от этой всеобщей любви к ней ее скоропостижная смерть становилась особенно трагичной, что рождало необъяснимое чувство неправды и несправедливости  жизни, трагедии, - в ее смерти была повинна сила Рока, которой чужды добро и зло, что неумолима и безжалостна в проявлении.
 
    Девушку похоронили прямо перед церковью рядом с покоящимся старым настоятелем здешних мест. Заросшие могилки их находятся рядом возле белых стен храма, мирно возвышаясь над синью озера. Старый и мудрый христианин, посвятивший жизнь служению христианству, и девушка лежат рядом. Что-то чистое и глубокое роднит их девственные души, и потому они покоятся вместе у стен этой маленькой церкви, хранящей молчание могильных плит.
 
    Здесь Природа украшает себя разными нарядами, но эту красоту никто не видит, а потому Природа тоскует по человеку, который любовался бы ею. И как только в этом уединенном уголке появляется случайный путник, Природа, уподобляясь прекрасной девице, с любовью и быстрой изменчивостью раскрывает перед ним свои прелести. Летом здесь зелено, вокруг церкви растет низенькая травка, рассекает мошкара. Воздух тепел и напоен ароматами луговых трав. Солнце и дождь весело сменяют друг друга. А Осенью воцаряется печаль. Любимая дочь Деметры Персефона нисходит в царство мрачного Аида, нагоняя на свою мать тяжкую тоску о разлуке и об уходящих летних днях. Ярко горящая красными и золочеными красками листва сохнет и облетает с дерев, являя уныло торчащие голые ветви. Одиноко чернеют деревья, принарядившиеся серебряной фатой дождя. Природу подергивает поволока ненастья и грусти. Дни становятся короче, а небо серым и мрачным, дождь холодней, суровей, а радостных солнечных дней меньше. Но за златокудрой Осенью приходит красавица Зима, заботливо покрывая Природу белым пушистым ковром и убаюкивая ее протяжными завываниями вьюг. Дни становятся совсем короткими, а звездные ночи темными и длинными. В эту зимнюю пору белый храм особенно тоскует в одиночестве. Вокруг него мечутся холодные метели — и ни единой души! Но приходит звенящая Весна, солнце пригревает теплее, кругом разливаются трели лесных птиц; весенний, солнечный свет играет в цветных витражах; здесь становится так уютно и тепло. Храм оживает, радостно струится он, колеблясь в потоках теплого воздуха, в ожидании посетителей, а вместе с ним пробуждаются и оживают две близкие души...
 
    Я стоял в грустной задумчивости перед этими двумя могилками. Прямо передо мной покоилась тайна русской православной души. «Но почему тайна? Почему нечто потаено? Или мне это кажется, из-за привычки за всем искать скрытый смысл? Безусловно, смысл есть, но насколько он глубок? Не уходит ли он в вечность во взаимном переплетении со смыслом всего бытия?.. Может ли он быть определен конечной фразой?.. Или он иррационален, а потому непостижим разумом?..» - так размышлял я, как вдруг тишина и вся окружающая Природа  слились в моем сознании в единое — и невозможно описать то проникновенное состояние, которое охватило меня, когда душе приоткрылась невыразимая глубина жизни и смерти, света и тьмы, мгновенья и вечности. Я тонул, отрешенный, в этой глубине и был не в силах остановиться. Земля обваливалась у меня под ногами, как лавина, увлекая меня за собой в неведомую бездну — неизвестная сила подхватила меня и тащила за собой вниз... насилу я очнулся.
 
    Напоследок я спустился с горушки и зашел в дом, в котором находилась комната девушки. Это был маленький прелестный уголок, что опустел уж навсегда. Для меня это была священная обитель юной богини, где некогда теплилась ее детская душа. Это была светло-голубая комната, нежные небесные тона давали отдохновение душе. Всё было просто, непритязательно: на стене висел её портрет — творенье мук, запечатлевший  её томно-печальный образ, привносящий в комнату нежную грусть; в углу стояло большое трюмо, перед которым прелестница вертелась, игриво любуясь собой. Небольшой лакированный столик белого цвета на изогнутых ножках стоял подле окна, через которое доносился тихий шум дождя. Серые тучи заволокли небо; на дворе печалила ненастная осенняя погода. Деревья голые, с их веток уж облетела листва… Унылая пора, когда душа может успокоиться и отдохнуть от ярких солнечных красок... Я открыл окно, задул ветер, распахивая ставни и поднимая белоснежные занавеси – и вместе с дуновением ветерка, как мне показалось в то мгновенье, в светелку впорхнула юная душа. И я увидел, как озарилась комната ликующим очарованием молодости, восторгом любви, я слышал, как воздух наполняется звонким женским смехом... Но мгновенное виденье растаяло, и я снова стоял в комнате, хранящей строгое молчание. И за этим молчанием таились минуты горестной печали и невыразимой тоски. Сколько томительных и бессонных ночей она провела здесь, заливая подушку слезами! Нет, нет, это уже никогда не возвратится, никогда больше ее душа не осветит этот благостный уголок!  Здесь будет вечно царить грусть. Тяжесть воспоминаний навсегда оставили здесь неизгладимый отпечаток. Мне стало так горестно, что я, закрыв окно, поспешил удалиться прочь...