На дне травы

НА ДНЕ ТРАВЫ

2019 — 2020 год

                И жизнь неспешная, как счастье…

* * *
Живое всё. Ничто не повторится:
ни человек, ни дерево, ни птица,
ни ветер, начертавший на воде
простые письмена, ни о судьбе
мои стихи, достойные сожженья.
Зато каким весёлым продолженье
судьбы потом окажется, о да!
Такая же над миром высота,
но как-нибудь иначе воплотится:
и человек, и дерево, и птица
с раскинутыми крыльями. Ах вот,
сквозь тени эти, шорохи, полёт.

* * *
Смотри-ка, муравейник!
Да это ж рай!.. Ну вот,
обходится без денег
сноровистый народ.
Несёт один хвоинку,
другой — козявку, но,
вон, третьему на спинку
закинули бревно.

И мне бы тоже к югу,
подняв кусок щепы,
по заданному кругу
брести из темноты,
подпитываясь грузом
сизифова труда,
покачивая усом,
любить одну тебя!

* * *
Есть в мире музыка, есть вечная такая,
что перед нею околдованный стоишь,
ещё себя, ещё любовь не понимая,
и слово пробуешь, когда такую тишь
тайга взлелеяла, и дождевые свёрла
упали в озеро. Но небо извлекла
весна из горла соловьиного, из горла,
как серебристый звон из хрупкого стекла.
Вода небесная прольётся нам на плечи,
и перекинется трёхцветная дуга
над хвойным сумраком, над нежностью овечьей,
над чешской скромностью солдатика-жука.

* * *
В темноте я стоял, дождевой омываем
серебристой прохладой, и где-то за краем
черноризного бора светало. Звериной
понимая душой: пробуждается днесь
ослепительный мир, говорил себе: «Здесь,
может, я и умру, чтобы стать сердцевиной
корабельной сосны или птичьих сердец
лёгкой плотью — полётом!» И вот, наконец,
навалилась берёза на тело сосны,
умирая, корой глянцевитой потёрлась.
Дождевые утихли прозрачные свёрла,
и предутренний сумрак от самой плюсны
проложил себе путь в соловьиное горло:
— Фиу-фьють, спасены!
Чиу-чью, спасены!

* * *
Яркие пятна жёлтого курослепа
и васильки, а дальше изгиб реки,
и облака, и полное света небо…
О, неужели всё это за грехи
наши исчезнет? Лишь полетят ракеты,
от красоты останется только пыль?
Господи милосердный, а после, где ты
будешь? Или не будешь? Молчит ковыль,
не отвечает ива, и только лёгкий
машет зачем-то крыльями мотылёк.
Если мы живы, значит, Он есть, далекий,
определивший наши пути и сроки…
К небу лицом в траву
человек прилёг…

* * *
Кукушкин горицвет и лютик луговой.
А солнце над моей усталой головой,
как неусыпный глаз в немой голубизне —
в неописуемой, необоримой, не
знакомой с темнотой — упрямо превозмочь
с бестрепетным лицом звезда умеет ночь.

Лежу на дне травы, качаю башмаком
и думаю, каким живу я дураком
и дураком умру. И там увижу Твой
чистейший небосвод, кристально-голубой.

Зато вот этот свет, июльское тепло,
и в голове моей волшебное стекло
поэзии всегда усиливает жизнь.
И горицвет горит, и голубеет синь,
     и воспаряет дух, и серебрит висок,
          и мотылёк летит, как белый лепесток.

* * *
Ах, блеснёт у протоки среди тростника
стрекозиное крылышко, и на рукав
сядет бабочка. Дрогнет суровое сердце.
Говорю: я люблю бесприданницу-жизнь,
ястребиное небо — его заслезим —
эти ельники, плёсы и тальники — средство
очевидное для сочинения всей
амадеевой пьесы, алмазных затей,
фейерверка дремучих галактик…

На закате живой костерок разожгу,
расскажу про любовь дровосеку-жуку.
Он поймёт — он давно поживает-живёт.
И кукушка вдовицину песню поёт —
тихо плачет ку-ку да ку-ку.

* * *
Близилась ночь. Замыкала уста
хвойная тишь муравьиного братства.
Ты говорила: — А если проста
формула счастья? Допустим, расстаться…
— С чем? — Да со всем: с чепухой, с барахлом,
да и со страхом. — Шушара, конечно!
Мы замолчали, прислушались: Он
звёзды зажёг и, казалось, так нежно,
бережно всё мироздание длит,
даже склоняет молиться и плакать
чёрное озеро, красный гранит,
Веспер, над лесом встающий из мрака…

* * *
Корзина горькушек — уже я другие грибы
не вижу совсем, но пока не ослабла дыхалка.
Жалею жену, а себя уже как-то не жалко —
бреду терпеливо по гребню гранитной гряды.

Как часто я думал, что много успею, а вот
всего-то стишок написал да ещё начудесил.
Но может быть, злую гордыню мою перевесил
жены восхитительный образ — пускай он живёт.

А дождик идет, и лосиная вша в бороде
щекочет лицо, и кончается терпкое лето.
Спасибо за всё тебе, Господи. Да, и за это.
И сердце болит как последняя точка в судьбе.

* * *
Душа соприродна растеньям —
из тлена родящей земли
она прорастает и к небу
доверчиво тянется жить.

Листва отшумит, забросает
зима снегопадами лес,
а душу крылатые птицы
в иные края унесут.

Блаженные звёзды мерцают
над лысой моей головой.
О, ты, моё бедное сердце,
ты — прах! Восхитительный прах!
О, бейся!

* * *
Синее-синее плещет у берега
за перекатом на белой реке.
Золото, золото, золото вереска,
чая таёжного кружка в руке.
Помню, сидели немного уставшие,
алый цветок на сосновой нодье.
Ты говорила: — А счастье пропавшее
не отыскалось... Но я в темноте
видела звёзды! Что если вселенная —
будущий дом наш на том берегу?
— Анечка, думаешь, наше презренное
творчество кто-нибудь... — Нет, не могу,
не объяснить, но бессмертье предчувствую…
А над костром — только неба коснись —
дым уходил в необъятную, тусклую,
но просиявшую всё-таки высь.

* * *
Кошка выпустит в руку царапки,
и подумаешь весело: «У-у,
есть картошка, и лук, и обабки.
Берегу, принимаю, люблю».

Мы с тобою усядемся чинно,
сковородку пристроим на стол,
и пожалуй, найдётся причина
балагурить и ужинать. Мол,
мы ещё не такое видали —
будем жить, никакой суеты.
Славный год! Остаются детали —
только кошку бы кто приютил…