Би-жутерия свободы 116

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 116
 
   – Но вернёмся к самой сути. Ну что такое ваши деньжонки, Опа-нас, по сравнению с асфальтом, расцветающим жвачками и плевками, в который нас скопом закатают! И почему вас так беспокоит новая секретарша?! Может, я хочу вызвать у неё ревность по отношению к себе! – подскочил Печенега.
Он запульнул в рот увесистую инжирину и зажевал правым углом рта, как при парезе лицевого нерва. К его горлу подступал генерал Тошнота.
      – Не беситесь с инжиру, шеф. Могу предложить стоматолога Гену Кривозуба. Я вижу, у вас проблемы с левым мостом  перекинутым слева направо. Но и это вас не спасёт от судебного разбирательства. У вашей газеты никчёмные авокады, и вы прекрасно осведомлены об этом, считая, что это не столь важно. Они вчистую проиграли не одну тяжбу в первой инстанции и зря занимают свои места. Но дело не во мне. Надо умело давать отпор наглецам, зарящимся на наши достижения, а не быть бессловесными тварями, трясущимися при появлении финансовых хищников.
      – У вас, конечно, фрукты почище наших адвокатов, –  усмехнулся Печенега, промокая пот на массивном морщинистом лбу и игнорируя сленговый бардовский выпендрёж.
– Знаете что, Гастон, юмор – это машина смеха без тормозов, гоняющая по вертикальной спине, и я угнал её на 30 лет вперёд. А то что вы чего-то не «догоняете» – ваши проблемы, решаемые по мере поступления, мне от них не кисло. Представьте себе, мои мексиканские друзья-нелегалы перестанут перебирать овощи в корейских лавках и перекроют границу с Южным Соседом так, что ни одна кукарача не пролезет. Эта гомериканская сибаритка и  профурсетка – экономика, нуждающаяся в финансовых вливаниях влиятельных людей и неотложном хирургическом вмешательстве, несомненно, рухнет. Ведь вафле-гомериканцы вкупе с «белилами» работать за латинос на частных лужайках, стройках и подметать полы продмагов и домов уолл-стритских воротил носом  не будут.
      – Ладно, ваша безупречная акцентировка моих недостатков убедила меня в том, что в стране преспокойненько синтезируют совершенно противоположные мнения, как одно из разновидностей решения проблемы энергоносителей примитивных культур. Скажу откровенно, иногда я начинаю путать ОМОН с омонимами (коса девичья, коса на косьбе, береговая коса). Меня преследуют уравниловка на работе и несопоставимые величины в переходах.
– Уличных?
– Нет, словесных. К примеру, ваше обаяние, переходящее в обоняние и наоборот. Оно действует на меня, как бодрящие звуки похоронного марша. Или ваши же доводы и доводки. Доводы – нечто эфемерное. Доводки – элементы от лукавого. Вы, не приведи Господь, пытаетесь поменять пустые слова переплетающимися понятиями, приводя в смущение усреднённые 1,5 килограмма человеческого мозга. Любопытно же вы работаете. И всё-таки...
– Извольте. Некоторые слова я синтезирую, другие подвергаю обработке и стерилизации, чтобы особо не плодились. Не суйте свой провалившийся на жизненном экзамене нос в нашу кухню, Печенега. Оставьте это нам, творцам-мученикам. Даже не претендуйте на звание классического дурака, которому наставляют рога в антисанитарных условиях. Дурак – тот, кто живёт у чёрта на куличках иллюзиями по отношению к другим, а вы прагматик – человек отлынивающий от вминаемых кулаками обязанностей.
      – Дорогой Опа-нас, вы даже не понимаете, какой подарок вы мне преподнесли. Вы – светоч. Вы... Перестаньте выкладываться, как товар на полку, примите вымышленное имя, чтобы никому в голову не пришло обращаться к подлиннику. Мы же с вами живём не в филантропическом лесу с хроматическим набором душистых цветов в наиболее выгодной для искушённого глаза гамме.
– Вот так бы с самого начала и объяснили, – обрадовался поэт, – а то думал, что придётся переключиться на интервью с женскими писательницами, которым пообещал рассказать, как в детстве папка наказал меня, когда я наелся мыла и пускал флотилию пузырей. Папаня накинул на помещение сетку взгляда и поставил меня на горох в угол на колени, но мамка согнала, чтобы самоотверженно занять моё место. Всё что не делается – всё к лучшему. Но где это обещанное лучшее? Правда, в том же невзрачном детстве мне привили вкус к жизни, оставив шрам на плече.
– Очнитесь, Непонашему, если вам мерещится, что женщина хочет дать вам интервью, похоже у вас хронический публицистит. Покажитесь опытному урологу, Опа-нас и спросите, могут ли мочевые пузыри смеяться без удержу?  Женщины прозаики – это фиалки галдящие под окном!
Ну, что вы там ещё притащили из заплесневевших мыслей? Читайте и побыстрее, у меня скоро ритуальный обед, напичканный пестицидами. Кстати, здесь побывал друг вашего детства, совсем никуда недетский писатель Амброзий Садюга, если мне не изменяет память, вы были с ним однокакашниками.
Хочу сделать вам сомнительный комплимент, пишет он свои до зубной боли скучные произведения намного грамотнее вас в отношении соблюдения синтаксиса и орфографии. Но зато нарушает закон гостеприимства – отказывается пить нашатырный спирт. Его выхолощенный язык не идёт ни в какое сравнение с вашим кудреватым изложением.
К сожалению, и у писателя-эрота есть здоровенный недостаток – он ищет и находит себя на экваторе Эмоций в зените отрешённого Одиночества. Этот полнокровный идиот бездарно работает, прислуживая самому себе. Страстные поцелуи он превращает в слюнявый языковый взаимооблиз, относя их к дыхательным упражнениям, а занятия сексом к сердечной гимнастике. Посещения венерологического кабинета по гостевой визе Амброзий считает оздоровительными прогулками. Он написал блестящий, слегка лоснящийся сценарий под названием «Гуано». В нём А. разглядел себя в главной роли конгломерата, формирующегося в кишечнике, в расчёте на то, что кто-то поймёт его помёт.
Я, конечно, до конца ему не верю, что ему предложили эпизодическую роль в фильме «Утомлённый подсолнухом».
– Рад за него, – прокомментировал Опа-нас, в кровь кусая губы.
– А вот из-под пера таких тварей, как вы, вырываются тварения, вообще далёкие от привычного творчества, где утрусский ковбой Курантов надрызгивается до такого состояния, что выйдя из бара, взбирается на лошадь, распевая «Пара гнедых». Вам, к примеру,  почему-то не нравится содержательное слово мошонка. Вы его стесняетесь и тут же заменяете на яйцо в мешочек.
Разница между вами и Амброзием в том, что вы, Опа-нас, признаёте, своё графоманство, а он ни в какую. Хотя, судя по его заявлениям, он быстрее овладевает женщинами с помощью иностранного языка, в чём и проявляется его тевтонская сущность.
Чтобы читать Амброзия Садюгу, рекомендуется сильно опустится, а на это не каждый (сам себе марципан) отважится. Амброзий с его волосяными эполетами на плечах, не добавлявшими эстетики его поэтическому облику, внёс непоправимый вклад, а местами совсем тощий, в сокровищницу литературы. Он, не спросясь, изъял разъедающий глаза сам «смог» у талантливых авторов пескоструйного направлении в литературе.
Этот антисемит, думающий, что еврей похож на дрожащего от страха зайца, готов был убить двух зайцев сразу. Он невзлюбил Джека Лондона за то, что тот обожал еврейские анекдоты, касающиеся химичащих судов, за  взятки применяющих полимеры. Всенаказующий Садюга придумал садистский способ как стать миллионером в арабских странах – наладить выпуск футбольных мячей с изображением руководителей сионистского движения. Но кто-то из Мосада намекнул ему, что если он попытается осуществить свои намерения, его жизнь выеденного Фаберже не будет стоить и зависнет на волоске, и тогда Амброзий перестал посещать парикмахерские, обрастающие слухами и обнюхивать прелестниц на манер ищейки. Когда мне хочется побеседовать с интересной личностью, я непременно ухожу в зеркальную комнату. А пока что, если позволите, я зачитаю вам кое-какие выдержки из некоего меморандума, который прояснит многое в создателе совершенно нового подхода к еврейскому вопросу, пока вкус вырабатывается, как человек на стройке.
«Последователь краснобая Геббельса Амброзий Садюга, задавший себе вполне оправданный вопрос, является ли его сердце представителем внутренних органов, пошёл дальше своего кумира в доказательствах, что антисемитизм справедливо направлен против тех, кто уверовал в цифру семь за семью печатями.
Ну кто как ни эти люди, работая до седьмого пота, говорил он, за Белоснежкой семерых гномов следить приставили, не задумываясь, что она способна одним «махом» семерых побивахом.
Это еврейские цветики-семицветики, которых до поры до времени держали за семью заборами, за семью запорами, насчитали семь цветов в радуге и выдумали в своих корыстных целях семь дней в неделю. Не боясь семи смертных грехов, они дружно взялись за производство плёток-семихвосток, чтобы в тюрьмах семинары сподручней было проводить, а сами прятали нетрудовые сбережения в швейцарских банках за семью замками.
А кто, вкалывая до седьмого пота за семью морями, за семью долами безналоговые бизнесы пооткрывал, не вошедшие в число семи чудес света? То-то мы здесь из-за них, безработные, сложа руки сидим. Вот и выходит, что у семи нянек дитя без глаза.
Это опять же они – выходцы из гомосексуальных шкафов, – ввели правило «Семь раз отмерь – у одного отрежь», и так, чтобы остальные почувствовали. Они же ни с того, ни с сего для отвода глаз установили, что существует всего семь музыкальных нот.
И пусть мне объяснят, к чему их учёные раскрыли простому люду сокровенную тайну, что у жирафа, как у человека семь шейных позвонков, и определённо не без собственной выгоды их математики вывели аксиому «семеро одного не жрут».
Особенно это проявилось, когда одного чудака из иудейской когорты арестовали в загоне метро первого класса за то, что он настойчиво предлагал скорую помощь быстроногой мулатке, оргазмирующей в бешеном танце у цельнометаллического стояка.
Поверьте мне, эта публичка (семи пядей во лбу) не за просто так затеяла семь пятниц на одной неделе, а чтобы двигать прогресс семимильными шагами, а нас вынуждают заканчивать семилетки, понаставив повсюду семисвечники. Пропагандируют арабский геноцид «Одним махом семерых побивахом», а сами преспокойненько захватили СМИ, и танцуют себе свои 7.40».
– С этой стороны я его плохо знаю, а с другой – остерегаюсь подходить, но поработал Амброзий на славу неонацизму. Ему бы в катамарановых лаптях шагать по морю Лаптевых, – отмежевался после чтения Опа-нас Непонашему.
– Тогда я продолжу. Чтобы осилить вас, Опа, необходимо приложить титанические усилия и подняться, ещё лучше забраться повыше, что требует труда и лимитированной эрудиции. Ну, скажите, и кому это надобно в эпоху ускоренной транспортировки инфекции и всепоглощающего свободное время телевидения, которое, не стыдясь, рекламирует кошерные спальные мешки под глазами на двоих с неразборчивой перегородкой и эластичным отверстием в нём? И как сказал друг Амброзия местный фольклорист, кладбищенский сторож дядя Саня Плющ (человек достаточно плодородный, и по мнению его жены грубое вьючное животное): «Одному маршальский жезл, другому – за свой бы подержаться».
Замечу, что несмотря на измордованную семейную жизнь, которая пошла и опасна, как спутавшиеся обнажённые провода «в инвалидной Аляске любви», к лобкотрясному исполнению Танца живота супруги отношение у Плюща было вполне лояльным. Он считал её отретушированный треугольник лесистым уголком, давшим прибежище мелким зверушкам. Дядю Саню похоронили без травли на кладбище, где он лекарственно прикорнул сторожем у ограды с прохладительной батареей пива, когда в полнолуние попал под фригидную посетительницу на памятной плите, с надписью: «Браки бывают полнометражными фильмами покорёженных ужасов. Мне не повезло с тремя короткометражными».
Смерть, как уход от действительности без алиментов, наступила без почестей. На Санины похороны собрались окрестные урологи, прочитавшие его труд, посвященный описанию водонапорной мышцы, регулирующей выброс струи. Так скорбящая страна узнала, что её покинул ветеран плит и надгробий, великий кладбищенский учёный, лозунгом которого было: «Не околеть бы раньше времени» (дата времени не указывалась).

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #117)