Поэма о старом докторе и орхидее

I
Раз сидел усталый доктор на приеме,
Что лечил – да то у всех, наверно есть,
Нет, не то, чем на кушетку можно сесть,
Но того нам и приятней, и знакомей –

Он глаза лечил… но думал – все  о том же,
Что любовь – не низко и не высоко,
И не в сердце,  что, как плеть, больней и строже
Гонит вдаль эритроцитов, будто скот,

А в душе, что скрыта то ли за грудиной,
То ль в эфире, что есть сон и волшебство,
То поймет лишь пономарь и старый инок,
Жаль, наука – прут железный для него.

Эта плеть – лишь злобный стимул по латыни,
Просто палка, что, хоть нехотя, но бьет.
Где ж мечты и светлой радости полет,
Где та женщина, что  жесткость не отринет,
Но, кружась, расплавит твердь, как скучный лед?

Где она? – на карте мира в дальнем стане,
Где круженье – Шива Кали – вечный танец,
Энтелехия вокруг всех бренных лет:
Мир, воина – сейчас на скатерть-карту взглянешь,
Ну а завтра – той колоды, будто нет.

Только где-то есть и карта, и круженье,
Там где светом раздвигается стена,
Там, куда не йдут платоновские тени,
В мире Эйдоса, куда бредет лишь гений,
Двинув каменные бренные ступени,
Заратустре рассказав про времена,
Пред зарей не пав на облака-колени,
Но... кто вниз сойдет... то он или она?

Врач не стал сходить, других средь звезд встречая,
Пусть сияет, тот кто жизни духа мил…
Он с ума, конечно, тоже не сходил,
Лишь хлебнул три кружки огненного чая,
И взбодрила алкалоидов резвых стая,
Да и маковый батон прибавил сил.

Усмехнулся вдруг родному полустанку:
До чего дошла сегодня молодежь:
“Где, мол, мак, и чей батон ты?” – прочь галдёж.
“Вправду чай с батоном”, – распрямил осанку,
Крикнул сам себе, озлился спозаранку,
Но припомнил вдруг красавицу-цыганку,
Что любил… и что сегодня… как найдешь?

Врач встречался с ней далеким жгучим летом,
И плыла она, как орхидеи куст,
Так не свойственно для университета,
Не для стен… я ошибаюсь…стены – гетто,
Для  людей, ученых, что остались где-то,
Далеко… и даже милая планета,
Как земля – кормилица для факультета,
Не сошлась с Венерой с кафедры искусств.

Только он прохладным вечером зеленым
С ней сошелся, сидя с грустью у окна,
Уплетая свой извечный чай с батоном,
Нелюдим, умен… бродил душой по склонам
Прошлых книг, как гор, где знание затоном
Разлилось… и появилась вдруг она.

Будто снизу, ну а, может быть, с вершины,
Он не понял… но пролился звонкий смех:
“По ин. язу две задачи ты реши мне,
Вот одна – tea, button – ясная для всех…”

 “А другая?” –  врач, смеясь, раскрыл объятая,
За основу отношений взяв латынь,
Расстегнув негромко пуговицу платья
У простой и столь загадочной мечты…
….

Хоть мечтал когда-то вовсе не об этом,
Ведь экзамен на носу и не один –
Помогал цыганке словом ли, советом,
Даже стимул стал помягче бить в груди,
А она, язык свой заострив стилетом,
На латынь стремилась все переводить.

И однажды с партитурами сидела
И решила, мол, я тоже не дурна,
Дня четыре не пила она, не ела,
Погрузившись в свой ин. яз. душой всецело,
Песню для врача писала – духом смело,
Ну а плоть ждала батона у окна.

Basement, button – то основа или днище?
Надоело… вот всклокоченный сидит –
Дай кусить за… основанье… ты не нищий,
А потом глаза смежила, сделав вид,

Что обиделась.… “Прости меня, О Шакти” –
Прошептала – врач не понял ни черта,
Усмехнулся ей в ответ о твердом шанкре,
О носах, друзьях… святая простота.

А цыганка: “Ты зачем, мой друг, так грубо
К вере предков… похудела для тебя
Вот безмен – взвесь, как батон, а если люба,
Слушай песню, что с Кали нашла, любя…”

“Да какая там тебя нашла калина? –
Толь смеялся, то ли плакал юный врач,
Но на вид был тих, как будто кроткий инок –
Расставаться нам пора… ведь плоть витрина,
А внутри – не магазин – души долина,
Обниму, и вдаль пойду – шепнул – не плачь….”
 
Ветры сильные и гордые подули,
Разминулись две души на полпути,
Пусть она кричала вслед ему про угли,
Что вновь вспыхнут, как ночные версты улиц,
По которым вместе нужно им пройти…

Орхидею у кого-то на балконе,
Оглядела, прошептав: “Хоть вниз мне кинь,
Мы цветы, нас поят чувства родники –
Успокоилась потом – ты не догонишь,
Я всего добьюсь…” И струями ладоней
Смыла слезы с глаз, как зорька – дым в затоне,
И сбежала, бросив в стену башмаки.

Только юная нечаянная радость,
Что и грусть – проходят быстро и легко,
И остался странный случай далеко,
Как цветок у неизвестного фасада.

II
“Знаю, юная нечаянная радость,
Что и грусть – проходят быстро и легко…
Что, глупышка, юный автор, выпей яда,” –
Врач ответил… и не знал, стоять ли, падать –
Пред глазами, не подняв живого взгляда,
Пациентка вдруг вздохнула глубоко.

Видно было, что не зря ее просили
К офтальмологу явиться поскорей,
На лицо упадок сил, анорексия,
Что наука – только средства, знанье – в силе,
Знал профессор, и глаза не подводили –
Истощенная девчонка у дверей.

Смуглый ангел… что в последнем классе школы,
И дрожит, и за грудиной гул стоит…
Ну а он ей прописал… нет, не уколы,
Выпить яда, как король, что вечно голый,
Перепутал пересуды и престолы –
Внес в рецепт  воспоминания свои.

И заплакал, словно сам почти калека:
“Вот и все… настал конец седого века,
Не осталось в нем ни жесткости, ни сил,
Пусть уволят, пусть смеется друг аптекарь,
Но зачем же я девчонку загубил?

Все во мне, как в чаше солнца ночью, пусто,
Выпью сам весь яд, ни капли ей не дам –
Обманул меня проклятый Заратустра,
Выше, ниже? Видно сам шел по следам

Тот пророк или пророчица – не вижу,
Ординаторы решат – гореть в аду,
Иль живу еще немного, духом выжду,
Что-то плохо, но раба по капле выжму
Нет... я завтра на работу не пойду,
А потом – хоть волком выть мне, хоть в дуду…”

Провалялся он неделю, был в горячке,
Что во сне, что за наукой, за межой,
Все шептал о жгучей огненной чужачке,
И о том, что сам теперь всему чужой.

Но потом вернулся все-таки на службу,
“Расстреляйте мол”, – вся кафедра молчком:
“Да к чему, профессор, вам ли это нужно?
Вы спасли ее” –  все стали хлопать дружно,
Ну а врач, сшибив косяк, лишь пал ничком.

“Выносите – не нужна уже зарплата,
Да не смейтесь, на глазах упадок сил”, –
И слезами, как дождем, заморосил.
Все стояли… и лишь юный ординатор
Все, как было, все по правде объяснил:

“У цыганки, что пришла из южной дали,
Что-то нервное… обычный сон, покой,
Не помогут… ждали чуда мы – едва ли,
Но не знаю, что вы доктор, прописали,
Голодовку у нее сняло рукой.

Говорят, что трое суток хохотала,
Стала есть, приправив пищу дымом трав –
Избежала наша клиника аврала,
И у девочки, да все нормально  стало,
Кризис кончен, булимию миновав.

Объясните вы свое священнодейство,
Не сейчас… ну хоть когда-нибудь потом –
Поглядите –  то подарок от семейства
В салафане перевязанный жгутом.

Не пойму, зачем он вам – наверно шутка,
Что вам бренное – вы будете в веках,
Но стоят иль стоят – то видней кому-то –
В статуэтке, нетто-злато, пламень-брутто,
Орхидея и два красных башмака…”

Улыбнулся врач затравленно и сонно,
Отложил бумаг, медикаментов муть,
И, откупорив извечный чай с батоном,
Промолчав, ответил кафедре с поклоном:
“Служба ваша… я сегодня не приму…”

…..

Он ушел по синей глади грустных улиц,
Фонари светили ласково вдали,
А студентам показалось – грели угли
Стопы выцветших камней, что развернулись,
Чтобы двое вместе в вечности прошли….


Посвящается моим учителям из СПБГУ и Института Экспериментальной Медицины