Скажут, не пишите о войне!

(Это – не цикл... Публикация временная.)


Родина моя, в часы печали...


Родина моя, в часы печали
Я гляжу, как плавно над рекой
Голубыми вётлами качает
Среднерусский девственный покой!

Спит река, объятая прохладой,
Видят рыбы сны на глубине.
В тяжкий час душевного разлада
Тишиной лечиться надо мне.

Над речным туманом, над осокой
Чуть дрожит рубцовская звезда,
Так поэта вечер одинокий
В слове  отразился  навсегда.

Отчего-то странно тянут душу
Огоньки знакомых деревень,
Здесь поют на майские «Катюшу»
И с гармонью бродят целый день.

А когда засвищут в ночь Победы
Пойменные асы соловьи,
На побывку с неба, до обедни,
Отпускают воинов к своим.

Мужики хлебнут из мятой кружки –
Поминать убитых – не впервой!
И всплакнут, как водится, старушки,
Затянув «Платочек голубой».

Вот и мне, стоящей у осоки
На мостках в желанной тишине,
На душе уже не одиноко,
Только страшно думать о войне...


Детдомовский хлеб

        Моему отцу, композитору А.Г. Флярковскому


Это детство военное делит койку на двух.
Это кровное, генное – что не высказать вслух…
В девять лет одиночество. Серых простынь тоска.
От отца было – отчество и вихор у виска.

А от матери – родинка муравьём над губой,
Обещание «Родненький, я приду за тобой!».
Довоенное прошлое унесли поезда…
Но восходит над Толшмою ночью та же звезда!

На картошке да в валенках – ничего! – проживём.
Это дома ты – маленький, здесь – пока что чужой.
Шли казённые ходики. Тьма. Не видно ни зги.
С чесноком бутербродики, чтоб спасти от цинги.

Ленинградскому мальчику объявили бойкот.
Обвинили запальчиво: «Ты украл бутерброд!»
Исхудавшим былиночкам было ясно до дна:
Хлеб – всем поровну, и'наче не наступит весна.

Все ребята без жалости в рот набрали воды,
И жила в нём до старости боль от этой беды.
И поклялся он истово над письмом от отца
Не горбушку, а истину отстоять до конца.

Эти нормы железные диктовала им жизнь,
Поднимала над бездною и шептала: держись!
Это кровное, генное… Так взрослела душа.
Слабость – каяться в сделанном, если не совершал!

Но с открытостью чистою доверять и прощать,
До последнего истину, как отец, защищать.
Времена незабвенные… Эти бритые лбы…
Это детство военное на прицеле судьбы.


Ленинградка
 

Завитками позднего ампира
Стёкла разукрасила зима.
Вымершие гулкие квартиры.
Лютый холод. Утро. Голод. Тьма.
Женщина в обмотках... баба Тоня!
Ты едва бредёшь, не чуя ног,
На твоих руках уже не стонет
Крохотный двухмесячный сынок.
Ты как тень среди других страдальцев –
Еле-еле бьётся жизни нить.
Надо на Смоленском в одеяльце
Младшего в сугробе схоронить!
Скрыты звёзды напрочь туч рогожей...
Времени река не льётся вспять!
Бабушка, ах, если б было можно
Вам тепла и хлеба передать!

...путь домой лежит в январской стыни,
Ни собак. Ни галок. Ни огней.
Да вовек твоё святится имя
В беспощадной памяти моей...


Рыбка


«Горе и радость!» – она сказала,
Руки ему положив на плечи.
В небе смеркалось, и гул вокзала
Смысл доносил, но слова калечил.
«Радость и... что?» – он спросил с улыбкой.
Ветер косынкой плеснул – и нету!
«Я приплыву к тебе белой рыбкой,
Белой, запомни мою примету!»
«Шутишь... о чём ты сейчас шепнула?»
«Радость, любимый, во мне бушует!»
Вместе шагнули из тьмы и гула,
Он одесную, она – ошую.
Вместе купе обживали с толком,
Вместе чаёк с земляникой пили...
Он с батареей ушёл за Волхов,
Ну, а её под Москвой убили.
Нам не понять, деловым и ушлым,
Как это страшно – навек расстаться!
Как это – ночью бессонной слушать
Белую рыбку, слегка за двадцать...


 Рио-Рита


Зацветает заячья капуста,
Спорит с ветром белый первоцвет.
Сил у здешних бабушек негусто,
А дедов давно на свете нет.

Нынче за раздатчицу – Танюша,
Завтра в смену – Клава-каланча.
Нынче не спеши, спокойно кушай,
Не ругнут в столовой сгоряча.

Здесь добавки – редко кто попросит,
Но мечтать над кашей здоровы
Марь Иванна, Капа, тётя Зося –
Три пансионерки, три вдовы.

Русская, хохлушка и еврейка –
Три соседки, словно до-ре-ми,
Три листа иссохших, серых шейки,
Боль войны хлебнувшие детьми.

У одной отец пропал под Клином.
У другой – закрыл бойца в обстрел.
Третий – в синем небе над Берлином
Чёрной свечкой, падая, сгорел.

В День Победы – торт, кино, тюльпаны.
На ночь – корвалол и капотен.
Слёзы хохотушки Марь Иванны...   
Три кровати с тумбами у стен.

Каждый день – один огромный праздник.
Разговоры близкими полны...
– Правнук тёти Зоси – вот проказник!
– Только б им не выпало  войны...

На троих у корпуса скамейка.
– Надо жить, девчата, хоть умри!
Русская, хохлушка и еврейка.
Звуки довоенной «Рио-Ри...»


«Псков-Москва»

Эх, Россия... сёла, огоньки,
В сизом небе жёлтые дымки
Изогнулись, что хвосты кошачьи ...
Тянутся болота и леса...
Убранное поле, голоса
Стай последних кличут или плачут.
Зов могу я только угадать
Из окна вагона... Снова гать...
Семафор над лентою дорожной...
Станция с окошками в резьбе...
Малая зарубка на судьбе,
Тихий вздрог предчувствия под кожей,
Память крови – это ли не чушь?!.
Но когда едины все пять чувств
В странном узнавании и боли,
Понимаю: потому жива,
Что ломаю сердце на слова,
Словно хлеб октябрьской юдоли...
Здесь ложится горечь на уста,
Здесь обычный счёт идёт от ста
Километров и потерь военных...
Молчаливо катится состав,
И на север тянутся места,
И комком в груди – стихотворенье...
Порхов, Локня, Жижица... Двина
На маршруте точкою видна.
Чуть мелькнёт, и вот – уже разлука...
Псковщины предзимняя тоска
В ломоте у правого виска
И стоянка на Великих Луках.


Скажут, не пишите о войне!


Скажут, не пишите о войне!
Всё уже и сыграно, и спето,
Всё давно сгорело в том огне,
Есть новее темы для поэта.
Праху – прах, а вишням надо цвесть!
Раз военных будней не видали,
Уберите «родину» и «честь»
В глубь стола, как дедовы медали...

Если ты – поэт, то слух замкни
Для речей опасных и лукавых!
Как тревожны нынешние дни,
Как твои наставники не правы!
О жестокой правде лет лихих
Говори, но так, чтоб дыбом кожа.
Написать последние стихи
О войне, поверьте, невозможно…