Для чего мы пишем?

В Минске я знавал Витю Генкина, талантливого и бесстрашного человека. Сестру его в концлагере сожгли немцы, он не мог забыть этого всю оставшуюся жизнь. Но и прозу свою опубликовать тоже не имел никакой возможности. Редактор «Мастацкой лiтаратуры» откровенно, в глаза, высказал ему следующую претензию: в своих повестях и рассказах вы чересчур педалируете еврейскую тему! «Когда я осознал, - рассказывал мне Витя, - что пишу единственно самоутверждения ради, я с этим в одночасье завязал и на одиннадцать лет завербовался на Север экскаваторщиком».
 
С тех пор мне довелось общаться с сотнями пишущих людей, и почти всякий раз я задумывался о данной конкретной мотивации. В Литинституте я встретил своих ровесников-поэтов, целью большинства из них было закрепиться в Москве. Я их прекрасно понимал: жизнь в советской провинции текла скудно и безнадежно. Но ради осуществления заветной мечты многие из них примыкали к черносотенному крылу Союза писателей: им за это сулили членский билет и соответствующие льготы. Живя в общежитии, я наслушался пьяных речей о том, что Русь погублена жидомасонами, столько, что теперь мог бы, наверное, сварганить фальшивку не хуже православного монаха Нилуса, автора ценимых Гитлером «Протоколов»... Что с ними всеми сталось, спросите вы? Фактически, никто из них ничего монументального так и не создал. Кто-то умер от алкоголизма, кого-то убили бандиты в «лихие 90-е», кому-то повезло больше: он успешно влился в заидеологизированную чехарду неосовписовской номенклатуры - бессмысленность и мизерабельность которой всё очевидней для мира с каждым днём.

Что же касается писателей-эмигрантов, то это особая статья. Важно иметь в виду, что слишком многие из них полуграмотные дилетанты. История мировой литературы, теория стиха и прозы, критическое наследие классиков - всё это прошло мимо них, и никто из творцов об этом ни чуточки не жалеет. С возникновением социальных сетей, а ранее - неисчислимых виртуальных изданий: аляповато состряпанных сайтов и антологий, от смешного до уродливого тенденциозных журналов и альманахов, - «литературная слава» перестала быть заслуженной и объективной до такой степени, что интерес читающей публики к русскоязычной фикшн заметно схлынул по обе стороны океана. Бывший бухгалтер Сандуновских бань, оказавшийся где-нибудь в Огайо, принимается без устали кропать стихи, и причина этого явления предельно ясна: все вокруг говорят только по-английски, языком этим он владеет через пень колоду, над акцентом его то и дело подтрунивают, и ему хочется восстановить самоуважение внезапно прорезавшимся «талантом». Ведь, чтобы стать живописцем или музыкантом, необходимо потратиться как минимум на этюдник или скрипку, а это удовольствие - совершенно бесплатно: открыл аккаунт на фейсбуке и ставь «лайки» всем без разбору, получая их же в ответ по принципу «ты мне, я тебе»...

Живя в Израиле, я приятельствовал с бывшим ленинградцем Михаилом Зивом, своеобычным поэтом, постоянно экспериментировавшим с метафорой, аллитерацией, а главное - со строфикой. Выживал он в левантийских условиях весьма тяжело: приходилось шоферить за гроши (плюс работодатели норовили недоплатить), набрал долгов и сделался невыездным, пил горькую и обитал до самой смерти в каких-то халупах. Собратья по перу инициировали всё новые коллективные издания, и однажды он произнёс запомнившуюся мне фразу: «Единственное место, где не стыдно напечататься, это сборник твоих же собственных стихотворений». Кроме нас, в утлой его комнатенке сидели ещё несколько поэтов. Вскоре разговор зашёл о том, как и почему возникает новое произведение. «Я хочу вам признаться, - заявил я, - в основном я пишу стихи лишь после того, как в мозгу зарождается свежая рифма. Именно этот показавшийся уникальным звук, внезапно подаренный то ли пролетевшим мимо ангелом, то ли собственной композиторской изобретательностью, и есть та самая искра, с которой всё начинается». Кто-то из присутствующих стал со мной спорить, но Миша благодарно сверкнул зрачками и загадочно промолчал.

Теперь, по прошествии времени, я должен, конечно же, дополнить своё тогдашнее высказывание. Помимо всепоглощающей привязанности к рифме - звукоизвлечению, носящему поистине сексуальный характер, а потому совершенно безотчетному и неуемному, я всегда пытался по возможности разнообразить жанры, иногда придумывая новые и стараясь вписать многоэтажную идею в тот или иной поэтический сюжет. Особый «этаж» этой идеи как правило составлял культурный код (это я сознательно позаимствовал у Мандельштама, так как с отрочества являюсь его горячим поклонником). Но также в ней нередко присутствует политическая и нравственная злободневность: с этим я пробовал бороться, пока не понял, что себя переделать невозможно. Живя в разных странах, я откликался на ту или иную геополитическую и историческую угрозу: вероятно, еврейская половина моих генов привыкла таким образом реагировать на дамоклов меч непреходящей звериной ненависти и злобы. Впрочем, не хотелось бы сводить на нет и свою русскую, славянскую половину: выражение любви к России, боль за её многострадальную судьбу, абсолютно искренни в моих стихах. Свидетельством этому служит хотя бы тот факт, что я не намерен их публиковать где попало. Мне больно и за евреев, и за русских, меня очень тревожит тот ров между двумя народами, который преднамеренно углубляют страдающие человеконенавистничеством политиканы. Метаморфозы, произошедшие с родной словесностью в течение последних тридцати лет, также удручают меня не на шутку. Что я могу сделать, дабы предотвратить очередную всемирную бойню, остановить сползание русской культуры в пропасть пропаганды и консьюмеризма, вернуть сияние коренным бриллиантам обнаженной души? Я могу и должен для этого писать, вот и всё. И вы, поэты и прозаики, безусловно тоже. Но только во имя этого, помните, а не на потребу скучающего сытого хамья или минкультовских прокрустов и скалозубов. Таково мое частное мнение, не более.