Бодрый

    С утра, задавался хороший денек. Нежные лучи яркого солнца, ласкали ожившую землю. В чистом небе, весело стрекоча резвились ласточки, а из сельских репродукторов, сквозь майский аромат неслись лихие фронтовые песни. Повсюду, чувствовалось праздничное настроение. Готовясь к празднику, ветераны, достав выходной костюм крепили к нему награды. Тридцатилетний юбилей Победы шагал по стране.               
    Возле финского домика, под кронами могучих тополей, на изношенном корде вкопанного автомобильного баллона, одиноко сидел старик Федор. Его наряд не был праздничным, на стареньком помятом пиджаке не было наград, празднично сияло лишь выбритое лицо. Глаза старика, туманно смотрели вдаль, а почерневшая жилистая рука сжимавшая посох, чертила на вытоптанной земле какие-то замысловатые фигуры.
    Федор начинал войну в сибирской дивизии, почти с первых её дней. В битве за Москву, под Яхромой, он был награжден орденом Красной звезды. После госпиталя в сорок втором, его назначили командиром мотострелкового взвода формировавшейся бригады. В феврале сорок третьего неукомплектованную бригаду бросили в бой. Три единственных тридцать четверки поддерживающие их батальон, не смогли прорвать немецкую оборону и были подбиты еще в начале боя. Атака захлебнулась. И в это время, ревя моторами, танки Манштейна двинулись в контратаку. За ними, катилась вражеская пехота. Почуяв окружение, штаб и командование бригады сбежало. Началась паника. Картина разгрома была жуткой, — повсюду, кострами пылали наши подбитые броневики, а гремящие чудовища с крестами, носились давя отступавшие роты. Разгромив батальон, немцы двинулись вперед. Не дав опомнится, в след за танкам, с красными от мороза лицами прилетели мотоциклисты. Стреляя в воздух они стали сгонять к большаку разрозненные группы красноармейцев. Отбиваясь от них,
Федор отвел свой взвод к балке, в глубокий снег. В душе он надеялся, что наши перегруппировавшись перейдут в наступление и придут им на помощь. Но канонада утихла, вечерний мороз усиливался, а в пятистах метрах от них, по дороге, шли лишь колонны пленных. Сбившись кучкой, трясясь от холода, бойцы с надеждой смотрели на своего командира.
    — Дядь Федь… замерзаю я, — едва разжимая синие губы, простонал худенький деревенский мальчишка кутаясь носом в куцую шинель. Глядя на страдания этого паренька, Федора вдруг наполнила злость. Нет, не на немцев, на тех, кто бросил их в это пекло с двумя обоймами в кармане, а сам сбежал и сидит сейчас у теплой печурки, забыв о них. Окончательно осознав, что никто не придет им на выручку, он вдруг решительно скомандовал:
     — Встать! Выдернуть затворы и выкинуть в снег!
Дождавшись исполнения  команды, закинув в снег и винтовки, Федор повел бойцов к колонне пленных. Что двигало им тогда? Спасал ли он свою жизнь, или спасал жизни этих обреченных солдат, на этот вопрос он не мог ответить даже самому себе. Тогда ему было ясно лишь одно, что о них забыли, что их смерть в заснеженной балке не принесет никакой пользы для Красной Армии.
    Пыхтя паром, немецкие паровозы, как рабсилу привезли Федора в Баварию. За годы плена, судьба раскидала по разным лагерям тех кого он вывел в тот день из балки. Лишь тот худенький паренек Ваня был с ним, когда в апреле сорок пятого, передовые части 4-й гвардейской, освободили их из плена. Потом, вместе с Ваней, они служили в запасном полку. Командование полка, отнеслось к ним с пониманием, все знали про неудачную операцию под Харьковым.
    Через полтора года, в конце сорок шестого, Федора уволили в запас и он прибыл на родину. Неласково встретило солдата родное село. Весть, о его сдаче в плен пришла еще в сорок третьем. По разному относились к нему люди. Те кто хлебнул в полную, с сочувствием, те кто потерял своих близких и кто не нюхал пороху, с презрением. Федор не оправдывался, молча сглатывал обиды, и как бы заглаживая свою вину, брал все тяжелые работы. Медленно, как зарастают фронтовые раны, таял со временем холодок между народом и им. Но,беда не приходит одна. Так вышло и с Федором. Осенью сорок девятого, раздался в дверь ночной стук. Забрали его тогда в следственный изолятор. На суде, без всяких доказательств и объяснений, лишили Федора воинского звания, наград, присудив десять лет колонии поселения. Пароходом, с этапом поселенцев, доставили его в Ванинский порт. И снова лагеря, только на сей раз свои, родные. Но и там не пожалел он, о том, что не бросил остатки своего взвода со штыками на немецкие танки. От звонка до звонка оттрубил Федор свой срок, и освободился с Норильского поселения.  Пройдя через муки и ад снова выжил солдат. В конце пятьдесят девятого, без зубов, белый как лунь, с отмороженными ногами, вернулся он в свое село. И снова трудился с огоньком. За свою несгибаемую волю и жизненный оптимизм получил Федор Баскаков народное прозвище «Бодрый»
    Закончился сельский митинг и шествие у памятника. Музыканты отыграв «Варшавянку» утащили в клуб свои барабаны и трубы. Сверкая орденами и медалями стали расходится по домам ветераны.
    — Пойдем «Бодрого» поздравим! А то как-то не по человечески. Все же, он тоже воевал маленько, два кубаря имел. — Кивнул на сидящего Федора, увешанный медалями бывший шорник Никифор Воробьев. Шумной толпой, подвыпившие ветераны подошли к старику.
    — Федь, ты спишь что-ли? — тронул Никифор неподвижного Федора. И разглядывая его лицо, вдруг побледнел и растерянно пробормотал:
    — Никак представился горемыка.
Словно присев перед дальней дорогой, застыл «Бодрый» крепко сжимая посох в окаменевшей руке. Лицо его было спокойным, на нем не было следов печали или радости, лишь только маленькая капелька невысохшей слезы, досадно зависла на чисто выбритой щеке..