С. Пшибышевски. Андрогин-6

.
Как вдруг из норы выполз золотой змей, неспешной молнией тела своего
оплёл кругом полянку нарциссов, напружился– и воздел головку повыше,
ещё выше; из крохотной пасти выскользнула пара долгих жал, пара рубиновых
глазок хохотнула мерцающим блеском; жала лизнули белые лепестки,
и уже было прицелились в смолкшие глаза нарциссов, как...
.
Он сорвался с кровати.
.
Неужели! Значит, не приснились?
.
В вазе на письменном столе– два долгих стебля нарциссов и парой
огромных цветов. Их дивным переплётом увил их змей с низколобой головкой
о глубоко посаженных лоснящихся рубиновых глазках.
.
Изумлённый он приблизился к столу– пара исполинских цветов в
мускулистой оплётке бронзового змея дышала неким страстным жаром,
некой сладостной лаской.
Он вынул стебли из бронзовых колец, сжал холодный металл ладонью–
и жался к нем воспалёнными скулами, поглаживал его, гладил им тело
своё, подолгу засматривался на него– и снова тискал его ладонями.
.
Чудилось ему, что брошенный заживо в расплавленный металл змей
замер в предсмертной судороге.
.
Он окинул взглядом нарциссы: глаза их неподвижно всматривались в него
с некой бездонной грустью, с неизбывной тоской. Он чувствовал,
что эти немые глаза живут, пытливо вонзаются в его зеницы, жаждут ответа,
ждут взаимности, желают, чтобы он прижал их к сердцу и ласкал.

Ужель она, она оборотилась цветами и змеем?
Насытила их своим дыханьем, заласкала тоской тела своего,
упоила страстью губ?
.
Долго целовал он молчащие глаза цветов; казалось ему, что огромные,
тяжёлые веки смыкаются в трепетной алчбе, откидывается истомлённая
страстью голова, открываются разгорячённые губы, ищут его губ,
с неутолимой жаждой внезапно впиваются в них и пьют, пьют его кровь.
.
Бронзовый змей в его руках стал оживать и тужиться, как вдруг
притиснулся вдоль груди, оплёл его торс похотливым, трясучим теплом
её тела, тёрся, снова обнимал и стягивал, стягивал стальные
обручи... Но нет! Это уже была та– он чувствовал: обручи её членов
слабели, чтобы с пущей силой до боли стиснуть его; вдоль его тела
содрогалось её дышащее желание, подобное вопящим молниям в посвисте
бури, её сердце боем стучалось в его грудь острыми крыльями, губы
её впились в его шею– безумея с каждым всё более страстным объятием
она вталкивала, втискивала его в себя...
.
Он с силой опомнился и блуждающим взглядом засмотрелся в сумрак спальни.
Я болен, подумал он, стискивая бронзового змея и кусая стебли нарциссов.
Он не знал наверняка, что с ним происходит.
Слышал лишь снова исполинское колыханье ночи, раскинутой над ним в
образе каменный готических сводов.
Было темно; лишь две большие белые звезды нарциссов на хрупких стеблях
волновались высоко над белым, залитым слезами полем цветов.
.
Он продирался сквозь гущу мерзких растений, похоже, впитавших весь яд
земли, всю отраву вселенной.
Бродил в мокрых зарослях, среди кустов паслёна, фиолетовой слизью
траура оплетавших ноги его, влачился вдоль плетней волчьей ягоды,
цветущей зловещей чернотой лоснящихся кистей; стебли цикуты грязным,
пепельным цветом выкрикивали упырьи заклинания; с обочин пугали его
белки закатившихся глаз дягиля; хлестали его лицо высокие былины
кокорыша; огненными языками болотного пламени слепили его лютики.

.
Он брёл сквозь таинственно похотную сонливость больших полей мака;
продрался сквозь белую равнину цветущих нарциссов– и услышал, как
громко рассмеялась пара звёзд, колышущихся на высоких прутьях, и
блеснули в глазах его два рубина золотого змея, оплёвшего два стебля
страстным кольцом её тела– и замер он поражённый:
.
Простор отовсюду стеснялся– из дальних далей сбежался к нему и
сузился вокруг него стеной; и увидел он себя в некоем таинственном зале,
похожем на элевсинский храм (Деметры и Персефоны, прим. перев.), или
покоя, где полубоги германского севера вершили свои тайные советы
при свете звёзд; и снова казалось ему, что замурован он в подземных
пещерах Индостана, где жрецы тхуггов (что-то вроде ордена ассасинов,
прим. перев.) язвят глаза жертв ядовитыми змеями; то снова видел себя
в готической часовне княжеской твердыни, где святотатцы-монахи
пребывали в гуще дичайших оргий безумных грешников, во главе
нагой женщины справлявших свои сатанинские шабаши.
.
Он смотрел удивлённый.
.
Под сводом висела осыпанная рубинами, бриллиантами, смарагдами и
крупными с кулак хризолитами– и сквозь чистый лёд дорогих камней лилась
бездна чародейского света, света догорающих рубиновый солнц,
с проблесками мириадов бледно-зелёных огоньков.
И в страшных чарах света,– некогда, может быть, ввергавшего
в творческое исступление бурлящую, кипящую и пылающую землю,– вдоль
карниза увидел он дивный узор: одинаковые женские головки с лицом,
выражающим различные оттенки страстей, печали, желаний.
.
Это её голова и вся нескончаемая песня её души, подумал он изумлённый.
Видел её чистой и невинной, подобной детке с глазами белой туберозы–
тихой что отблеск звёзд и аспидной тони, ласковой что эхо пастушьих
флейт весенними ночами, упоённых ароматом сирени, то снова печальной и
тревожной что чёрная роза в душном зное августовского полудня изредка
вспарываемого диким аккордом вопля души, тревожащим отчаянно-безнадёжные
думы колышимых трав во пустых степях, то снова алчно и страстно
колышимую что огромный букет маков жаждой отдаться и жаром желания.
.
Видел глаза её то в туманной поволоке отрады, то снова дерзкие и
развратные, словно околдованные духом индийской конопли. Губы её
то цвели мистической розой, то отверзались криком распахнутого кубка,
то выкатывались надменно и лакомо словно цветок львиного зева или
яснотки.
.
Безначальный и бесконечный ряд одинаковых головок со всевозможными
выражениями лица: широчайшая гамма печали– от ранней тоски до
глубочайшего, бездонного отчаяния; безбрежная песнь любви– от первого,
робкого движения сердца до жаркого румянца во все щёки и сквозь всякие
сомнения, печаль и неосознаваемые желания в пропасть пекла распущенных
демонов алчбы; неудержимая буря безумия от первой ущербной мысли, что
подобно скорпиону язвит прочие– в чёрные воронки, где теряется и
рвётся в лоскуты душа...
.
Внезапно головы потянулись к нему– он увидел нагие плечи... Образы
нисходили со стен– сливались и соскакивали с них, бросались на него;
адское хихиканье, смех, плач, стон, оглушающие крики и  пронзающий вой
раскатились по залу, отразились мириадным эхом из мириада; его оплели
похотливые тела, повисли на шее, гнули и ломали вниз, тянули вверх;
вокруг него разразилась жуткая оргия нагих членов, омерзительных
сплетений, диких порывов– и в ту минуту раскачался сатанинский маятник...
Он увидел её на стене распятую во всей прелести красоты;
плечи её словно эполеты увили золотые змеи, они же оплели щиколотки,
а бёдра схватил золотой поясок, замкнутый на лоне лотосом в самоцветах.
Она щурилась навстречу– из-под долгих ресниц пульсировали
 страстные змейки похоти и алчбы; в страстной неге она колыхалась на
 кресте и горячо шептала:
– Помнишь ли, как отец мой сволок к трону твоему меня нагую в стыде
 и страхе? Помнишь как в жадном трепете и тоске тянул ты руки?
Я была чиста что цветок лотоса, родивший Бога– ты разбил священную
 лампаду души моей, воспламенил безысходностью кровь мою, душу мою
 до дня выжег ядом страсти и безумия– и ты повелел распять меня.
Заходясь, она срывалась на крик:
– Помнишь ты, как твои палачи вбивали золотые гвозди в белые лилии
 моих плечу– кровь била струями, а я срамила тебя, плевала проклятия в
 лицо– угрозой скорого возмездья я отравила душу твою...
Ну же, бедный невольник крови той, что обезумил пытками, поди в пекло
 и разврат, мною распоясанные– и ты терзаешься передо мной...
Ползи к стопам моим, ближе... ближе!
Он приполз к её щиколоткам, бешено схватил змея– и раздавил, разорвал
 его кольца...
И разнёсся крик:
– Астарот! Астарот! Мать пекла и разврата...
Но в тот же миг лоб его овеял светличный, бесконечно чистый выдох
 лилейной длани...

Он боялся открыть глаза, думал, что это снова сон– на этот раз
 ангельский сон вознесения...
Исчезли видения и сатанинские кошмары– он чувствовал лишь, как ладонь
 её гладила лоб, и в который раз тихие губы её смыкали приотворяющиеся
 глаза, а шёлк её волос ласковой волной нежил его грудь.
Он ощущал её руку в своей, и пару звёзд её глаз, священной благодатью
 разливающиеся в сердце...
Это она, да– она тихая, грустная, ясная, ласкающая теперь, передавшая
 цветы тогда...

Далеко за полдень усталый, затравленный лихорадкой, он сполз с кровати.
В обручах бронзового змея гибли два нарцисса.
– Почто она избегает меня, скрывается от меня?– думал он отчаявшийся.
Мысли его ветвились– тысяча домыслов сплелась в его мозгу, тысяча
 голове, тысяча намерений тысячью молний рассекли было его душу– и он
 рухнул в кресло изнурённый, ничего не понимающий.
И передумал он все муки, всё помешательство и безумие, кои претерпел
 было с того вечера, когда она передала букет...
Боль его исполнила и некая дикая, порывистая ненависть.
Распять её, распять, повторял он с бледной кривой усмешкой.
Зажмурился и страстно внимал агонии своей невольницы...
.
В обширном дворцовом поместье где-то в Экбатане.
Вокруг креста в тяжелых серебряных шлемах замерли его воины со зловеще блёсткими глазами кровожадных зверей; золотая чешуя кольчуг ослепительно сияла на солнце...
Трижды дико взревели-взрычали длинные золотые трубы– из дворцовых ворот палачи выволокли бедную невольницу.
Та помешалась от ужаса; с губ стекала струйка крови. Чёрные рабы волокли её под руки спиной к распалённым каменным плитам прямо к подножию креста...
Король закрыл глаза и кивнул.
Невольницу подбросили, держа за пояс, прислонили к эбеновым брусьям; как привязал её запястья; раздался стук молота...
Но в ту минуту король взревел от боли словно взбесившийся зверь.
Сорвал её с креста и обнял что детку– кровь потекла его одеждами. Король целовал её раны и безумел в отчаянии. Он приказал четвертовать
посмевших коснуться её палачей, обожествил её и повелел приносить ей жертвы...
Боже! как он любил её, свою невольницу– бедный невольник...
И долго ещё мучиться?
Он решил вон её из сердца, не думать и забыть о ней, выбросить цветы, ленту и змея– покончить с нею раз и навсегда.
Но когда наступила тьма, он побежал к дому, поглотившему её вчера, и ждал...
Увидел её наконец на выходе из ворот– она осмотрелась и не заметила его.
Он последовал за ней.
Осторожно крался– словно чувствуя слежку, та шла всё быстрей; в сумрачной аллее цветущих акаций мелькало её белое платье– чтобы не потерять её из виду он не думая подбежал к ней, стал напротив сам не свой, не зная что дальше...
Она замерла в испуге и смотрела в него немым взором...
Он насилу перевёл дух и не выдавил ни звука.
Они зашагали рядом.
Он наконец опомнился:
– Право не знаю, как отважился приблизиться к вам и воспрепятствовать.
Сам не знаю, что сталось со мной минуту назад...
Он выдержал паузу и заговорил быстро, отрывисто, словно желал поскорее избавиться от неловкости:
– Не знаете вы, сколь долго я искал вас. Дни напролт влачился улицами, парками и аллеями, простаивал в церквях ради одного вашего взгляда.
Он выдержал паузу и зачастил так, словно жаждал поскорей избавиться от гнетущей неловкости:
– Не знаете вы, сколь долго искал вас. Дни напролёт влачился улицами, аллеями и парками, простаивал в церквях ради единственного вашего вгляда и вздоха– пусть мимолётного издалека... Не знал я тебя, не видел перед тем, но ведал, что отыщу ьебя среди миллиона женщин.
Та, что послала мне цветы, та, что глаза свои в душу мою вцеловала, только так должна выглядеть как вы.
Она шла всё быстрее, а он умолял, шептал как заведённый:
– Как я люблю тебя, ясная, единственная моя. Ты моя земля, песня моя, ты всё, что во мне чисто, прекрасно и глубоко...
Ты солнце святое во мне; в штормах души моей пылаешь ты словно отражение огромной звезды; глаза твои что пара тубероз, и что ни ночь ты оплетаешь гибкими членами своими тело моё.
Дрожащая, она замерла, часто дышала, глубоко на грудь склонила голову.
– Сколько раз держал я тебя в обьятьях, ласкал твою головку, целовал твои глаза, бросался тебе на грудь и пил неземную негу из губ твоих!..
Он схватил её за руку. Он трепетала словно вырванное из груди сердце.
– Скажи мне хоть слово, одно слово. Знаю, ты меня любишь, должна меня любить, ибо кто иная так отдалась любимыми, целованными, изласканыными в обьятях моих цветами? А ты знала, ты вадала, что посылая мне букет, отдаёшься мне.
Он смолк и умоляюще смотрелся в неё, полон страха и печали.
Без ответа она незаметно освободила руку из его ладони и тихим шагом пошла вперёд.
– Скажи хоть слово,– умолял он.– Коль желаешь, я никогда впредь слова тебе не скажу; позволь лишь в отдалении следовать за тобой и ловить редкие твои взгляды; пусть образ твой, музыка твоих движений, твоих линий и жестов безграничной негой сластит мои нервы. Позволь, позволь... ты не подозреваешь, насколько я измучен тобой, какие жуткте сны лишают меня рассудка; минувшей ночью казалось мне, что... что...
Он терялся и сбивался, неслыханно мучился, с трудом исторгал слова,
забывался и снова тужился:
– Прикажи оставить тебя, одним-единственным словом оттолкни меня...
Текли её крупные слёзы, но ничто на лице и ни единый жест не выдавали
плача. Она тихо плакала кровью сердца, плакала что потерявшаяся белая чайка не в силах найти обратный путь.
Земля уходила из-под его ног. Какая-то страшная, безнадёжная печаль лилась в глубину души– всё гуще и глубже. Он шёл рядом с той как на собственную казнь, когда солнце гаснет навсегда и вечная ночь кладётся на землю в образе сырых готических сводов.
Он шёл и чудилось ему, что шагает на край света к переправе на тайный берег неведомой страны рощ смерти, урочищ страшной окаменевшей тишины, застывших в недвижимом воздухе безжизненных птиц.
Нечто его может быть переливалось в неё; может быть, и она ощутила то
предчувствие вечного безмолвия, смерти– дрожь метнулась её телом; она незаметно коснулась плечом его плеча.
– Боюсь, –тихо шепнула она.
На минуту их взгляды встретились. Дыханье обоих замерло в предчувствии чего-то жуткого.
И в ту минуту великанской волной прокатилась вся его голгофа последний дней, вся пережитая им мука. Некий дикий гнев вспыхнул солнцем в его голове– обомлевая, он схватил её за руки и отчаянно зашептал:
– Повелеваю распять тебя! На кресте!
Недолго она стояла, трясясь и бледнея от ужаса, и мигом вырвалась из железных клещей его рук, и помчалась куда глаза глядят.
Он смотрел вслед, но земля ушла из-под ног, прыснули молнии– и солнце в его голове затрещало разваливаясь...
И он рухнул в безмолвии как скошенный.



Прошло много дней и ночей.
Он замкнулся. Никого не допускал к себе.
Боялся выйти на улицу, ибо знал, что встретит её, знал, что ищет его, бродит день за днём во взаимных поисках.
Всё же выйдя в сумерках, он тишайше крался вдоль домов и тёмных рядов деревьев. Боялся всякого шелеста; всякий отзвук шагов страшил его, ибо весь мир его воспоминаний и мыслей, и весь белый свет стал нею.
Не ведал он, почему так её боится. Чувствовал лишь, что когда встретит её, грянет нечто ужасное.
Никогда прежде не тосковал по ней, никогда не безумствовал так.
Когда мир глох в безмерной тишине и звёзды роняли тихую патину света, и в листве отцветших каштанов кровоточила болящая тоска луны,– тогда, ах, тогда тянул он к ней руки и с криком отчаяния вился на земле в диких конвульсиях, полз к ней, ибо казалось ему, что стены должны расступиться, и та, овеянная ароматами всех пережитых во снах цветов, и голубым очарованием неземного великолепия, приблизится к нему и тронет сияющими ладонями его воспалённые скулы, прижмёт к себе, на коленях приласкает его изболевшую голову.

перевод с польского Терджимана Кырымлы
Станислав Пшибышевски