С. Пшибышевски. Андрогин-5

Смотрел он и внимал ту страшную борьбу света, мощным клином
врубающегося в густые испарения, в немом отчаянии дерущего ватную стену
тумана– и у него на глазах в бессилии разливающегося подобно лунному.
Но больше всего любил он свет в диких порывах беснующийся на вспененном
море, когда кладка маяка дрожала словно от землетрясения, и бешеные
буруны, подброшенные ураганом со спин морских идолищ, с яростным рёвом
хлестали призмы прожектора.
Таким, ах, таким был свет, влитый глазами её в его кровь: мягкий и
ласковый, что та белая ладонь, лежавшая на лоне моря; истомлённый
жаром немых губ, скользящих по девичьей груди; отчаявшийся немощью
долгих тонких пальцев, напрасно терзавшим тяжёлые покровы
запутаннейших тайн; взвившимся от боли светлым змием, ураганом
ринувшимся в кровавую схватку.
И в эту минуту, в час великого чуда, переобразился весь его мир.
Все формы и образы слились для него в одну гибкую, хрупкую линию;
моря красок и лучей света потопом сплыли в единый тьмяный, горячий
блеск;океан звонов, трепетов, движений, изгибов и волн расцвёл единым
роскошным цветом песни– песни, которая была она, она единственная.
И ради этого земля его вознесла, ради этого писала и красила свои
образы в его душе– дабы её образ смог влиться в его душу, словно
в уготованную за долгие годы опоку?
И ради этого сплыли в глаза его чары лунных ночей на погосте
пустых взгорий, страсть и боль возлюбленного морем света, и трепетный
блеск жаркого полуденного солнца над стрехами родного села, ради этого
вклеймились ему колеры иссушенных трав и ядовитых цветов, болот и
топей, дабы глаза её смогли впиться своим светом в донце его души,
оттенок её волос– запечатлеться в его нервах, дабы аккорд её тела
раздавался дрожью неведомой прежде страсти вширь его груди?
И ради этого вся его земля расстоналась бесконечно печаальной песней,
угрюмой думой раззвенелись колокола, ветер на взгорьях разволновал
согласно с ним шумящие золотые нивы– дабы всякая её дрожь, всякое
движение её хрупких членов, всякий изгиб линий её образа смогли
слиться с вот и наставшей гармонией его души?
Он шёл с гордо поднятой головой, шёл словно сильный вождь с с тихим,
преисполненным своей мощью триум, ибо нёс солнце в груди– нёс
вселенную таинственнейших загадок и мистерий бытия.
Шёл он тихий и великий, ибо душа приоткрыла ему свои сокровеннейшие
глубины, позволила ему считать таинственнейшие руны– и шёл мощный, ибо
нёс солнце в себе.
Он шёл всё выше крутым путм, но шёл легко, словно нечто несло его, пока
наконец не стал он на вершине горы.
Он взглянул вниз– в котловине у стоп его покоилось взволнованное море
крыш, дышащее светловатым отзвуком света– город его.
А вдали за городом выгнулась съёженная гряда гор, словно из-за
горизонта наплывающий строй морских идолищ, поросших каштановыми лесами.
Зелёные купы, взорванные белыми кистями цветов– ох, как полыхали
маленькие протуберанцы на зелёной камке, словно с неба сплывающей
в городом занятую долину!
Вдруг набралось сердце его неведомой удалью– он врос в небо, расправил
плечи; дикий крик равался из его сердца– солнце б из груди вон напоказ
всему белому свету; он ощутил, что разливает сияние вокруг себя,
ощутил, что возносится над всеобщей жизнью, ощутил себя избранником
небосвода...
Он опомнился.
Сорвался со скамьи и пошёл домой.
Было уже поздно, фонари погасли; в полумраке раскидистой каштановой
аллеи шагал он словно очарованный. Шёл не ведая право что идёт.
Яростная тоска глубоко бороздила душу, в голове и груди полыхал пожар.
И всё-таки она была внутри: нёс он солнце, вселенную, нёс е в груди–
и по чём тосковал?
Он тихо рассмеялся.
Лицо её столь удивительно ясно и прозрачно, испуганные глаза столь
велики, члены гибки словно молодой тростник по весне.
Горячка его затравила.
Он вернулся к себе и рухнул в кровать изнурённый.


Ночь сгущалась в воздухе– ночь окаменевшая: малая толика света уже
не продиралась сквозь гигантский каменоломный свод ночи над землёй...
В тёмной ночи большие цветы отчаянно кричали солнцу, гнулись в корчах
боли, то выпрямлялись, стреляя изо всех сил, то словно в столбнячных
конвульсиях стелились по земле, будто врываясь в неё, и целые поля
нарциссов в бездумном отчаянии смотрелись кровавыми глазами перед собой.
Белые нарциссы с остолбеневшими глазами, медленно истекающими кровью
по стройным стеблям...
И над этой великой белой равниной, залитой кровавыми слезами,
выпрыснула пара хрупких и гордых стеблей; две белые звезды
закачались в воздухе, вытягиваясь всё выше, страстью надежды
вклинились в самую гущу тьмы; головки сжались, а глаза в молчании
священных предчувствий засмотрелись в себя.

Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы