Обида

         Любопытный парадокс все же состоит в том, что условием глубинных изменений является безусловное принятие  все таким, как оно есть. Без критики и анализа поступков, без обоснования дальнейших действий, без элементарных охов и вздохов. Так: со стороны наблюдая и принимая, будто это происходит не со мной, а с кем-то. Так легче сердцу и спокойней голове. Это не равнодушие и не безразличие. Это для умиротворения и покоя души. Все проходяще в жизни, потому не стоит привязываться всем сердцем и любить без оглядки. Со временем я научилась быть сторонним наблюдателем.   

          НИЧЕГО УДЕРЖАТЬ НЕЛЬЗЯ, поэтому и  НЕ стоит Принимать БЛИЗКО К СЕРДЦУ. Переживания здоровья не прибавят.  Чтобы не происходило в отношениях  родных и близких для меня людей... и в глубоком сознании души моей.  Душа  живая, чувствует, примет и легко отпустит, и  Жизнь  продолжится.
           Когда я первый раз увидела ссору моих родителей... это было в Давыдкове на какой-то праздник весной. Деревья были еще голые, да и трава еще не позеленела. Может в апреле в день рождение папы? Судя по холодной погоде в моих воспоминаниях это так. Плохо помню, но головную боль от переживания ощущаю до сих пор. Как снаряд пролетел мерзким словом «ссцука», оглушил и обескровил. Я заревела от боли, сама не понимая что кричу в защиту мамы или от отчаяния. Хлесткие удары слов отца: – «Мала  замечания делать, не доросла еще!» – и чудеса окрасились в черный цвет мрака.  Это больше от отца меня оттолкнуло, а не та пощечина за двойку, которую я ото всех скрыла, считая себя виноватой. Стыдно о своей вине говорить. Заслужила и  терпеливо носила! А теперь что-то начинала понимать.
               Следующий шаг к краху отношений был летом. Мы в Козельщине у тети Таси еще в мазанке. Всей семьей жили в одной комнате. Раннее утро. Я встала первая, выглянула в открытое окно. Вышла во двор, собрала несколько вишен. Сок ее освежил. В пижаме гулять было прохладно и я вернулась и залезла под одеяло. Разбудил меня окрик отца, который, поднявшись, взял свои часы, швейцарские наградные  времен войны, и обнаружил, что они остановились: – «Это ты сломала!»-- и тирада бранных слов. Мама вставила, что я еще сплю. А он: – «Я видел, как  она подходила к окну и трогала их, сломала и теперь притворяется, что спит. Часы  заведены до конца, я так никогда не завожу. Это она докрутила». – что продолжение рассказывать, отец ни единому слову моему не поверил. Обозвал врушкой.  И моя любовь к нему на этом закончилась. Дальше было все хуже и хуже. Мама не знала, что с этим делать. Защитить меня  не пыталась  и  принимала сторону отца, вероятно, из любви к нему, оправдывая его тем, что был он на войне, а  ЭТО ТАК БЕССЛЕДНО НЕ ПРОХОДИТ.
Это самое страшное, что может сделать мать для своего ребенка – это поддержать отца. Жуткое чувство отвержения и нелюбви от обоих родителей, словно камень, тянет на дно к беспомощности…

 Я  научилась врать, чтобы ни перед кем не оправдываться, где  была или что делала в какой-то неблаговидный момент. Самой от этого вранья было мерзко. Отдалялась. Родители  занимались  младшей сестрой  Галей. Их она радовала, а я их огорчала. Они прощали любую ее шалость, потому что она такая маленькая, а меня наказывали за любую провинность, потому что я была большая и какой пример я сестре подаю?  Галя съела весь килограмм персиков, ничего мне не оставив: – «Меньше надо было гулять!» – смеялся отец, – «Барский сын – гуляньем сыт», –  а мне горько.   Ревматолог и невропатолог взяли меня на учет из-за постоянных головных болей и  шума в сердце. Ноги продолжали болеть. Мучили блуждающие боли по всему телу.  Каждый   год определяли меня в больницу и лечили, лечили. Лечили не зная от чего. Освобождена я была  от занятий в школе каждую среду. Телефона у нас тогда не было. Я  не спрашивала что задавали по средам, за что стала от учителей получать замечания и двойки  в дневник за невыполнение задания. Но эти двойки не ставились в журнал. Их я не показывала, вырывала страницы, переписывала дневник. Опять скрывала. В общем варилась в собственном соку и выхода никакого не было. Подруги, что  появились обзавидовались, что у меня еще один выходной на неделе.  Наживала новых врагов. В шестом классе меня определили на весь год в санаторно-лесную школу. На свежем воздухе в лесу никакая голова у меня не болела, а может от того, что подальше от родителей теперь жила. Учеба здесь легко давалась. Учителя необыкновенно дружелюбные. Общались на равных, участвовали в наших переживаниях. Без родителей мне здесь было очень комфортно. Много хорошего вспоминается. Успокоение моей души. С возвращением вернулось и беспокойство. Летом мы всей семьей провели отпуск в Крыму на берегу моря в поселке Рыбачьем. Мне почему-то там стало плохо еще от поездки по серпантинной дороге на троллейбусе из  Алушты к морю. Снова голова заболела. Мои собирались на пляж, а я слегла с головной болью. Обычно мы питались в столовой, дома не готовили, так распорядился  отец. Столовая, говорил, вполне приличная. Фрукты  и ягоды  мытые на столе в нашей комнате. Я могла бы остаться и отдохнуть, поесть было что, но ведь всем нужно позавтракать, позагорать, покупаться, пообедать и вернуться, а я что буду делать в их отсутствие? Надо со всеми считаться. Отец настоял, что с головной болью можно идти. Какао на завтрак, мой любимый напиток, показался мерзким, с непонятным привкусом. Море  удовольствия не принесло. Я пролежала на пляже под пологом из простыни. И обед не лез в горло. На какое-то время таблетками боль снимали и снова она меня душила. Я, как отец сказал, испортила своими болезнями  им весь отпуск.
          
 Каждую осень я заболевала и оказывалась в больнице. Врачи не могли мне помочь – переходный возраст – разводили руками. С головной болью  все равно отправляли в школу. Я ходила сначала  словно ватная или налитая свинцом, продолжая молча пропускать нападки со всех сторон, так как сил на учебу не хватало, пока совсем не слегла от боли. Меня определили в Морозовскую больницу. При поступлении в больницу детей моют. Забравшись в ванную я долго сидела на коленях  под проточной струей горячей воды, которая обволакивала мою голову и смывала боль. Санитарка не раз заглядывала, через какое-то время с трудом оторвала меня от этого занятия, помогла справиться с мытьем и отвела в палату. Врач добрая и внимательная, осмотрела, измерила давление и спросила: – «У тебя всегда такое высокое давление 145 на 100? – я пожала плечами, не зная что ответить. Если когда-нибудь измеряли, мне об этом никогда не говорили. Я сообщила маме в записке, она тоже не знала. Стали  лечить. Болезненная магнезия в «пятую точку» мало чем помогала, боль не уменьшилась. Меня обследовали на разных аппаратах и добрались до спинного мозга –  назначили пункцию,  исследовали. Внутричерепное давление зашкаливало. Потом  в выписке цифры 330 всем врачам казались неправдоподобными, такого давления не бывает, говорили они. Эти цифры   пункция выдала. Выписали меня с рекомендациями: обучение на дому, долгие прогулки не меньше четырех часов на свежем воздухе, не волноваться, продолжить лечение. Как интересный случай наблюдали меня в Первом мединституте, на мне испытывали новые лекарства.  Мама по их рецепту смешивала кофеин с аспирином и давала мне, потом вышла эта форма под названием Цитрамон. Вот и все лечение.
            
  Никто из учителей не согласился обучать меня на дому. До конца года оставалось пара месяцев, слишком много пропустила.  И меня просто оставили на второй год в седьмом классе.  Мне было все равно.  С апреля до сентября я не училась. В апреле на пятидесятилетний юбилей  отца к нам приехали все четыре его сестры. Самая старшая тетя Ганна из Экибастуза с мужем дядей Мишей. Он  воевал в Отечественную, был контужен, во сне кричал. И днем , когда задремлет, с криком просыпался. Все  воюет, говорила тетя. От этой тетки Ганны я много узнала  про войну. Она оставалась под немцами в Краснодоне с маленькой дочкой Зиной на руках. Про Любу Шевцову рассказывала, что она была их соседкой через два дома.  Люба Шевцова к ним часто по-соседски забегала, любила  понянчить ее двухлетнюю дочку  Зину, как она говорила. И что такая веселая она была, все про нее правду написал Шорохов. Еще она рассказала про деда Кирилла Дорофеевича Мацапей и бабушку Наталию, про своих родителей. Тетя Ганна была с 1903 года, ее отца Кузнецова арестовали и сослали в первую революцию 1905 года, его она не помнила. Помнила, что жили в Москве, что на мануфактуре на Пресне отец ее работал, что Мария сестра в 1905году родилась после его ареста.  С  двумя детьми  и без средств в любое время трудно. Оставив детей своих золовкам, моя бабушка Наталия  пошла в горничные, а барин ее учиться на повара во Францию отправил.
         В это время Кирилл Дорофеевич в японскую воевал офицером, пропал без вести в 1905 году. Об этом его батюшка прочитал в газете, а два других его брата  в баптисты подались, так его батюшка все средства вложил в постройку церкви  где-то в Черниговской губернии. В последствии я говорила с Володей Халипенко, сыном тети Марии, об этом, когда он неделю у нас гостил в 1987. Он  пытался, как историк, в архивах разыскать  этот храм. Страшный  период в нашей стране был тогда,  храмы рушили. А сейчас разве не страшный период наступил, в противостоянии некогда дружественные народы поднимаются, и кому это надо? Кому-то видно надо.
         Как зарождалась их любовь, Кирилла Дорофеевича к Наталии, тетя Ганна не рассказывала, да и не знала она. Их в семью взяли, когда им было по 10 и 12 лет, привезли в Одессу, где уже родились Анастасия( тетя Тася) – в 1912 году,  в 1914 – моя тетя Нина.  Первая мировая шла. Вскоре  родился Николай в 1916 году,  мой отец.  А там , как вы знаете из истории нашей страны,  разрушительный Семнадцатый год и  Гражданская война зверствовала.
         Тетя Ганна говорила, что в Москве ее Юлией звали, а куда они приехали такое имя было смешным для местных жителей и ее начали дразнить. В те годы в основном от голода люди искали где им выжить. Поэтому вся семья в ту пору оказались в селе Мигея, Николаевской губернии, где  Кирилл Дорофеевич стал кузнецом. Кузнец кустарь-одиночка, надо было кормить  большую семью. Пятеро  детей, пять голодных ртов. Такими словами  уже мой отец про своего отца говорил.  Очень тепло о нем говорила тетя Ганна, что  он был тихий,  спокойный и очень добрый человек.  Все дети  его любили.  Никогда  он их не ругал, этим, обычно, заправляла бойкая  его жена Наталия: кого поругать, а кого отшлепать, чтоб не баловал, так мой отец говорил. И он же рассказывал, как его отец страдал от головных болей  после работы в кузне. От головных болей и умер в одночасье. Тогда врачей не было, кто поймет от чего так скоропостижно все случилось в 1934 году. Ему было всего 53 года. Дети к тому времени встали на ноги и разъехались. Мария только со своей семьей жила рядом. Там она прожила всю свою жизнь долгую в селе Мигея, в 95 лет еще жива была и все книжки читала без очков, так мне мой племянник рассказывал, когда приезжал в Москву на заработки. Это  Валентины сын, Володя, внук тети Таси.  И Володя  помотался по жизни, где-то он сейчас. Такие события: этот Майдан, вмешательство Америки или еще что, повылезала всякая нечисть. Вскрылся нарыв недовольства. В последнем письме Валя писала, что из Канады, где он работал, сын вернуться должен в мае, не раньше, мол, тогда ему паспорт вернут, а в феврале уже эти непонятки начались. Война. Снова она проклятая. Живы ли они?

                ***

          Лето в тот год после Морозовской больницы я  провела в Полтаве у тети Нины. Тогда же  она мне рассказала о прежней фамилии деда Кирилла. Принесла газету с заголовком, где такой-то министр Молдавии по фамилии Мацепуро, только она сказала, что наша фамилия была с удвоенной буквой  «р». Потом рассказала, что в церкви в селе Мигея батюшка записал нас под другой фамилией – Мацапей, и больше ничего не объяснила. Просто сказала, что время такое было. 
         Потом я отдыхала  в Козельщине у тети Таси. Все книги перечитала какие были на этажерке. Солнце избегала. Если куда шли, то с утра, когда не жарко. Ходили на ферму за парным молоком. Дядя Степа на завод в Кременчуг больше не ездил, вышел на пенсию и работал при ферме.  Мы с ним ходили косить траву кроликам. Хреновый из меня косарь, но все же лепту какую-то вносила.  Мои  обязанности: кормить кролей, убирать за ними, собирать яйца по огороду некоторых кур, они на весь двор оповещали кудахтаньем что снеслись, да попробуй найди. Помогала собирать урожай. Напитывалась живительной силы природы. Боль притупилась и постепенно затихала. Вернулась окрепшая. Попала в новый класс.  Новые друзья. Училась без особого старания. Головную боль научилась сама устранять, держа ее под краном с горячей водой  опустив низко  голову.  Сама отрезала коротко волосы, просто чикнув две свои тощие косички по самые уши, как видела в каком-то кино. За это они были благодарны и распушились волной вокруг лица. От физкультуры я была  навсегда освобождена. Сидеть на уроке и ничего не делать мне не хотелось. Научилась прогуливать неинтересные предметы, которые были  после физкультуры. Сбегала с уроков в кино, заранее разведывая на какой фильм пойти и в другие дни, если находила более интересным  фильм, чем уроки. Так в «Ударник» я попала на фильм «Петр Первый» по книге А. Толстого, которую только что прочла. От фильма  была в восторге, начало было положено. Деньги собирала заранее, от сдачи плюс  карманные расходы. Рассчитывала, что бесплатно на автобусах лучше проскочить, если на метро не хватало пятачка. Изучила маршруты автобусов по карте Москвы. Только однажды попалась контролеру в 107 автобусе в центре, была высажена и несколько остановок прошла пешком до Таганки и снова села  без билета. Домой как-то надо было добраться. Экспериментировать без билета больше не хотелось. Сама проявляла желание сходить в магазин, оставляя мизерную сдачу себе. Связала маленький мешочек из простых зеленых ниток для мелочи и повесила на самом видном месте на стене над своим письменным столом среди пестрых картинок календарей и расписаний занятий. Только однажды, проявив любопытство к моим занятиям, отец заметил мешочек, обнаружив мелочь – «Откуда? –  и так много – целый рубль!» –  конфисковал себе на обед. Я молча снесла и это... возмущаться не стала.  Себе дороже. Деньги дело наживное. Спасибо, Боже, что взял деньгами – теперь бы я сказала.
     Так я научилась принимать все, что дает жизнь. Необходимы и страдания и удовольствия, но отдельные страхи путали сознание, не давая сосредоточиться.
В семье тепла я не находила. Книги меня согревали, полюбила кино,  радиопостановки. Классическая музыка меня завораживала. Я могла ее слушать часами. Под  музыку легче шли расчеты по математике, решались задачки по физике и химии. Но и здесь возмущению не было предела и все выключалось. Обиды почему-то тут же рассеивались, когда я отворачивалась и  погружалась в свои фантазии, навеянные звуками.  Я становилась сторонним наблюдателем, а что будет дальше, на следующей странице жизни? Куда  выведет этот диалог? Или почему такие слова произносятся в этот момент.  Почему  так происходит, а не иначе? Интересно. Со стороны виднее. А если ответить, как ситуация развернется?  И отвечала, если что-то меня не устраивало, но чаще оставалась безразличной, как говорила моя мама. Я просто принимала все как есть, как неизбежное и без обид на людей, которые хотели что-то в жизни изменить, наверное, но не у всех это получалось?!