Встречи. Третья встреча

Третья встреча
Николай Шенигин

    - Юля! Где эта Юля, господи! - на эти слова, больше похожие на заполошный ор хозяина, не обнаружившего то ли корову в хлеву, то ли жену в кровати, материализовалась скромная и несколько растерянная девушка.
    - Юля, мне десять тысяч и быстро! - по взметнувшемуся изумлению в глазах я понял, что где-то произошла ошибка, это или не та Юля, или вовсе не то имя, которое я должен был назвать.
    Так произошла эта встреча. Она появилась как-то сразу в дверном проеме и застыла, не покидая свой кабинет. Это к ней я должен был подойти и имя у нее, оказалось, действительно другое. Те, кто видел выступление Ким Вайлд в Сопоте, наверняка помнят и ее саму, восхитительно юную и аристократичную,  и ее костюм, подчеркнувший  талию, гибкую и тонкую,  тугую грудь, породистые ножки, литые бедра и круп... Да, это была лошадка! Поляки преобразились! Засверкали шеломы и латы, взметнулись султаны и орлиные перья крылатой гусарии Великой Жечи Посполитой. И двинулись лихие всадники седлать своих коней. Но кобылка-то была одна! Затрещали помост и ребра, посыпались с крепостной стены осаждающие, яростно бились защитники. Великий Матейко! Эта британка в одиночку завоевала твоих рыцарей и некому, некому увековечить это! Да, те, кто это видел, легко поймут меня.
   Отставить! Да что творится?! Одно неверное слово  и меняется вся картина. Так, весь металл, все перья – в костюмерную! Не было никаких гусар и рыцарей! Я употребил слово «круп» в описании части женского тела! А! Сравнил  такую красоту и мощь с кобылой, в то время, как «это самое» было частью всадницы, но никак не лошади. Всадницы обольстительной, вах-х-х какой, но всадницы! Концертный костюм амазонки требовал немедленно лихого скакуна под стать. Жеребца, чтобы шкура дрожала, волнами пробегая по гладкой, блестящей шерсти, храпящего  и грызущего удила, бьющего копытами в нетерпении! И весь зал стал табуном тут же. Как  они заржали и заметались эти жеребцы! Как это все... Каждый, каждый из них был самый лучший и каждый хотел быть без промедления оседланным, зажатым этими сладостно округлыми ляжками, почувствовать острые шпоры в боках и рвануть, и слиться с ней в бешеном аллюре, под свист ветра и мелькание придорожных кустов, и быть загнанным, и пасть в придорожную пыль в пене и мыле, уже мертвым, но еще в полете.
   Поляки дивный народ! Ох, не стоило королю Владиславу  отказывать Богдану в защите чести и достоинства. Не стоило ссориться с украинцами. Вместо «быдла», гордая шляхта встретила армию, презирающую смерть и не уважающую жизнь. Высокомерие подвело, да добрые советы. И не стало Речи Посполитой. Жаль, жаль. Зато, какая любовь к жеребцам и кобылам осталась!

    Она была одета почти так же и выглядела, в первые секунды идентификации, так же. Мне даже показалось, что обнаженные у плеч руки, по локоть, были затянуты в белые перчатки времен королевы Марго. Или не Марго, это не важно, может быть, у нее даже веер висел на серебряном шнуре с кистью, важно - перчатки по локоть, стройные ножки, обтянутые брюками, тонкая талия, перехваченная чем-то тоже тонким, склоненная набок головка, в россыпи волос, и улыбка. Укоризненная, но прощающая тут же, улыбка, в сиянии любящих и ликующих глаз.
    - Вы, наверное, ко мне, вас зовут Николай? - проворковала, пропела, протрубили трубы архангелов!
«Ничего себе школа!» - думал я потерянно, засунув куда-то деньги и пытаясь понять, что это было. «Ничего себе девочки работают на «новых русских» - тут будешь ходить как придурок, сам все отдашь, на все согласишься и будешь искать повод, чтобы и душу взяли, только бы приходить, видеть эти глаза и чувствовать себя тем единственным на свете, кого ждали всю жизнь». «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой...» - вот так и не меньше, и нужно быть совсем бронтозавром с непрошибаемой броней, чтобы уцелело сердце от всего этого. Бронтозавром я не был, но сердце уцелело, хотя и заныло как-то тревожно и какие-то безумные слова вспыхивали в мозгу, то ли «пристегните ремни», то ли «пропал, совсем пропал».
    Время шло, в груди уже привычно ныло, но ремни я пристегнул. Мы виделись еще несколько раз, она выдавала деньги, угощала кофе, мило улыбалась, иногда говорила мне несколько слов, смысл которых сводился к формуле «жаль, но работа, сами понимаете» и тотчас уходила. «Мы сами понимали» и ничего такого, что взорвало бы мир, не происходило. «Наш» мир уже был взорван. «Мы» уже видели очаровательные улыбки «нимф лохотронов», «мы» видели это обещание немедленного счастья во всевозможных рекламах, «нам» показывали таких же ангелочков, поработавших женами у доверчивых, всемирно известных «лохов», а затем, с ордами адвокатов, разграблявших огромные состояния... «Мы» жадно всматривались в ангельские личики порнозвед, «мы» искали в них пресловутое клеймо порока и не находили. Зато клеймо горькой иронии, изменило линию «наших» губ, а печать «вечного жида», поселилась в «наших» глазах. И «мы сами» с изумлением это обнаружили. «Наши» глаза теперь оставались сухими при последних стенаниях «Травиаты», «наши» губы шептали в кривой ухмылке: «А чего ж ты хотела, шлюха! И рыбку съесть и оргазм настоящий!» Такими «мы» были тогда. Пристегнутые ремни знали службу.
    «Наверняка, чья-то подстилка, или еще не выбрала под кого лечь из-за боязни продешевить. Поэтому все эти взгляды, улыбки, все это - самореклама живого товара, ставшая частью натуры - неизбирательная, разнонаправленная, этакая широко раскинутая сеть» - так думал я, но сомнение и желание обмануться в своих предположениях, были сильны и мучительно язвили душу. «Коля - говорил я себе - цинизм - не циан, он гораздо опасней. Уверен ли ты в несомненном благородстве своей души, чтобы позволять такое? - А чего она мне глазки строит, нашла кому, больно же! - возражал я себе же. - Почему больно? - Да потому что!»
     Кому ведомы глубины души человеческой? Кто знает, чем обернется дежурный поход в какой-нибудь Эрмитаж, Прадо или Лувр? Думал ли я, что насмотревшись в голодные глаза детей и как шпагу ломая о колено кисть, тем самым отрекаюсь от служения искусству и ломаю жизнь? Думал. Но думал, что только свою. Ради любимой жены и детей я жизнь свою, как перчатку, бросил в лицо любимой Судьбе. Та, по-женски в слезах, с упреком «чем же я тебе не угодила?» отвернулась и ушла. Ломать, так ломать, на дно, так на дно. И вслед за ней ушли талантливые и дорогие мне друзья, красивые и милые женщины, театры, музеи, картинные галереи, хорошие и мудрые книги, все то, что было с красивой моей Судьбой, ушло. «Художник от слова худо» - пошлые твари, не судите о том, чего не знаете! Как легко и быстро вы забыли Шикльгрубера! Цена за плевок в лицо художнику и его народу, вам показалась недостаточной, чтобы навсегда запомнить? Впрочем, я не объявлял миру войну. Я шел лишь заработать на жизнь созидательным трудом, поскольку от Создателя не отрекался. И мне было все равно, что делать, знал, справлюсь с любой задачей, в любой профессии, что вскоре и было доказано. И вот я признан, востребован, мне платили, быт налаживался, дети начали дурить, жена потеряла ко мне интерес, все, как и должно быть. Жизнь перестала быть тем праздником, когда завершенный день, сквозь усталость, загорался нетерпеливым предвкушением дня будущего. Меня не ждали холсты на подрамниках с их бесконечной загадкой и ожиданием чуда, меня ждало то, что я себе и другим доказал. Резчику, столяру это могло быть венцом жизни, а меня даже не грело.
Душа моя превратилась в Бабий яр, куда были безжалостно сброшены божества и идеалы. Казавшееся красками на холсте и бумаге, гранитом, мрамором, бронзой – все  оказалось живым и трепетным, более того, бессмертным, хуже того – незабываемым!
Прекрасные женщины Альфонса Мухи, Бугеро, Кабанеля, резвившиеся некогда в моей душе и зажигавшие свет моих глаз, взывали оттуда, их стоны отравляли мне жизнь. Мрачно взирали на меня Веласкес и Тициан, яростно скалился Челлини. «Ну, что ж ты, слабак? А еще вызов нам бросал - трус, ничтожество!» Я заваливал их Пикассо и Шагалом, заливал водкой - не помогло. Горы тлена, плесени, кровавых уродцев, макулатуры - все это под утробный рев, визг и писк новейшей музыки ушли туда же и накрылись черной квадратной крышкой. Не помогло. Я их видел и слышал. Постоянно, всегда. Про дохлых акул, в силу своей непродвинутости, я не знал.
     Да, художник действительно тварь, несчастная и опасная. Здесь мудрость творца. Он создал нас совершенными в смысле выживания, но оставил поле для совершенства во всех остальных смыслах. Фигуристки, гимнастки прекрасны в своей грациозности и силе  тренированного тела, как прекрасен, например, гепард в стремительной атаке. Но художник даже в их совершенстве способен обнаружить некоторый изъян, некое несовпадение функции с гармонией, например кривоватые ножки у абсолютной чемпионки, а что уж говорить об остальных красавицах! Тех, кто не утруждает себя физическим или духовным совершенствованием, а затейливо самоукрашается другими средствами. Что стоит опытному глазу отбросить эти ухищрения и увидеть истинное? Почти ничего. Женщины! Если мужчина делает вам комплимент, верьте, в вас увидели фертильную самку, с которой хотелось бы продолжить род, или же хотя бы разыграть сцену с имитацией этого. Но если художник говорит « вы прекрасны» - не верьте, но гордитесь этим, ибо вам указали на высокую степень приближения к идеалу, а это несколько иное. И упаси вас боже растаять и захотеть составить счастье ему или себе. Вам придется забыть все свои девичьи мечты, здесь они не реализуются, это в других местах и с другими. Вы загляните ему в глаза глубже и там, сразу же за вывеской «все о кей», увидите другую вывеску, на которой прочтете все мысли о вас, а уже за ней будет океан смертной тоски и вечной неудовлетворенности. Вы хотите туда? Спросите мою жену: «Была ль ты счастлива, Елена?»  «Ни секунды» - ответит не задумываясь. Видите, ничего, кроме нескольких букетов роз, да ужина при свечах, и то в новый год, не реализовалось. Но меня вам, она не отдаст, ни за что, у нее миссия – она спасает мир от меня. Легла на амбразуру.
     Так что ж ты улыбаешься мне, девочка? Почему смотришь так? Кто ты? Ты оттуда? Или тебя случайно привлек ад моей души? Если так, то проверь ресурс своей жизнерадостности и улыбчивости, милое дитя, прежде, чем приблизиться. Но лучше не приближаться.
      Мне сказали, что там уже яблони и вишни цветут, на милой моей родине. А я здесь в суровом Петербурге, изнеженный с детства солнцем, упрямый хохол, прилипший намертво к этой холодной красоте северной столицы. Что за злая судьба! Но я остаюсь, как последний солдат великой империи, может еще выпадет честь сразиться и умереть за нее. Каждый украинец, в нежном сердце своем, несет жажду последнего боя. «Хай я буду дурнийший», «моя хата з краю», прогибаясь и уклоняясь, хитря и лукавя, идет он по жизни, оберегая мир, как безусловную ценность и жизнь, как дар божий. Но древняя кровь знает, бой будет, когда уже все через край, последний и беспощадный.
      «Никогда не оставляй  отвергнутых или обманутых женщин за спиной, – говорил мне отец. – Добра не жди, сынку». А я оставил, и кого – свою Судьбу. И повадилась она, как обычная баба, досаждать мне своими похождениями. Забыв, что она моя судьба и ничьей уже быть не может, шлялась и приставала к другим, наговаривала на меня бог весть что, а затем, повстречавшись в каком-то притоне с Бедой, пристрастилась к русской рулетке. И взяла моду, услышав, что у меня что-то хорошее получилось без нее, вставлять в барабан несколько зарядов беды и, завязав глаза, палить в мою сторону. «Любимая, ну что  ж ты творишь, паскуда! – кричал я ей – ты сама пересолила мне жизнь, а пересол, по обычаю, знаешь где? Ну, погорячился, прости!» Не прощала. Отец был прав. И поражала кого-то,  дорогого мне, кого легко, а кого и насмерть.

     Я уводил ее по длинному коридору. Чертов подвальный коридор, узкий, мрачный, в гнили и плесени, с низким потолком и какими-то тварями, которые, я точно знал, здесь были. Все пути наверх были перекрыты, но за поворотом вправо должен быть выход. То, что здесь обитало, внушало ужас и отвращение, неназываемое, неведомое, мерзкое. Вдруг навстречу, откуда-то сбоку, вышел человек. Поравнявшись с ним, я остановился и увидел совершенно сумасшедшее и нечеловеческое уже лицо. Тварь зарычала и бросилась на девушку, которую, я, прикрывая плечом, пропустил вперед, и она почти уже ушла, но нанесенный удар в спину достиг цели. Я рванул скотину за плечи, свалил под ноги и ударил каблуком в голову. Брызнула кровь, затем развалился череп, а я все бил и бил гадину, в страхе и ненависти размазывая по бетону мозги и кровь, кроша кости. Здесь я проснулся.
     Особняк был большой. Мы находились на третьем этаже. Прохаживались группками по два-три человека мои новые знакомые, я всех знал, все были в разное время моими заказчиками. Разговаривали о надоевшем мне уже строительстве, качестве работ и еще о чем-то мне неинтересном. Интерес мой весь заключался в той, что стояла сейчас у окна и, даже в метре от нее, я чувствовал тепло ее тела и неизъяснимое волнение и нежность переполняли меня. "Что это за облако там, на дороге?" - ее пальцы коснулись моих, я бережно пожал их, и они остались в моей ладони. Едва взглянув в окно, я понял, что в клубах белой пыли, взорванной траками гусениц, несется красавец Т-80. Восторг наполнил грудь. Из пыли, не шелохнувшись, торчал ствол пушки - это завораживало! Напротив дома ствол начал исчезать, пыльное облако обогнало танк, съехало вбок, оседая, обозначилась серая башня, а вскоре обнаружился и ствол в виде жерла, направленного на нас. Внезапно я понял, что экипаж пьян, танк угнан и нам крышка.
     - Всем вниз в укрытие! – заорал я прорезавшимся командирским голосом, схватил девушку на руки и понесся по ступеням лестницы, чувствуя обвившие шею руки, но не чувствуя ее веса. Нарастал гром, вздувались оконные стекла, покрывались сетью трещин, брызгали во все стороны, кувыркаясь и угрожая жалами прозрачных клинков.  В последнем прыжке,  уже в полете разворачиваясь спиной к двери и крепко прижимая ее к груди, я знал, что суммарный удар двух тел эта дверь не выдержит. Дверь вылетела, мы вместе с ней вылетели тоже, но не упали, а полетели дальше и выше, слившись в объятиях. Особняк дымился и клубился пылающей руиной, за ним вертел башней в поисках новой цели танк, мне было так хорошо, что даже тревогу из-за зенитного пулемета я оборвал безразлично-уверенным «теперь-то уж хрен собьете». Она прижималась щекой к моей щеке и говорила: «Я знаю, что вы думаете обо мне плохо. Но я, все же, попрошу вас поверить, для меня успех важен, но не любой ценой, а вы, правда, мне интересны и симпатичны, не обижайте меня». И я ей верил, и раскаивался.
    Проснулся. Пульс разрывал горло. Мокрая простыня, тело липкое от пота, холодно и жарко, знобит. В глазах слезы. Позвонил.
    - Алло! Здравствуйте. Это Вика?
    - Нет, меня зовут Таня.
    - А Вику можно к телефону?
    - Ее сейчас нет на работе.
    - Что с ней, она здорова?
    - Да, не беспокойтесь, она здорова, все в порядке.
    - Ну, слава богу!
    - А кто это звонит, ей что-то передать?
    - Меня зовут Коля. Я вас прекрасно помню, Таня, жаль, что вы меня не заметили, мы недавно с вами виделись и разговаривали.
    - Да? А вы назовите фамилию, я вспомню.
    - У вас меня никто не знает по фамилии. Просто Коля или Николай, если угодно.
    - Так что ей передать?
    - Ну, мне сон дурной приснился, забеспокоился, все ли в порядке. Всего вам доброго, досвидания.             
               
     - Алло! Вика?
     - Да, Николай. Мне сказали, что вы звонили... Спасибо за беспокойство... У меня все в порядке, я здорова, все хорошо... Да, работаю, учусь... Никаких проблем... Нет личной жизни... Проплакала всю ночь…
     - Ты проплакала, голубка моя? Да как такое может быть, что ты одна? Красавица, умница, алмаз мой бесценный!..

       Барабан провернулся. Судьба взводила курок.


© Copyright: Николай Шенигин, 2009
Свидетельство о публикации №109123105225