Рассказы о войне ветерана 230

                ОНИ КОВАЛИ ПОБЕДУ

                ЛЕВАШОВ

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 2 повести.
Продолжение 1 http://www.stihi.ru/2019/10/18/1618

                ЗАЩИТНИКИ ОДЕССЫ И СЕВАСТОПОЛЯ

                ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В ОДЕССЕ


  «Возвращаюсь к надолго на этот раз прерванному дневнику.
На узле связи мне, к сожалению, и теперь снова подтвердили то, о чём ещё вначале, предварительно говорил нам бригадный комиссар Кузнецов, а именно – что передавать из Одессы материал можно только по радио и только шифром, не свыше тридцати групп, то есть не больше самой короткой заметки. Это никак не устраивало меня. Оставалась другая возможность – отправить материал с попутным кораблём до Севастополя с тем, чтобы кто-то брал его в Севастополе, вёз в Симферополь и оттуда отправлял с попутным самолётом в Москву, а там его с аэродрома доставляли бы в редакцию. Теоретически это было возможно, но практически я знал, что ни одна корреспонденция таким сложным способом своевременно не дойдёт. Тем более что ни в Севастополе, ни в Симферополе не было ни одного корреспондента «Красной звезды». Оставался один выход: если мы хотим быстро передать в Москву материалы, значит, мы сами должны отправить их из Симферополя. Это было вторым соображением после мысли об Иране, которое окончательно толкнуло меня на то, чтобы, собрав первые материалы, выехать из Одессы в Крым.

  С этим решением мы пошли к Кузнецову, а когда его не оказалось, к начальнику политотдела армии Бочарову. Когда я объяснил ему, что нам придётся поехать в Крым, чтобы передать оттуда материалы, а кроме того, согласовать по телефону с редакцией вопрос об Иране, он сразу поглядел на нас с заметной неприязнью. И я понял, что он считает нас людьми, испугавшимися тяжёлого положения в Одессе и решившими «отдать концы». Спорить было бесполезно, тем более что Бочаров прямо этого не сказал, а только стал говорить об Иране, что едва ли там будет что-нибудь интересное, и отдалённо намекал, что наш отъезд туда из Одессы будет некрасиво выглядеть. Я сказал, что мы подумаем, но независимо от Ирана нам всё равно нужно будет ехать с материалами в Севастополь, а потом мы непременно вернёмся в Одессу. Он сказал, что мы совершенно свободно можем пересылать отсюда свои материалы кораблями. Наверно, он искренне считал так. Я был убеждён в обратном. В итоге мы условились, что займёмся ещё некоторыми делами в Одессе, а через сутки зайдём к нему со своим решением. Я вышел от него злым. Видимо, это был толковый и стоящий человек, но меня разозлило, что он подозревает нас в трусости.

  Полчаса спустя я встретил одного из моряков, который сказал, что по части отправки в Севастополь следует обратиться к члену Военного совета обороны Одессы бригадному комиссару Азарову.
Я спросил, давно ли он здесь. Оказалось, всего три дня, и я понял, что это, наверное, тот Азаров, с которым мы виделись недавно в штабе Черноморского флота.
Перед тем как идти к Азарову, мы наскоро поужинали в штабной столовой в подвале. За ужином вместе с нами за одним большим столом оказалось несколько молодых ребят. Некоторые из них были в гимнастёрках без знаков различия, другие в форме НКВД. Ребята, вытащив из-под стола бутыль с сухим вином, стали радушно угощать нас. Видимо, это были хорошие парни, участвовавшие в смелых операциях, но, познакомившись с нами, они наскоро стали выдавать мне и Яше, несмотря на полное наше нежелание, различные тайны. Что они оттуда-то и оттуда-то, что они на секретной работе и делают то-то и то-то, чтобы мы к ним заходили, они расскажут нам то, чего ещё никто не знает. Через полчаса, переполненные этими государственными тайнами, мы расстались с ними и отправились к Азарову.

  Азаров оказался именно тем самым бригадным комиссаром, с которым я встречался в Севастополе.
Он выслушал наши севастопольские и иранские планы и, сказав, что послезавтра, наверно, что-нибудь пойдёт, написал нам записку контр-адмиралу, начальнику Одесской военно-морской базы. Потом он начал рассказывать нам о том, что успел увидеть в Одессе – как перевели население на военное снабжение и как все, кто остался в неэвакуированных цехах заводов, работают теперь на оборону.
Он советовал нам съездить в Январские мастерские, а в заключение сказал, что завтра утром будет встречать теплоход, который доставит сюда два батальона моряков.

  Ночь мы провели всё в той же классной комнате. По-прежнему из-за лиманов изредка била дальнобойная немецкая артиллерия и где-то далеко ухали разрывы. Утром, когда мы подъехали к причалам, моряки уже начали выгрузку. Борт теплохода был чёрен от морских бушлатов. Моряки с гранатами у пояса, с полуавтоматическими винтовками через плечо, с пулемётами, дисками, иногда с пулемётными лентами, в бушлатах и в касках молча спускались по трапам. Кое-где среди этого вооружения вдруг бросались в глаза сунутая под мышку гитара или повешенный на плечо баян.
Халип закричал и начал кому-то махать пилоткой. Среди людей, находившихся там на борту, оказались кинооператоры Коган и Трояновский.

  Моряки построились на причалах и двинулись в город. Это зрелище идущих через город моряков напоминало мне гражданскую войну – такую, какой она была по моим представлениям. Из разговора на причалах я понял, что положение настолько тяжёлое, что моряков через два или три часа уже бросят на фронт. И сейчас главной заботой было как можно быстрей переобмундировать их. Хотя их чёрные бушлаты производили заметное моральное впечатление на противника, но в смысле демаскировки они были, конечно, безумием.

  Мы поднялись в город. В одно из зданий уже втягивалась рота моряков. Там, внутри, её должны были переобмундировать. Другие моряки в ожидании толпились на улице. Из домов выбегали женщины, были и слёзы и поцелуи. Какой-то морячок отпрашивался у командира сбегать домой, говоря, что он живёт на соседней улице. Но тем временем уже действовала «одесская почта» и, пока он отпросился, его мать уже прибежала сюда и целовала его посреди улицы. Всё это было очень трогательно. Моряки, как это всегда бывает с мужчинами, когда они собираются толпой и когда у них свободная минутка, возились с детьми, цацкались с ними, поднимали их на руки. Играла гармошка, и кто-то плясал «Яблочко», и все, став в круг, подпевали. И надо всем этим было чувство, что через два часа эти моряки, только что сошедшие с теплохода, уйдут в бой. Они приехали спасать Одессу – это было написано на их лицах. Они хотели быть героями, и женщины верили в то, что они будут героями, и от этого на улице было такое нервное, скоротечное, щемящее душу веселье.

  Мы подвезли Трояновского и Когана в штаб и устроили в своей комнате, а сами поехали в Январские мастерские, где ремонтировались танки.
Основное оборудование, как и на других одесских предприятиях, было эвакуировано, но довольно много рабочих осталось. В большинстве это были старики, коренные одесситы, не желавшие до конца расставаться со своей Одессой. В цехах оставалось кое-какое оборудование – старые горны, маленькие паровые молоты, старые станки в механических цехах.
Мы обошли цехи вместе с начальником производства. Рабочей силы не хватало, и танки чинили все вместе – и рабочие, и танковые экипажи, два-три дня назад вышедшие из боя. Танки в основном были «БТ-5» и «БТ-7». У них, как обнаружилось на этой войне, была слишком легко пробиваемая броня, и в мастерских решили, раз чинить, так чинить, и наклёпывали на башни танков дополнительные листы брони. Это несколько утяжеляло танки, не соответствовало техническим расчётам, но в бою, как говорили, оправдывало себя.

  Цехи были старые, прокопчённые и напоминали мне цехи заводов «Универсаль» и «Двигатель революции» в Саратове, где я когда-то проходил практику мальчишкой. Люди в цехах работали по несколько суток подряд, не выходя. Рабочее время определялось не количеством часов и не числом бессонных ночей, а единственно тем, когда будет готов танк – «Вот как кончим, так и пойду спать». Мы познакомились с тремя братьями, стариками Зайцевыми. Они работали здесь, в мастерских, с 1899 года. И каждому из них было уже за шестьдесят. Это были крепко сколоченные угрюмые люди с сильными руками, изборождёнными трещинами. Халип снял их втроём.

  Не обошлось без глупостей. К нам привязался военный уполномоченный; пристал, что «БТ-7» снимать можно, а танк «Т-26» нельзя. Этот старый танк представлялся ему чуть ли не секретной машиной последней конструкции. Напрасно я пытался ему объяснить, что этому танку уже много лет, что множество таких разбитых танков «Т-26» осталось на территории, занятой немцами. Ничто не действовало, и он мешал Халипу снимать. Разозлившись, я поговорил с ним на басах, и оказалось, что это нужно было сделать с самого начала. Он сразу стал обходителен, завёл меня в заводскую контору и стал мне плести какую-то длинную кляузу насчёт начальника цеха и ещё кого-то, что кто-то там соответствует, а кто-то не соответствует, и так далее и тому подобное. Чувствовалось, что этот нудный человек даже сейчас здесь, на заводе, где люди не спали ночей и работали как дай бог всем, всё-таки ухитрялся держать в памяти какие-то старые препирательства и клевету мирного времени. Я отвязался от него, и мы уехали.

  С завода мы решили заехать в госпиталь, где, как нам говорили, лежал татарин подполковник, командир балашовского полка. Оставив машину у госпитального двора, мы вошли внутрь. У въезда во двор в больших воротах было прорезано окошечко, через которое выдавали пропуска. Перед воротами толпилось много народу. В Одессе одни части формировались, а другие пополнялись за счёт местного населения, и родственники узнавали о том, что ранен муж или брат, обычно в тот же день, когда это происходило, или, в крайнем случае, на следующий день. Фронт был так близко, что раненых привозили в Одессу через час-два после ранения. Словом, всё было так наглядно, как нигде. Шли жестокие бои. Во двор один за другим въезжали грузовики. Их разгружали и тут же нагружали ранеными, которых надо было эвакуировать дальше морем. В ожидании погрузки на госпитальном дворе, в скверике, лежали носилки с ранеными.

  Мы долго искали подполковника по разным палатам. Всюду было битком набито. Сёстры и санитары сбивались с ног. Все койки до одной были заняты, и между ними на полу лежали тюфяки или носилки. Каждый метр в госпитале был накрыт чем-то белым, на чем стонали, а иногда кричали.
Командира балашовского полка мы так и не нашли. Его уже эвакуировали.
Из госпиталя заехали к себе. Выяснилось, что поздно вечером должен уйти в Севастополь эсминец, и я пошёл на морскую базу с запиской Азарова, а Халип тем временем взял нашу полуторку и поехал на станцию Раздельная снять построенный одесскими рабочими бронепоезд.
На базе меня встретил контр-адмирал, высокий, бородатый, в морских брюках, заправленных в сапоги. Он написал резолюцию на записке Азарова. И в ту же минуту всё кругом зазвонило и загудело. Началась очередная воздушная тревога, которую здесь с одесским юмором успели прозвать «Уб» – «уже бомбили».

  Я вышел от адмирала и пошёл обратно в штаб пешком. Надо было идти километра четыре. Была тревога, трамваи не ходили. Я шёл пешком через раскалённый за день жарой южный город. На улицах, через которые я проходил, было мало следов бомбёжки, только безлюдье да погромыхивающие выстрелы зениток. Добрался уже незадолго до того, как нам пора было отправляться на эсминец. Бочарова не было на месте, и я оставил ему в политотделе записку, что мы уезжаем в Севастополь, чтобы передать оттуда первые материалы, и, очевидно, через несколько дней снова будем в Одессе. Халип вернулся из Раздельной в последнюю минуту, и мы поехали в порт.

  Последнее воспоминание об Одессе. По трапу эсминца ведут под руки двух людей с мешками на головах. Как потом оказалось, это были наши старые знакомые – румынский майор и румынский капитан, которых мы видели в лагере военнопленных и которых теперь отправляли на Большую землю...
Перед концом этой главы одно самокритичное примечание.
Со странным чувством я перечитывал сейчас строки, связанные в дневнике с моим внезапным намерением попасть в наши войска, вступившие в Иран. У меня даже возник соблазн вычеркнуть из дневника эту историю, свидетельствующую о некоторой лёгкости в мыслях.

  Высказанные там соображения, что мы не могли отправлять свои материалы из Одессы в Москву на перекладных, через третьи руки, были верны и впоследствии оправдались. Но, чтобы быть честным до конца, надо сказать и другое – если бы не эта вдруг возникшая идея командировки в Иран, мы, очевидно, пробыли бы в Одессе ещё несколько дней, собрали больше материала, и, вернувшись из Одессы, я послал бы в Москву что-то более серьёзное, чем мои наспех написанные одесские очерки, появившиеся в «Красной звезде». Видимо, меня подвело тогда самолюбивое мальчишеское желание ещё где-то оказаться самым первым, да и просто-напросто любопытство. Словом, на мой нынешний взгляд, укоризненно говоривший с нами на эту тему полковой комиссар Бочаров тогда был прав, а мы, уехавшие из Одессы на несколько дней раньше из-за своей никому не нужной иранской затеи, были не правы. Больше того, Бочаров имел все основания быть недовольным нами. Присутствующий в записках оттенок несправедливой досады на него был результатом того, что, наверно, где-то в глубине души я и тогда ощущал свою неправоту. Как известно, люди в таких случаях сердятся не на себя, а на других. И я не был исключением из этого правила».

 Продолжение повести в следующей публикации.