Би-жутерия свободы 114

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 114
 
      – Утрусским языком объясняю.  Две недели назад мы опрометчиво поместили ваше провокационное четверостишье «Нарумяненное утро чернокожего школьника», невзирая на то, что в нём поражает грандиозность фаллосификационной одиозности, не подлежащая публикации. В типографии нам помогла предвзяточность, оговорённая себялюбивыми наборщиками-линотипистами.
      – Не с вашими запорами, Гастон, мораторий на мои стихи накладывать. Нет ничего более скучного, чем грамотно спротезированный юмор, протагонистом которого вы являетесь.
      – Вас, Опа-нас, должны читать кустари и матери одиночки только с одной целью, чтобы было что выбросить из головы. Разве у вас может открыться второе дыхание, если первое не зародилось? Доверьтесь моему экспертному редакторскому нюху. Вы, находясь в бежевом томлении, жаждете сразу двух зайцев долбануть, пытаясь тем самым взболтать осевшую на дно беседу.
– Зачем мне это, когда у меня имеются достоверные сведения, что один из них решил покончить жизнь, теплящуюся батареей центрального отопления, самоубийством, и всё из-за того, что таким фруктам как вы, Гастон, не нужны аттестаты зрелости.
      – Ну оставим никчёмную полемику, вы-то сами удосужились предварительно прочитать свои высокопарные шуточки, сопровождаемые торжественными кортежами бесцельной, наигранной полемики, рвущейся в неравный бой?! – исподлобья взглянул на поэта  непреклонный Печенега. – Когда-нибудь вам придётся отмаливать за них грехи, а не снимать их и перевешивать на другую стену, пользуясь надуманно-непостижимыми оборотнями речи.
      – А зачем? Моей вины здесь нет. Я понимаю, что мой испещрённый фантазией талант отрицательно сказывается на психическом здоровье недалёких близких родственников – таков их незавидный удел и моя бесхитростная судьба-художница, рисующая меня в том или ином свете. Но ведь за всё хорошо заплачено, так что исправительная система – прерогатива редактора возиться с материалами для публикации, не влезая в технические нюансы.
      – Опа-нас, не бросайтесь не доступными простому люду иностранными терминами. Вы прекрасно осведомлены, что подведомственная мне литературно-ремонтная мастерская с нервными подмастерьями неустанно сражается с такими беспринципными писаками, как вы, отстаивая чистоту  высказываний. Поймите же, что у языка тоже есть своеобразный желудок, и засорять его отбросами не рекомендуется. В задаче с двумя неизвестными у вас неизвестна третья, не приходящая на трезвый ум. Вы ведёте себя как бесприбыльная, но высокопродуктивная проститутка, жившая сразу несколькими, потому что, радостно складывая в уме их возраст, оказывалась моложе их. Вами руководит желание выговориться, но не забывайте, у меня маковой росинки с утра во рту не было. Моё время в обрезе, висящем на стене, и к тому же я давно заметил в вас патологическую тягу к ловле славы в воде кишащей пираньями.
– Не угадали, душ Шарко принимаю два раза в день, а если предоставляется случай, наяриваю в бассейне, окружённый женщинами и благоухающими наркотизирующими травами.
– Выныривайте, хватайте обогащённый озоном воздух и не барахтайтесь в заковыристых словах. Вы, как мой заместитель Коста Узловой с торчащими клыками гиппопотама, соображаете в делах туго. Частник от речи, шулер от слова, вы прячете в широком рукаве какое-нибудь подленькое подлежащее или плохо усваиваемое никем не употребляемое сказуемое.
– Что с вами, Гастон? Успокойтесь!
– Нет уж я всё вам скажу. Не вполне созревший прыщик вашего таланта непременно стремится стать волдырем на теле литературной подёнщины, которую вы освоили в ПТУ для начинающих писателей, читая лекции по туфтовой «Тафтологии гомериканского президента Тафта». Чем волдырь наполнен – вопрос, в котором ещё предстоит разобраться. Вашим безотходным технологиям скандальных статеек не достаёт благовоний и чёткости. Я сыт ими по горло, и стишками тоже. Убедительно прошу – не лезьте в разговоре со мной в бутылку из-под прохладительного, я вам не наладчик отношений с читателями. Радуйтесь, что достигли магнитного полюса моего долготерпения, только что флажок не воткнули!
      – Поздравляю, безжалостный эксплуататор! Бардопоэт Опа-нас легко может отказаться от ярма непосильных обязанностей.  Пустячное дело от этого только выиграет. Был у меня знакомый, внешне копия вы. На маскараде он появился в страшной маске – на ней были функционирующие мышцы. Периодически перегреваясь, он подгорал на солнцепёке в кровавом боярышнике. Но вы не такой. Вам только и остаётся, что завидовать самому себе. А что касается терминов, то позвольте кидаться ими, в кого мне заблагорассудится, вы же не обращаете внимания на мои сноски.
– Неснашиваемые сноски процветали на углу в компании алкоголиков в Великий Застой, когда скидывались по рублю, а не с мостов. Ваши пояснения напоминают духовно-но-но травмированных лошадей, тянущих катафалк в оф-шорах.
      – Без вас знаю, ментор вы мой.  И что ужасного с редакторской точки зрения я себе позволил? Вы с дьявольской радостью готовы, напялить на всех литераторов цирковую письменную униформу.
– Знакомство со мной для вас это повод для словесного паводка. Вы беспомощно, непрофессионально карабкаетесь по отвесной стене в произвольных упражнениях, Опа-нас. Вас просто не узнать. Куда девались дерзновенные отстойные стихи вроде этих?

Я в проявлении антисемитизма
Токсины вывожу, чтоб погулять,
В пробирку кровь готов экстерном сдать,
Тем соблюсти здоровье организма.

Обыденное не сочту рутиной –
Снять аспирином головную боль,
Но шее не поможет канифоль
Без радикальной тётки-гильотины ...

– К счастью, бильярдные шары отличаются от поэтов, их загоняют не только в дальние углы, дорогой мой редактор, кто не сидел... в туалете не поймёт заключённого в раздумье.
      – Этого я не знал, жаль, раньше вы подавали мне большие спонсорские и надежды на них, а теперь всего-навсего признаки жизни нищим. Послушайте только что вы несёте. Не поленюсь, зачитаю. Ваши выкрутасы грозят влететь газете в пфенниг. Не омрачайте наших таблоидных выкладок, и не превращайтесь с возрастом в комнатное травоядное, стеблящееся к свету.
– Намекаете на ранние признаки Альцгеймера? Ну что ж, пусть я для вас декоративное растение, но зато вечнозелёное!
      – Опа, афро-гомериканские авокады требуют  компенсации через суд по 1000 таллеров за каждую строчку ваше «Утро гомериканского шкодника». Извольте выслушать продукт графоманства, которому вы, по-девичьи безотчётно отдаётесь и от которого уши в испуге прижимаются к голове и сохнут. Вы крайний расист, всю нацию стремитесь за завтраком превратить в недоумков!

                Брюквинёнок, чистишь яйца?
                Петушок пропел давно.
                Попроворней одевайся!
                Смотрит гамбургер в окно.   

      – Ну что скажете на эту галиматью вашего не в меру Рёхнутого Поэтического Величества? Знаете, человек я пронзительный, терпеливый и посвятил творческую деятельность составлению кроссвордов и протеже таким  провокаторам от слова, как вы. В моём портфолио заложен оздоровительный комплекс частого неправомочеиспускания при взрывах гомерического смеха.
– Признайтесь честно, Гастоша, вам просто не доводилось бывать на платных вечерах непредвиденных встреч с призраками недоразвитого юмора и задиристого сарказма.
– Попрошу не затрагивать наболевшую тему банкнот! То, что вы пишете, это маразм чистейшей воды! Не буду голословным. На днях один жизнелюбивый самоубийца опубликовал меморандум, обращённый к студентам архиготического института с требованием спроектировать небоскрёбы с лифтами крейсерской скорости, чтобы время уходило на лестничный пролёт, как пуля навылет. Этот колеблющийся самоубийца проживал жизнь рекламной паузой перед показательным выстрелом в песок. Что-то вас с ним единит. Не все «творцы» понимают, что есть неосуществимые проекты вне моей редакторской компетенции. А вот ещё один перл, как вы выражаетесь: «По мановению ноги», в котором берёте наших подписчиков на измор весьма сомнительным юмором.

Я взял себя с собой,
не каждый это сможет.
Я – кремень голубой.
Мой Бог меня моложе.

– Мой дорогой домотканый поэт, с вашими писульками я сойду с ума! Даже папа Карло с его резьбой по дереву позаботился о буратинином сучке в целях поленизации голубоволосой Мальвины. Интересно, сколько жён дало тягу от вас, Опа? Говорят, что вашу первую жертву  родители с трудом изъяли её из употребления падшего переулка, в котором они жили.
      – Не внедряйтесь в мою личную жизнь, Гастон, и не снимайте с меня стружку! Завязать дружбу и завязать с дружбой – две большие разницы. Теперь у меня нет никакого сомнения, что вас гнетут отклонения в 60 градусов, не зря же говорят, что вы пьёте чистый спирт вместо сердитой 40 градусной водки. Восторгайтесь мной в меру и потише, чтобы помидоры не подозреавали, не то мне станет нехорошо от ваших вторжений в моё недоступное массам привилегированное искусство быть недопонятым, и, пожалуйста, не смаргивайте крокодиловы слёзы с белёсых ресниц альбиноса, прежде чем сожрать меня. Обождите, умейте сдерживать ваши наскоро отполированные манеры. Я благородный рыцарь, так сказать, идальго, – вильнул Опа ботаническим задом.
– По моим данным, ваши нераскрытые рыцарские наклонности явили собой полуфабрикаты эмоций идиота, выразившиеся в занятиях любовью на столике в кафе «Под открытым небом».
– Против правдиво выглядящей лжи в принципе не возражаю. Тогда я подвизался на фабрике у фарисеев, где якобы делали добро из неподходящего материала, а выпускали зло, оборачивавшееся подарком. Признаю мои писания неудобоваримым чтивом для тех, кто удосуживается не владеть родным языком. Не моя вина, что такие как вы не идут в ногу со временем, не схватывают гомосексуальных тенденций, витающих в загазованном урбанистском воздухе. И потом нас подслушивает хавронья-секретарша Стрекуздищина. Она по-своему проинтерпретирует происходящее. Полагаю, у неё имеются на то все основания и обширный опыт. Представляете, что она о нас думает? Молодка перестанет отдаваться внеурочной работе в обеденное время. Ведь до работы у вас, Печенега, в перерывах на обед Жаклин подживала в конструкторском бюро с Логарифмической Линейкой. Это ли не пример лесбиянства?!
– Поосторожней на крутых оборотах речи, Опа, вас может занести и выбросить под колёса встречного движения за гражданские права военного. Думаете я стушуюсь, превращусь в рохлю и начну печатать всё, что выходит из-под вашего обезумевшего пера?
– А почему бы не считать лужу в туалете за расширенные полномочия ребёнку, не выбирающему себе родителей на свалке поколений? Поэтому я пишу без абзацев и знаков препирания, считая их уличными. Но зато какое блестящее знание предмета любви! Не осмелитесь же вы отнести меня к поэтам, производящим на свет стихи для постбальзаковской возрастной группы выживших из ума читательниц! Я уверен, что у вас не хватит гражданской наглости причислить меня к плеяде гадёнышей-писак типа Нолика Саквояжа (помазанника губной помады на расчехлённом «приборе»), сдавшего в печать трилогию изменщика «До чего же хорошо в... другом!»
– На уровне простейшего, романтизирующего в интимном месте, посещаемом моим проктологом Тыберием Гуревичикусом, доказывающим, что офтальмология и проктология смежные специальности (обе протирают «очки»), вы на манер аиста, свиваете гнездо на творческой крыше, создавая вид, что заботитесь о прибавке в семье, живущей под нею. Нет уж, дудки! У меня в кабинете вы обыкновенный выдумщик. Создаётся впечатление, что автор в вашем одутловатом лице производит на свет нечто непосильное для ординарного прочтения. Вы – хищник, пожирающий сырое неотёсанное слово, содранное с костей ни в чём не повинной жертвы. Приведу отрывок из последнего детища, где вы на загляденье открыто выступаете от женского лица без макияжа.

             На заре печальной вобласти
             Всей душой любила пиво я...

– Здесь вы не ошиблись, проницательный Гастон. Не придерживаясь плешивого плагиата, ни района, ни области я не уточняю, стараясь заинтриговать потребителя.
Я родоначальник движения за обезвоживание речей политических деятелей и естественно бескомпромиссен к мелиораторам.
Я – крысолов слова, безжалостно ловлю его в капкан, чтобы потом скормить изголодавшемуся интеллекту пытливого читателя. И заметьте, я не зачитываю вам мой последний рассказ «Хлороформ», чтобы не усыпить себя. Понятно, что в моём творчестве остаётся побочный продукт в виде крысиных хвостов, но их я сжигаю, как иные сжигают за собой сами знаете что. Клянусь, вы меня доведёте, Гастон. С вашей бесперебойной подачи возьмусь за изобретение аппарата, который вместо монет проглатывает обиды. Вижу, не даром множились слухи, что ваш дед отличался неотвязной преданностью, ходуном ходил к Ленину. Не зря вы были в своё время осуждены литературной братией на три года зам. редакторских каторжных работ с отсидкой в пляжной тени за словарные добавки в пищу в журналистской столовой.
– Слушая вас, господин Непонашему, можно подумать, что колесо изобрели только для того, чтобы совать в него палки. Своими виршами вы напоминаете монгола-кочевника, вышедшего из математических кругов, сопряжённых с богатством. Загоняли несчастного Пегаса по степи, потом в коралл на Олимп, и думаете, чего-то достигли в жизни, – в мерзкой интонации редактора слышались синтетические нотки затаённых надругательств.   
 – Вы, Гастон, вырываете у меня слово изо рта, как несмышлёный ребёнок выхватывает леденец. Я начинаю подозревать, что вы, как детоненавистник, любите немых детей. Но я не отношусь к их числу, так что разрешите закончить мысль человеку, не являющемуся поклонником вашего ожесточённого деморализующего таланта Цербера-цензора. Вы, не ходок в мир аллегорий, не схватываете  элементарные категории отката моих гениальных находок.
– Например? И постарайтесь употреблять вылеченные фразы, облекая мысли в удобоваримые формы.
– Сами напрашиваетесь. Что ж получайте! Что объединяет мобиль, графа, ручку и портрет?
– Вопрос в высшей степени идиотский, но явно ваш.
– Вы уходите от ответа прямым в челюсть. Короткое – «авто».
– Давайте Опа-нас обойдёмся без унизительных ребусов, и  увиливания от ответственности за понаписанное вами. Вы осмеливаетесь замахиваться на святая святых крылатыми (на ваш взгляд) воззваниями, вроде: «Нет тормозов в отечестве вдвоём!» У меня сомнительные эксперименты вызывают бурю возражений, и я догадываюсь, где и как вы кончите. Но когда хитро скроенная стряпня появляется в нашей газете, редакционные  столы заваливаются возмущёнными письмами недоучек. Я понимаю, вы предложите мне сменить читателя, но посоветуйте тогда – на кого? Думаю, придётся пересмотреть отношение к вашему творчеству и пропаганду толерантности к вам, стоящему во главе разрозненной когорты бездарей от пера. Почему бы вам ни заняться написанием детских сказок, нацеленных целиком на взрослых? Вы сами не замечаете, как обрастаете жиром наречий и скабрёзными прилагательными вставками. В доказательство моих слов имеются достоверные данные, включая оригинальную философию в который уже раз разведённой  морской свинки, отражённую в её мемуарах «Под отвалившимся каблуком». Экспериментируйте, но не в нашей достопочтенной газете, где всё настолько радостно, что на злобу дня, вымещаемую на ком-то, ничего не остаётся. У вас имеются при себе ножницы? – напустился на Опа-наса Печенега.
– Что за мерзопакостный вопрос? Конечно, нет! – отозвался Непонашему. – Вы становитесь похожи на уполномочителя мыслей в биде – побратиме унитаза, или ещё хуже – на сварливую сварщицу интриг Олесю Сверло. И зачем оно это вам?
– Чтобы выкроить кусочек бесценного времени, когда меня оторопь берёт или полицейские (копы с подкопами) призывают в принудительную армию свидетелей. Не зря же жестокий критик – недооценщик слов и импозантный референт Синовий Хруст, назвал ваше творчество словарным тромбозом и рецидивом неразделённой любви с литературой, основываясь на высказывании: «На кого только не сваливали вину в закрома уродины!» Вам не кажется, что вы вылавливаете нестоящие выеденного яйца темы из проточной действительности дырявым садком, находясь под шафе, и никак не можете остановиться, неся сокрушительное поражение в правах?
– В этой вырванной из контекста цитате выражены штрихи быта и черты характера страны. И выходит, что я не злостный подрывник не обустроенного общества, не припадочный демократ или, по вашему мнению, остолоп, а достойный дебилитант конкурса страны Дураков имени Буратино. В моих фразеологических закрутках, герой преодолевает опороченные пороги, обитые абитуриентами, и засасывающие водовороты ужасающей бедности. Он отсуживает недвижимость на безликих пейзажах художников. Выброшенный на камни, он кровоточит, достигая Икаровских высот. Мои книги поглощать не просто, но и отрыгивать не следует. Вы, Гастонишка, экспедитор практичности – слуга двух господ занятый диктатурой, и проявляется она в попытках создания ограничителя скорости мысли. Смените тон и тормозную жидкость, водитель! Думаете, я существую с ваших жалких гонораров? Дудки! Мне психиатры с невропатологами платят по-аккордно в зависимости от увеличения читателей-пациентов во врачебных практиках, приёмные которых наполняются торшерной музыкой.
      – Произведения, выползшие из-под вашего пера, напоминают продуктовый набор с нагрузкой подписки на партийную газету вместо еврейской туалетной бумаги «Ватман». В них так много воды, что герои воспринимаются Ноевоковчеговцами.
– Прекрасно, зато им не приходится тратиться на дорогостоящие бассейны и трудиться на приусадебных участках, которые за ними ещё не закрепили документально, – расхохотался Опа-нас, добавив про себя что-то насчёт перебитого редакторского носа, довесок которого, если и захочешь не перебинтуешь.
      – Павлин без хвоста – жалкая курица, – высморкался Гастон, не отличавший факира от фиакра и содрогавшийся от зрелища тараканов в босоножках, гоняющих хлебный мякиш вместо мяча.
– Да курица, но при условии, что павлин не венценосный.
– Не буду спорить с Аристотелем – он меня всё равно не поймёт, тем более, что гражданский акт дефекации он относил к неизбежным потерям. И в Венециях я не бывал.
      – Знаете, Гастон, если повествование не вызывает вопросов и поднятых редакторских бровей, оно банально, и не представляет для меня интереса. Не познавая ничего нового я не обогащаюсь. Вчера я узнал, что штаны молодых людей сползают ниже их прожиточного минимума и это меня как-то духовно обогатило.
Опа посмотрел на скошенную лужайку массивного подбородка Печенеги, надёжно скрывавшуюся под неухоженным кустарником растительности на щеках. Настроив мелодичное пенсне с припевом «Безвредная шокотерапия», Опа заподозрил, что редактору не понравилась его пьеса «Встряски на ухабах» о шофёрах-дальнобойщиках, бесповоротно заказавших три по 150 с автоприцепом в столовой «Заправочная инстанция». Но он не угадал, до неё щупальца Печенеги ещё не добрались.
– И что за манера братков величать братанами, слуг обзывать слуганами. Сулугуни какое-то получается! – неожиданно взорвался редактор, – хотя из всех сыров, сулугуни, думаю, и не солгут. Когда бурчит желудок, рассудок не дремлет!
– Возможно это рассчитано на любителей дешёвых детективов.
– А ваш герой неподавальщик вида Армагеддон Слюнтяев из романа «Предгорья аллегорий» охотно бы составил компанию забулдыге Гитлеру с проницательным Сталиным, если ваше воображение, к счастью для читателя, не было бы столь лимитированным.
– Осторожней на виражах выражений. Гололёда нет, а вас уже заносит в сторону. Вы не ванна, вам не отделаться керамикой и не опуститься в кресло, продавленное ягодицами хозяина.
– Тогда что говорить о вашем трактате, касающемся накоплений хорошего холестерина в складках живота? Он не выдерживает никакой критики, и шокирует Драйтоновских врачей, которые не один диагноз поставили на ног на голову. Вспомните хотя бы, что советует один из них в рассказе: «Больной, у вас туберкулёз в открытой форме, извольте застегнуться».
– Лучше бы вы, Гастон, торговали молотками для сколачивания состояния, чем редакторские штаны протирали. Трудясь в поте лица, вы, как блох, выискиваете начинающих авторов-неудачников, шпыняете их и клеймите на манер рогатого скота.
– Кто-то должен выполнять и грязную работу, любезный.
– Но не так верноподданнически, не так рьяно. Не пойму я, Гастон, кто вы, сердобольный консультант на раздаче советов, невольнослушатель свингового джаза или пария несговорчивого общества с его деспотичной требовательностью?
– Не угадали. Я ни то, и не другое. И перестаньте смотреть на меня слезящимися глазами сенбернара с пастозной отёчностью и свекольником, расплывшимся в подглазничной области.
Овраги морщин углубились по обеим сторонам глубокой трещины рта Гастона Печенеги, пока Опа-нас, как посредственный куплетист, продолжал обсасывать приторный леденец нескончаемой темы, зачатой в потайных уголках мозга, в котором строил умопомрачительные планы как стать поставщиком смазочных масел для спёртого сопрано земной оси.
– С вашим муравьиным усердием вы участвуете в  противоборстве и отводите удар в сторону, дабы побеседовать с ним по душам, а ведь зарубки на память бывают не только у палачей.
– Признаюсь вам без ломоты в гостях, Опа, я – моряк, носящий в душе скрытный характер и патологоанатом, узнающий новости из уст, не препарируя их. Начинал с Азов(а), заканчивал Чёрным и понимаю, что прожектёрства юпитеров и софитов заканчиваются, когда кастаньеты вырубают свет на Коста дель Соль. Вы, Опа, редчайший экземпляр в моей обширной коллекции авторов.
– Свежо предание – расстрел не за углом! Неэтично, Гастон,  прямодушничать в жаркие нью-поркские дни, когда раздражают нечищеные ботинки и зубы собеседников. На краю бездны тормозные инстинкты обостряются, Я разобью предложения на составные части, но склеить их вряд ли удастся. Ещё немного и вы станете утверждать, что семья – это самозабвенная жопа, напоминающая кабриолет с откидным низом и вываливающимся дном.
–  Если действительность лепт оп – компьютер, преданно стоящий перед тобой на коленках, то ответьте мне, положа руку на сердце, как вы творите, безграмотно строя предложения? Почему бы ни начать сдерживать чахлые слова, застойного болота в рамках семейной любви, и будет у вас не муторная жизнь заштатного писателишки, а сплошной Бахрейн. Нельзя работать на износ в декоративной манере письма на манер тянущих лямку мужиков с картины Репина «Желваки». Дайте железяке желёз читателя отдых от себя и прекратите выполнять функции ходячего цитатника. Привожу одну из них: «Нализавшись горчицы, она порыжела от заржавленных слёз, а могла бы сладко спать, если бы к столу подали глаза осьминога в малиновом соусе». Вы опрометчиво допускаете промах за промахом, а следовало бы целиться. А вот чего добились руководители музыкальной лондонской радиостанции Де Бю Си.
– Какой-то праведник с прокрашенным венчиком волос пытался обратить меня в разнообразные виды христианства, но я обращался в бегство. Вашим слугой накатано 14 томов стихомолитвенников и неисчислимое количество новел, почивших в прозе. Я зачитываю их на ночь вслух. Исполнено 2300 шансонопсалмов, перепеваемых  через день на третий в хронологическом. Создано 40 000 шуток, каламбуров, афоризмов, ребусов, шарад, острот и другого ассорти. Возможно, это покажется странным, но я сам не всегда над ними смеюсь, ориентируясь на единственного корректора – время. Я рисую словом, так позвольте мне заниматься любимым делом как я это умею. Конечно, беспринципных субчиков больше всего устраивает косный кастрированный язык и пустые растиражированные мысли. А какая несправедливость творится в орфографике! Есть восклицательный, существует вопросительный, но нет утвердительного знака. Кстати, судьба созидательного падежа не даёт спокойно спать, а результат налицо.

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту – заливной,
не завидуя молодым.

Времени – в разгаре грабёж.
Колется сосед-графоман.
За стеной гудит молодёжь –
не сдаёт «зерно» в закрома.

Мне б стакан покрепче, как встарь,
порезвей девчонку, как в те...
С Паркинсоном бывший бухарь
и с Альцхаймером в суете.

Приземлились здесь старики,
но завидки нас не берут.
Пострелять с колена, с руки
не сочту за зверство и труд.

Я живу растеньем в себе
эмигрантской жизнью, как гнус,
Отработал в эНКаВэДэ.
Ну и что? Я этим горжусь!

Сволочи! Позвольте поспать,
просит вас старик Баренбойм.
К сожаленью мне не достать
ни одной из прошлых обойм.

В полный рост внушительно встать,
ощутить холодный курок,
чтоб молодняку расписать
пульками кровавый урок.

Жизнь за стенкой не преферанс.
«Тащится» всенощный галдёж.
Старость Им моя – реверанс.
За стеной «гудит» молодёжь.

«Факинги» гремят за стеной.
В ноздри бьёт хуанистый дым.
Я застыл в поту заливной,
притворяясь полуглухим.

Но согласитесь после таких душещипательных стихов ничего не может быть лучше для поэтической натуры чем валять дурака, если его удастся найти на пляже. Или дома поглаживать круглую Галку, постанывающую от удовольствия от замысловатой байки:
«Пока плеяда расторопных официантов обносила губы жаждущих лихорадкой ожидания, «рубильники» всех сортов и мастей развернулись в мою сторону, как будто бы они знали, что во сне меня донимали мысли с разноцветными татуировками.
Разношёрстные уши выслушали странный набор восклицаний во втором прочтении, не взирая на моё рвение, чахнувшее на полуобороте декламационного процесса, и как заметил казарменный шутник японский чукча Бегемото Ямагучи: «Если человек делится знаниями, часть его я готов попробовать». Выступление, обладавшее созидательно-разрушительной силой провалилось – струганные доски прогнулись и не выдержали, ибо оно являло собой комплекс гимнастических упражнений с произвольной программой. Я ставил жирную точку, как муж, падающий на жену без сознания... собственного долга, не подозревая, что она может оказаться отправной, но оно и понятно – мы были приглашены к зайчихе на зайчатину. В первом варианте заявление звучало потребительски: «Как приятно в знойный день лежать с рюмочкой под маринованным грибком! Вы мне закатываете обед, я вам раскатываю стихотворение. В нём я лишний раз подчёркиваю, что навесов на нудистском пляже нет, зато он покрыт неувядаемой славой совмещения голых камней и изголодавшихся тел, а ведь у моего катангенса выявили синусит, когда  она после ночи любви сказала, если ты станешь богатым, у тебя будет наследник, в противном случае можешь рассчитывать на заурядного ребёнка».
В агрессивном обществе, насквозь пронизанном умозрительными высказываниями, конвертирующем семенную жидкость доноров в детопроизводство и прикладывающемся к пьянящим ассортиментам на столах, проявлялись низменные инстинкты, в которых сам процесс превалировал над его результатом.
Приведу за руку пример: «Когорты хулиганов, налившись кагором, не разбивают парки, они их загаживают. То же происходит со стихами широко развитой порнодобывающей промышленности. В них автор, обходя боевые редуты, подвергает читателей фобиям и тревоге в обхват, а сам бежит неизвестно куда без оглядки и намёток на будущее, не вписываясь в виражи».
Как видите, одураченные избыточным орнаментом жаждут оценить мой труд по достоинству и отметить создателя, но к собственному разочарованию узнаёт, что автору удалось улизнуть, не получив заслуженной черепно-мозговой травмы, ведь никто лучше него не мог устраивать скандалы на работу.
С той поры хожу вьюно, пью кино и не горбачусь над несклоняющимся словом – не желая делать детишкам ничего «дурного», как навеки успокоившийся многопрофильный Майкл Джексон с его полифонией».

Куда ушли философы, престижные учёные?
Преподаватель – улица была, будет и есть.
Мораль – она как праздники сегодня упразднённые,
Где знамя домотканое берутся суки несть.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #115)