Блок

Седьмого августа 1921 года умер Александр Блок. Своей звучной рубленной фамилией и потусторонними, словно в противовес ей, строками, он вдохновляет нас на мемы и игру слов разной степени виртуозности: обыватели на все лады перешучивают «Ночь, улица, фонарь, аптека», служители Мельпомены самозабвенно составляют созвучия:

Я Блока утратил, а яблоко пало в траву.
О Блоке и облако белою пеною пело.
А утром, как помнится, не было в небе пробела,
и утро, как яблоко ветку, клонило строфу.

(Игорь Меламед)

Впрочем и юмор, и отвлечённая лирика в данном случае суть только способы психологической защиты. Лишь маска, которую мы надеваем на Блока, чтобы заслонить звёздную бездну, которую он приоткрывает нам. Бездна эта столь обширна, что по сравнению с Блоком даже играющий в сатанизм Фёдор Сологуб представляется пионером, пытающимся после отбоя вызывать матного гномика. Пока прочие символисты стучались и ломились в непознанное, Блок изо всех сил пытался сойти оттуда на землю...
Пушкина называют солнцем русской поэзии. Лермонтова, в антитезу к нему – луной. В Блоке же эти два начала причудливо слились. С дошедших до нас его фотографий глядит лицо, увенчанное пушкинскими кудрями, но – вместо пушкинской африканской бронзы – словно выточенное из куска мрамора. Если в стихи Лермонтова луна частенько заглядывает, то поэтические пейзажи Блока буквально сотканы из её серебристого снегового света. Уже один из первых юного пиита «Ante lucem» – «До света» – открывался строкой:

Пусть светит месяц — ночь темна...

При этом самозабвенно влюблённая в Блока Цветаева в своих гимнах кумиру окрестила его не только снеговым певцом, но и Солнцем, возвращая в светлую пушкинскую стихию:

Шли от него лучи —
Жаркие струны по; снегу.
Три восковых свечи —
Солнцу-то! светоносному!

Как ни фанатичны и кощунственны могут показаться сегодня некоторые цветаевские посвящения Блоку – они лишь органично и конгениально развивает творческий метод адресата, который едва ли не сильнее обожествляет свою Любовь Менделееву, жадно раздевая её от плоти:

Ты — божий день. Мои мечты —
Орлы, кричащие в лазури.
Под гневом светлой красоты
Они всечасно в вихре бури.

Любовь вскоре устала от поклонения и ушла – а дар поэта неуклонно рос и укреплялся. Если до рубежа 1902-1903 годов поэтическая реальность Блока ещё абстрактна и полна туманностей, которые он не умеет перевести на земной язык, то дальше туда начинают входить предметы и события повседневности, однако и на них Блок по-прежнему глядит со своей головокружительной высоты, откуда ему ясно, что не лубочный розовощёкий капиталист в цилиндре угнетает рабочих, а

Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.

Для описания общественных процессов он находит вневременные формулы, которые, в отличие от злободневных агиток «ангажированных» поэтов работают до сих пор. Иной раз его строки даже объединяют людей по разные стороны баррикад. Кто из нас то ли в порыве воинственной гордости за особый путь России, то ли в священном ужасе хоть раз не чеканил:

Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!

Однако вокруг главного блоковского откровения копья ломаются и сегодня. За картину Христа с кровавым флагом в руках от Блока отвернулись почти все. Гумилёв обвинил его во вторичном распятии Христа и цареубийстве, Бунин из-за моря обозвал «Двенадцать» патологическим кощунством. Даже воспламеняющий взглядом советский агитатор Троцкий, признавая значимость поэмы, полагал, будто Христос в ней служит подпоркой для революции.
Что ж, Христу такое не впервой. Донёс Он собственный Крест на Голгофу – донесёт и красное знамя, за которым Блок прозрел будущее. Ибо Бог повелевает восходить солнцу над праведными и неправедными. Честность поэта, помимо отсутствия очевидной конъюнктуры, подтверждается ещё и его полной растерянностью в ответ на вопрос, что он имел в виду в конце поэмы? Ничего не имел в виду, просто записал то, что должен был записать.

Хотя и замечал в дневниках, что вместо Христа нужен был бы Другой. Хорошо, что Христос

за вьюгой неведим,
И от пули невредим,

не то Его бы снова пристрелили те, кому на всём большом пути и в каждом деле нужен был другой. Красные – за реакционную сущность религии. Белые – из-за красного флага в руке приняв за антихриста.
Ошибся гордец Троцкий, ошиблись судьи Блока. Убери незримого Христа из поэмы – останется расползающийся набор революционных частушек. Убери Его из революционной истории России – страна погибла бы. Сегодня, с высоты истории, мы можем истолковать революцию и посвящение ей «Двенадцати» в ключе известной притчи из «Декамерона»: если до сих пор жива наша родина и мы с ней, значит впереди Иисус Христос, хотим мы того или нет. Потому что больше некому. Неважно, какие мерзости и глупости мы при этом творим и какие несообразные предметы даём в руки Спасителю. Он всегда помогает нам так же, как помог Блоку (вовсе не отличавшемуся образцовым православным вероисповеданием!) досказать самое важное, когда всепожирающий огонь революции уже спалил любимую фамильную библиотеку поэта и, расползаясь по кровотоку, убивал самого Блока. Там, где была бессильно снежно-лунное волшебство старого мира и все силы белой России. Пожар погасить не удалось, но слово было сказано, Россия горела, но не сгорала...
А что же Блок. Умер, истаял – но всё же...

Клонило строфу, обретавшую спелость и вес.
Но ливень промчался, и плод полнокровный разбился.
И ветка отпрянула в синее лоно небес.
Я Блока утратил, а он в небеса возвратился.

(И в заключение снова Игорь Меламед)