Августейшая

Туман тяжёл,
осел,
жидок,
в потухших струях купается бледный желток,
бросилось рассыпную обмолоченное жито,
волокна джута.
Похожи так,
ты
и зверушка в вольере,
незатейливо и скушно,
будто с куншта,
по существу,
и неважно,
что ты за существо,
взор юрок,
вьюнок,
жуток,
трясущийся ствол,
дневальный сурок,
раздета и разута,
разбуженная нотками полек и мазурок,
прокопчённая духом мазута -
эту жирную гряз не соскоблит даже Fairy -
пешка в чужой игре,
шестёрка в карточном веере,
верь мне,
потому что,
я сжёг свой Весёлый Роджер
ради твоих радующихся радужек,
завещаю тебе мой искорёженный суржик,
свою заржавленную феню,
встречаю бойню во всеоружии
на повестке времени подкрепления свежих фениев,
на древке -
рассветное солнце,
яростный сурик,
враги - обывательское драже
и водка в графине,
горстка липких фиников
и полон рот предательских финок,охапка банных веников
и коренастые корифеи.
Льдины, не дрейфьте!,
оконца в инее,
пятачки под пятой,
нас хотят убедить, будто мы никто,
слепни-Полифемы,
оловянные Олоферны-олигархи-олигофрены,
фаты,
фанты,
фанаты
и Феты,
официознаые фетвы и оферты,
графы,
грифы
и Грефы,
а ты,
моя головокружительная,
головоломная,
головорезная Юдифь,
в оба гляди,
чтоб мой стиль не заштилел вплоть до глагольных рифм,
чтобы жгучий глагол не зачах в протухлый инфинитив.
Да, видно,
я ещё тот
дон-кихот
и сизиф,
но народ-богоборец ещё обретёт своего Давида,
советские ЛЕФы рвут пасти светским львам,
сахарным головам
и подлизам-сластёнам,
а юродивый Васютка
всюду войдёт без стука,
не станет ни с кем сюсюкать,
потому что сука
всегда остаётся сукой,
независимо от костюма.

Верь мне,
неумёха Сальери,
раб на галере,
галёрке,
галантерее
и галерее,
мы с тобою пуд соли съели,
ты с рождества, не переставая, орал,
читал мораль,
а теперь всё равно что Арал,
когда-то был велик,
а нынче -
едва живая реликвия,
реликт,
только бледный блик,
чёрный карлик
среди кружащихся звёздных балерин,
королев и краль,
слышал,
Томас форсировал Валерик,
вброд побрели
мамкины анбасисы,
побрекушки
дожёвывают ананасики,
пореформенные еры и ери
сбегли еле-еле,
сгинули во мгле
ромы и евреи,
БМВ идёт на Берлин,
Исайя,
Листая
Глиняную книгу,
различил лишь смазливую фигу,
смачные смоквы.

Верь мне,
верёвка - простое вервие,
кто смог бы
обойтись с тобою так ласково?,
накинуть на шею лассо.
Я, как всегда,
не краток,
не кроток,
некрасив,
Некрасов,
Зато смекалист,
опадаю росой,
нектаром
мимо разинутой мелочной кассы.
Сикось-накось,
синекуры,
скоморохи,
сорняки,
кикиморы,
комары,
оксюмороны,
сикоморы.
ПО колено босякам море.
В начале было мясо,
нас хотели схованить, стушевать охотничьими словами,
мол, ;ber alles
вы бы поскорее отсюдова убирались,
а я доподлинно слышал,
немецкие хлебы
шептали: "Ich liebe",
а наше бездонное русское небо,
занесённое бархатной бахромою,
хлябью,
вторило: "Я люблю".
Довлеет над всем ядовитая всласть.
Сколько всего недоделанного осталось!
Забродивший Насреддин
всюду наследил,
так и до седин,
Гонят за мной,
аки посуху,
послухи
и пытливые последыши,
опухшие клешни,
химозные плеши,
захудалые бомжи и дервиши,
мал мала меньше,
куда ж денешь их?
Верь мне,
сумраки,
сумерки,
нервные,
неверные,
полны засовами,
совами Минервы.
Пиф-паф,
свет фар,
"Спитфайр",
Дуглас Бейдер
запал на радар,
фашистская орда
за вензелем вензель,
за кренделем крендель,
рвётся вперёд,
к победе,
толстяки и малышки запевают йодль,
мой товарищ Бёрд,
я бессовестно беден,
растерзан,
обглодал мои руки голодный Лейден,
шатаюсь на протезах,
нос расквашен,
где там зелёнка и йод!,
витаю в грёзах,
упакован в многослойный кожух,
пью воздух
измочаленным ртом,
шаловливый Игоша,
вырви мне сердце,
внедри мотор
и в баки влей поцелуев пригоршню,
зачерпни когтистым ковшом,
побольше и погорше,
нутро расцарапает поршень,
встанут колом несмазанные мослы в горле,
я иду на таран серафимом Гормли,
и может, сегодня выиграют мосли и Роммели,
но моё слово всё равно останется последним,
румяным шорохом в листопаде,
опалённое по кромкам,
покрытое коркой наледи,
божественный ветер ряды проредил.
Застряли суда на рейде,
якори-костыли,
обрыдли,
постыли,
стынет тревожный брандер,
багровый отпрыск по воде,
зря надеюсь -
завтрашний завтрак заморят в Вандее,
вокс деи,
улыбчивый авгур,
приставы полууставом приставят к награде усатых и тех, у кого молоко на устах,
а для меня эта схватка ради
рода,
иначе мой дом заграбастает грязный гяур,
вырвет с корнем твои цветущие пряди,
ввергнет в грех и харам,
эта схватка наперекор верхам,
до ружейной ложи, смертного одра,
покуда мой пепел не разметало
по заломленным шапкам сизых бархан,
по намятым бокам,
по набоковским берегам.
Верь мне,
заперлась в одиноковом тереме,
вылита из летучего металла,
несметная Несмеяна,
внутри всё выскребла опричная метла,
так юна,
так пасмурна,
дощатые щелястые небеса умаслила олифа,
на чёрной глади милая сердцу парсуна,
пляшут пальцы в тугой паутине грифа
с дребезгом рвётся струна
в кривом эфире,
массивы, цифры,
в голубом кефире
понабежали рефери,
я играю тебя на кифаре,
я пишу тебя всеми буквами всех алфавитов,
рунами и иероглифами,
я выжимаю твой контур грифелем,
я зову тебя столькими кличками,
заголовками,
именами,
я дышу тобой в навозе и фимиаме,
я пью тебя, аква вита,
ты кровь и пот,
молоко и моча,
слюна и лимфа,
бурепророчица пифия,
и никакая мымра, морда, мойра рот тебе не зашьёт.
Каждый из нас - тот самый четвёртый, пятый, десятый, сотый, тысячный, миллионный саошьянт,
нераскрытая фисташка,
пыльный фолиант,
достоеденная старушка,
русского человека кормят яжка и растишка,
трясёт от кашля,
слова душат, теснят, тошнят,
а найдёшь панацею, съешь её -
сомненья раздавят плечи грузом патронташа,
смирительными рукавами пулемётных лент.
Как ни крути, ты первая и единственная августейшая
среди моих раскалённых докрасна лет.