Шекспир

Я в Мантую от герцогова гнева.
Звенят колокола — летят цветы,
завёрнутые в голубое небо,
где ощущенье долгой пустоты

на месте звука. Хлебы, вина, рыбы
в площадных ресторанах меж церквей
всех страждущих, всех накормить могли бы,
когда б не становился хлеб черствей.

Текут века по шлюзам узких улиц,
рисуя русло с нового лекала,
меж витражами и стеклом бокала
прошли века, но мы не обернулись.

Я жил в Вероне рядом с Понто Пьетро
недалёко от церкви Сан-Маджоре,
в ней лабиринт к добру вёл метр за метром,
как лодку галсом на просторе в море.

Мосты, браслет домашнего ареста,
не позволяют отойти заречью,
обозначая той весёлой речью
знак времени и гения, и места.

Здесь всякий город, новый друг Гораций,
свой итальянский сохраняет норов —
вместилище для древних декораций
и место проживания актёров.

За грубой кладкой спрятаны подмостки,
ты проследи за жестами, дай цену
той паре, что, дойдя до перекрёстка,
как оперный дуэт, взошла на сцену.

Вчера опять убита Дездемона,
Как соучастник ночь ушла босая,
убил Отелло в спальне после шмона,
мертвеет небо, звёзды угасают,

и собирает урожай обман.
И сорок тысяч братьев на кладбище
груз 200 довезут в повозке нищей,
И лишь тогда развеется туман.

И побегут монтечки, капулетки
до школы, ярко-красный рюкзачок
вприпрыжку, хохоча, неся соседке,
хоть о любви они пока молчок.

Но тротуаров мраморные плиты
скользят и тают, как весенний лёд,
все ставни городские так открыты,
как будто собираются в полёт.

И днём на ланч театр закрывают,
колосники на облака взлетают,
кулисы убирают в тёмный сад,
но стены городские не сдвигают.
И время понемногу вымывает
из-под камней кинжал, платок и яд