Белая женщина аллегория

 
 
    

  (аллегория, неравенство и любовь)
  Белая женщина
               
             Венера мне оковы подала
             И, усмехнувшись, приказала:
            «Надень! И до скончанья дней носи,
             Удел твой — быть рабом любви!»
 

    Я очутился перед белым мраморным дворцом с изящными колоннами и портиками на древний лад; дворец будто притаился в цвету благоуханных садов, внимая их упоительный аромат... Кругом царила благодать. Весной дышала синева небес. В жилах Природы уже бурлили могучие потоки, предвещающие расцвет новой жизни. Отовсюду слышались весенние трели птиц. Все наливалось свежими силами и красками, купаясь в теплых лучах ласкового Солнца. Все танцевало и кружилось, все звучало на этом дивном празднике жизни.
    Парадные стеклянные двери внезапно отварились, и на пороге появилось хрупкое созданье, любимое дитя богов и матери Природы, откровение прекрасного — молодая женщина в белом легком одеянии. Она была подобна весеннему, только что распустившемуся навстречу пригревшему солнцу, подснежнику — столь она была нежна и хрупка. Звали ее Татьяна.
    Увидев меня, она, словно дуновение ветерка, приблизилась ко мне, устремив на меня укоризненно вопрошающий взор.  Взгляд ее напомнил мне капризы юной богини, он будто говорил: кто посмел помешать мне, кто посмел отвлечь меня? Это мгновенное видение возмутило во мне радостное упоительное чувство, от которого все мое существо начинало таять. Мое хваленое мужество и смелость улетучились в момент. Твердая и несгибаемая воля сменялась слабой растерянностью. Татьяна вздрогнула, на ее ярком, выразительном лице отразилось переживание роем нахлынувших воспоминаний десятилетней давности. Да, она вспомнила меня и свою юность. И я также ясно ощущал, как со дна моей души встрепенулось вихрем былое, долгое время дремавшее где-то там, на дне, в кладезях памяти.
    Неимоверное нетерпение, желание выразить безграничную любовь и преданность охватили меня. За годы разлуки моя неистощимая любовь истерзала меня, сделала рабом моих видений и чувств. Я часто упрекал себя за слабость, но ничего не мог поделать с собой. Власть любви к ней была абсолютной. И Татьяна пользовалась ею сполна.
    Я помнил ее девушкой в расцвете лет, когда между нами существовала непреодолимая пропасть, которая разделяла два мира: мир высший — мир света, богатства, разума и власти, и мир низший — мир неимущих. В ее жилах текла голубая кровь, она была богиней, свет которой разрушил спокойствие моей души. Я безнадежно заболел любовью. И чем сильнее была моя любовь, тем сильнее было чувство жестокой подавленности: ее превосходство и мое бессилие перед ним беспощадно угнетали меня. Перед ее аристократически уверенным взглядом, в котором сияло сознание принадлежности к касте избранных, я трепетал в растерянности и нелепости. Под этим взглядом я готов был пасть перед ней в преклонение, смотреть на нее с мольбою, мечтая снискать милость моей госпожи, целовать ее белоснежные худенькие ручки, воплощающие в себе сущность женственности, и целовать ее изящные белые ножки.
    Годы разлуки изменили меня, но я часто вспоминал один случай. Однажды утром на заре она уехала кататься верхом. Я прождал ее весь день, но ее все не было. Я ждал в тревоге и волновался. И вот под вечер, когда Солнце уже клонилось к горизонту, Татьяна появилась. Одетая в чёрно-белый классический костюме наездницы. Гарцуя на чёрном коне, ноги которого были украшены белыми гольфами, она приблизилась ко мне. Коню, казалось, нравилось подчиняться столь прелестной хозяйке, самодовольно восседавшей на нем и сжимавшей его бока начищенными до блеска сапогами. Увидев меня, она обратилась ко мне ласково по-французски, заигрывая, — этим подчеркивая мое невежество, стараясь поставить меня в неловкое положение. Но делала это не со зла: ей просто хотелось немного повредничать... Подойдя к ней, я с радостью и умилением припал к ее сапогу, плотно обтягивающему ее изящную ножку, и стал держать покорно стремя, — чтоб она спешилась с коня:
— Не раболепствуй! — сверху, словно Богиня, снизошла она.
    И тут же, довольная моей преданностью, невольно зарделась и залилась смехом, словно весенний колокольчик. В ее ликовании чувствовалось нечто столь чуждое размеренности и тоске, что все кругом готово было ликовать вместе с нею. Взглянув на меня с упреком, она спрыгнула с коня и нежно обняла меня. Ее объятия были полны тепла, и я ясно слышал сильное, волнующее биение ее сердца. Тогда, в волнении перед нею, я прочитал ей первые свои стихи:
 
    Люблю тебя, прекрасная Татьяна,
    Твои античные черты
    И образ жизни своенравный
    Моей несбывшейся мечты.
 
    Люблю тебя, небес созданье,
    Губ лепестковых нежный аромат,
    Очей твоих игривое сиянье
    И прелесть легкой юности забав.
 
    В безумствии ночном
    Сводила ты меня с ума.
    Любовной мукой опьянён,
    Пылал огнем я в грёзах сна.
 
    Я не способен на обман,
    Нет сил страдания терпеть,
    Как страстно любящий Арман,
    Готов я умереть!
 
    Все вокруг любило ее: цветы, птицы, животные, люди. Она всех умела приласкать, окружить вниманием, утешить. Иногда мне казалось, что она плетёт вокруг себя коварные золотые сети, в которые души простые с легкостью попадаются, — и уж не было никакой надежды вырваться из этих сладких пут. Попавшим в них оставалось только покорно исполнять любую прихоть этой маленькой богини.
    Сила ее магического очарования была велика. Когда она начинала говорить певучим голоском, все кругом таяло. Ее живой ум и подвижный характер незамедлительно пленяли ваши мысли и чувства. Противостоять ее неистощимому желанию нравиться было невозможно...
    Я стоял перед ней, иступлённый в оцепенении, и вспоминал бал...
 
    Во дворце давали бал. В огромном зале, с белыми мраморными колоннами, горели тысячи свечей. Шелест платьев. Гости уже собрались и находились в волнительном ожидании начала танцев. Я сразу увидел Татьяну. Она стояла у белой греческой колонны. В белом бальном платье со складками, живописно ниспадающими до самого пола. Глубокое декольте обнажало ее юную страстную грудку, призывную, нарочито торчащую и жаждущую испить сладость любви. Это была нежная белая грудка лебедя. И кто мог удержаться от соблазна, чтобы не взглянуть на нее? Она так и приковывала завистливые и вожделенные взгляды. Тонкое брильянтовое ожерелье украшало мраморную шейку красавицы. А черные волосы, аккуратно собранные сзади и завитые в узел, открывали лицо юного божества. Грациозно замерев, она подобала античному изваянию. Но эта внешняя прелесть таила в себе дьявольское начало. Глаза Татьяны горели неизъяснимым блеском, неодолимым желанием нравиться, и она чувствовала, что  нравится, нравится всем... С детским волнением она стояла подле колонны, ловя оценивающие взоры знатных дам,  завистливые взгляды молодых девиц и горящие глаза кавалеров.
    Это был ее первый бал. Восторг перехватывал ее дыхание, грудь вздымалась от волнительного ожидания. Ее трепетное сердечко колотилось так, что она чувствовала, как в ее головке пульсирует кровь. Ей казалась, что вот сейчас зазвучит музыка – и она закружится в вальсе, покоряя всех своим совершенством. Я стоял позади и наблюдал за ней, за ее одержимостью. Казалось, она забыла обо всем на свете, воодушевленная ожиданием чуда. Головка ее кружилась... А я стоял и в томленьи ждал, когда же она обратит на меня внимание, взволнованно ловил ее взгляд, но он скользил мимо меня, не останавливаясь, — будто она искал кого-то другого. Я не выдержал и сам подошел к ней, поклонился и поприветствовал ее. Татьяна быстро взглянула на меня, нежно улыбнулась, но я почувствовал в ее улыбке легкую досаду, мгновенное раздражение обманутых надежд. Тень Ее досады омрачила и меня, ведь в этой улыбке не было ликования, не было радости, это была дань условности (я был поражен Ее Лирой, но мой Амур не смог поразить Татьяну, как ни старался, как ни заглядывал). Я с горечью почувствовал неловкость моего положения, но преклонил колено, неуверенно прося ее руки. Она с краской раздражения протянула мне руку, к которой я умиленно припал. И в это самое мгновенье к ней подошел знатный кавалер. Нет, он не подошел, он подлетел, точно вихрь, вскружив все вокруг. Он был одет по последней моде, голову держал прямо, гордо являя свое величие... и — о боже! – когда они встретились глазами, лицо Татьяны озарилось, она расцвела и запылала. Глаза ее оживились и заблестели от счастья — и мне показалось, что в тот момент она головкой коснулась небес!
    Я видел его глаза — они пылали страстью, как огни пожара в ночной темноте, я почувствовал, как сила влечения, перед которой я был бессилен, словно молния, промелькнула меж ними. Во встрече рождалась любовь. И уже никто не мог помешать им любить друг друга. Они стояли и заворожено смотрели друг на друга, утопая в сиянии счастливого безумства.
    Как прекрасна женщина, ослепленная счастьем! Когда глаза ее горят любовью, когда она ликует всем существом, не в силах скрыть радости!
    Вдруг кавалер с легкостью подхватил ее рукой за талию – и они закружились в медленном вальсе. Моя любовь была раздавлена. Я был повержен. Смятён. Опрокинутый, обрушенный мир моих надежд и чаяний венчал Ее превосходство, жестокое превосходство надо мной. Я смотрел и видел, как все кругом уже готовы были склониться перед ней, отдавая ей почести. Ведь ее пригласил на танец самый знатный кавалер. Я переживал жестокость жизни, которая сопровождает блистательные победы, жестокость, которая сопутствует славе и успеху. И как жалок я был в своем поражении! Но такова была воля богов, жаждущих наслаждаться величием, богов, любящих славные, сокрушительные победы.       
    Я чувствовал себя, как актер, которому отказали в желанной роли, в жизни, не подходящий, отброшенный, как ветошь; как поступающий в Университет и не сдавший экзамен – проваливший экзамен продления рода, отвергнутый натурой.
    Я ясно видел свое ничтожество… Кто я? Жалкий юноша, который по мановению руки Татьяны готов был припадать к ее ногам, которого она знала, как саму себя. Меня не надо было завоевывать, поскольку я, как тень, повсюду следовал за ней. Мое влечение было направлено не на обладание, а на служение; ко мне она так и относилась: как к другу, слуге, рабу – и я занимал соответствующее место (предопределенное моей натурой и социальным положением). Что я был перед этим франтом? У меня не было ни его блеска, ни его славы, ни его богатства. Как жалок был я в своем ничтожестве!.. Я – сознающее, я – заключённое в клетку, сосуд тела, вынужденное страдать – от себя, от нее, от ее кавалера – и от всего устройства мира – мне хотелось бежать; но от себя не убежишь – только в ничто, смерть… В отчаянии я отправился искать смерти... Но на этом пути встретил Боль, стоящую как непреодолимый Страж с пикой, отпугивающий желающих попасть в небытие; к тому же интерес к познанию жизни и творчество помогли пережить любовную неудачу. Я посвятил жизнь науке и поэзии.
    Шли годы, я страдал безмерно, с ума сходил, печаль была невыносима, — уже готов был жизнь свою прервать... Но что сегодня? — на крыльях счастья я парю опять, кружится голова... с ума схожу! Счастливое безумство!.. Вот так всегда — над пропастью парю — и в счастье, и в страданье. Мне древние сказали: чувство меры всего превыше! О, мудрость древних — чувство меры! Об этом думаю всего я меньше! О, как же невозможно это для меня! Как невыносимо! Терпеть!.. Терпеть?!. Терпеть я не могу, во мне терпенья нет! Один огонь! Я снова вижу пред собой ее... и восклицаю тихо:
   
    Я Вас увидел вновь — как вдруг
    Всё для меня в любви единый звук
    Слилось... и нежною струной
    В душе моей отозвалось.
    Любви так сладок сон!..
    Я Вами пьян, я в Вас влюблен!
 
    Но передо мной сейчас стояла женщина, которую жизнь успела воспитать и умудрить опытом. Татьяна походила на горную лань полными от слёз глазами, тёмными, широко раскрытыми от удивления, в которых читалось зрелое благородство души. Казалось, жизнь вдохнула в ее глаза печаль, но они еще сохранили лучистость невинного озорства. Широкий разрез на ее груди обнажал страстное женское начало, уже успевшее вкусить сладости и горести земной любви. Тёмные волосы, завитые и собранные в пук на голове, открывали прозрачно-белую шейку, трогательно овитую золотой цепочкой с кулоном в виде сердца (как мне виделось – моего сердца; да и мало ли сердец она нанизала!). Я был несказанно счастлив просто лицезреть это божество, но от него зависело, буду ли я опять повергнут во мрак или поднимусь над землей в блаженстве. После стольких мучений, вынесенных мною, я мечтал об одном: упасть и утонуть в ее объятиях. Только теперь я понимал, что путь к счастью лежит через страдания. И я в порыве безумной страсти припал к ее ногам с горячей мольбой:
 
      Как счастлив я у Ваших ног
      Миг сладости покорной пережить,
      Край платья Вашего целуя,
      За то судьбу благодарить!
      Как счастлив я пасть ниц
      В томленьи преданном пред Вами
      И умолять, пятою Вашей попираемый!
 
    Вот так, как зима рассыпается снегом после крепких морозов, как ребенок разряжается слезами после долгих мучений, как больной покрывается влагой после неистовой горячки, так мне, стоя на коленях перед нею, было приятно почувствовать разливающуюся по телу слабость… И чем сильнее была во мне страсть, чем сильнее желание, тем более я становился рабом. И чем полнее я отдавал себя во власть моей любви, тем вернее губил и терял себя…