Глава 4. В Карелию

В Карелию, куда нас везли, мы ехали очень долго и попали не сразу. Где-то нас пересаживали, и был перевалочный пункт. Не помню, где это было, но там мы познакомились с чудесными женщинами-грузинками - Кетусей Орахелашвили и Лолотой Вирсаладзе. С ними была еще молодая женщина Идуся. С Кетусей мне было суждено до конца заключения быть все время вместе в одних лагерях. Даже в особых условиях отчаяния и ожидания, в местах для нас незнакомых и диких, удивительная выдержка и покой исходили от Кетуси и Лолоты. Они так уверенно хозяйничали на перевалочном пункте, оделяли нас едой, а Кетуся особенно следила за чистотой. На пункте было мало воды, и Кетуся распределила так, что теплой водой мыли посуду, а холодная понемногу доставалась каждой. Сдержанность и какое-то природное благородство пробуждали к ним чувство большого уважения. Они не говорили о своих личных переживаниях, всегда были приветливы. С достоинством они носили лагерные телогрейки и грубые бутсы. И это не портило их женственности и очарования.
 Уже позже, после своего освобождения, в одном из литературных академических изданий я увидела имя Лолоты Багратионовны Вирсаладзе и порадовалась от души, что она теперь в своем любимом Тбилиси занята любимым делом. А очаровательная Кетуся Орахелашвили, оказалось, стала прообразом стоической героини в фильме Абуладзе «Покаяние».
 С большой скорбью я недавно узнала от дочери Кетуси - Тины, что ее мать умерла несколько лет назад, так же как и Лолота Багратионовна Вирсаладзе. Не знаю, успела ли Кетуся увидеть себя в образе героини фильма «Покаяние»...
 А пока жизнь на перевалочном пункте была довольно спокойная и однообразная. Нам с Ниной там «повезло»: было очень плохо с водой, мыться приходилось редко, но одна добрая женщина разрешила нам пользоваться тазиком, который каким-то образом оказался у нее. В течение дня мы набирали в него воду, могли помыться. Вечером тазик мы отдавали хозяйке и обнаружили, что она использует его как ночную посуду. Но выхода у нас не было. Мы снова брали ее тазик-горшок, только Нина стала называть его «обратный тазик».
 Начальником участка был у нас некто Боечин. Он охотно и доброжелательно беседовал с нашими женщинами. Называл нас «наш золотой фонд» и, как бы обращаясь к себе, говорил: «И что с вами делать?!» Он был уже немолод, и что стало потом с этим человеком, неизвестно.
 Наконец-то мы добрались до Карелии, и всех нас, жен этого этапа, направили в лагерь в Сегежу, недалеко от Сегежского бумажного комбината, где мы стали работать в основном швеями бумажных мешков для цемента. Некоторые из нас работали контролерами, а меня вскоре взяли в электрики цеха.
 В Сегеже я сразу запросила Москву о судьбе моего мужа - шел уже 1939 год. Мне как-то очень быстро сообщили, что Брайловский А. Д. умер в лагерях Воркуты от воспаления легких. Для меня это был удар больший, чем даже арест. До сих пор была какая-то надежда. Теперь надежды не осталось. Одолевала страшная тоска. Вспоминалась наша недолгая и нелегкая совместная жизнь. Мы были молоды и любили друг друга. И помнилось больше светлых и хороших дней, чем унижение и страх тех лет.
 Трудно было пережить это время, и только лагерная дружба и общность наших судеб заставляли держаться тверже. Было легче оттого, что можно было опереться о сочувствие и любовь своих подруг.
 В Сегеже нам разрешили переписку с родными, книги и посылки.
 Очень тронули меня неожиданно полученные письма от друзей еще со школьных лет - брата и сестры Яши и Ани Лубман. Они были единственные, которые не побоялись общения с заключенной, со мной. Они посылали мне письма и книги. Все мои друзья в лагере тоже с волнением ждали этой почты. Это касалось всех, ибо было как бы сигналом надежды, что есть еще на свете мужество и верность, что нас не отторгли и ждут.
 Милый друг мой Яша погиб в боях Отечественной войны...
 В Сегеже начальство нас не притесняло. Мы пользовались этим и старались обогатиться духовно.
 Нельзя не вспомнить очень колоритную фигуру венгерской коммунистки Иоланты Келлен-Фрид. Муж ее во время Венгерской революции 1919 года был соратником Белы Куна. Потом Иоланта с мужем приехали в Союз, и их постигла участь всех нас. Иоланте так же присвоили ранг ЧСИР. Она была образованна и учила нас с Ниной немецкому языку. Но интереснее всего она разговаривала на русском, который мы с Ниной назвали «иолантским» языком.
Она, конечно, не трусиха
И в «Deutsche Sprache» как в реке.
И разговаривает лихо
На иолантском языке.
 Все любили ее за живой, незлобивый характер и понимали своеобразную смесь венгерского, немецкого и русского языков.
 Несколько лет назад моя подруга побывала в туристической поездке в Венгрии, навестила Иоланту, которая наконец попала к себе на Родину. Муж ее, конечно, как и все наши мужья, был казнен где-то в Союзе; Иоланта была приветлива и разговорчива, как и раньше.
 На участке с нами была старая неграмотная женщина. Мы звали ее тетя Поля. Муж ее работал раньше стрелочником на какой-то железной дороге, а потом его постигла такая же участь, что и наших мужей.
 Однажды Полю вызвал следователь. Это было событием, нас вызывали редко. Через некоторое время Поля пришла просветленная со своими новостями. Рассказывает: «Следователь спрашивает: „Твой муж левый серый?" Я и отвечаю: „Да, милый, левый-серый, как же, как же!"» Поля говорит обнадеженно:
- Значит, его скоро выпустят?!
 Мы поняли: следователь допытывался - был ли муж левый эсер. Она и обрадовалась: левый-серый это ведь не какая-нибудь контра! Значит, скоро выпустят. Вспоминается это как смех сквозь слезы.
 Финская война началась для нас неожиданно. Несмотря на то, что Финляндия была почти рядом с нами, казалось, что финские бомбы - это случайность, это прекратится. Но - нет.
 Перекрещенные бумажными полосами окна наших бараков и маскировка бумажного комбината - это было тоже страшной реальностью. На моих глазах от бомб обрушился угол здания комбината. К счастью, все были в укрытии, и никто не пострадал. А вот когда бомбы падали на крышу госпиталя, помеченного большим красным крестом, это было ужасно. Там погибло немало людей.
 Но лагерю нашему везло - бомбы его миновали. Видимо, несколько бараков в лесу не возбуждали подозрения у финских летчиков.
 Во время войны усилился досмотр ВОХРа, участились проверки зэков в бараках и при выходе их на работу. Письма и посылки прекратились.
 И опять наша лагерная дружба помогала переносить всю тяжесть военного времени. У нас возникла большая, почти творческая группа, во главе которой были всё та же Нина Всесвятская-Ким, Нелли Борисовна Гальперштейн и я. Нелли была старше нас по возрасту. Очень милая, образованная женщина нежно опекала нас и особенно меня, возможно, потому, что я была моложе моих друзей и напоминала Нелли ее детей, тоже оставленных ею на авось.
 В лагерь Нелли Борисовна попала, как и мы все, за мужа. Муж ее, Яков Маркович Гальперштейн, по приказу Ленина был первым организатором ГУМа. Этот приказ сохранился в семье Гальперштейн, впоследствии я его читала. А дружба с детьми Нелли связывала нас всю жизнь и после ее смерти в 1986 году. Ее светлый образ навсегда остался в моей душе.
 Мы использовали все возможное, чтобы обогатить наш ум и сердце. И нам легче было жить. Мы старались, чтобы лагерь стал нашим «университетом». Мы устраивали чтения и концерты. Эстрадой были нары. На стрёме стоял кто-нибудь из наших женщин, чтобы нас не «застукали» вохровцы, а на нарах наш музыкант и певец Верочка Камионская пела песни Бетховена, рассказывала о музыке. Надежда Михайловна Павлова читала нам что-нибудь из классики. Читала и я свои романтические стихи и поэмы. Очень охотно слушали мои стихи, «Поэму о четырех». Помню отрывок из нее:
Скорее, друзья, собирайтесь.
Отныне
Вперед поплывем на дрейфующей льдине.
Уж Времени речка уносит, не ждет
Дыханием ветра колеблемый лед.
 
Друзья, отойдите!
Ступить дайте прежде
На льдину неверную дерзкой Надежде.
За ней, рассекая туманности флер,
С светильником шествует ясная Клэр.
 
Смутился Поэт:
Я имею немного,
Лишь томик стихов прихватил я в дорогу;
В пути, разгоняя усталость и сон,
Пусть всех веселит озорная Нинон.
 
...Итак, они плыли.
Ничто не ласкало
Их взора, лишь небо, да темные скалы.
Направо вода, и налево беда...
А льдина плыла и плыла
в НИКУДА.
И наконец:
...А берег виднее, а берег все ближе,
Любимые лица, улыбки знакомы.
И вот они вместе, и вот - они дома.
 Меня слушали, затаив дыхание. Ведь все это было про нас. Это мы все плыли в НИКУДА. И думали, будет ли когда-нибудь такое счастье, что увидим любимые лица, окажемся дома, у себя.
 Я читала эти стихи сотни раз, и женщины слушали всегда вдумчиво и грустно.
 Были выступления и в другом роде. С Ниной - близнецом моим - мы сделали нечто вроде «Синей блузы» - выступали вместе на близкие всем темы.
 Юмор у Нины был блестящий, сочиняла она очень талантливо и озорно, и все женщины очень любили эти выступления, собиралось много народа. (Видимо, гены литературы были очень сильны в семье Нины, ибо ее сын стал впоследствии Юлием Кимом.)
 Например, из Нининого репертуара о бесполезной санобработке бараков, где нас донимали клопы:
Поползли клопы по нарам,
Побежали по стене.
Все мои ушли к соседям,
Все соседские - ко мне!
или в конце нашего выступления:
Объявление петитом:
«Продаются аппетиты».
 Да, есть хотелось всегда. Но кончилась финская война. Стали приходить письма и, конечно, посылки. Мы дружно их съедали, и это несколько облегчало жизнь, и все же каждый из нас оставался со своей трагедией, со своими проблемами. И почти все мы верили, что произошло огромное, необъяснимое недоразумение: Иосиф Виссарионович не знает, что сделали с нами, ему надо писать, объяснять, просить. Думаю, что некоторые из нас писали. Но все как было, так и оставалось. Ответа на вопросы не было. А некоторые из нас, не такие ортодоксальные, только посмеивались, ни во что не веря.
 История жизни каждой из моих подружек по неволе была трагична. Так, я дружила с польками Элей Вайсанд и Полиной Новицкой. Обе они с мужьями приехали в те годы в Союз на работу. И обе оказались в лагере как ЧСИР. Мужья их были уничтожены. Полина, замкнутая, молчаливая женщина, была полна своим горем: ее маленькую дочку, двухлетнюю Кларочку, при аресте матери оставили у чужих людей - где было ее искать, неизвестно. И жива ли она? Моя мама, узнав из моих писем трагедию Полины, начала розыски ее дочки и нашла Кларочку в детском доме, где находились дети репрессированных родителей. Мама регулярно посещала девочку, привозила ей игрушки и сладости и сообщала о ней Полине; Кларочка мою маму начала называть мамой. Вообще, я свято берегу память о моих родителях - в годы жестокого сталинизма они не боялись оказывать помощь пострадавшим от сталинского произвола, находили и других детей, потерявших родителей. А мужа моего, а потом и меня, моя мама бесстрашно искала по всем тюрьмам.
 Вторую мою подругу - польку Элю Вайсанд - неожиданно освободили из лагеря и послали из Карелии в Кулундинскую степь. Что она там делала, я не знаю, но жила голодно, и мои родители тоже приняли в ней живое участие. Посылали ей регулярно посылки из своих небогатых средств. Потом оказалось, что писательница Ванда Василевская собирала поляков в Советском Союзе, попавших в беду, и таким образом мои друзья Эля, Полина и еще другие польки вскоре оказались на Родине.
 За месяц до начала Великой Отечественной войны мне было разрешено свидание с родными. Это осталось большой радостью в моей жизни. Я не знала, что отца я вижу в последний раз - он умер в 1943 году от голода в эвакуации.