Маяковское

I.

Славлю твой лик!
Я имя твоё вознёс над головой,
чтоб видело
небо,
Что есть его опрятней!
Гляжу в тебя, как в божницу,
в которой раньше
не был,
И тихо исполняется величайший
обряд в ней.

Вы!
Руки прочь!
Как в икону - пальцами!
Стихами освящу
вознесённую Божью дочь,
Что на паперти нищие
перестанут считаться страдальцами.

Громадным памятником
я встал над кварталом.
Чьё имя на мне?
Её, конечно, вечное имя!
И чувствую себя
широченным, громадно-алым;
С площади сердца
я мусор
вымел.

Не слышно тех, кто
шумел в отголосках.
Смотрите! Люди выходят!
У ног! Дивиться!
Спрашивают: “Как ты, мол,
такой стал Колосс Родосский?”
Я - на неё
вершинным перстом:
“Вон та - мастерица!”

Чувствую: свет залелеял фигуры у окон.
Луч золотой вхож в
комнаты табачный туман.
И за этот свет я перед моим Солнцем - у ног, и
Свои собственные ноги бросаю в пляс -
от царицы без ума!

Стой, обнимай же,
радость дарящая,
Поживи в блаженстве Рая моих рук
и чувств не меняй.
Зарядись любовью моей ярчайшей,
И своим эхом сердца заряди и меня.

Теперь я тебя понесу
Облаком над багровым бьющимся полем.
Здесь творится точечный Страшный Суд,
И за воинов мы - ангелы (те, кто любит) -
молим.

И всем, кто не с кем-то:
день - бой.
Силой крыластой тебе показал это.
Ты же - не бойся! Я с тобой.
Смотри: Вселенная звёздами залита.

Дел - невпроворот у них: быстро кружиться!
Нас, парящих здесь, освещать готовы.
Но даже таким вот
лучше будет житься,
Если они планетам будут являться кровом!

Не страшно, когда Голиаф навис,
Если навис он с раскатистой шуткой,
И даже большущее слово “Вдохновись”
Приходит вовремя,
под самое утро.

Говорят: “Хотеть - это дело тел”.
Природа наша от нас того хотела.
Но что же
я бы тогда хотел
От защиты, а не разбоя
твоего чудесного тела?

Видишь упорство души моей, Дева?
Над головой стягом сердца маша, я
Разудалым игривым напевом
Главопреклонённую любовь мою
навек провозглашаю!

II.

Боги! Творцы!
Из писаний повылезьте!
Какое чудо пою!
За него обязан вам ли я?
Раскинулось
на белом поэтском листе
Её огнезарное Евангелие.

В ту ночь
звёзды-акробаты соскальзывали,
падали, ловкие,
Не боящиеся возни.
Одна звезда
приземлилась людям у ног,
расцветила огнём нарядные бровки.
Кто-то словом возник:

“Давайте отнесём её в подарок
Нашей прекрасной царице!”
Пришли со звездой во дворец,
и уже из-под арок
Один, с комочком света в руках,
к трону - как ринется:

“Прими от нас дар сий,
добрая, грозная!”
Царица взяла, покачала
розовощёкость детств.
Сказала державно:
“Будет самая жгучая
рдяная роза
И самое женственное из земных чудес”.

За ней - не заржавеет!
Через полтора десятилетия
Вышла с балкона показаться
народу - янтарная дама.
И все зеваки хотели
петь и лелеять её,
И я тоже стоял и смотрел
на личико этого храма.

Думалось: “Какими праведным руками
Был сотворён очей этих блеск?”
Словно брошенный в спящее окно
камень,
Мне в одинокую душу
Её образ - влез.

Я тут же в порыве
соседу в толпе
вскарабкался на плечи,
С них - скачу по головам,
заросшим и бритым.
Одни
(“На что пошёл! Герой!”)
в толпе - рукоплещут,
Другие
(“Каков нахал! Гад!”)
хотели б меня видеть битым.

А я - дальше, по макушкам,
по островам в океане площади
Скакал, как будто враг дом настиг,
А я из него, подобно сжигаемой любовью лошади;
С последней головы - на выступ,
с выступа - на стяг.

По стягу (цепкость дикая!)
Стремлюсь к балкону далее:
Всё ближе, ближе - лик её,
Щека её - всё алее.

Вот и приземлился на балкон.
Ошарашена: доблесть какая!
Смотрю на толпу - орёт в гневе,
как голодная гиена.
Ей волосы глажу, солнцу в глазах потакая,
И спрашиваю:
“Хотите, прочту вам немножко Гейне?”

Произвёл впечатление: “Какая культура в нём!”
Обняла кольцом рук,
я же -
ширью спины укрыл её.
И в миг стало ей
на всех остальных - всё равно,
И выросли в душе
доселе спавшие крылья.

Вот так однажды
я подарил покой
Солнцу.

III.

Шёл я, лучезарный,
с букетом бывших любвей -
Всё сердце в охапку собрал
и данью понёс ей на откуп.
Воздух вдыхал, как будто елей,
И радость источал всеми порами, кроткий.

Вижу её: светится личико,
В глазах - Богородица.
Шагами-саженями
я - навстречу.
Найдите отличия
меня в ту минуту -
от блаженного!

“Любимая, возносимая!..”
Кто это рядом?
Кто её смешит?
Окатило холодным градом...
В ужасе смялись
окаменевшие губы души.

Стоит белорясый с перьями. Ангел.
Ей преподносит Эдемовы цветы.
Упала с грохотом
На её Евангелие
Рдяная кровь святых!

Я, взметённым нервом,
от ярости
Выдрал из горла:
“Как смогла ты?!
Я ведь стенал, и боролся, и готов
для тебя расти,
А ты упрятала сердце в железные латы?”

Пернатый, насупивший брови, без нерва
Отрезал спокойно, держа её под эгидой,
Словно как колокол кладбищенской церкви:
“Больше она Вас не хочет видеть”.

И огнь меча из кармана извлёк,
И им оградил
озарённое пламенем личико.
Я закипающим ртом изрёк:
“Хорошо,
обманула,
ушла -
отличненько!”

Вышел. По улице ветер носил
И трепал
разорванное в клочья
удушье молитвы.
Обокраденному любовнику едва бы хватило сил
Даже шеей вальяжно пройтись по бритве.

Нет, не знает усталости
разводящий людей и богинь
Небесный жест.
Из рябой кожи туч
звенит безжалостный гимн,
Что храмы зовёт
на лоб водрузить им крест.

И словно позвали Её
миром правящие в белой рани их,
Обрекают: “Довольно мир теплом твоим
освещаем.
Ты, царица, забудь своего Киринеянина -
Отправляйся домой
сама со своими вещами”.

Вороны в моей душе откуда?
Заволокло. В глазах - всего уж по два.
Фимиамовым белым дымом окутан
Подвал.

Дым - это Оно горит!
Как обезглавленный я, немой.
Слышу, будто
опять и опять
она говорит:
“Не хочу!
Не хочу!
Не мой!”

А чей?
Пёс проще от голода умрёт,
Чем сдвинется с веющей
Хозяйским теплом
могилы.
Вот и для меня нет ценнее вещи
Твоих наблестевшихся мне
очей.

А как?
Божий блеск нельзя забыть.
Раз узрел - ослеп.
Раз узнал - ослаб.
Какой Бог теперь будет
счищать грязь с лап
Пришедших в склеп
собак?

Ты правда будешь
ходить, мне в глаза смотреть ещё
Среди этих пропахших утратой стен?
Я прямо здесь, один,
сердцем истекающим накропаю
детище,
О тебе, святой грешнице,
и помолюсь за тебя затем.

По природе своей
сердце - только насос,
И оно должно
уметь ждать.
И под кровом надежд
я любовь свою нёс
Сквозь отчаянный рёв дождя.

Да, колокольня сердца,
залитая тенями,
Треплет жалобно твердью языка.
Холодно и скользко,
как в хоронильной яме.
Глаза - усталые, рыхлые -
залил закат.

Чёрное божество пальцем-домом
С горем сравняло, в грунт вдавив.
Стук в груди слипся комом:
Господи, праведный,
бей хоть, но
благослови!

Что эта сахарная,
любовь?
Какая спесь в ней!
Что там эти милые? Жизней воры они.
Озолотите мне душу какой-нибудь песней,
Певцы потери -
вороны.

Благая преступница, сердце скрепи:
Не мне в слезах тонуть.
Я сух, как пустыня.
Даже если капелька ярости
вдруг вскипит,
На листе попершит,
попершит -
и остынет.

И в кулуаре сердца, в дыме и сумраке,
С последним пятничным светом,
который себе же не мил,
Я вспомню своего чувства
финальные пляски и судороги
В последний
его земной жизни
миг.

Любому солнцу
назначен срок.
В недели и годы одевается ангельский век.
И только в лужице
солёных пролитых строк
Навеки останется восклик:
“Се, человек!”

По природе своей
сердце - брошенный пёс
И просить должно,
чего хочется.
И в ковчеге строк я любовь эту нёс
Сорок дней и ночей одиночества.

Если завтра я уж
буду с другой,
Положив нелюбимой в колени
лоб мой кудрявый -
Не забуду той веры
в воскресного дня
покой
Да усну, обогретый
в преступных объятьях Вараввы.

[2015]