Костюм

    Ранним утром сорок четвертого в оконце солдатки Марии Стрельцовой раздался стук. Накинув на плечи бабушкину шаль, вытянув по-гусиному шею, Мария подошла к двери.
    — Кто там? — тревожно спросила она.
    — Маша, открой, это я Иван, — донесся за дверьми, знакомый голос.
    Дрожащей от волнения рукой Мария откинула крючок и шагнула за порог. Яркий утренний свет майского солнца ослепил ее. Сощурившись она с трудом разглядела близкое лицо. На крыльце, бледный и худой как тень, стоял ее муж Иван.
    — Ваня, живой! — кинулась к нему жена, крепко целуя его с горячей слезой.
    — Тише, Маша… — морщась от боли, остудил ее порыв Иван. — Больной я, по инвалидности списали, контузило меня, и осколок фриц вогнал. Все легкие разворотил, под сердцем залег. Умирать домой отправили. Думал не доеду, не увижу вас.
    — Ну что ты наговариваешь, Ванечка! Излечишься, бабка Дунька мертвого поднимет! — с жаром выдохнула Мария. — Пойдем лучше в дом, на дочку посмотришь.
    Но не суждено было выжить солдату. Два месяца чах Иван, сипло харкая кровавой пеной. Бессильны были бабкины хлопоты и отвары. Ранним июльским утром он разбудил жену, обнял ее и тяжело зашептал;
    — Как умру, одень меня, Маша, в костюм, что до войны с тобой справили. И орден мой не забудь возле гроба положи, чтобы видели люди, что мы с тобой не хуже других жили и за чужими спинами не прятались.
    — Да что ж ты, о смерти, Ваня? Пожалей меня! Я и так вся извелась, дюжей держись, поправляйся, ради нас с дочкой, — умоляла его Мария.
    Но не сдюжил солдат, вечером обвел он затухающим взглядом свое скромное жилье, передернулся и затих. Подошедшие по зову старушки омыли его тело и по велению Марии одели усопшего в новенький костюм. Хоть и говорят в народе, что смерть не красит, но красив был Иван в гробу. Его чахлое, исхудалое лицо припухло, расправив все ранние морщины. Лежал он как живой. А у его головы, на табурете, застеленном рушником, блестел орден Солдатской славы.
    — А покойник то, талый, — тревожно перешептывались собравшиеся у гроба старушки.
    Похоронили Ивана на опушке, около могилы отца. Собрав последние крохи в доме, Мария справила поминки. Проводив сельчан, она до темна сидела за пустым столом. Ее грустные мысли нарушила пятилетняя дочь Катя.
    — Мам, я есть хочу! — просила та.
    — Нет у нас в доме ничего, все на похороны ушло. Ложись, доченька, спать, завтра огурчиков нарву, поешь.
    — Мам, ну дай хоть маленькую корочку и я усну, — жалобно хныкала Катя, размазывая слезы кулачком.
    — Иди ко мне, я тебя укачаю. —  взяла на руки дочь Мария и медленно закружила по комнате.
Прижав этот маленький комочек жизни, Мария вдруг ощутила всю опасность, нависшую над ним.
- «А покойник то талый... » - как заноза свербило в ее мозгах. Укачав дочь, она упала на кровать и обхватив голову руками завыла. Крупные слезы капали из ее глаз. Наплакавшись досыта, ее материнский зов стал бороться за детскую жизнь.
    — «Не выживет Катька на лебеде и огурцах, умрет. Нам бы до картошки продержаться. Хоть бы с ведерко пшеницы выменять. Но на что? В доме шаром покати. За рваную гимнастерку и штопаные брюки торговаться никто не станет».
За время болезни мужа, она снесла все ценное из дома, оставив лишь костюм.
    — «Костюм»?!! — укололо ее сознание, спасительная мысль
Решительно встав с кровати, увязав в узелок фронтовые пожитки мужа, Мария вышла во двор. Стараясь не шуметь, она нащупала во тьме лопату и направилась к кладбищу.
Вокруг стояла  тишина, лишь только во тьме тихонько шумел сонный лес, да лунный свет покачивал тени кладбищенских крестов. Свежая земля легко поддавалась лопате. и вскоре она уперлась в крышку. Очистив ее от налипшей глины, Мария вскрыла гроб.
    — Ты прости меня, Ваня, — тихонько вымолвила она, переодевая мертвеца.
    — Не для себя я, Ванечка, ради дочки нашей, а за грех свой я в церкви свечку поставлю, — причитала Мария.
За своими причитаниями она не заметила, как над разрытым зевом могилы склонилась чья-то тень...
    А утром, когда забрезжил свет, на кладбище присеменил вековой старец Семен. Аккуратно подправив могилку Ивана, веткой замел все следы.
    — Эх, жизнь проклятущая, — прошамкал под нос старик, накладывая на себя крест. — Хоть бы окромя меня, более никто не видовал. Не дай бог, донесут, засудят бабенку, совсем осиротеет дитя.