Дневник 168. Рубцов. Вода. Окончание

  У любого стоящего поэта есть строчки, некие однородные построения, куда он вмещает нечто бесконечно дорогое для него. Нечто символизирующее его привязанности, знаки «родимой окрестности» – то, наверное, что может всплыть перед смертью,  как самое нажитое душой. Покинь родину, закрой глаза, и «родная печаль» всплывёт картинами, совершенно осязаемыми «холмами и полями»… Это вроде есенинского «Не жалею, не зову, не плачу…», только с разворотом всё же к радости бытия, к любимой материи, что прикипела к тебе за жизнь.
  У Рубцова в «Ферапонтово» читаем:

И однажды возникло из грёзы,
Из молящейся этой души,
Как трава, как вода, как берёзы,
Диво дивное в русской глуши!

 Трава, вода, берёзы… И если учесть контекст стихотворения, повествующий о фресках Дионисия, Ферапонтовом монастыре на Вологодчине (где я тоже был!), «земной  красоте» – Божьей! – то еще благородней, что ли, проступают три совершенно банальных, простых слова. Водная стихия входит в треугольник рубцовского понятия красоты. Стихотворение завершается гимном сельскому миру, деревне:

Неподвижно стояли деревья,
И ромашки белели во мгле,
И казалась мне эта деревня
Чем-то самым святым на земле…

  Классически известна триада из шедевра «Тихая моя родина» – «ивы, река, соловьи». Они и идут сразу за всеобъемлющим «родина», просто расщепляя незримое общее на абсолютно зримое и конкретное!
  Но я о «воде», «водном» у поэта. Они, соперничая на равных с рекой и дождями, болотом и омутом, придают лирике Рубцова свои неповторимые оттенки. Какие же?
  Во-первых, скажем, что «вода» в его поэзии исключительно редко проявляет себя враждебно человеку, редко выступает как разрушительная стихия. Да, есть тайна, есть загадка, есть туман и мрак, есть то, что лишает покоя, но это лишение покоя сродни поэтическому волнению в душе, предощущению творчества:

И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким всё было смертным и святым,
Что до конца не будет мне покоя.

  Непреходящее волнение! А эпитет «смертным», сочетаясь со «святым», гасит горечь и скорее примыкает здесь к другому смертному – «смертной и жгучей связи». И там, и там – кровная связь с родным, что не пресечётся.
  Только в стихотворении «Седьмые сутки дождь не умолкает» водная стихия достигает библейских масштабов и «ломится… через пороги, семейные срывая якоря…». И внешне в нём она проступает как отзвук картин живописцев, отразивших «безжизненную водную равнину» всемирного потопа. Но и тут Рубцов, рисуя страшные картины, оставляет надежду:

Слабеет дождь… вот-вот… ещё немного…
И всё пойдёт обычным чередом.

  Во-вторых, вода обнаруживает в себе полноту всего дождевого, болотного, речного. Она объединяет их в себе. Она символизирует объём, безбрежность, заполненность собой «родной окрестности». Вода у Рубцова – эта и бесконечная горизонталь и глубокая, таинственная вертикаль, в стихотворении «Ночь на родине» выступающая почти мифологически, сливаясь с «высоким дубом» как Древом Мира.
  Вода ещё и полая, полынная, являющая себя в половодье – открытая, чистая, неоглядная.
  Мистическое, таинственное, поэтическое начинает звучать в ней, когда она соединяется с другим водным словом – «омут». Вот тут-то и начинаются, может быть, самые рубцовские нотки, неповторимые: рождаются поэтические страхи. Тут-то начинают виться над водами, омутами и болотами туманы, тут-то и сгущается таинственная мгла… Омуты и болота придают аромат сказочности поэзии Рубцова, воскрешая в нашей памяти и великие полотна русских живописцев, и сказки с омутами и лешими, ведьмами и русалками, Алёнушками:

Заскрипели ворота,
Потемнели избушки,
Закачалась над омутом ель,
Слышен жалобный голос
Одинокой кукушки,
И не спит по ночам коростель.

Разве нет тут сказочного! Или вот это:

И закружат твои глаза тучи плавные
Да брусничных глухих трясин
Лапы, лапушки…

Таковы на Руси леса,
Достославные,
Таковы на лесной Руси
Сказки бабушки.

  И как уместно в сказочном звучит «Русь»!
  В-третьих, конечно же, вода – неотъемлемый спутник грустного «осеннего распада», провозвестник «ревущей снежной бури»:

– Захлебнулись поле и болото дождевой водою…
– Шумит холодная вода…
– Водой холодной плещет, водой болотной хлещет…

  И всё-всё родственное ей: мокрая конура, угрюмые волны, мрак ненастья, дождь и грязь, размытый путь, мокрый снег, сумерки и сырость, морясящий дождь, осенний поток, ливень… Зябко! Грустно… Но это мы снова возвращаемся к осеннему у поэта.
  Завершу тему «водной стихии» в поэзии Рубцова одним из самых поэтических мест в «Осенних этюдах»:

От всех чудес всемирного потопа
Досталось нам безбрежное болото,
На сотни вёрст усыпанное клюквой,
Овеянное сказками и былью
Прошедших здесь крестьянских поколений...
Зовёшь, зовёшь... Никто не отзовётся...
И вдруг уснёт могучее сознанье,
И вдруг уснут мучительные страсти,
Исчезнет даже память о тебе.
И в этом сне картины нашей жизни,
Одна другой туманнее, толпятся,
Покрытые миражной поволокой
Безбрежной тишины и забытья.
Лишь глухо стонет дерево сухое...

  Гипнотически действующие строки! Это как телепортация в прошлое через «забытьё», полное растворение в тишине, забвение самого себя. Уничтожение самого себя – «исчезнет даже память о тебе»! И как на поверхности какого-то шаманского колдовского котла зыблются, колышутся миражи исторического прозрения (и поэтического!)
  Поэтическая медитация…