Би-жутерия свободы 103

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 103
 
Дамы, сидевшие в нескладном зале, напоминавшем гармошку-трёхрядку, не в силах пренебречь всепоглощающим зрелищем, интуитивно подтянули свисающие бретельки отяжелённых бюстгальтеров, на выданных им матушкой-природой выжималках.  Они боязливо оглядываясь кто назад на  Сегодня в Великий Пост, когда и ходики на стене голодные ходят, Даника Шницеля – этого Прометея последних денег краденого столового серебра, который уламывал Спичку так что ветки трещали, нельзя было оторвать от обильно смазанных сальными метафорами новелл Амброзия Садюги, признанного в Ростове-на-Дону и Семипалатинске-во-лбу. Прослеживая  сюжетную линию и зная востроносенькую Муру всего наполовину (на верхнюю её половину), Даник, порядком настрадамившийся от наполеоновского комплекса, наотрез (кажется бостоновый, но не вальсовый) отказывался носить треуголку императора, дабы не быть уличённым в кулуарах и пивных барах в модном синдроме Бермудского треугольника. Покачивающимся из стороны в сторону железобетонным голосом, он сделал этому субтильному созданию, Муре, дерзкое конструктивное предложение насчёт совместного проживания с предварительным посещением ресторана, пока на его губе колосятся пышные усы. Разве мог он, торговец целебными отравами, знать, что в 2005 году мегеристая Мурка, не могла расстаться с детдомовскими замашками с той поры как начала припадать на обе щиколотки (несмотря на усиленный подножный корм) и объявила свои прелести непроходимым заповедником коллекционных запонок. Этому суповому набору из костей, который три сезона посещал соревнования борцов в поисках романа с ковёрным со счастливым концом, необходима ёмкость, чтобы набраться терпения. Не помешает и смена жизни, включая гардероб, подумал Шницель, не то она зачахнет у него на корню, и тогда ему придётся разорвать с нею ненавязчивое кроше взаимоотношений  на кусочки и проглотить их для конспирации.
Для специалиста по разбегу, но не заступника по прыжкам Даника Шницеля Мурочка Спичка была непоправимым (по весу) небесным созданием, не подозревающим, что её яростный поклонник нажил себе увесистую грыжу и немалое состояние на подъёме и падении Уолл-стритских провокакций. Поэтому ничего удивительного не усматривалось в Мурочкином желании подвергнуть себя, не сминающуюся в любых жизненных ситуациях, второму мнению в руках неутомимого Даника. За несколько часов плодотворных бесед в кругах змеиных колец, в создании которых Шницель выказал себя большим мастаком, Мурочка успела разобраться в сильных и слабых сторонах Даникова характера, что сделало её его последовательной поклонницей и профаном.
Её изведшееся детское воображение поражали:

его отношение к женщине как к наглядному подсобию и спутнице, как средству сообщения ... куда надо;

его неразборчивость в методах репродукции любовных картин при переклейке обоев, сопровождавшихся бесконтрольным движением сузившихся зрачков, косвенно подтверждавших предположение врача-иридиолога об отклонениях от норм поведения в ситуациях, требующих ответственности в «зоне» постели;

его натуру поэта, создавшего на основе незрелого мышления,  порномюзикл, недораскрученный на прирамповой карусели, вызвавший смуту откровенным прогомосексуальным вступлением, призывающим овладевать техникой братской любви в противовес лозунгу «Лучше онанировать, чем умирать от люэса!»

Ведущий по радио вещал спозаранку,
меня агитировал стать лесбиянкой.
Понижу рождаемость, сменю бельё в шкапе,
в альянс с ним войду, чтоб уменьшился траффик.

Такая картина вполне устраивала Спичку – даму в круглой шляпке с ручкой от ночного горшка, представлявшей собой смешение архитектурных стилей на пороге похода в ресторан. Сам не дурак поесть Шницель воображал себя, рыбаком, удившим с прибаутками и сетовавшим, что электрический угорь больше не ловится, потому что напряжение в сети упало. Мурка, не дискутируя, вздохнула, испытывая подчищенные доселе неведомые ей подгоревшие предвкушения.
– Куда? – последовал в кильватере беседы её лаконичный вопрос, обескураживавший многих заинересовавшихся ею задолго до появления Шницеля. Мурка Спичка повела подрисованной бровью, затем обнажённым левым плечом с татуировкой «Не чиркать!» сегодня она была похожа на Лагулю Тулуза Латрека, которую только что выпустили из Мулен Ружа, но без подвязок.   
– Как, куда? Естественно в полюбившийся иммигрантам ресторан-таверну «Хрущоба 60-х». За мной там забронирован столик на две персоны нон-грата. В последнее время это заведение  подвергнуто нашествию кулинарных писательниц. Что может быть выше обладания женщинами с чувством юмора или смешнее встречи с ними? Если ты, Мурочка, веришь в саратовскую гармонию и футбольную сыгранность, то там, по достоверным данным, первый симфонический смычок женится на той самой рабочей смычке, – подбросил Шницель щедрую информационную подачку и беспрепятственно облокотился на развалившийся деревянный забор, напевая: «Улыбка – сводница. Гримаса, блин, разлучница».
Таким способом он проверял чувства верхушки вертикальной плоскости эрудитов на порочную прочность, в поисках моральной поддержки со стороны отзывчивых, но обездоленных низов, это, возведённое в степень вовлечённости, помогало ему избавляться от робости и избыточно испускаемых телом афродизиаков.
– А мне хочется загород, – зачирикала Мура.
– Природа бездумно боится пустоты, поэтому я на неё не наезжаю, – смущённо заметил Даня Шницель. – Думаю, тебе будет интересно узнать, Мурочка, что в многообещающую эпоху хрущёвской «оттепели» в ту пасмурную погоду, когда в засушливые периоды тропических дождей на всех не хватало, волнение отлегало от сердца и перемещалось в желудок. В дальнейшем оно улеглось на правый бок, где был заложен фундамент «Хрущобы 60-х», что привело к наладке развала передних колёс государственной машины, находившейся в запущенном состоянии с 1917 по 1991 годы.
– Согласная я, – утвердилась в своём зрелом решении Мура (в эту минуту Шницель думал, что толку от неё, как от тринадцатой зарплаты на асфальте). Мурочкино лицо болотной лягушки конвертировало забившуюся в конвульсиях еду, застрявшую между зубами, в кокетливую гримаску. Она уважала мачевых Latin lovers, но побаивалась записных бабников, пересматривающих своё предложение касательно посещения ресторана, когда их охватывает предынфарктное состояние от  накатывающейся щедрости.
Ещё больше самоокупающаяся Мура Спичка, которую действительность загнала в дальний Google, пугалась совместного посещения бассейна, где она, по мнению сотрудниц, переосмыслив вожделённое поведение, могла бы успешно посоревноваться с плавающей мемориальной доской. Трудный переросток Даник чем-то напоминал ей покойного отца, считавшего, что муж должен почувствовать себя потомственным конюхом с нюхом, прежде чем впрягать её в непосильную работу. Теперь, вздохнула она, многое поменялось, жёны делают ботокс, подтяжки и отказываются рожать.
 – Я заметил, ты носишь дизайнерские вещи, – как бы невзначай заметил Даник, вызывая Муру на спасавший его во многих сложных ситуациях  полемический суррогат, – я тут тебе кое-что припас, дёрнулся он, вручая  ей мини-флакончик духов.
– Большое пласибо, – поблагодарила Мурочка Спичка, привыкшая превращать именное местоимение в родовое имение.
– Хочу быть твоим нашейным платком, – просипел Шницель, буравя её глазами (так ему видимо приспичило).
– А почему бы не бюстгальтером с отягощением? – хихикнула обладательница весьма приближённого циркового номера.
– Не уплощай, Мура! Каким? Нулевым?
Пытаясь перевести под руку притихшую беседу в иное русло, и взять портативного спутника на абордаж, она недоверчиво посмотрела на презент и на лицо «данайцу, дары на яйцах приносящему». К своему удивлению она заметила, как содержимое флакона, а за ним и Шницель поменялись в цвете.
– Это разлагающе-мурыжащий взгляд на вещи, – не удержался Даник от восторженной реплики, – поставь всё на место!
 – Не сомневайтесь, я тоже не лыком шита. За пол цены сметаю всё попавшееся под руку с прилавка, в случае, если на дизайнеров не налезают созданные ими произведения тряпичного искусства, – в тон ему кокетливо подыграла Спичка, поведя трогательным  плечиком. Вовремя спохватившись, она прикусила неуправляемый язык, чувствуя, что дальнейший разговор не разбавленный шутками претит ей и грозит коснуться не носильных, а значит неподъёмных для неё вещей. К своему удивлению она увидела, как на её выпученные глазки лемура набежали слезинки. А вдруг Шницель окажется обыкновенным жалким трусом по материальной части и поведёт её не в кабак, а в какой-нибудь лепрозорий для прокажённых? К чести Муры следует заметить, что она отогнала сию недостойную мысль, прихлопнув её, как назойливую муху.
Пронырливый Даник, не подозревающий об отчаянной внутренней борьбе в изобилующем предельно серым Мурином веществе, приостановил приёмы изящной словесности на неискушённой женщине и перешёл на дворовый сленг, ибо исповедовал норму отрицательной щедрости – «Давать ничего взамен!»
– Не горюй, Мурка, – маневрово, цирковым жеребцом, прогарцевал из создавшегося положения Шницель на плохо освещённую юпитерами арену их отношений, – оно того не стоит. За всё заплачено, как любил говорить китайский мультимиллионер Трамп Лин, разбогатевший на посадочных талонах в залах суда.
– Как, у вас есть богатые спонсоры? – задумчиво поинтересовалась Мурочка – эта щепка в блузке, начиная подозревать, что денег у Даника не меряно и подняла на него восторженные, отороченные загнутыми пушками ресниц глаза, полные любви и принятой по дороге в ресторан в общественном туалете шпанской мушки. – Я наслышана, что это заведение посещают миллионеры. Спичка протянула руку к Данику, не создавая о себе помятого впечатления и стараясь подчинённо подчеркнуть приниженность своей натуры тяжёлым янтарным ожерельем на детском запястье.
– Слухи явно преувеличены. Толстосумы не помеха в достижении светло-будущих целей в «Хрущобе 60-х». Однако, заглянем в неё. Я не вполне олигарх, и не из его кормильцев чукчей, но и у меня есть кое-что от холодоустойчивой породы, разводимой ни свет, ни заря за Полярным Кругом Неограниченных Возможностей, – сощурился Данила, и один к двум стал похож на оленевода, якута и миллиардера одновременно, мечтающего попасть на выборы в Сингапур, где запросто могут выпороть президента. Необходимо отметить, что Даник не придуривался, только когда это было накладно, а прикидываться ему было выгодно всегда.
Его учитель по безделью Клаус Шварценбрюхер считал, что убожество не приближает нас к Богу, а в Шницеле заложен потенциальный удачливый фельдфебель-антрепренёр, у которого ещё не было такого дела, чтобы не выгорело дотла, пусть даже с вызовом пожарной охраны. Клаус унюхал в Данике человека, который в жизни никогда и нигде не работал, но регулярно читал «Книгу отзывов и предложений» в городских общественных туалетах.
Потомок тевтонов клаустрофобиец и инженер по эксплуатации наёмной рабсилы Клаус Шварценбрюхер был испытателем по призванию. Он часто опускался в шурф заброшенного колодца для добывания доказательств. Испытывая людское терпение и насущную потребность в их деньгах, он полагал, что домами общаться легче, когда они на колёсах. Его голос протеста против социальной несправедливости залился лаем (аж не откачаешь) и стаканчиком-другим пива, после того, как Клаус приобрёл занятную репродукцию с «Непрожёванного репродуктивного органа» и натюрморта «Биточки с тушёной известью» художника надгробных плитографий Парапета Пожелтяна. Обычно Парапет изображал сапоги, передававшие запах портянок, алкоголиков в упоительных красках на армянской выставке «Портретян», где неизбежно занимал достойные места между венецианскими окнами и декольтированными нейлоновыми занавесками со стрекозами, спорившими с балеринками картин офранцуженного Дегашвили.
Счастливый обладатель копии Шварценбрюхер, родившийся в карточной стране рубашкой вверх, в присутствии Шницеля, не страдал голословностью и запел «Lebensraum» не в той тональности. С нацистской песней его роднило коллективная истерия и чувство вины не пронумерованной автоматной очереди. Его сбалансированные шарики мозга и дозировка мышьяка в голосе нервировала входивших с ним в контакт, сгущая вечерние краски и превращая их в невидимые. В тексте слышалась невыносимая тоска по жизненному пространству. Но так как трезвых свидетелей не было, Клаус вовремя опомнился, и задал Данику вопрос напрямую:
– Ты зачем это, как его, брови сбрил?
– А чтобы, эти преждевременные уроды, не выгорали. Вы что трупных пятен на солнце не видели? – пристыдил учителя ученик, в голосе которого проблеяла тревога стреноженной козы.
– Правильно, – подбодрил его динамичный Шварценбрюхер, –регбист, кегебист или просто beast твоего класса обязан быть однотонным прагматиком и проверять, все ли жизненно важные застёжки на месте, когда в довершение всего вентиляционная система, судорожно захватывая воздух, забивается рыбой об лёд.
На этом полемики Даника с гуру и сбитнем Клаусом Шварценбрюхером, поглощавшим воздушные немецкие «Люфтвафли» на захрусталенной чешской веранде не заканчивались.
И пока патлатая группа «Сибирские пельмени» настраивала инструменты на немецкий лярд, отношения перешли в дружескую рукопашную «в огороде», с элементом размазывания по синякам на телах пострадавших от лечебной грязи «А’мазонка №7» «Made in Малая Арнаутская, 28 кв. 15, восьмой шейный позвонок от Фомы Копчика для Нели Апостроф в присутствии Лёвы Грюндига».
Ломаку Мурочку Спичку, нерешительно замявшуюся на подступах к ресторану, вдруг осенило, что чаще всего история любви детективная и что говорливый Шницель принадлежит к отряду экзотических птиц, которым хотелось бы, чтобы их определяли не по форме клюва, а по льющемуся пению в сверхчувствительный заплаканный микрофон «Made на Родине». Это открытие несказуемо обрадовало её, вышагивающую рядом с Даником в сексапильной юбочке в роспуск. Она перестала мысленно подзуживать его, догадываясь, что пренебрежительное отношение ко всему повышает значимость у идиотов, рассматривавших увеличение квартплаты как улучшение жизненного благосостояния, за загородкой дозволенного.
У ресторана к ним подскочили две здоровенных швейцарки-феминистки с бульдожьими привкусами меди и засученными рукавами питбулей в вестибюле. Они приподняли дискутирующую парочку под руки и, крепко прижали её мнущуюся в сомнениях «зайти или пройти мимо» к своим силиконовым грудям с круглогодичной лицензией на ношение. Таким образом гостей  внесли в фойе ресторана «Хру-хру» (так его величали в излишне доверчивых народных кругах).
Сводный оркестр одержимых идеей братства пенсионеров-аквалангистов «Ходячие писуары» увлечённо разминался на Васко да Гаммах. Он убаюкивал присутствующих, но завидев занововнесённых, заиграл приветственную проходную «Не ГРУзди за спиной», увеличив шумовой эффект процентов на десять в надежде, что руководство ресторана отважится на поощрительный жест – прекратить третировать их, подавая в перерывах клюквенный кисель в увеселительных номерах на втором этаже.
В полосатых робах и звёздчатых конатье музыКанты по-философски сопровождали подбадривающими покрикиваниями исполнительницу рэпа-краковяк верещалку Лесю Навсёсгодится двоюродную сестру Верочки Яквампишу, заштопоривавшую до неё неискушённые мозги слушателей. С увесистой серьгой в правой губе, время от времени выглядывавшей из-под юбки «Морская зыбь», она пела о топливном кризисе в будуарах, при каждом удобном случае поправляя задёрганные силиконовые груди.
К слову сказать, многие из присутствующих, были согласны на колесование в «Комнате с мехом», с дверью, отпирающейся от обвинений и петляющей на полуотвалившихся наличниках.
Все  были влюблены в раскованную Лесю. И кто в тайне, а кто наяву, мечтал о ночи паломничества, хотя втрескаться в неё «по уши» большинству мешали мощные плечи – когда она боролась сама с собой, то неизменно оказывалась в постели на лопатках. Возникает необходимость критически отнестись к исполнительнице и отметить, что её спасали глубокие по смыслу тексты песен и смелое декольте, не требовавшие расшифровки, к примеру, нашумевшая в цепочке пригородных туалетах «Грудная жаба».

У кого-то горы,
а у меня пригорки.
У кого-то парни,
а у меня придурки.

Для кого-то счастье.
Для меня заботы.
Вся в твоей я власти
Отзовись-ка... Кто ты?

Думаю, забросишь
в сетку эсэмэску,
пребываю в SOSе я –
натянуло леску.

Подцепила милого
на крючок знакомства,
если сексапильного,
то создадим потомство.

Но снова в одиночестве
открываю банку –
это тоже «творчество»,
только спозаранку.

Понимаю ветрена я –
такова судьбинушка.
Столько предначертанного,
что мозгами двинешься.

Говорят бывалые,
что не всё потерянно,
и стонут губы алые
Непередоверенно.

Раскрепощённая песенка собирала аплодисменты.
Они  переходят в овацию, но перерасти её от закрытых окон до задраенных дверей не могут.
Какой-то алкающий алкаш кивком головы по достоинству её оценивает. Было заметно, что народ в зале, где раздались беспорядочные выстрелы (входящих приветствовали шампанским) умел отделить зёрна от плевел, и как бодлеровская коза на выпасе, препарируемый запоминающийся текст в накладе не остался.
При виде Леси (учитывая, что с годами зрение ухудшается) Даник прищёлкнул языком-нёбоскрёбом, прятавшимся за рядом фарфоровых коронок, посаженных на пять лет на депульпированные зубы и проименованные в алфавитном порядке. Шницель собрал, было, волю в кулак, но тот был занят в кармане чем-то более интересным, связанным с воспоминаниями, как в детстве Даня прятал дедушкины тапочки в туалете под своим мягким стулом. Тогда он принял это к сведению, осознавая, что рельефная девчонка всего лишь полосатая пчёлка, не имеющая шансов пробудить в нём интерес к себе, предварительно не растолкав. И кому нужен начинающий пасечник? Поведение Леси не вызывало нареканий – одни Мурины жалобы, не дававшие ему ни сна, ни покоя.
зря прожитые годы.
Оркестр больше не подавал тягомотной дохлятины – бодро звучало люминесцентное мамбо-кантата «Не кантовать!» За ней поскакал фирменный чарльстон «Тысяча вкус-нот» с вызывающим текстом: «Шикеры, не шикайте на тех, кто живёт с шиком!»
Гетеросексуальные пары, бросив горячее и диспуты, выползли на танцплощадку с бёдрами налитыми кровью, размять латентные мышцы под языковую молотилку до подходящей фаршевой консистенции. В углу в окружении эмансипированных простейших цыганка гадала кому-то по руке по женской линии.
Нестройный дуэт инка Рафаэля Заеды и наймитки украинки Tre Щоба вдумчиво уживался в бойком вокальном номерке (поговаривали, что у Рафаэля Заеды профессионально расширенная семья – три брата и две операционные сестры).
Мурке приспичило потанцевать. Она прекратила гипотетические рассуждения о торте из Бизе и сале «Кабанера». Спичка жаждала глянцевых впечатлений и с нескрываемым от посторонних глаз любопытством наблюдала за ополчившимися усатыми картёжниками, наотмашь тузившими друг друга возле кадки, напоминавшей кадык с застрявшей берцовой костью бамбука.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #104)