В эти ломкие дни...

В эти ломкие дни, где страницы пусты, сколько б там
ни навешано было нелепых крючков и кружочков,
(дни Творенья, но миру неведомы слово и речь),
я по-прежнему меряю мир облетанием листьев,
колыханием штор, колебаньем луны за окном
да полосками света под старой облупленной дверью.

Я не в силах писать о тебе, даже зная, что слово
не сбежит из тюрьмы, обустроенной в вордовском файле,
не вспорхнёт воробьём на сухую осеннюю ветку
и не выведет трели скрипучим своим голоском.
Я сама засвищу, пробираясь во тьме по бульвару,
(впрочем, что там за тьма, там везде фонари и подсветка),
он срывается вниз, за деревьями прячется церковь,
мне так страшно, о Боже, зачем Ты даёшь мне идти.

Знак: тут нету пути, отойди, пережди,
а потом приходи.

Я могу лишь о мёртвом: отслеживать тени и грани,
и как сахарный кубик дробится в огромном стакане,
и как выключат свет (до свиданья, пойдёмте домой).
Мне не надо домой, я живу там, за Дальней Водой,
только пуст мой колчан, и молчит что-то рог боевой,
я спокойна, железна, стеклянна стою пред тобой
(ой, ну только не вой).

Через пару часов я трясусь в одиночку в трамвае
и тянусь посмотреть, как проносятся тёмные слепки
придорожных столбов, и деревьев, и старых афиш;
я приветствую их, я их старый и добрый товарищ,
я сказала бы им: как стоится на месте, друзья?
Как вам сладко не знать замыкания тока под кожей,
воспарения ввысь, наливания грубым свинцом!

Но в окне отражается только моё же
отчего-то по-прежнему слишком живое лицо.