Я больше не верю в любовь

Я верила в нее раньше.

Когда жила в сумрачной старой Франции во времена сифилиса и чумы, я занималась любовью, зная, что каждый миг наслаждения может убить меня или обезобразить.
У меня было красивое лицо, тяжелые смоляные волосы и кладбищенская гвоздика в волосах. Я никогда не чувствовала холода, вьюга, словно любимую внучку, качала меня на своих вольных праздничных крыльях, а я смеялась, и искры моего смеха рассыпались по берегам Сены облачными сугробами.

Я верила в нее, когда искала дозы для Сида – каждая из них могла убить его, но не меня, я никогда не брала себе столько же. Я хотела видеть его глаза, когда он увидит то, что не видят живые.
Он просил меня подарить ему “золотой укол”, для последнего бэдтрипа – а я подарила ему нож. Ровный и блестящий, я держала его в левой руке, а мою любимую помаду – в правой, и красила, красила губы…

Сид ненавидел губную помаду, а Джонни Роттен ненавидел меня. Он воткнул в меня этот нож, пока Сид боролся с русалками под манговыми деревьями – я всегда приносила ему самый белый из белого, самый отборный, самый сладкий.

Я верила в нее даже тогда, когда мою лукавую улыбку кисти Леонардо насиловали поколения ценителей и ротозеев.

Я сидела в своем самом прозрачном неглиже на самом верху Эйфелевой башни, пила клеверовый нектар и продавалась бесстыжим солнечным лучам за веснушки на моих бледных плечах. Солнце щедро на бронзу для лиц быстроглазых итальянцев – но всегда прячется стыдливо за тучи, едва увидев меня.

Я – самое страшное воплощение сладкого греха Лилит, ибо неведом мне стыд и границы мои далеко за пределами дыхания Галактики.

Я продала веру в любовь за музыкальную шкатулку с балериной бродячему старьевщику – и это была лучшая сделка за всю мою жизнь.