945. Игра в классики

(поэма)

…Любовь моя, я люблю тебя, не ради себя, не ради тебя, не ради нас обоих, я люблю тебя не потому, что моя кровь кипит во мне и зовет любить тебя, я люблю и хочу тебя, потому что ты не моя, потому что ты – по ту сторону, на другом берегу и оттуда зовешь меня перепрыгнуть к тебе, а я перепрыгнуть не могу, ибо, сколько бы я ни овладевал тобою, ты – не во мне, я тебя не настигаю, не постигаю тебя дальше твоего тела, твоей улыбки и, бывает, мучаюсь оттого, что ты меня любишь (до чего же нравится тебе этот глагол – «любить», как вычурно ты роняешь его на тарелки, на простыни, в автобусе), меня мучает твоя любовь, которая не становится мостом, потому что не может мост опираться только на один берег, ни Райт, ни Ле Корбюзье не построили бы моста, опирающегося только на один берег, и не смотри на меня, пожалуйста, своими птичьими глазами, для тебя процедура любви слишком проста, и излечишься ты от любви раньше меня, хотя ты и любишь меня так, как я тебя не люблю. Разве можно выбирать в любви, разве любовь – это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора… (– 93)
       Хулио Кортасар, Игра в классики


– 73

Глухой огонь, кой не имеет облика,
что прилипает, сладостно горя,
подстерегает нас, как меланхолика,
сокрытого в прорехах октября;

гореть без передышки, повинуясь
слепому току крови у костра,
быть пульсом, быть ожогом, чередуясь
с пылающей любовью школяра;

все истики – любовь и красота,
за ними святость, ценности и племя;
картина «да»: без всяких «нет» холста,
картина «нет»: без всяких «да» – поэма

пожара, растопившего сперва
внутри нас сердца лаву, а чуть позже
объявшего нас целиком; слова –
огонь пожара, мысль перенесший.

– 1

Нечаянная встреча – слишком чаяна:
ты помнишь, мы бродили, чтобы встретиться,
мы плыли в ночь, что звездами запаяна,
чрез мост Дез-ар, минуя куролесицу;

и красная «тряпица искупления,
прощенья и отсрочки» – дело времени,
когда ее найдешь, то эпидемия
ужасных знаков сменит направление;

столь острое стеклянное молчание,
пронзительная, знаешь, тишина…
нет, Мага, с каждой женщины писание
напоминает все еще тебя.

– 3

К концу квартета Гайдна ты заснула,
а я курил, смотря в окно напротив,
где допоздна скрипач совсем сутулый
пилил на скрипке, звук беря из плоти.

– 84

Проникнуть за предел ограничения
нам не дано, явление – точно айсберг:
мы видим лишь верхушку, отражение,
частичку вещи, как сказал бы Альберт;

а за пределом айсберга – «Титаник»,
ни дать, ни взять, гениально выбирать –
определение гения, избранник
уметь должен угадывать (не знать).

– 6

Они искали в лабиринте улиц
друг друга, обладая некой силой
и, находя, смеялись, ели устриц
и целовались ночью длиннокрылой.

– 8

Они пьянели от земных метафор,
от аналогий тайн; Межиссери’
тонула в солнце средь багряных амфор,
и рыбки копошились до зари

на набережной; мягким шоколадом
и муссом апельсиновым их дни
пропитаны, купаясь в них с азартом,
они не знали мук слепой любви.

– 93

Любовь – какое слово… со всех улиц,
домов, постелей, комнат и квартир
она кричит; Орасио угрюмец –
ты моралист, забывший ориентир;

Париж есть центр, мандала любви
без всякой диалектики, где мулы
блуждают годы; дай ему войти
в тебя, как пневме, снявшей караулы.

– 17

Прогресс в искусстве – это бред и чушь,
отсюда в джазе куча шантажистов
(сджазуй мне блюз, старик, обезоружь
пластинкой европейских пессимистов

под дождь, что льет как из ведра весь март);
эмоции не дано сойти за звук,
другое дело – музыка мансард:
сцепление рук и танго, вскользь каблук.

– 97

смерть выльется в терцет для мандолин,
в рисунок на стене, в разрыв и выдох,
читатель – персонаж и властелин
мгновения страниц в семи сюитах.

– 18

Э-эй, ты плачешь? Знаешь, «чистота»
жутчайшее из слов, подумай, че:
сначала «чисто», а потом вдруг – «та»,
безумие, как при параличе;

нам чисто-та, что чудо во Христе,
мы принимаем так богоявление;
вновь обрести потерянный рай, че,
прийти от беспорядка к усреднению.

– 90

Предательство есть деятельность союза,
почет и монумент броских клише,
отказ от центра тяжести, от вкуса
индивидуальной жизни в шалаше

во имя пользы для периферии
и исполнения долга атташе;
предательство есть братство, но с другими
безликими людьми. Довольно, че.

– 20

Любить – это как будто музицировать,
играть сонаты: скрипка и рояль,
по нотам, не сумев сымпровизировать,
где каждый в своей партии, а жаль…

твои метафизические реки
тебя погубят, ведь горизонталь –
не азиатский грипп, не яд аптеки –
снесет тебя течением в печаль.

– 22

Любовь – обряд, подобный онтологии:
в нем главное – умение отдавать;
вершина одиночества – дилогия
зеркал и эха, что не срифмовать.

– 23

Случалось ли бывать вам на концерте,
где вы, как быль, последний из могикан,
заядлый критик на абонементе,
единственный на зал, как истукан

внимаете пассажи на фальцете
вариаций из «Паваны», и рояль
здесь точно катафалк, что на лафете,
теряющийся в мраке, как Грааль;

вот оргия арпеджио, финал,
и ливень из аккордов (в пистолете
нет столько пуль, чтоб выправить завал
фальшивых нот, что вроде бы в запрете),

и Берт Трепа – дух нафталина, пота
под ладаном – несчастный вздутый шар
амбиций из абсурда анекдота,
которым мы зовем репертуар.

– 24

Я не умею говорить о счастье,
и то не значит, что его тут нет;
беда, наоборот – для всех участье,
а счастье – соло, одного билет;

закон любой языковой фактуры –
невыразимость счастья, ведь нельзя
обременять дурной литературой
рассудок (боль в искусстве – ход ферзя).

– 141

Все слишком бунюэльно, тривиально,
и Клуб Змеи не видит: налицо
парабола, семантика ритуальной
надстройки стиля: книга – письмецо;

Морелли, ты ль Корта’сар? Иль Корта’сар
– Морелли? Что ж, читатель, глаз востро:
Мореллиану вы запечатлели,
а вот Кортасариану – ни за что;

предощущение сути нигилизма
есть подозрение: смысл не таков,
и саморазрушение – это призма
бессмысленного поиска основ.

– 26

В одном из его дней или смертей,
в одной из встреч скрывался нужный ключ,
но он его не видел, хоть убей, –
сквозь контуры метафор тонкий луч.

– 109

Гештальтские картинки – главы книги,
без завершения образ – ассонанс;
по сути, это – сплав на странном стыке
ассимиляции времени, пространств.

– 28

Я плачу потому, что мне так хочется,
а, главное, не ради утешений;
быть может мы узнаем, чем все кончится,
когда мы сами станем завершением;

послушаем квартет – пластинку Шенберга
так тихо, чтобы сон Рокамадура
не всколыхнуть (да, умирать под Шенберга,
пожалуй, лучше в свете абажура);

тем паче черно-белая инверсия,
возможно ли, он жив, а мы мертвы?
И он убил нас (скромная ли версия?)
за то, что убивали его мы?

– 108

Париж задаром и любовь бесплатно –
вот почему ты изменяешь мне
с той, с «полюсом Парижа» (деликатно),
что пахнет миррой и корицей в льне.

– 112 (Мореллиана)

Как в двадцать лет, я жажду абсолюта
и сладкий спазм от творчества. Мораль
Морелли – это реальность амплитуды
от созерцания к радости, как встарь.

– 113

Не гроб, а точно пачка сигарет:
Рокамадур теперь навечно в люльке,
сонаты Брамса, Шенберга квартет
он будет слушать в Стиксе и не булькать.

– 31

Мои замки’, мои ключи из воздуха,
и я пишу на нем костровым дымом,
вдыхая слово эфемерной поступью
в пожаре чувств должно быть нетушимом.

– 82 (Мореллиана)

Я схватываю ритм – и я пишу,
и, движимый им, повинуюсь свингу,
раскачивая фразу во главу,
абзац в страницу, книгу в грампластинку.

– 99

Зачем нужен писатель, если он
не разрушает свод литературы,
не строит новый плот и полутон
не ищет в звуковой архитектуре?

Эстетика в бесплодной экзальтации –
не боле, чем набор красивых слов,
но если уничтожить ассоциации,
то вот вам мышеловка без сыров.

– 36

Че, в Классики играют ровно так:
носок ботинка подбивает камень,
на верхней клетке – Небо, как-никак,
на нижней - вся Земля, а за краями

черт знает что; и коли ты – слабак,
до Неба не достать, а если выйдет,
то, значит, детство кончилось (коньяк
и канья будут строить пирамиды).

– 98

Выходит: те, что просвещали нас,
слепы настолько, что их Атлантида –
платоновский разрушенный каркас –
ни цель, ни точка взлета, ни орбита.

– 38 – 39

Наверное, жизнь – пресволочная штука,
где зрелость – это просто лицемерие
двузначности, в кой старость близорука,
а молодость не верит суевериям.

– 78

О небо тех кафе, ты – небо рая:
там мы, двадцатилетие, рюмка рома
кубинского; не точка – запятая,
все впереди, далек момент надлома;

не ведаем еще, что нежность – форма
враждебности и ненависти, че,
пространства между «я» и «ты», подкормка
любви и дружбы, ставшей вдруг ничьей.

– 48

Он любит Магу – в этом ни провала,
ни утверждения старого порядка;
любовь – порыв, нутро девятивала,
взрывчатка, жар, дрожь тела, лихорадка,

даритель бытия, мате и танго,
мольба к мгновению «все начать сначала»,
убийство под эффектом бумеранга,
такт тишины и пауза причала.

– 133

Сменили цирк на фатум психбольницы,
столицу страсти на столицу страха,
Париж – на аргентинские глазницы,
страх жизни – на страх смерти и наваху;

он думает, что Мага умерла,
он видел под мостом ее в Сан-Мартин,
он в ней живет (парижская хандра
убьет в нем дух, как «боковой» в бильярде).

– 56

Явь против сна; убийца – не убийца,
а Doppelganger-флюгер, и мечта
«иметь все сразу» – цель самоубийства
(упасть на Небо прямо из окна,

на Классики, где Мага подбивает
свой камушек при свете фонаря;
и кровь с четвертой клетки вытекает
на третью). Игра в Классики хитра:

переиграла нас самих, Морелли
(должно быть Мага все еще жива,
в Париже, где квартал Марэ, тоннели,
квартеты Гайдна, но любовь – сперва).




14 августа 2019 года