У. Уитмен. Песня о себе

<1>

Славлю себя я, себя воспеваю; все, что я принял, примите и вы - мы едины...
Праздный бродяга, слоняюсь без дела, зову свою душу, любуюсь травинкой.
Я как травинка - из этого мира, мы с миром едины,
я - по рождению здесь, мой язык порожден этим миром.
Мне - 37, я здоров и, начав эту песню, надеюсь не кончить ее и до смерти.
Посторонятся же пусть все догматы и школы, мы их прошли, они были и впору и к месту,
Но принимаю природу, я с сущим лишь вместе и отпускаю себя говорить с первобытною силой...

<2>

Пахнут парфюмом духов изощренным жилища, знаю его и люблю, но уж им не влеком опьяняться.
Воздух естественен, я напоен им и сброшу одежды на бреге лесистом, и голым
я возжелаю касания кожей его. Пар от тела, эхо, жужжащие шепоты, радость дыханья,
биение сердца, запахи свежей листвы и морского прибоя, сена в амбаре, мой голос навстречу ветрам,
поцелуи, объятья, касания радость, свет-тени в деревьях, радость здоровья и гимны встающему солнцу...
Думал, что научился читать и постиг смысл поэм? - так останься со мною, ведь я их источник,
Радости солнца с землею получишь впрямую, не отражение их через книги - а сам, напрямую...

<3>

Слышал, болтали вокруг о конце и начале. Молчу, но сейчас - посмотри на зачатья,
юность и зрелость и старость сейчас совершенны...Рождение вечно в Вселенной и плодородно движение мира -
двое различны, но вечная ткань сочетанья различий и есть продолжение жизни...
Не нужен анализ творенья.
Мы с этой тайной - вдвоем. Безмятежность в душе и везде, везде - благость.
Гонка за лучшим - досадой лишь веку.
Знаю, что вещи в ладу, я молчу, вместо спора - купаться иду, восхищаться собою.
Мило мне все в человеке, доволен. И ласки любовные милой, корзины, покрытые тканью, полны до краев и оставлены ею - дары не отвергну.

<4>

Все что встречаю, и все ощущенья мои - преходящи,
это не я. "Я" вдали от сует не скучает,
целостное, благодушно-участливое, наблюдает развитье сюжета,
хоть и участвуя в нем, лишь следит за игрой, удивляясь...
Глядя назад на свои объясненья с другими - я лишь наблюдатель,
нет ни насмешек ни доводов уж у меня.
 
<5>

 Душа, поваляйся со мной на траве, вынув пробку из горла,
и убаюкай меня колыбельной - а лекций и песен не надо.
Вспомню - лежали вдвоем мы в прозрачное летнее утро,
Верю в тебя, о душа, но и "Я" не должно пред тобой унижаться,
ты перед ним не должна. Поваляйся со мной на траве,
выплюнь пробку из горла, музыки, песен и слов мне не надо,
хотя бы и лучших, лишь колыбельной меня убаюкай, твой голос так звучен.
Помню, однажды лежали вдвоем мы в прозрачное летнее утро,
голову мне на бедро положив, повернувшись ко мне, распахнула
рубаху мою и вонзила язык в мое голое сердце,
до бороды дотянулась, до ног дотянулась. Возникли, простерлись
мудрость с покоем вокруг, что превыше земного рассудка;
знаю, что Божья рука - обещание моей, что Дух Божий -
брат моего, все мужчины, когда б ни родились - мне братья,
сестры, любовницы - женщины, сущего базис - любовь, и все листья,
старые, юные, все муравьи в своих шахтах под ними,
мшистые лишаи на плетне, бузина, коровяк, лаконоска,
груды камней.
   
<6>

Вот ребенок сказал: "Что трава?" - и принес полны горсти,
Что мне ответить? Я знаю не больше...
Флаг  моих чувств из зеленой материи - цвета надежды?
Может, платочек от Бога, надушен и брошен в подарок,
где-то и метка в углу его, чтобы владельца узнать, знак увидя.
         
Или, возможно, трава как младенец на зелени, ею взращенный.

Может, иероглиф единый, и может быть, он означает:
"произрастая везде, принимаю всех, всем отдаюсь". А сегодня
кажется мне волосами могил, что прекрасны без стрижки.
         
Травы кудрявые, гладить вас буду, возможно, растете
из груди юношей вы, может быть, зная прежде
их, я бы любил их; возможно, растете из  старцев
или младенцев, от чрева оторванных только.
Может, вы сами и есть материнское ложе .

Зелень травы возрасти не могла из седых материнских голов,
и темнее бесцветных бород стариков,
и из розовых уст не могла возрасти. Вдруг увидел:

это же языки, и эта трава говорит, и не зря вырастает из уст. Об умерших
Как бы понять ту невнятную речь их, и что с ними сталось?
Во что обратились? Живы, и им хорошо,
И малейший росток подтверждает,
что смерти нет, коль была -
жизнь вела за собою, не подстерегает
жизнь, чтоб ее прекратить. Но
гибнет сама, лишь появится жизнь.

Движется только вперед все,
не погибает ничто. Умереть -
вовсе не то, что ты думал,
но -  лучше.


<7>

Думал ли кто, что родиться на свет - это счастье?
Я ж говорю: умереть – то же счастье, и я это знаю.

Я с умирающим умираю, рождаюсь с обмытым младенцем,
весь не вмещаюсь я меж башмаками и шляпой.
На всё гляжу: ни один не похож на другой, хорош каждый,
Земля, и звезды, и спутники все их - прекрасны.

Я не земля и не спутник земли, я - товарищ
собрат людей, всех, таких же бессмертных, бездонных,
как я (они про бессмертность не знают, я - знаю).

Все для себя и своих существует, м
ое - для меня, женское и мужское,
те, что мальчишками были, те, что любят женщин,
самолюбивый мужчина, кто знает, как жалят обиды,
старая дева, невеста, мать, матери матерей -
для меня все.

Губы в улыбке, глаза, проливавшие слезы,
дети и те, кто рождают детей. Прочь покровы!
Передо мною вы ни в чем не виновны,
вы не отверженные для меня, не отжившие, вижу
и сквозь сукно и сквозь гингэм, я - рядом,
жадный, упорный, неутомимый,
вам меня не отфутболить...


<8>

Младенец в колыбели спит, я поднимаю кисею, и долго
гляжу, и тихо-тихо отгоняю мух.

Юнец с румяной девушкой свернули 
с дороги, поднимаясь сквозь кусты на гору -
с вершины зорко я слежу за ними.

   В спальне
самоубийца - на полу в крови,
я изучаю труп с волосами в крови, где лежит пистолет, отмечаю.

Шум мостовой, разговоры, колеса фургонов,
шарканье обуви, грузный омнибус,
кучер, зовящий к себе седоков,
цок копыт по булыжнику. Сани,
громкие шутки, снежки, бубенца,
слава любимцев толпы, ярость разгневанной черни,
шум занавесок закрытых носилок - больного
несут в больницу,
внезапная ругань, схватка врагов, драка, чье-то паденье,

толпы нервозность; шериф со звездою
быстро протискивается туда,
там бесстрастные камни, что принимают и отдают много эхо,
стоны пресыщенных и умирающих с голоду, упавших в припадке
или от теплового удара; родильниц,застигнутых схватками, крики,
домой спешащих.
Здесь жили какие слова, похоронены, вечно витают,
визги какие, приличием скрыты, аресты, обиды,
любви продажа, принятие или отказ
(губ изгибом в презреньи),
Я замечаю все это,
отзвуки, отголоски и отсветы этого -
я прихожу и опять ухожу.


<9>

Настежь открыты ворота амбара,
Нагруженный сеном фургон заезжает.

Света попеременно игра на зеленом и буром,
на стог примятый, осевший кладут еще сено.

Я, на возу растянувшись,приехал,
ноги закину одну за другую,
Я ухватился за жерди и прыгаю с воза, хватая
клевер и тимофеевку, кубарем вниз,
в волосах моих сено.

<10>

<> 10 <>

Я ушел далеко на охоту, в пустыни и горы,
изумленный проворством своим и весельем, брожу,
выбрал место для сна, и костер разведя,
жарю дичь, засыпаю на ворохе листьев,
рядом пес и ружье.

         Мечет искры и брызги,
клиппер идет на раздутых марселях,
неотрывен от берега взор, за штурвалом
или с палубы дико кричу я.

             Чуть свет поднялись
собиратели жемчуга, лодочники и меня поджидают.
Заправив штаны в голенища, был с ними;
там варилась такая уха - побывали б вы с нами.

Был на Западе дальнем на свадьбе.
Зверолов. Краснокожа невеста,
свекр с друзьями сидел в стороне, скрестив ноги,
молчаливо куря, на ногах мокасины,
одеяла свисали широкие плотные с плеч.
Зверолов (кудри и борода и звериные шкуры)
по песчаному берегу бродит с невестой за руку -
голова непокрыта, ресницы длинны, волосами прикрыто
до пят сладострастное тело.

  Раб беглый забежал во двор мне,
и хворост под ногами затрещал.
Сидел он на бревне. Я к нему вышел, успокоил,
ввел в дом, принес воды тело промыть и раны,
комнату рядом с моей дал, одежду;
смущен и беспокоен был он, помню,
наклеивал ему на раны пластырь;
он отдохнул, пожив с неделю, и ушел на Север,
за стол его рядом с собою сажал,
ружье в углу стояло.

<11>

Плавают двадцать восемь мужчин молодых возле берега в море,
все двадцать восемь мужчин молодых - так дружны;
  Двадцать восемь
лет жизни женщины - все они так одиноки.

Крепкий дом у нее на пригорке у самого моря,
в нем, красива, богато одета - за ставней.

Кто из этих мужчин молодых больше всех ей по сердцу?
Ах, и самый нескладный из них ей - красавец!

Куда, милая, вы? Я вас вижу,
Вы в воде вместе с ними, хоть и у окна неподвижно.

Она, двадцать девятая, на берегу, и смеясь и танцуя,
те не видят ее, но она их и видит и любит.

Блеск бород от воды, ручейки от их длинных волос по телам,
по ним так же
пробегает рука-невидимка, дрожа,
по телам от висков и до ребер.

Молодые мужчины плывут на спине, животы обращаются к солнцу,
кто к нему прижимается крепко, не спросит из них ни один -
кто склонился над ним, задыхаясь?
Кому его брызги.

<12>

Подручный мясника снимает спецодежду,
в которой резал скот, иль точит нож о стойку,
замедлюсь - мне по сердцу его бойкий языки, его пляски.

Кузнецы с волосатою грудью вокруг наковальни -
жар, работа в разгаре, у каждого молот.
Я стою на пороге, покрытом золой.
Гибкость станов под стать их могучим рукам,
опуская неспешно уверенно-медленно молот -
каждый бьет, куда надо.

<13>

Крепко негр держит вожжи четверки коней.
Под повозкой, прикрученный цепью,
качается камень из каменоломни.

Негр стоит, упираясь ногой в передок - он из каменоломни.

Он из каменоломни, прямой и высокий, стоит на повозке, упираясь ногой в передок;
открывает широкую шею и грудь, свободно спускаясь на бедра, рубаха;
повелителен взгляд и спокоен, заломана шляпа,
на усы и курчавые волосы падает солнце,
на лоснящееся великолепное черное тело.

Я, влюбленный, гляжу на гиганта с картины,
удержаться на месте не в силах, с четверкой коней бегу рядом.

Во мне - жизни искатель, бегущий повсюду.
В нишу каждую я загляну, наклонюсь над мельчайшею тварью,
ни людей ни предметов не пропущу - впитаю все и для себя и для песни.

Быки, когда звените ярмом и цепями иль стоите под тенью листвы,
что увижу я в ваших глазах? Побольше, чем за жизнь прочел я.

Проходя, ненароком во время далекой и долгой прогулки
спугнул утку и селезня - вместе взлетают, кружат надо мною.
Верю в эти крылатые замыслы, красное знаю, желтое и белизну, что играет во мне,
и зеленое, и лиловое тож далеко неспроста, и корона из перьев;
не зову черепаху негодной за то, что она черепаха,
трели сойки в лесах музыкально звучат для меня (она гаммы в лесах не учила),
взгляд кобылы гнедой из меня выгоняет постыдную глупость.


< 14 >

Дикий гусь сквозь холодную ночь ведет стаю,
говорит он: "Я - хонк!", что звучит как призыв;
пошляку это кажется вздором, но, слушая чутко,
понимаю, куда он зовет, там, в небесных просторах.

Олень северный острокопытный,
степная собака, синица и кот на пороге,
и дети хавроньи, что похрюкивает, когда тянут сосцы,
мать-индюшка с раскрытыми крыльями и индюшата -
един вечный закон в них/во мне.

  Наступая на землю - и сотни Любовей оттуда польются,
пред которыми так ничтожно все лучшее,
что здесь могу понаписать я.

Я влюблен в них, растущих на вольном ветру;
кто живет средь скота, океаном иль лесом дыша,
в тех, кто строит суда, лодками, лошадьми управляет,
топорами владеет и молотом, с ними
есть и спать мог бы жизнь я.

Я - дешеdле, доступнее, ближе всего, заурядней,
я играю наверняка, для больших барышей себя трачу,
украшаю себя - подарю себя первому, кто меня хочет,
не прошу небеса опуститься угодить моей прихоти
и раздаю любовь щедро.


< 15 >

Хор церковный. Контральто поет без ошибок,
Доску плотник строгает,
рубанок его шепелявит со всевозрастающим свистом,
К старикам едут в Благодарения День холостые, замужни/женатые дети,
Лоцман лихо сбивает рукой сильной кегли;
к мачте бота привязан матрос-китобой:
и копье и гарпун у него наготове;
за дичью крадется охотник;
дьяконы пред алтарем, на груди скрестив руки - посвящение в сан;
Ходит взад и вперед под жужжание прядильщица; Фермер выходит
в воскресенье пройтись, и встает у плетня, и глядит на ячмень и овес;
сумасшедшего в дом сумасшедших везут наконец - нет надежды
на исцеленье (не спать уж ему никогда, как он спал в материнской постели);
седой чахлый наборщик - мигает подслеповато над кассой,
во рту - жвачка табачная; на столе у хирурга - калека,
что отрезано, шлепает страшно в ведро;
с молотка продают квартеронку,
в баре пьяница носом у печки клюет,
рукава засучивший механик; привратник стоит; полисмен на обходе участка,
управляет фургоном юнец (я влюблен в него, хоть не знакомы).
Метис легкую обувь шнурует перед состязанием в беге,
на фазанов охота: выходит искусный стрелок...,
А в порту и на верфи толпа иммитгрантов,
на сахарном поле - мотыги, курчавые негры, надсмотрщик;
рог трубит, призывая на бал, кавалеры бегут к своим дамам,
поклоны танцоров;

дождь по крыше чердачной кедровой, не спится подростку;
житель Уврайна ставит капкан у большого ручья на зверей,
продает мокасины скво в материи с желтой обшивкой,
Знаток озирает картины нагнувшись, прищуренным глазом,
Пароходик швартован у пристани - бросили доску;
Сестра младшая нитки для старшей всё держит,
мотает клубок та,
из-за частых узлов у нее всякий раз остановка,

Поправляется в счастье жена, через год после свадьбы,
неделю назад, у них первый ребенок;
янки-девушка полна работой у швейной машины
иль на фабрике; мостовщик над двуручной трамбовкой;
карандаш репортера бежит по страницам блокнота,
маляр буквы на вывеске пишет лазурью и златом,
бечевой бурлак-мальчик идет мелким шагом вдоль края канала,
натирает сапожник дратву, а бухгалтер сидит за конторкой,
дирижер управляет оркестром, ему музыканты послушны,
Вот крестины ребенка, впервые исповедует веру новообращенный,
яхты бухту заполнили - гонки идут (белизна парусов как искрится!),
Гуртовщик, чтоб быки не отбились от стада, следит,
звонким криком сзывая отбившихся; Стоя, потеет разносчик
под тяжестью короба (покупатель торгуется долго).
Платье белое поправляет невеста - минутная стрелка так медлит,
с отвисающей челюстью - опий - курильщик лежит;
волочит по земле свою шаль проститутка,
ее шляпка на пьяной болтается шее,
над бранью ее потешаясь похабной, глумятся мужчины,
(твоя брань не смешна мне и я не глумлюсь над тобою),
Президент возглавляет совет в окруженьи министров,
взявшись под руки, величаво идут три матроны,
рыболовного смака матросы кладут палтус в трюмы,
миссуриец идет по равнинам с скотом и товаром;
по вагону, бренча медяками, шагает кондуктор;
крышу кровельщики накрывают; настилают полы;
чтоб им подали известь, крик каменщиков;
гуськом проходят,на плече по корытцу для извести каждый несет,
время года одно за другим наступает,
а в июле четвертого - будут несметные толпы
(о, какие салюты из пушек и ружей!),
время года проходит одно за другим,
пахарь - пашет, и косит косарь, и озимое сыплется наземь,
На озерах стоят щуколовы, глядят они в прорубь,
обступают прогалину частые пни -  рубит скваттер,
рыбаки в плоскодонках к орешнику чалятся - вечер,
за енотом охотники в области Красной реки, Арканзаса, иль Теннесси рыщут,
во мгле факелы над Чаттахучи или Альтомахо,
Патриархи сидят за столом с сыновьями,  сынами сынов, и
сыновних сынами сынов; отдыхают охотники после охоты
в стенах эдобе или в холщовых палатках;
город спит, спит деревня,
живые, кому сколько надо, и мертвые спят, сколько надо;
старый муж спит с женой,
молодой спит с своею женою,
они льются в меня, я вливаюсь в них всех,
все они - я, из них всех и из каждого тку о себе эту песню.

<16>

Я молод и старик, я столь же глуп, сколь мудр,
забот нет о других, о них только забочусь,
и мать я и отец, мужчина и ребенок,
набит жесткой набивкой, мягкой тож набит,
в народе моем многие народы, и величайшие и малые,
и северянин и южанин я,
беспечный и радушный садовод, живущий у реки Окони,
янки-промышленник, себе дорогу в жизни я пробиваю,
я кентуккиец я, по долине Элкхорна иду,
житель Луизианы или Джорджии,
я лодочник, я - гужер, бэджер, бэкай,
я - дома на канадских лыжах, в чаще
кустарника, с Ньюфаундленда рыбаками,
на судах, по парусом мчусь с остальными,
на холмах Вермонта, в мэнских лесах, в Техаса ранчо.
И калифорнийцам я товарищ, Северо-Запад люб мне (они дюжие - мне любо),
плотовщикам товарищ, угольщикам,
всем, кто пожимает руку, делит пищу,
я ученик среди невежд, учу мудрейших,
я новичок (веков мириады - опыт),
я всех цветов, всех каст, мои все веры
и ранги все - мои, я джентльмен,
матрос, мастеровой, механик, квакер, фермер,
я арестант, буян, священник, врач.

Готов убрать в себе все, но не многоликость,
вдыхаю в себя воздух, и другим его
оставив, Не чванный и на месте я своем.

(На своем месте моль и рыбная икра,
яркие солнца (вижу), темные (не вижу),
и осязаемое и неосязаемое...)


<17>

Вот мысли всех людей, всегда, везде,
они не только у меня родились.
Если они мои лишь, то они - ничто.
Коль не загадка, не ее разгадка,
Коль не близки они, как и далеки,
они - ничто.
Это - трава, растущая везде,
и воздух, одинаковый для всех.

<18>

С шумной музыкой иду я - трубы есть и барабаны,
Мои марши не одним лишь победителям, но тем,
кто остался побежденным. Слышал - хороша победа?
Говорю тебе, пасть в битве - это так же хорошо;
Я стучу и барабаню, прославляю мертвецов,
О, трубите мои трубы, веселее и звончее.
Слава тем, кто побежден!
Слава тем, чьи потонули боевые суда в море!
Тем, кто сами потонули!
Полководцам, проигравшим бой, и в нем героям
побежденным, неизвестным и несметным,
 как и выигравшим, слава!
 

<19>

Мой стол накрыт для всех, для тех еда, кто голоден по-настоящему,
равно для злых и добрых, свидание назначил всем, приму любого;
вор, паразит и содержанка - приглашенье вам,
раб с толстыми губами приглашен и сифилитик;
Различия меж ними и другими нет.

Вот - робкое пожатие руки, запах волос,
прикосновение губ моих к твоим, призывный, страстный шепот.
Высоты и бездонные глубины, в них отраженье моего лица,
в раздумья погружаюсь, возникаю вновь я.

Что, я - притворщик с тайной целью?
Ты прав, они есть, подобно
как у дождей апрельских или у слюды на скалах.

Я - жажду удивить тебя? Как свет дневной? Как горихвостка в чаще спозаранку?
Разве я больше удивляю, чем они?
С тобою говорю я по секрету, и никому бы не сказал бы, лишь тебе.




<20>

Эй, кто идет? Непостижимый, голый,
бесстыдный, пылкий - как я добываю
силу из мяса, что я ем?

Что называют человеком? что я? что вы?
Что я зову своим, замените своим вы,
Иначе незачем вам меня слушать.

Не хнычу я слюнявым хныком, как порой другие,
Что месяцы пусты, земля - навоз и грязь.

Раба покорность, жалобы - они
в одной корзине с порошком аптечным
для всех болезных. Все условности - долой.
ношу я шляпу как хочу, и дома и вне дома.

И отчего б я стал молиться?
и благоговеть, обрядничать?

   Исследовав земное,
все изучив до волоска, поговорив с врачами
и выполнив подсчет, я нахожу,
что мяса нет милее и дороже,
чем на моих костях.

Во всех себя я вижу,
ни один из них меня не больше и не меньше
и на ячменное зерно,
Все добрые и злые
слова, что о себе пою, я говорю
и о них тоже.
Знаю я,
что прочен я и крепок,
Сливаясь воедино, Все предметы
вселенной,отовсюду
стекаются ко мне.
         
Они - письма ко мне,
их смысл постичь я должен.

Я знаю, я бессмертен,
что моя орбита
не может быть  измерена ничем,
Я не исчезну так, как исчезает
зигзаг огнистый, что горящей палкой
чертят мальчишки в темноте.

Я знаю, что я властелин,
не стану беспокоить свою душу,
чтоб заступилась за себя
иль разъяснила...
Вижу, что законы
природы никогда не просят извинений
(В конце концов не более заносчив
я, чем отвес, с которым строю дом).

Таков каков я есть - во мне нет жалоб;
Если никто не знает обо мне - доволен я,
И если знают все - тут я доволен тоже.

Вселенная, об этом знающая, для меня
всех больше, она - это я.

Добьюсь ли я победы нынче
иль через десять тысяч или
десять миллионов лет пройдет,
спокойно я приму ее сегодня,
или спокойно же могу и подождать.

Стоят в пазах гранита мои ноги,
смеюсь над тем, что называете распадом,
уже вполне познав собой времен безмерность.

<> 21 <>

Я - поэт Тела, я - поэт Души,
Во мне - радости рая и мученья ада,
Радости в себе прививаю, умножаю,
а мученьям даю новый язык.

Я - поэт женщины, поэт равно мужчины,
И говорю, что женщиною быть - участь великая,
равно как быть мужчиной,
И говорю, в мире великого нет более,
чем мать.

Песнь гордости и расширения пою,
Довольно унизительных попреков,
Величина - развитие, и только....

Опередил других? и президентом стал?
Они тебя догонят, все до одного, и перегонят.

Блуждаю вдвоем с нежной и растущей ночью,
к земле взываю, к морю, пополам в ночи.
Ближе прижмись ко мне, ночь гологрудая, прижмись,
ночь магнетическая, и вскорми меня сосцами!
У тебя ветры южные и звезды, редкие, крупные!
Тихой дремы ночь - безумная, летняя ночь.

Ты, сладострастная, с дыханием холодным, улыбнись, земля!
Твои деревья так сонны и влажны!
Солнце твое зашло, - земля, твои горы в тумане!
ты в синеватых струях полнолунья!
тени и блики пестрят бегущую реку!
ради меня светлеет серость твоих туч!
Ты разметалась для меня, земля, - вся в цвету яблонь!
Улыбнись, идет любовник!

щедрые ласки расточая, отдалась со страстью мне -
и я тебе с такой же страстью,
С такою огненной любовью, где слова ничтожны, -
и я любовью отвечаю!


<> 22 <>

Море! Я и тебе отдаюсь - вижу, чего ты хочешь,
С берега вижу, как манят меня твои пальцы в призыве.
верю, что ты не захочешь отхлынуть, меня не обняв, я разделся,
идем вдвоем, уведи меня прочь от земли поскорее,
Мягко стели мне постель, укачай дремотой своей зыби,
Облей меня любовною влагой и я отплачу тебе тем же.

Море, длинные берега твои вздуты холмами,
Море, ты дышишь простором,
ты жизни соль, но раскрыты могилы твои,
С штормов бешеных воешь, вздымаешь пучину,
капризное, нежное море,
Море, с тобой заодно я, тоже многоликий.

Во мне и прилив и отлив,
я певец примиренья и злобы,
Я воспеваю друзей и тех, спящих в объятьях друг друга.
Провозглашаю любовь.
(Я, составляющий опись вещей, что находятся в доме,
могу ли сам дом не учесть, что все вещи вмещает?)

Не только поэт доброты,
я не прочь быть поэтом и злобы.
Что говорят о распутной и праведной жизни?
Зло подвигвет вперед, и добро подвигает вперед,
между ними стою равнодушный.
Изъяны не нахожу, ничто не отвергаю,
Я поливаю все то, что взросло.

Или очуметь вы боитесь
от сей непрерывной беременности?
По-вашему, плохи законы вселенной
и надобно сдать их в починку?

Все равновесно, я знаю, сомненье -
такой же надежной опорой,
как и неколебимая вера,
поступки и мысли наши -
лишь первые шаги бытия.

Эта минута добралась
после миллиарда других до меня,
и нет ничего ее лучше.
это не чудо,
что столько прекрасного было и есть среди нас,
удивительней чудо,
что негодяй и неверный
могут меж нас появляться.


<23>

Бесконечно в веках расцветание слов!
Скажу новое слово: "En Masse".

Слово веры, оно никогда не обманет,
Позже или сейчас - все равно для меня,
я Время приму абсолютно.

Лишь оно без изъяна, всего завершенье,
Это дивное, непостижимое чудо,
в нем одном завершение всего.

Принимаю Реальность без всяких вопросов,
Материализмом пропитан насквозь.

позитивным наукам Ура!
слава точному знанию!
мне очиток, кедр принесите, 
увенчайте их веткой сирени,
Лингвист этот, тот - химик,
тот создал грамматику старых египетских письмен,
мореходы, они провели свой корабль
по грозным морям,
математик, геолог, хирург.

Джентльмены!
вам поклон и почет!
все факты полезны,
но жилье мое выше и дальше,
вот ступени к жилью моему,
и по ним пробираюсь туда.

Меньше слов о вещей атрибутах,
больше слов - о несказанной жизни, о воле,
 о свержении рабских оков,
Не хотят знать бесполых, кастратов,
по сердцу полноценные женщины им и мужчины,
в гонг восстания бьют, заодно с беглецами,
с заговором,и с теми, кто бунт замышляет.


<24>

Волт Витмен, я - космос, Манхэттена сын, я - дородный,
я - чувственный, пьющий,  едящий,  рождающий, буйный,
не шибко чувствителен, но и не ставлю
повыше других себя или в сторонке от многих,
стыдлив и бесстыден. С дверей прочь затворы!
И двери долой с косяков!Кто кого унижает - меня унижает,
что сделано, сказано что - возвращается снова ко мне,
Сквозь меня вдохновенье волнами проходит, волнами,
насквозь откровенье с потоком.
Пароль "демократия" мой, знак, я клянусь, не приму ничего,
что досталось б не всякому вровень.

И море немых голосов сквозь меня, голоса от несметных
всех тех поколений рабов и колодников, всех тех,
кто болен, отчаялся кто, всех воров, всех несчастных.
Звучание и подготовки и роста, всех циклов,
И нитей, связующих звезды, и влаги мужской, женских чресел,
униженных прав, голоса дураков, и бездарных, презренных, и пошлых, калек.
И воздушная мгла, и жучки, что навозные шарики катят.
Запретных голов хор проходит насквозь меня, половых вожделений
и похотей всех, с них снимаю покров, и разврата -
 очищены мною они....  Рот свой не зажимаю,
с кишками своими я нежен как и с головою и с сердцем,
и совокупление столь же священно, как смерть.
В плоть я верую и в аппетиты ее, осязанье,
и зрение, слух - чудеса, чудо - каждый
мой крохотный волос. Внутри и снаружи
божественен я, все становится свято,
чего ни коснусь, что меня ни коснется....
      
И запах подмышек моих ароматнее всякой молитвы,
превыше всех Библий, церквей всяких, вер - голова моя.
Больше другого одно если чтить, то пускай будет тело,
любая частица его, оболочка моя, что прозрачна -  пускай будешь ты!
Подпорки и  выступы, пусть это будете вы!
Резак крепкий, мужской - пускай будешь!
Что  вспашет, удобрит меня всё - пускай ты!
Моя кровь и грудь, что к другим прижимается - пусть это будешь
ты! Мозг, и извилины будут твои пусть! И корень аира!
пугливый кулик! и гнездо, где двойные хранимые яйца!
пусть будете вы! Пусть вихрастое сено волос, борода -  вы!
И соки струистые клена, и  фибры  пшеницы мужской -  пускай вы!
Пускай Солнце, так щедрое!
Пускай туманы, лицо то темнящие мне, то светлящие снова!

Потоки и росы, пусть будете вы! Пускай ветры,
что сладостной страстью мне тело щекотят - пусть вы!

И полей мускулистая ширь, зелень дуба,
и путник, бредущий с любовью по тропкам моим - выбор сделан!

Все руки, что я пожимал, и все лица, что я целовал, всякий смертный,
кого я коснулся - пусть будете вы! Я стал бредить собою,
вокруг очень много меня, упоительно это,
любая минута восторгом и счастьем меня накрывает,
не в силах сказать, как лодыжки сгибаются ног, в чем причина
малейших желаний моих и той дружбы, что я излучаю,
и что получаю взамен. На крыльцо поднимаюсь,
встаю, чтоб подумать, а верно ли, что существует оно,
и вьюнок за окном меня радует больше,
чем вся метафизика книг. Блеск зари! Проблеск света
заставит увянуть любые прозрачные тени,
Так воздух приятен на вкус. И полеты вселенной,
невинно резвящейся молча, опять источающей влагу,
и низко несущейся и высоко. Нечто, что я не вижу,
свои острия сладострастные кажет,
морЯ ослепительно яркого сока по небу разлиты.
Земля, что охвачена небом, смыкается с ним ежедневно,

А сверху с востока я слышу мне брошенный вызов,
дразнящий насмешкой: по-твоему, ты - властелин здесь?

<25>

Яркое солнце, как быстро убило б меня ты,
Если б во мне бы такое же бы не всходило.

Всходим, как солнце, ярки и огромны, такие ж,
Свое находим, душа, мы в прохладе, покое рассвета.

голосу доступно и то, что глазам не увидеть,
Когда я шевелю языком, обнимаю миры и миллионы миров.

Зренье и речь - близнецы, речью речь не измерить,
Она всегда надо мною глумится, она говорит, издеваясь:
"Волт, ты содержишь немало, чего не пускаешь наружу?"

Слишком большую цену изречению слов придаешь ты,
Разве не знаешь, о речь, образуются как под тобою бутоны?
Как ждут во мраке они, защищает бутоны как стужа?
Воплями вещими перед моими земля, расступаясь,
первопричина явлений всех я, все они у меня в равновесьи,
знанье мое в моем теле живом, естества соответствует смыслу,
счастье (пусть всякий, кто слышит меня, тут же встанет,
пойдет искать его).

Мое достоинство - нет, не в тебе, я тебе отнимать не позволю
личность мою у меня настоящую, меряй миры во вселенной,
но не пытайся измерить меня, лишь взглянув на тебя, я
самое лучшее вызову в тебе.

писанье и речь меня не утверждают,
Что утверждает меня - у меня на лице в выраженьи,
Даже коль губы молчат мои - и тогда посрамляют неверье.

<26>

Теперь я буду слушать, только слушать,
Все, что услышу, внесу в эту песню.

Бравурный щебет птиц, шелест роста пшеницы,
речь щепок разгоревшихся, на чем варю еду,
любимейший - речь человека, звуки бегут совместно,
вместе иль поочередно, звук города, звуки природы,
дневные звуки и звуки ночей,
юнцов с друзьями многословье, громкий смех
рабочих за едой, бас дружбы расторгаемой,
шепот больного, смертный приговор судейский из побелевших губ,
выкрики грузчиков, припев матросов, отдающих якоря,
пожарные колокола, грохот машин
пожарных с бубенцами и огнями,
свист паровоза, громыханье поезда,
тягучесть марша в голове колонны.

Виолончель, звуки корнета, слышу хор - вот опера.
Музыка по душе. Тенор широк и свеж. Сопрано. 

Оркестр кружит меня в бешеном вихре,
меня мчит кольцами Сатурна, исторгает
экстазы у меня, каких я прежде
и не подозревал в себе, несет меня
на парусах всех, ноги лижут волны,
болтаю ими,
меня хлещет градом, задыхаюсь,
я захлебнулся морфием медвяным,
схватил меня за горло он и душит,
потом освобождает, чтобы я
почувствовал загадку из загадок,
зовется у нас это Бытием.


<> 44 <>

Встанем - пора открыться мне! Изведанное - отвергаю,
риньтесь, мужчины и женщины, вместе со мною
в Неведомое. Отмечают минуты часы,
но для вечности где же часы? Мы давно истощили
весен и зим триллионы, однако, в запасе
у нас еще триллионы, еще и еще триллионы.

Те, кто рождались до нас, принесли нам богатства,
те, кто родятся потом, принесут нам богатства.
Вещи равны между собой: никакая не больше-не меньше!

То, что заняло и место и время - как все остальное.

Были жестоки к тебе и завистливы люди, мой брат, сестра?
Я жалею тебя, но не видел среди людей ни врагов, ни завистников, были
вокруг добры ко мне все - нет причины для жалоб.

Вершина всего, что уже свершено, я - начало
времен грядущих. Дошел до последних ступеней
лестницы, где на ступени - века, века - между,
не пропустив ни одной, все пройдя, поднимаюсь все выше и выше.

Выше и выше иду, за спиной у меня остаются призраки; вижу внизу, в глубине
изначальное Ничто огромное, знаю, что я был и там,
Невидимка, там долго таился, спал в летаргической мгле,
ждал, что наступит черед мой, и от углеродного смрада не сгинул.

Долго под спудом был - долго-предолго.

Трудилась вселенная долго, чтобы создать меня.
Ласковы были те руки, что направляли меня.

Вихри кружились миров, колыбель мне носили,
они гребли и гребли, как лихие гребцы. Сами звезды
место мне уступали, вращаясь, они посылали
свои лучи для присмотра за тем, что должно быть со мною.

Путь поколения мой направляли, покуда из матери я не явился.

Нет, не ленился зародыш в веках мой, ничем не задержан.

Из-за него мировые туманности сжались в планету,
и настоялись пласты, ему став опорой,

В пищу давали себя ему чудо-растенья, чудища-ящеры в пасти лелеяли и несли дальше.

Все силы мира трудились от века над мной - здесь созданье и радость - вот я, со мною души моей крепость.


<> 45 <>

Юность мгновенная!
Гибкость, что вечно толкают вперед!
Уравновешена, пышно цветущая зрелость!

Душат возлюбленные меня, теснятся к губам, в поры кожи,
тащат по улицам, людным местам, голые ночью приходят, кричат днем: "Эгой",
со скалы над рекой, наверху щебеча и качаясь,
кличут по имени из цветников, виноградников, чащи кустов,
непрерывно слетаясь, тело целуют мое поцелуями, нежащими, как бальзам,
И бесшумно горсти сердец своих дают мне в подарок.
Старости о величавый восход! Здравствуй, прелесть дней моего умирания!

Всё утверждает не только себя, но и то, что растет из него,
Даже у темного смерти молчания - тоже ростки есть.

Ночью, открыв люк, смотрю, как разбрызганы в небе миры,
все, что увижу, умножив на сколько хотите,
просто граница всё новых и новых вселенных.

Дальше и дальше уходят они, расширяясь, всегда расширяясь,
дальше, за грани, за грани, извечно за грани миров.

Есть солнце солнца моего,
солнце покорно мое колесит вкруг него,
а то вдруг примыкает к высшему кругу с соратниками,
дальше, за ними - великие больше, пред ними
и величайшие точками выглядят.
Нет ни на миг остановки,
и остановки не может быть,
Если бы я, вы, миры, сколько есть, все, что есть в них и под ними,
в эту минуту свелись бы к текучей туманности, это
была б безделица на нашем долгом пути, Мы вернулись
снова б сюда, где мы сейчас, и отсюда пошли бы все дальше и дальше.

И квадрильоны веков, октильоны кубических миль не задержат
этой минуты, они не заставят ее торопиться;
Они - лишь часть, как и все - только часть.

Как ни смотри, а за далью твоей - тоже дали.

Считай как хочешь, неисчислимы года. Без сомнений,
назначено рандеву, Бог придет непременно
и подождет меня, мы с ним такие друзья,
он - великий товарищ, верный возлюбленный,
о нем я томлюсь и мечтаю, он будет там всенепременно.



<46>

Знаю, что  лучшее место и время - мое, 
и что никто не измерил меня, не измерит.

Я - налегке и в дороге (придите, послушайте все!),
вот приметы - плащ дождевой и надежная обувь, и палка из леса.
Каждый пришедший ко мне не рассядется в креслах,
кресел здесь нет, философии нет как нет церкви.
Я не веду ни к обеду, ни к книгам, ни в биржу,
каждого я возвожу на вершину горы, обнимая вас левой,
правой рукой же - окрестные дали, Большую дорогу даю вам.

Я или кто-то другой не пройдет ту дорогу за вас - только сами.
    
Рядом она, под рукой, от рожденья, возможно,
вы уж бывали на ней, лишь не зная,
    
Может, она здесь проложена всюду, по землям, по водам.

В путь поспешим, взяв пожитки, сынок,
будем в странах свободных
и в городах, что чудесны.

Устал?
Возложи на меня свою ношу,
и обопрись о бедро мое,
если черед мой наступит,
тем же отплатишь мне.
В пути отдыхать мы не будем.

Нынче взойдя на вершину горы до рассвета, увидел
звездное небо, сказал я душе: "Когда мы овладеем
всеми шарами вселенной, усладами, знанием, будет
с нас ли довольно?" 
"Нет, этого мало, мимо и дальше пойдем мы".

Ты задаешь мне вопросы, я слышу тебя, отвечаю:
не в силах ответить, сам себе должен ответить.
Присядь на минуту,
Вот сухари для еды, молоко для питья,
И когда обновишь свои силы,
одежды наденешь лучшие,
я поцелую тебя на прощанье
и распахну пред тобою ворота,
чтоб от меня ты ушел. Слишком долго
снились презренные сны тебе,
гной с твоих глаз я смываю,
должен привыкнуть ты к яркости света
мгновения каждого жизни.
Слишком ты долго возился у берега,
робко держась за доску,
я хочу, чтоб бесстрашным пловцом ты
вынырнул в море открытом, крича и кивая
мне и со смехом опять окунулся.
      
< 47 >

Я есмь учитель атлетов.
Коль после ученья
грудь твоя шире моей будет, этим докажешь
что и моя широка; тот докажет,
что он усвоил борьбы стиль, кто насмерть
сможет учителя...

Люб лишь такой мальчуган, что мужчиною станет
только своими делами, отнюдь не чужими.
Он предпочтет быть беспутным, не стать благонравным
чтобы из страха иль стадного чувства;
милую любит он сильно, жаркое жует с аппетитом,
режет любовь без взаимности или обида
даже сильнее чем острая сталь его. Если
любит скакать на коне, ставить парус,
драться, стрелять по мишеням, петь песни,
играя на банджо. Бородатые лица,
оспой изрытые или с рубцами и в шрамах
как-то милее ему чем лощеность.
Черные лица в загаре милей бледнолицых.

Хоть я учу убегать от меня, кто ж так может?
Кто бы ты ни был, отныне тебя не оставлю,
речи мои будут литься покуда ты их не поймешь.

Говорю не за доллар,
не для того, чтобы время заполнить, покуда я жду парохода,
(речи ж - твои как мои, я - язык твой,
опутан и связан твой, мой же - свободен).

Под крышей дома ничто не скажу о любви или смерти,
я открываю себя лишь тому кто под небом.
Если хотите понять меня - лезьте на гору,
или на берег морской,
где бегущие волны - ключом,
комары - комментарий.

Молот, весна и ручная пила подтверждают
речи мои. Никакая закрытая школа,
комната в ставнях закрытых меня не поймет,
разумеют
малые дети меня и бродяги. Мальчишка -
мастеровой всего ближе ко мне, меня знает,
тот лесоруб, что топор и кувшин на работу
тащит, возьмет и меня. И подростку -
фермеру, что на полях, слышать голос мой любо,
и под парусами слова мои мчатся,
иду с рыбаками, матросами, крепко люблю их.

В лагере или в походе солдат - мой, и ищут
в ночь перед боем меня - их надежд я
не обману. В эту ночь (может, последнюю их)
те, кто знает меня - меня ищут.

Трусь о лицо зверолова,
когда он лежит в одеяле,
В мыслях о мне свою фуру извозчик не чует,
мать молодая и старая мать - все меня понимают,
девушка, женщина замужем все забывают на свете,
тихо оставив иглу на минуту - хотят воплотить то,
что я говорил им.

<48>

Я говорил, что душа не важнее, чем тело,
тело - не больше души,
и никто, даже бог, не превыше
чем каждый сам для себя,
кто идет без любви хоть минуту -
на похороны свои он идет,
завернувшийся в собственный саван,
я или ты, без полушки в кармане, мы можем
лучшие блага земли все купить,
и увидеть стручок гороха —
и это превыше мудрости века.
И в каждой работе
юноше путь для геройства открыт, и пылинка
может стать центром вселенной,
обоим, мужчине
с женщиной я говорю:
пускай будет душа безмятежна.

Я говорю: не пытайте о боге,
даже и мне, любопытному, не любопытен
бог (и нет мыслей о боге и смерти).

Я вижу бога везде, только не понимаю,
и я не верю, что кто-то чудесней меня.

Мне мечтать, чтоб увидеть
бога яснее, чем день этот?
Нет ни секунды, чтоб бога не видел.
На лицах я вижу бога, и в зеркале тоже.
Письма от бога - на улице, в каждом
есть его подпись, пусть все остается как есть,
ведь я знаю, что, где бы ни шел я,
письма такие же будут идти непременно.

<49>

Ты же, о Смерть, и объятия горькие Смерти,
твои попытки меня потревожить напрасны.
 
Вот акушер. Вижу, как без колебаний
его рука, нажимая, поддержит, приняв.
Я лежу у порога
этих изящных и гибких дверей,
выход уже предо мной, прекращение боли.

Труп, ты хороший навоз, но меня это не обижает,
нюхаю белые розы, растущие ввысь, это благоуханье,
я добираюсь до лиственных губ
и грудей гладких дынь. Я уверен,
жизнь, ты — остатки от многих смертей
(я и сам умирал многократно.)

Слышу ваш шепот, о звезды небес, о, все солнца,
травы могил, изменения вечные, вечно
движенье вперед, Если вы молчаливы,
что же скажу я? О луже в осеннем лесу,
о луне, что спускается с кручи
тихо вздыхающих сумерек,
искры и света и мглы — о, качайтесь
на стеблях черных, гниющих в навозе, качайтесь,
пока бессмысленно стонут иссохшие сучья.
Я возношусь от луны, возношусь я из ночи,
вижу, что марево страшное - лишь отражение солнца,

И от великого, малого отпрыска я восхожу к основному.

< 50 >

Есть во мне что-то - не знаю конкретно, но знаю:
есть во мне. Скрюченно-потное тело
стало спокойным тогда, и я сплю - я сплю долго.

Я и не знаю его - ведь оно безымянно -
слово, доныне не сказанное, вне словарей, не реченье, не символ.

Нечто, на чем оно, - больше земли, на которой стою я,
и вся вселенная - друг для него, и объятия друга
будят меня. Может быть, мог сказать бы побольше.
Контуры только! Вступаюсь за братьев, сестер я.
      
Братья и сестры, вы видите?
Это не хаос, это не смерть - но порядок, 
это единство и план - это вечная жизнь, это Счастье.

< 51 >

Гибнут прошедшее с нынешним - я их наполнил,
я их потом исчерпал, а теперь заполняю
ближнюю впадину будущего. Ты, кто слушал
песню мою! Хочешь доверить мне тайну?
      
Прямо гляди мне в лицо, эту ночь я вдыхаю покуда
(правду всю мне говори, нас не слышит никто, но могу я
здесь оставаться не дольше минуты.)
      По-твоему, противоречу
я себе? Что же, пускай...(Я широк, я вмещаю
множество разных людей в себе). Я отдаю свои силы
тем, кто поблизости лишь, и я жду тебя возле порога.
Кто завершил дневной труд? Кто покончил
с ужином раньше других?

Ты пойдешь прогуляться со мною?

Сможешь ли высказаться до разлуки? или опоздаешь?

< 52 >

Ястреб проносится мимо, меня упрекая, что мешкаю я и болтаю.

Непостижимый и дикий,
Я испускаю мой варварский визг по-над крышами мира.

Тучка последняя быстрая ждет меня, изображенье
мое отбрасывая за другим вслед так верно,
как и любое  из них, на  лугах, погруженных в потемки.
И соблазняет растаять меня в пар с туманом.

Я улетаю, как воздух, я белые кудри свои развеваю
вслед за бегущим светилом, пускай протекает волнами
плоть моя, льется извивом красиво.

Грязной земле завещаю себя, пускай стану
моей любимой травой; если снова
хочешь увидеть меня, то ищи под подошвой.

Вряд ли узнаешь меня и чего я хочу, но я все же
буду здоровьем твоим для тебя,
укреплю твою кровь и очищу.

Коль не удастся найти меня сразу, ищи, в одном месте
коли меня не найдешь, ищи дальше. Где-то стою жду тебя я....