Рай или Джордано Бруно различает...

        Он знает лишь один рай, то есть главную цель, потому что рай обычно означает цель, в которой то, что абсолютно в истине и существе различается от того, что есть подобие, тень и соучастие. Первый модус не может быть более, чем одним, как не может быть больше, чем одним, последнее и первое благо; вторых же модусов бесконечное число.

        Д. Бруно. О героическом энтузиазме.


      Рай - это то место, где проведена абсолютная граница - между белым и чёрным, настоящим и не настоящим, подлинным и теневым подобием. Мы всегда живём в мире границ, мы всегда различаем, но очень редко, крайне редко, мы различаем абсолютно. Только в пределах абсолютной границы "да" это "да", а "нет" это "нет" и невозможно, чтобы было иначе.
      Позже Кьеркегор скажет - нужна бесконечная заинтересованность. Нужна индивидуальность, совершенная особенность, оригинальность и её бесконечная заинтересованность, и тогда можно будет говорить об абсолютной границе.
Если я различаю ещё недостаточно, то я не в раю. Я не в раю, я в теневых подобиях.
     Огонь любви знает один лишь рай - говорит Джордано Бруно, и я, следуя ему, переверну его фразу обратно - рай знает лишь один огонь любви, никому более к абсолютным пределам не подняться, не подступиться. Кто не умеет гореть, превращаясь в то, что он любит и наоборот, всё, что он любит, превращать в себя, тот - только надейся. Быть в своей цели - не для того... А я хочу быть в своей цели... Нет иной цели... Знать только это, а остальное абсолютно отличать от себя...

     Но самое интересное заключается в том, что Джордано не только пишет об этом рае и его абсолютном, запредельном различении, но ещё и сам демонстрирует, проявляет его. Книга Джордано "О героическом энтузиазме" начинается крайне неожиданно. Автор довольно долго и поразительно едко возмущается всеми теми олухами, что посвящают тысячи или даже миллионы страниц своим любимым красоткам - всем этим грудям, ногам, устам, глазам, локонам и всему такому же, вышеперечисленному. Встречаясь с подобным, Джордано испытывает ужас. Кажется, что перед нами жёноненавистник и схимник, требующий подальше от него держать всю эту "скверну". Однако, продолжение книги удивляет ещё больше. Для того, о чём собирается писать автор, оказывается больше всего подходит название "Песнь Песней" царя Соломона, и только случайность отклоняет данное название от книги.
Но позвольте, скажем мы, ведь Песнь Песней царя Соломона - это тоже о любви! И кажется, как раз, о той самой, которая не подходит Джордано! Уста - голубки и груди - виноградные лозы!
      Однако Песнь Песней говорит о любви по-другому - считает автор.
Джордано различает любовь прямо внутри своего собственного текста: он отличает одну любовь от другой. Так что же сама любовь отличается от себя? Или же есть настоящая любовь и то, что можно назвать лишь её теневым подобием?
Джордано демонстрирует нам рай своего сердца, потому что он отличает абсолютно. "Вот это не любовь" - говорит он. "Откуда ты знаешь?" - следуют возмущённые крики - да вот, "знаю оттуда, из рая" - оттуда не перепутать, всё ясно различено.
Как отличить мне любовь от не любви? Как мне узнать - люблю ли я, любят ли меня? А вот выйди к абсолютной границе, и "меч огненный" проведёт своё различение. А в противном случае, если боязно - никогда до конца ты не различишь.

     Это абсолютный вопрос - тот, который ты задаёшь, и отвечать на него надо тоже абсолютно.
     Посмотри на наше время - наше время не знает ничего подобного, оно погрязло в пучине относительностей, оно увязло по уши в теневых подобиях, и для него, естественным образом, за каждым светлым предметом, следует его тень. Относительность и множественность - фетиш технологичной цивилизации, строго говоря, практически - её идеал, но если даже и не так, то, несомненно - закономерная среда обитания.
     Всё прочее - отдаёт нам в бока неудобством. И посреди всего этого помещается наша любовь! Наша любовь - такая относительна, ни к первым, ни к последним рубежам она не выходит, даже не стремится.
     Какой же тут рай, брат? - Пустой... У всякого всегда "всё хорошо", а ноги барахтаются в преисподней, - наши ноги никогда не нащупывают дна и наше "вроде хорошее" всякий раз оборачивается каким-то "ничем".
Но если ты - живой, - различай, пока есть силы... Если ты можешь - различай, различай абсолютно!!!

     Не соревнуюсь я с творцами од,
     Которые раскрашенным богиням
     В подарок преподносят небосвод
     Со всей землей и океаном синим.

     Пускай они для украшенья строф
     Твердят в стихах, между собою споря,
     О звездах неба, о венках цветов,
     О драгоценностях земли и моря.

     В любви и в слове — правда мой закон.
     И я пишу, что милая прекрасна,
     Как все, кто смертной матерью рожден,
     А не как солнце или месяц ясный.

     Я не хочу хвалить любовь мою, —
     Я никому ее не продаю!

     Перед нами сонет Шекспира, и следовательно, Шекспир в данном вопросе полностью солидарен с Джордано Бруно, он решительно отставляет в сторону всех этих "творцов од" и предлагает вместо них совершенно иную правду. Но ведь это тоже кажется довольно странным - кому как не поэту "воспевать", "восхвалять", "славословить"? Разве звёзды неба и драгоценности земли и моря - не призвание поэта? Как же так? И почему? И какое тут происходит различение?
     Ведь кажется, что женщина как раз и создана для того, чтобы её воспевать наравне с красотами земли и моря? Но великий поэт отказывается... Но Джордано Бруно плюётся желчью... И настало время вспомнить также и о Цветаевой, которая писала в поэме Горы - никаких примет любви - ни волос, ни глаз не помню, вместо черт - провал. И это - о своей самой сильной страсти.
     Конечно, обычно мы не сопоставляем такие "искры" великих друг с другом, но если их соотнести, сопоставить вместе, то получается столь сильный резонанс, что его уже невозможно обойти, не заметить. Теперь нам есть над чем подумать.
Цветаева, Шекспир, Джордано Бруно различают ЧТО и ЧТО?
     Прежде всего не "что" и "что", а КАК - они различают абсолютно. Это не их "субъективная позиция", не "мнение", не блажь или каприз, не "точка зрения". "Мне не нужны точки зрения, мне нужно зрение" - говорила Цветаева. Вместо множественности ей был нужен абсолют. И его абсолютная простота - зрение. Поэтому, первое, что мы должны наверное осознать, так это то, что перед нами вовсе не вариации "странной", гениальной любви, а сама Любовь как таковая. Единственная любовь. Или единственно возможная любовь. Она же и различает, отличает себя от всего остального. Отличает бескомпромиссно, решительно, неподкупно и это тоже не одни лишь словесные обороты, а неуловимые "доказательства" любви.
     "Мы любим не потому что цвет глаз - голубой" - однажды написал Мераб Мамардашвили, и кажется в нашу тему. Исключительно потому что мы уже любим, цвет глаз -голубой - абсолютен и отныне незаменим. Только на основании любви одно начинает вытекать из другого. Только в самой любви вот эта, характерная черта моего любимого, становится полноценным "представителем" его самого. Но она не есть причина моей любви.
     Но в каком же смысле тут вообще можно говорить о причине? Люблю без всякого "потому" - предел нашего разумения. Причинность слишком загадила себя своими внешними историческими похождениями, чтобы ей можно было доверять в столь важном вопросе, но не желая становиться вновь её рабом и пытаясь избежать её всепроникающего присутствия, мы снова и снова воспроизводим точь-в- точь именно её, когда говорим: "не знаю почему люблю, просто так, без всякой причины, потому что мне нравится как он ходит, как он смотрит". В этой паре-тройке другой фраз мы воспроизводим на самом деле всё тот же бесконечный, порочный круг - нашей корневой беспомощности и сдачи в конце концов на милость конкретным эмпирическим свойствам и фактам.
      Однако, эта троица великих, умных голов, и пожалуй, и великих, горячих сердец, что гораздо важней, тех, которых я здесь привела в качестве "задумывающего нас" примера, показывает нам, что дело тут не в конкретных эмпирических фактах существования любимого человека. Ни пышная грудь, ни тонкая изящная ножка, ни сладостный голосок не могут являться причинами любви, но лишь причинами вожделеющей голодной чувственности, с облегчением принимаемой нами за любовь. Любовь и всё высокое, мы хотим туда втиснуть лишь потом, когда уже возбудились и нам необходимо надёжное "человеческое прикрытие". Очевидно, именно это и вызывает отвращение Джордано Бруно, он видит таких "любящих" насквозь. Не затаскивайте любовь в свои чувственные страстишки, не сочиняйте высокопарных слюнь, если ваша чувственность возбудилась - идите и прямо удовлетворяйте свою возбуждённую чувственность, так будет лучше для всех, потому что ни в чём не будет подмены, и нигде мы не почувствуем фальши и обмана. Но нет же, не делают так! Врут... Врут и самим себе, и другим... Извращают высокое, не доверяют естественному...

       А теперь обратим внимание на стихи Шекспира - вот где при всей высоте мысли и духа, мы обнаруживаем полное доверие к естеству. Любимая красива настолько, насколько всё, кто смертной матерью рождён. Высокое Шекспира не обслуживает естество, не склоняется перед ним рабски, но и не отбрасывает его от себя в боязни перестать быть "чистым". Ни то, ни другое. Любовь стоит, стоит и не падает - ни в одну из этих пропастей...

       Все пленяет нас в Эсфири:
       Упоительная речь,
       Поступь важная в порфире,
       Кудри черные до плеч,
       Голос нежный, взор любови,
       Набеленная рука,
       Размалеванные брови
       И огромная нога!

       Вот и Пушкин вдруг и неожиданно присоединился к нашей былой троице, отличаясь, конечно же, своим юмором и темпераментом - то, что Шекспир проговаривает спокойно, величаво и проникновенно, что Джордано Бруно отторгает и развенчивает, а Марина Цветаева упраздняет полностью на фоне своего, единственно верного переживания, то Пушкин высмеивает. С саркастической усмешкой он напоминает нам о том, что все чувственные прелести красоток - лишь парадный зал, а есть ещё гостиная и туалетная комната, а попросту говоря, что никто не владеет полным набором чувственных достоинств, и всегда можно найти изъян, другое дело, что мы в зависимости от своего расположения склонны или не склонны это делать. Каков же смысл воспевать конкретные чувственные прелести?
       Но мне ведь скажут, что Пушкин только и делал, что воспевал!

      Почему же, по вашему разумению, я и взялась за это неблагодарное дело? Вот Джордано Бруно различил, и я захотела вослед ему различить, и увидеть, что различие есть, хотя оно и затушёвано, заслонено от нашего взора.
      Боюсь, что единственное, что воспевал Пушкин, так это - этот "сладостный обман", сам обман, в который погружаться он был рад, Пушкин воспевал само чувство и его "детали" - волны чувств в их телесной природе. Согласитесь, что это не тоже самое, что воспевать определённые прелести красотки, превознося их до небес. У Пушкина до небес всегда взлетает чувство, хотя взлетает оно иногда и с "милыми подробностями". Но чувственность, преизбыточная бьющая из Пушкина - самая скользкая тема на той дороге, которую мы выбрали в нашем различении, и именно поэтому к ней мне и захотелось обратиться.
      Ведь речь идёт не о призыве быть бесчувственными, и тем самым снять вопрос о "женской красоте" на корню. Речь идёт о различении самих чувств. А чувствами полно и то, и то - и слюнявые трубадуры, которых так ненавидит Джордано, и Пушкин делают огромную ставку на чувственность, но Пушкин - не слюнявый трубадур - так как же нам ответить на вопрос "почему"?

      Чувство Пушкина свободно от эмпирической привязанности. Пушкин взлетает от целого флёра, обращается напрямую к ауре, и никогда не даёт нам только лишь её, но всегда движение чувства и себя обнаружение в этом чувстве. Причём прозорливость этого обнаружения настолько высока, что поражает не просто своей настоящестью, но ещё и своей пророческой, будущной стороной. Каждое его стихотворение, это не красотка, а целый мир, и такую же прозорливость мы можем обнаружить и у Петрарки. Всё движется, всё не стоит на месте... Прелести красотки - да, они мимолётны, недолговечны, они даны словно бы на миг, но насколько же они составляют "прочную земную основу" по сравнению с движением самого нашего чувства. Вот прелести, все остались на месте, а любви уже нет, что-то закончилось. Тогда я во второй раз уже спрашиваю: какой же смысл воспевать одни прелести? Не разновидность ли это специфической глупости самих кавалеров - куда дамы, туда и кавалеры или наоборот? Мы существуем и горим не в прелестях красотки, ещё раз повторяю - они остались, а любовь ушла, или они есть налицо, а любовь не возникает, и поэтому Пушкина интересует вот это - то, что охватывается и постигается любовью, и что не имеет своей причины в красивых глазах или томных устах.
       Пушкин принципиально смотрит в иную сторону, а в своём воплощении и оформлении несколько похож на всякого рода "воспевателей", и нам достаточно, и мы путаем. Какое-то чувство, наверное даже подсказывает нам, что стихи Пушкина и стихи смазливого трубадура - не одно и тоже, но в разуме мы путаем, мы плутаем, мы не в состоянии абсолютно различить.