Легенда о денизице и полководце

Я иду вперед, не скалясь и не щурясь,
Разметав кудлатый мысленный тулуп
По квадратной голове безлюдных улиц,
Где хочу спросить ногой поребрик губ,

Но спросить не о прощенье, не о чуде,
Не ломиться с грустью на чужой порог,
Лишь узнать, куда же подевались люди,
Будто сбрили их с широких щек дорог.

Ну а улица, дождем слюны зацокав,
Отвечает ртом реклам сквозь грусть простуд:
Люди ей – как будто волосы на щеках,
Сбросишь их – они обратно отрастут.

Ну а как ты их срезаешь, объясни мне,
Не пойму квадратных слов фонарный код:
“Да не сложно – окуну лишь в пенный ливень
Бритву холода, ненастливых погод.

И срезаю, чтоб в дома вошли, как клети,
Пусть грустят там, еле живы, не мертвы,
А потом все те, в ком дух бродяжий светел,
Прорастут опять сквозь камни головы.

Подгоняю, если на дороге замер,
Им пою, порой услышит, кто добрей” –
Авеню мне подмигнула, как глазами
Светом добрых волооких фонарей.

Я не рад был, разговор ведь не из легких,
И взаправду, не сквозь еле слышный сон…
И зачем ей брить не голову, а щеки,
Неужель она по сути – странный он?

За такое мы всю спесь из камня вычтем,
Но, ввысь вздернув бровь ли, вывеску реклам,
Улыбнулось авеню мне по-девичьи,
И опять фонарным светом изрекла:

“Я была когда-то девушкой-солдаткой,
А мой парень-полководцем молодым,
Всех мы били, кто впрямую ли, украдкой
Зло творил, дела сметая и следы.

Всех, кто Русь ругал, я не пускала в двери,
Настигала, словно хитрая лиса –
Парень брил мне лоб, мешок надев на череп,
Чтоб врага потом нашла по волосам.

Оставлял для глаз и рта лишь ряд отверстий
В пузыре, что вырвал как-то у быка –
Правил мыслью… всех побив, мы были вместе,
И смеялись, гадам наломав бока.

Находили мы врагов, в дверях застукав,
Женский полк ценил  нас ведшие лучи,
Много было нас, денойзов ли, мамлюков,
Глупых баб, что парень мой уму учил

Ну а я была всех краше и храбрее,
Но устала, с ним бродя по гребням трав,
Вновь смотреть: опять главу какой-то бреет,
И однажды – прокляла, приревновав.

На него в шатре широком или в чуме
Я надела мешку с прорезью для глаз –
Он остался храбр, но стал вдруг неразумен,
Ну а я и то, и то теряла враз.

Зарыдала – убивай, всё в божьей воле,
Растрепала складки тоги в травный шелк,
Но… любил он, знать, до слез, насквозь, до боли –
Жизнь не взял, лишь сам с тоской за грань ушел.

Я ждала его не долго и не мало,
Все века… но пылкой страстью влёт остыв,
Загрустила, тихой улицею стала,
Протянув в немое небо рук мосты.

Лоб не брила, позабыв задор жестокий,
И свисали кудри мне не нужных сил –
С них людей срезала градом, чтобы щеки
Видел милый… чтоб пощечину влепил…

Не дождалась… но тебя увидев нынче,
На груди ли, на изящной мостовой,
Трансформатор, будто сердце, вздрогнул зычней,
Фонарями поглядела – друг, живой!

А вопрос твой – оплеуха жизни смятой,
Страсть грозы средь захолустной суеты:
Будь смелей…вновь стану девушкой когда-то,
Если вправду мой воитель – это ты”.

Стихла улица…мне слышался в пропетом
Смех девичий, тихий вздох живой груди…
Может, завтра тоже сделаюсь проспектом,
Но загадывать не буду… поглядим.


Примечание

В древних славянских или эллинских землях некоторые полководцы делали так называемую армию неразумных: решив стратегическую загадку, найдя ключ, человек выходил из неразумения, хотя и терял часть своей боевой силы (неразумение не стоит путать с контролируемой кататонией – мгновенным тактическим мышлением при полной внешней отрешенности), один из предтечей спрашивал его – камень или виноград – воитель мог выбрать то и то, а далее получал надел земли с пирамидой (если он выбрал виноград), либо с виноградной лозой (если выбрал камень) и долгую счастливую жизнь.

В этом коренное отличие от средневековых египетских мамлюков: волосы, припаянные пузырем быка, врастали внутрь, и человек навсегда оставался денойзом, храбрым, но совершенно безынициативным воином.