Полтела и полтепла

Вячеслав Пасенюк

ПОЛТЕЛА И ПОЛТЕПЛА
               
                Верховскому Славе – дончанину по рождению,    
                по страданию, по чести и совести.

*
За ночь, а тем более за сутки
увеличивается в объёме
головища: как в дорожной сумке,
тесно в ней, но что-нибудь вобьём мы,
дополняя, уточняя, добирая.
С сумкою дорожной, нет, тревожной
по тревоге нам бежать до края,
до конца, до судороги подкожной.
Тупо переглядываешь опись,
чтобы лишнее не затесалось,
ибо с перегрузом только в пропасть, -
как ни жалко, уплотняй тезаурус.
До развязывающего всех объятья,
до искрящегося оголенья
убирай поточные поняться,
отметай побочные явленья.
Богу отслужив и богдыхану
привселюдно реже, чем келейно,
пусть на удаленьи додыхают,
полыхая поздним удивленьем.

*
Что толку вопрошать – доколе? Сухие связи оборви,
возле посадки, в диком поле,
сойдись с округой по любви.
Воздай кузнечикам и травам, за то, что не воротят нос,
а встречный-поперечный пёс
привержен правым и неправым.
Быть на духу, как на юру, где над тобою чистый купол.
Потом вернуться ввечеру
в бетонный терем, в тёмный угол.
Как неоплатные платёжки – наборы флексий и корней.
Но чем признанья безнадёжней,
тем откровенней и верней.

*
Век не знать бы мировой изнанки!..
Время на тебе остановилось
и качнулось: ты теперь изгнанник,
древнее понятье обновилось.
Устоял миропорядок шаткий,
рыбьим мехом с головой покрытый.
Ведьмы через лифтовые шахты
выходить ловчатся на орбиты.
Тёзка мой! У нас с тобой изъято
право отрываться от земного.
Русопеты, бронеазиаты
посчитали: нам дано замного.
Пол-угла оставили, полтени,
кажется, живёшь на полрассудка.
От весенних злых хитросплетений
то ли зябко станет, то ли жутко.

*
Косяками по стране разбежались города, –
двинем, друже, по стреле: я – оттуда, ты – туда.
Приезжай в Нью-Йорк, родной,
нет кривей Торца, чем наш, -
очерти стальной рукой отмирающий пейзаж.
Возвращаемся в века, где лошадки и костры,
где кочевье дурака упирается в кресты.
Вечность в перечне услуг: пару капель натощак –
и звенит девятый круг, разжимается кулак.
Ветру в ухо пошепчи, благо ухо у него
растопырено в ночи безразмерной буквой О.
Рот, Вселенная, закрой, а не то шутя всосёшь, –
дай лирический настрой и эпическую дрожь.
Пропусти вперёд коня – ангел взялся за уздцы,
после пропусти меня – всё же возраст и усы.
Следом камень, тот, с горы, и неодолимый змей.
Ничего не говори, след верёвочкой завей.
Больше неба, чем земли, потому она, звеня,
помещается внутри и её извлечь нельзя.
Реют строфы-глупыши,  позабывши нас давно.
Друг, старательно дыши – нам ещё дышать дано.

*
От стихов – к сугубой прозе: в магазинчик и обратно,
закольцовываясь в пользе, понимаемой превратно,
потому что польза – дура: просвистела и пропала.
Остальное знает шкура: где была и чем пропахла.

*
До чего оскорбляет наличие чадных заводов,
если мозг – урбанист, а сердце живёт Гесиодом.
Но отвратней стократ одичалые наши промзоны:
то ли здешние ветры свистят,
то ли пришлые бродят дозоры.
Страшно я невзлюбил
механизм подключенья к системе,
где не тема от нас, а мы зависаем в теме.
И позор не позор:
мелкой сошке привычней в рогожке.
Вдаль не тянет глядеть: от обзора лишь рожки да ножки.
Говорится: ноутбук,
а на деле как две половицы –
между ними скрестись
и шуршать, и, покуда шуршится,
можешь зваться живым и казаться любимым, как прежде:
ты почти херувим в несносимой последней одежде.

*
От призрачных крестов веди меня, строка,
до рыночных ларьков и вниз – до родника.
Не покупаю мёд, не покупаю яд:
залитый в душу йод жжёт с головы до пят.
Откуда бьёт вода, с каких таких глубин,
с настырностью винта врезаясь в мякоть глин?..
Хоть в чём-то чистота, хоть в чём-то снят изъян.
А снятие с креста, по совести, туман.

*
Рука сплела бумажные веночки и тут же расплела.
Зачем не знаю, но остались строчки,
последние, как крошки со стола.
Куда бы их пристроить? - - -
Уже и помнить, и хранить неловко,
как будто расковыривать болячку.
Опять откладываю выбраковку,
даю острочку, делаю поблажку.
Но станет память мимолётней, фразы
утратят плоть – ни взвесить, ни сличить,
слова и в них заложенные связи
рассыплются, опять ничьи, ничьи.
Кому достанутся, слезами обольются
над выдумкой, увлёкшей дурачка?..
Ну, пусть на этот раз не обманутся,
пускай на этот раз не с кондачка.

*
Я не буду пассажиром – ночь за ночью путь глотать.
И не буду старожилом – жизнь по капле принимать.
Предначертан, нарисован мой остаток без затей:
просыпаться новосёлом среди стареньких вещей.

*
Не комендантский час, а комендантский год,
и не спускает глаз заматерелый сброд…
Скамейка во дворе: в такие же цвета
об этой о поре окрашена мечта.
Под синей полосой, ласкающей глаза –
широкой золотой – другая полоса.
Спасибо тем, кто жив, кто красок не жалел,
чихая на режим, на сучий передел.

*
Бюро ритуальних услуг (разумные цены и скидки):
оно не бывает в убытке, скучать и зевать недосуг.
Шеренга жевавших вчера,
стрелявших в упор и навскидку
на общую вздёрнута нитку,
проставлены их номера.
Они отстояли права на подлинное мракобесье.
Так смилуйся же и пробейся над ними чужая трава.
Держава пришлёт крепостных
для новых похабных свершений.
Бюро кардинальных решений работает без выходных.

*
В окрасе охренительном из тьмы, из-под забора
пришли оборонители последнего разбора.
Защитная реакция всё чаще не срабатывает:
нужнейшее теряется (исправили горбатого).
По кругу и зигзагами: с подачками бесплатными,
с подвалами, с посадками под траурными флагами.
Мы никуда не сдвинемся: под спуд забились хроносы.
Словами, что ли, скинемся, пока умом не тронулись.

*
Мохнатый дед, торгующий старьём,
он, из нормальной жизни явно выбыв,
бубнит с утра пораньше о своём –
про украинский супостатский выбор.
В собственноручно сбитой конуре
под шиферным листом с ближайшей свалки,
нет, он не выглядит больным и жалким
в угарном раже, в спорах о добре.
По-ленински заточенный на бред,
по-сталински ломать хребты готовый,
бог знает из каких потёмок дед
воскрес с порога отвергать обновы.
Бочком шмыгну, чтоб миновать кубло.
Мы одногодки, из одной обоймы, -
могли бы в общих куковать альбомах,
но как же нас смертельно развело…

*
Ах, вывески на загляденье: какие краски в ходу!
Всё больше вокруг заведений, куда никогда не зайду.
Всё меньше моя планета: отсюда и до угла.
Вполне хватает пол-лета, полтени и полтепла.

*
Неучи взялись меня учить русскому родному языку:
мять, вколачивать и волочить по изборождённому песку.
Пальцами цепляюсь за следы:
здесь прошёл Уралвагонзавод,
всю фразеологию беды
он доходчиво преподаёт.
Растревожив россыпь тусклых гильз,
узнаю набор простых морфем.
Я не разуверился, не скис, но уроки ваши мне зачем?
Недоноски, вы-то тут при  чём?
Исторгайте дизельную вонь.
Мне ли разлучиться с языком?
Я себя не помню без него…

*
В камуфляже образина, перехваченный бинтом,
день ничем не разразился – ни шедевром, ни битьём.
Догораем вполнакала: этим стынь не побороть.
Ты в нас долго проникала –
в кожу, в душу, в кровь и плоть.
Тухломордая Расея, уползай-ка на восток. Лотерея…гонорея…очумелый гонококк…

*
Услышал – и не записывай, увидел – и не записывай:
от ступней до залысины отныне ты независимый.
Больше словам не кланяться. Не заманивать в строчку,
с мышеловочным клацаньем не вколачивать точку.
Сказано, да не завязано, в целости не донесено.
Где бытие одноразово, там в сознании – месиво.

*
Как дела арендные или ипотечные –
эти ночи вредные, склочно-бесконечные.
Как приобретается никому не нужное,
вновь припоминается стыдное, натужное.
И на окна косишься: где бы взяться гонору,
если не относишься ни к селу , ни к городу?
Сделку полюбовную предложил бы голубю
и вражине кровному, небожилу-ворону…
Вертятся колёсики, каждое в особицу.
Счёты стариковские в одиночку сводятся.

*
Я ли стану с кондачка влазить в ваши споры?
До размеров пятачка сузились просторы.
Не держава, не страна – детская площадка:
ограниченность сперва, после – вкус достатка.
Полный перечень, набор тех и этих визий.
Бормотливый разговор сверху, сбоку, снизу.
Добрый час замедлит ход, и молоковозка
причаститься призовёт – к чистому, как слёзка.
Слажен грузооборот, и мусоровозка
к общей куче подгребёт резко, жёстко, плоско.
Нет, не ввязывай, строка, в тёплый тон наброска
вой глухого старика, матерок подростка.
Замолчавших отвезёт тёмная повозка –
там стоят вместо ворот ёлка да берёзка.
А покамест - ни хрена! - живы в общем шуме.
Птицы, люди, времена – кто кого крышует?

*
Мужик, ты чего орёшь с девятого этажа?
Майский день всесторонне хорош,
по признанию Васи-бомжа.

Кто пошлёт нас? Кто пошлёт меня?
Кто пошлёт вас? От кого – хана?

Ты зачем, окно размахав, в разморённость двора частишь?
А ведь предупреждал минздрав:
не взлетай из-под плоских крыш!
Нет. Не слышит. Твердит своё, выдаёт без запинки текст,
точно кроет в девять слоёв и поверх водружает крест:
 
Бог пошлёт нас. Бог пошлёт меня.
Бог пошлёт вас. И тогда – хана.

*
Не призраки, не наваждение – мы помним место нахождения, одной сухой тоскою дышим, доставшееся тихо движем. Прославившаяся паскудствами, у, неотвязная, липучая, -
какими псами ты покусана, расползшаяся лилипутия?..
Вы говорите: хлебосольство. Я ж , содрогаясь, наблюдаю московское самодовольство и самочинство негодяев.
Нащупать пульс у новостей: куда несутся? чем спасутся7 Откинувшихся на постель когда сухой рукой коснутся?

* (Топография)
Поскольку я лицом на юг, в затылок дышит север.
Свет слева подаёт восток, к нему стремится клевер.
Направо глухо: две стены, там запад и дорога,
вся из железа и камней – к ней тулится ворона.
Пойдёшь на северо-восток: там бродят тягачи.
На юго-западе гора из года в год молчит.
Юго-восток: там степь и степь, сплошная, как луна –
её невидимая нам, другая сторона.
Северо-запад. Это там, откуда я пришёл:
притёк, приплыл и прилетел, и – голову в мешок.

*
Как первенький огурчик, как ранний помидорчик –
не пасмурно задумчив, а бойко разговорчив, -
вот как я просыпался, сам на себя похожий.
День в ласках рассыпался, не подирал по коже.
Кому это досталось, когда со мной простилось?
…Вдоль ветра распласталось, с дождями раскустилось.

*
Век прошедший. Взлёт и поношенье.
Гекатомбы. Скользкие дела.
Это было жертвоприношенье,
жертва ничего н принесла.
Разум с человеком развязался,
отвязался, со двора ушёл.
С кем сошёлся, снюхался, спознался?
Может, с отвязавшейся душой?..

*
Не отвлечённость, не фантом – сгорает совесть со стыда.
Каким перетянуть жгутом, чтоб захлебнулась пустота? Выхлёстывает из нутра событий, сновидений, сред…
За горло бравшее вчера, где ныне твой пропавший след?
Значки, призывы, имена накатываются ордой, -
последняя падёт стена?.. Нет, снова пена, дутый слой.
И ни хрена, и ни черта, одни хронометры хрустят,
а их поправшая стопа не разбирается в костях.

*
В лоб или по лбу – облом, неравноценный обмен,
словно пошли на обгон, так и не вставши с колен.
Вновь обмишуленный плебс тащит себя на убой,
хищно мерцающий блеск видя, как свет пред собой.
Слишком обширный абсцесс: страшно себя обличить.
Пошлый обмер и обвес: нечем вину облегчить.

*
Спозаранку червячки-словечки наползают с четырёх сторон.
Если у словечек есть сердечки, все они стрекочут в унисон. Придвигаются, берут в колечко, -
жмурясь, притворишься, что слепой,
но теперь уже твоё сердечко с ними заодно, а не с тобой.

*
Сажали в жёлтые дома, везли на темные погосты.
Чёрно-оранжевое (схлёстом) – вроде последнего клейма.
Порог разрушен болевой, и взгляд подернут пеленой, -
как их вернуть в неозверенье, в приемлемое измеренье?
Им, упоённым обладателям убоем полного рожка,
какого предложить рожна? Ответа нет, даже гадательно.
И не придумать лазарета:
бессильны скальпель, шок и клизма.
…Ложись потуже, изолента,
на смесь  совка и кретинизма.

*
Самые подлые сны в плоть облекли и в кровь,
и разверзается ров хлюпающей новизны.
Сами ли поплывём, или потащит волна
гиблым путём колуна следом за колуном?
Сумрачная новорось, – вот чем отозвалась
пена бродящих масс и пролетарская кость.
Вышедшие за края, как выпирающий горб, 
выворотни из трущоб, выползни небытия.

*
Седьмая часть земной расхожей тверди,
к разделке приготовленная туша.
О чём ты грезишь, если не о смерти?
Была б косушка да летала б «сушка»?
Да, знаю, знаю! – мощь, и габариты,
и святость несгорающей форсунки.
Чего же, куксясь, давишься обидой
на белый свет, на тех, кто поразумней?
Какой тебе недоставало пищи,
что ты позарилась на степь и камни?
Что отыскать взялась в моём жилище,
где только книги шепчутся с веками?
Зачем ты стенобитные системы
приволокла и бьёшь с остервененьем?
Зачем твои витии нам свистели
о доле общей в братстве муравейном?..
Забитых кляч в послений раз седлают
твои отродья с выпяченной грудью.
А ты и вправду проклята, седьмая
часть суши, нашпигованная лютью.

*
Было поле милое: вся душа поместится.
Стало поле минное – воспарить и взвеситься.
Было небо дивное – от звезды до месяца.
Стало небо дымное: как ему довериться?
Были полдни хлебные – щедрые без хитрости.
Стали полдни бледные – забрести, не выбрести.
Были ночи южные – помнишь Старобешево?..
Стали ночи душные: скука эмгэбэшная.
Были дали спелыми: видимость-невидимость.
Стали дали бельмами, внаглую придвинулись.
Были доли – иглами глубоко покалывали.
Стали доли гиблыми: дергают, доканывают.

*
Взять на углу в аптечно-скоротечном
сердечное от сбоев-перебоев.
Замедлив шаг, а кажется, ускорив,
войти в пространство без звонка, без стука.
Кто заговаривает с первым встречным,
кто разговаривает сам с собою.
А я сегодня намолчался с морем,
и, может быть, мы поняли друг друга.

*
На одной из последних стадий
скажешь кстати, а выйдет некстати,
и присвистнешь потом, и притопнешь,
и приснившееся припомнишь.
Будто сад, а в саду не деревья,
а стальные заточки и крючья,
и жужжанье вокруг, и паренье,
только отзвук меж рёбер колючий.
Руки заняты: в каждой по жерди –
отбиваться до крайней дрожи
от навязываемой мне смерти,
потому что своя дороже.

*
Пока или пора – чего ты, сердце, хочешь?
Спроси у топора, в щепу, в ошмётки, в клочья
размётывая час, которым не гордишься.
Ты в следующий раз на что-нибудь сгодишься.

*
Бесстыдство, безнадёга бесподобства,
но разве мы глотали белену?
На кладбище бредя или с погоста,
как долго будем пребывать в плену?
Назначьте дату, укажите веху,
вы, боги, звёзды, птичьи потроха, -
хотя б для смеха. То-то будет смеху,
когда сойдётся с криком петуха.
Когда исполнится, что ввек не исполнялось,
манило, дёргало, замыливало глаз.
Когда искупится, что ввек не искупалось.
Пусть хоть когда-нибудь, хоть и без нас.

*
Не продолжить ли путешествие в непочатый край?
Ключевые слова загнаны в каменный угол.
Есть легенда о карте, но карту не доставай:
славить место рождения – невелика заслуга.
Знаем точно, когда и куда придём,
космополиты ближайшей балки.
Луг отражается в небе кривом,
ожидая инфляционной прибавки.
Больше нечего славить – здесь кровь и любовь,
отчее с материнским разом.
Лыжи востри и телегу готовь,
держи под рукою последнюю фразу,
какую навряд ли успеешь сказать,
потому запиши, запечатай и выбрось.
Что там осталось ещё слизать?
…капельку мёда…невинную хитрость…

Нью-Йорк на Кривом Торце.
Макеевка.
2016




























Вячеслав Пасенюк

БЕЗВОЗВРАТНЫЕ ПОТЕРИ

*
Когда сюда вернётся здравый смысл,
дворы  заполнит, комнаты и кухни?
Теперь всё обволакивает слизь,
от разговоров – запах рыбы тухлой.
Два года полумрака, полутьмы:
восходит солнце, но оно не с нами.
Как будто крупно задолжали мы,
а расплатиться нечем, только снами.

*
Пророчества, прогнозы, распилы и расклады.
Регочущие грозы, рычащие раскаты.
Кто б посулил спасенье, расцвет, а не распад?
У нас и песнопенья истерикой разят.
Верните мне Хрущёва и двадцать первый съезд:
хочу поверить снова, что будущее есть.
Промеряно умами, просчитано насквозь –
в нём, как в хорошей раме, на месте каждый гвоздь.
И что б ни приключилось, и что бы ни стряслось,
впрок заготовлен силос и наслоён навоз.
Всего лишь двадцать вёсен, всего лишь двадцать зим –
и землю мы отбросим и к звёздам воспарим!..

Пришло новьё, настало, аж оторопь берёт:
с оттягом отхлестало, пуская в оборот.
В сетях не потерялись, мобильно держим связь.
Блистателен анализ. Сияй, иконостас!..
Ракетные пищали насупились во мгле.
Уныло обещают кудесники в Кремле.
Кранты. Каюк. Отрады не купишь за рубли.
Державные куранты в обратный путь пошли.
Регочущие грозы, рычащие раскаты.
Пророчества, прогнозы, распилы и расклады.

*
Карамзин дописал строку, завязал для нас узелком.
Не расслышали мы ку-ку, предпочли ревком и обком.
Нам впаяли бессрочный срок,
мы-то думали: кончились шишки.
Ах, родимый дремучий совок –
смесь гремучая дна и покрышки.

*
Люблю в дикорастущее, цветущее невзрачно,
уйти, башку и туловище от наваждений пряча.
Препоручив известное стенам, сетям, системам,
я предпочту древесное – с его душой  и телом,
помноженным на облако, продолженным в подпочву.
А ваше место лобное, простите, слишком склочно.

*
Был, говорят, такой район, где чёт и нечет хоть куда,
с любой из мыслимых сторон туда заходишь навсегда.
Там лебеда под небеса, а лопухи, как сон, страшны.
Там полстолетья – полчаса, а полстроки – как полстраны.
Туда извилиста тропа, а напрямик ещё кривей.
Там что ни дом – своя труба, и трубный глас всегда при ней.
И стены спорят с потолком, и страсть кипит не по часам,
и, словно крышка над котлом, взмывает крыша к небесам.

Был, говорят, такой район…Размят, размичкан, разможжён,
под гусеницы он ушёл: мечта истерта в порошок.
За эшелоном эшелон железо прёт и мясо прёт.
Зажатый с четырёх сторон, гибридный тычется народ.
Он изобрёл себе судьбу, зажёг звездой в разбитом лбу –
не красной, не червонной, а – чёрной и зловонной.

*
Проносятся мимо все в белом фуры –
большой привет от великой дуры:
её с головой приняла канава –
от океана до океана.
В Москве слюною горазды брызгать:
на их каналах ни грана риска.
Они всем скопом меня хоронят,
моих друзей и моих героев.
О, как  же мы их, взбешённых, бесим,
не отрекаясь от славных песен,
не предавая, не унижая
ни новых смыслов, ни свет скрижалей!..
Январь убывает, не сдвинув с точки,
и та мертвеет, вмерзает в кочки.
По светлодарской дуге и ниже
высвобождённым металлом брызжет.
В Широкой Балке, в Железной Балке –
не перебранки, не перепалки,
а перестрелки и перебежки –
от светлой вешки до тёмной вешки.
Кого наповал, а кого навылет.
Залётная кривда не скоро минет,
но, как ни бравурна, она топорна –
великая курва, несытая прорва.

*
Это время мутновато для пера,
бедновато, тошновато, - что ещё там?
С ним не совладают ровным счётом
ни бульдозеры, ни скрепера.
Пусть идёт себе напра-, налево,
криво стелется и чешет прямо,
лишь бы нас не гнул через колено
этот послебольшевистский амок.

*
Отчего не хочется фиксировать
беглый ход минут?
Будто опасаешься форсировать
длящееся тут.
Отчего не хочется тестировать
сердца перепад?
Точно не желаешь фокусировать
то, чему не рад.
Раз за разом пядь земли зондировать,
вжатую в канву,
словно самого себя цитировать,
а себя – к чему?

*
Супермаркет, гипермаркет – что в цене, а что в продаже?
Даже если ворон каркнет, ничего он не докажет.
Здесь, где толчея, где кворум с сотворения, наверно,
он смешон, хотя и ворон, - чем овеян, тем навеян.
Были мифы – стали мафы, где ни плюнь – ларьки роятся.
Вот бы так плодились арфы, глянешь: струны колосятся
до угла и дальше, дальше, вплоть до линии обреза.
Вот оно, живое наше, если трезво и нетрезво…

Гаубица угрюмо гаркнет – граждане рванут наружу:
супермаркет, гипермаркет разнесут за милу душу.
Хмель особого настоя окрыляет голоштанных:
дело самое святое – под шумок таскать каштаны.
Хоть налево, хоть направо - вот халява, так халява.
Здравствуй, коммунизм в натуре и де-факто и де-юре…
Двухголовый ворон каркнет, гаубица по новой гаркнет   и расправою проверит, и растравою повеет.

*
Заблудившаяся улица.

Замызгана, засалена, взята зимою под руки,
куда ведешь, Сусанина, и на какие подвиги?
Кто называл - не выразил, каких врагов надеешься
похоронить, чтоб вымерзли в густой степи макеевской.
Чудные двухэтажия на честном слове держатся,
но дотянуть отважилась, и чьи-то зубки режутся.
Пусть время подытожено и вера опровергнута,
ещё всплеснёшь ладошками, притопнешь табуретками.
В кругу великолепия снуют и пляшут вирусы.
Из бездны лихолетия прорвись, хоть что-то вырази.
Пусть в общий свод запишется, хотя бы в виде шелеста
сквозь гам чужого пиршества: ты дождалась пришествия.

*
Где пыль столбом, там колесом дорога.
А нам облом и мёртвая порода.
Бредёшь, дрожишь, испытанный на ломкость.
В руке не шиш – пластмассовая ёмкость.
Из-под земли пробившийся источник,
он не звенит – испортился звоночек.
Молчит ставок, закончились вопросы.
Как всё старо – отходы и отбросы…
Упёрлись в край – не в присказку, не в сказку.
Здесь набирай - под крышку, под завязку.

*
Лепи реальность, лапай и лепи,
угадывай объёмы и фактуру,
гуляй воображением, люби!
А ты бредёшь, нахохлившись понуро.
Несладкий хлеб, нелёгкая вода.
Дурные вести, горькие осадки.
Откуда площадь Красная видна?
Нам не видна, но ходим мы вприсядку.
Холодный город ходит ходуном.
Анахронизм раскрылся в полной мере:
несёт на перевёрнутой вверх дном
абсурдом обнулённой полусфере.

*
Пой, народ, с огнём играй, наполняй стакан вином –
за эпический раздрай, исторический разлом.
Разверзается провал, но, неистощим в игре,
ты провал облюбовал и в дыре, как на бугре.
Ты, пропившийся  вповал, не удерживая пыл,
карлика короновал, после – обоготворил.
Сколь ни мыслишь протянуть, заходясь в дурной гульбе,
хмель сойдёт, осядет муть, взвоет ветер в голове.
Что предложишь детворе, довычёрпывая грязь, -
жить в дыре, как на бугре, клятой кровью пузырясь?

*
Мужчины с ружьями выходят на поля:
глаза будь спок, и будь здоров отмашка.
А ты гребёшься в области рубля,
и даже рубль не боле чем натяжка.
И ритм чужой, и мысли не твои,
чужие песни темя продолбили.
На тело, не подумав, надави,
и брызнет сок, настоянный на пыли.
О чём прогавкал дикий миномет?
О чём впотьмах нашёптывают пули?
Запущен механизм наоборот,
теперь – наощупь, наобум, вслепую.

*
24.08.2014
ДеньНезависимости не пришёл сюда:
здесь, оседлав вонючие «гвоздики»,
пришельцы заполняли города,
рвя связи и проламывая стыки.
У касс толпились снявшиеся с мест:
вдруг повезёт уйти от колебаний?
Господь не даст, империя не съест
(кабаньи глазки и клыки кабаньи).
Мужик шепнул: «Рискните в Угледар, -
там есть зазор, там не диктуют суки»…
Водитель не хотел терять навар:
кто знает, что тут будет через сутки.
По улицам, как никогда пустым,
и вдоль пустых полей – туда, на запад,
чтобы свернуть на юг не где хотел,
а где внезапным не накроет залпом…
День, до краёв заполненный, затих.
Родное синее, родное золотое!
Поплачь, поплачь: ты снова у своих,
а то, что брошено, слезы твоей не стоит.
На чьей руке мы были заусенцы?
Как под гору – не глядя, кувырком…
Спустя два дня здесь будут чужеземцы –
кто с питерским, кто с волжским говорком.
История-кощунница чудит,
ей не впервой – в затылок ли, навылет.
А нам-то каково, отставив быт,
учиться проклинать и ненавидеть?

*
На углу Прорезной и Крещатика
подожди, перестой, следуй тщательно
указаниям свыше и споднизу –
вот где слышимость свёрнута полностью.
Только смутные шорохи, шелесты,
ноги спутаны, стиснуты челюсти,
и живое живому не молится,
лишь земное толпится и ломится.

Оторвись, обозначься во времени,
есть заначка, всё прочее – термины.
Не блеща новизной и не балуя,
даст леща всей клешнёй пятипалою
то ли жизнь, то ли байка восточная –
сволочная, совковая, склочная,
и очнёшься на каменноугольном
пятачке, где оживши пугала,
обступив, окружат по периметру –
перерытому, перекрытому.

Вправду потустороннее сборище,
жутких рях оголтелое сонмище.
Там, в распятой, расхристанной местности
по чужой, по непрошеной милости
доживать тебе в сгорбленной целости,
оскользаясь в доподлинной гнилости.

*
Укрыть не можешь – укрепи, кран перекрой обидам.
Распад рассудка упреди, а я тебя не выдам.
И буду ждать, и стану звать, надеясь, не надеясь.
Есть сила верить, сила знать, сильнее только єресь.
Литой татуировкой зла асфальт опять прострочен.
Всего два шага до угла. – авось и мы проскочим.

*
Пойми меня – мысли поймай и упрячь,
как бабочек прячут в коробках от спичек.
Донецкий порядок обстрелов и стычек:
на чьей половине взрывается мяч?
По чьей домовине прокатится смерч?
По бывшему дому – с оттяжкою – ломом,
и не в чем зарыться, и негде залечь,
себя не собой ощущая, а клоном.
Из волости быта, из полости бреда –
в неясную область залётной весны,
уже не дающей прямого ответа
на самые провокативные сны.
Догадки подмяв, наползают оглядки,
речь преображается в тёмный гул.
Глядишь на восток, ожидая подлянки:
братан красноглазый пустился в загул.
Во что упереться. К кому прислониться? Подвешен…подвержен…не жив и не мёртв.
По хлипкому сердцу прорыта граница.
Подъеденный хлеб и подлизанный мёд.
…Когда разобрали обломки дня,
как непонятных устройств детали,
нигде не нашли ни тебя, ни меня,
поскольку во всём виноватых искали.

*
Люди редки, машины не часты.
Травы в рост, а над ними птичьё.
Я тут свой, я из этой касты, -
так подсказывает чутьё.
Но убийственное в приплоде,
вновь не верим ничьим дарам.
Мы уже не вернёмся к природе,
и она не вернётся к нам.
Мы увезли в имперской склоке,
повторяется видеоряд:
взрыв, железобетонные блоки,
под которыми прорва и смрад.

*
Тебя обругали, задели случайно –
и ходишь кругами, поникнув плечами.
А слово – иначе: смешалось с народом
и снова маячит у всех переходов:

…Имейте секреты и будьте согреты…
…Имейте лопаты и будьте богаты…
…Давайте обеты: чем круче, тем чаще…
…Сушите галеты: чем твёрже, тем слаще…
…Не верьте прохожим: зарежут, заложат.
Зато проходимцы – поильцы, кормильцы
…Доите казну, забываясь в ударе…
…Любите страну, задыхаясь в угаре…
…Остатки стыда загоняя под толщи,
цените себя – чем подлее, тем проще.

Плюгавым, помпезным, с пронырливым рыльцем –
словам не воскреснуть, а нам не отмыться.

*
Противоядия мертвы, ужасное не ужасает.
Телодвижения Москвы лишь туже стягивают саван.
Ей, бедной, нечем осознать разрыв и с совестью, и с честью: угрюмая диктует стать, корьём покрытая и шерстью.
Агонии прогорклый смак протравит кости, мозг пронижет.
Есть кто живой? Пусть кое-как, цифирь цепляя, срок пропишет.

*
Многое тут не по нашей части,
хоть по-скотски брать, хоть по-соседски:
не по шерсти и не по масти
стол по-шведски и стол по-светски.
По-холопски куда понятней:
мы в колгоспе, даже посмертно.
Вид помятый, голос невнятный:
чтоб с собою поладить, нужен посредник.
И душою, и плотски я только за –
жизнь двусмысленную и однозначную.
Сам себя, проходя по верхам и низам,
озадачиваю, околпачиваю…

Боль Шестнадцатого передышать,
дрожь Семнадцатого передрожать.
Восемнадцатый льдиной придавит,
вне закона живых объявит.
А потом это чудище сдвинется,
издавая не крик, а воплище.
В Воркуте отзовётся и в Виннице:
круг замкнулся, издохло вовище…

Погребённых и полузанесенных,
что нас держит ещё на плаву?
Что мерещится в крошеве, в месиве,
пеплом сыплется на главу?
Несолидный снег: весь – в касаниях,
как присаливает, родной.
Нынче тонут только спасатели,
небо стало земле равно.

*
Мерцает мертвенная плоскость, вещает нелюдь о своём – невыносимо живоглотском, пеньковым повязав узлом.
Загнали будущее в клетку, а прошлое прервало сон:
когтит, гвоздит, даёт ответку, вселенский назначает шмон.
Кто встретит красное столетье, а кто, его переживя,
осиновым колом отметит приют народного жулья?

*
Тут говорят про Крым, а надо мною дрон:
достать бы длинный дрын – швырнуть ему вдогон.
Развязка многих драм – пробивший сферу град.
Открутишь утром кран, нацедишь сотню грамм.
Настойка для богов, прошедших крым и рым.
Отдайте нам врагов, а мы друзей сдадим.
Зачем ты, пятерня из черноморских вод
всплыла на склоне дня, взрывая обиход?
Как говорит калаш, приставленный к спине:
- Наш или ваш лаваш расплылся по волне?..
Дрейфующий Донбасс, дымящий террикон,
в самом себе погряз – душе не выйти вон.
До Крыма не доплыть, равно и до Кремля.
Всех разом не добить, добейте хоть меня.

*
Неизменна осень, и нелепо
путаться в заведомых азах.
Поперёк разрезанное небо
заживает прямо на глазах.
Улетели те, кому летается,
а кому плывётся – уплывут.
Деньги, списки, пошлые квитанции
всей листвой к подошвам тёмным льнут.
Отступаем, оставляя местности,
исторический грядёт надлом.
Дни рожденья пропадают без вести,
связи рвутся под. любым углом.
…Осень. Люди у слепых костров
так же просто, точно у столов.
Но не зря расставлены растяжки:
исчерпались прежние поблажки.

*
Пайковые макароны, пакет обрыдлой расцветки.
На свежем снегу вороны – пиратские черные метки.
Ни ты, ни я не избегнем, это уже константа:
проводят широким бреднем, сработанным не кустарно.
Донецко-луганская плоскость, промежность тире кромешность.
Имперская жлобская злобность не списывается на погрешность. Ублюдки владычат, талдычат, тасуют дежурные плутни.
И нас не обходит добыча – подгнившие будни и клубни.

*
Как непереносимо! Да вот – перенесли.
А скольких подкосило, и скольких увезли.
Простейшие созвучья, несложные дела.
Ах, передряга сучья! – куда нас завела…
Лакейство и лоханство, макеевская русь:
начну впадать в лукавство – башкой в неё упрусь.
Отрыжка иноверца, какой ни будь курьёз,
теперь не отвертеться: с тебя бессрочен спрос.

*
Стряслась ли тут эпидемия,
напророченый черный год? –
Вот где жить привидениям,
но здесь никто не живёт.
Не светятся низкие окна,
не балует дымом труба,
будто не дом напротив,
а выеденная судьба.

*
Фронт застолблён на Северском Донце,
нам до России ближе, чем до фронта,
а значит, безысходней. Дышишь ровно,
но через раз, как принято в конце.
Мне полюбить её не довелось:
громоздка, тяжела, самодовольна.
А здесь и кочка есть, и колокольня,
и свой ломоть, и винограда гроздь.
Мы жили врозь, и вот она вошла –
и гусеничным, и колёсным ходом,
четырнадцатым обречённым годом,
по-братски простодушна и страшна.
Её сыны, стервятники её,
слетаясь, рвут живые наши ткани,
кромсают сбережённое веками,
сложившееся наше бытиё.
Осталось всепрощенье мертвеца
дожечь в ещё пылающих котельных,
по-русски ненавидя беспредельно,
по-русски отвергая до конца.

*
Унылые прикидки, в конце одно и то же:
берут нас под микитки, утюжат да итожат.
Затычки и заглушки, груз двести упакован.
Забытые теплушки на ветках тупиковых.
Забитые в анклавы, как вас? Ордилососы?
Теперь за кем, куда вы? В какие перекосы?
…Чем пакостней химеры, тем яростней потоки,
и не смягчатся меры, и не скостятся сроки.

*
За вечерком вычерк, за вычетом вычет.
Всё меньше привычек, всё больше кавычек.
И то под сомненьем, и это едва ли.
Отдача сильнее, когда ты в подвале.
Когда над тобою все девять коробок
дугой выгибает бетонный акрополь.
Красиво сказалось? Ещё б не красиво:
чтоб этак связалось, старалась Россия –
всей нефтью, всей сталью, единственной высью,
роскошною статью, убийственной мыслью.
Старайся, старайся – авось надорвёшься:
…сугробы…савраска…к погосту дорожка.

*
Оставшаяся гречка, согрей моё сердечко.
Будь ласков, львовский кофе: полчашки – я не профи.
Взбодри остаток крови: она живая вроде,
ещё ползёт куда-то, хотя ползти не надо.
Само придёт решенье за счёт умалишенья.
Путём перетиранья изникнут грань за гранью.

Вся масса объявлений велит: пора валить,
дабы избегнуть тленья, гниенье обнулить.
Как в банке трёхлитровой, закатанные тут
доканывают втрое быстрее, чем живут.
Из вотчины кощея, приюта упырей
твори перемещенье, фатальный суховей.
Нас разбросать нетрудно: мы пух и даже прах,
щепотка, горстка, грудка за рынком, на задах.

*
Идёт трансляция онлайновая. Что слышится в белёсой мгле? Зубовный скрежет и камлання в ополоумевшем кремле.
А давнее, передвоенное, приглуповато-кавээнное
и вспоминается с трудом, и отзывается стыдом.
И снова кровь – цена наивности,
пределы правды обозначены.
А без наивности как вынести
навал расейской азиатчины?

*
У Господа  было Слово, на земле оно стало словами.
Множились наши сонмы, слова поспешали за нами:
плодились и размножались, брали вселенную в руки,
над существом возвышались слоги и даже звуки.
Когда натешились вволю над ставшими им помехой,
они нас посыпали солью,
и мы превратились в йеху.

*
Я живу на улице октябрьской, а хотел бы на апрельской жить. Хорошо бы в некой водке царской
собственную дурость растворить.
Дрожь в коленках, головокруженье – разве это снятие с креста?..
Не даётся лёгкость выраженья,
мягкость жеста, взгляда чистота.
Весь в надеждах, упованьях, чаяньях,
ах ты, мой свихнувшийся народ! –
без конца отчаливая и причаливая,
да возьмешь ли счастье в оборот?
Или и теперь не твой черёд,
и опять полвека слюнки сглатывать,
что-то там, в нутре своём, разгадывать –
в мороке доставшихся широт?..

Пусть бы поскорей зарос травой,
хоть бы и репейником повыше,
тухлый сор, мертвородящий слой, -
чем мы дышим, если всё же дышим?
Мир, не знавший ни добра,  ни зла
наших исключительных вопросов,
столько не оставил барахла,
умопомрачительных отбросов.
Не найти отметки нулевой…
Рухни, храм, молитву отвергая, -
что спасут кресты над головой,
если мы в дерьмо вросли ногами?

*
Аукай, ахай, обмирай –
ты здесь или не здесь?
На полукрике обрывай,
удерживая взвесь.
Пусть отзовётся серый день
и самый тёмный, пусть
его расползшаяся тень
поймает беглый пульс.
А там расставь акценты вдоль
и поперёк расставь.
Над нами та же голуболь:
возьми в свою, разбавь.

Макеевка. 2014 – 2016.