Голос Николая Гумилёва

Неотвязчива, неизлечима
Жажда слышать опять и опять
Этот голос, едва различимый,
И ещё раз пытаться понять:
Что скрывают заветные строфы,
Оживая под тяжестью лет,
Что сказал обречённый поэт
У подножия Русской Голгофы...
 _______________________
 * На фото:
    макет памятника Н.С.Гумилёву,
    автор – скульптор Александр Сукманов.

25 августа —
День памяти одного из лучших поэтов России!

ЗВУЧИТ ГОЛОС НИКОЛАЯ ГУМИЛЁВА
запись на фонограф, 1920 год

* * *
Словно ветер страны счастливой,
Носятся жалобы влюблённых.
Как колосья созревшей нивы,
Клонятся головы непреклонных.
Запевает араб в пустыне —
«Душу мне вырвали из тела».
Стонет грек над пучиной синей —
«Чайкою в сердце ты мне влетела».
Красота ли им не покорна!
Теплит гречанка в ночь лампадки,
А подруга араба зерна
Благовонные жжёт в палатке.
Зов один от края до края,
Шире, всё шире и чудесней,
Угадали ли вы, дорогая,
В этой бессвязной и бедной песне?
Дорогая с улыбкой летней,
С узкими, слабыми руками
И, как мёд двухтысячелетний,
Душными, чёрными волосами.

Стихотворение 1915 года из сборника "Колчан". Запись была сделана на фонограф, в Петроградском «Институте живого слова» 11 февраля 1920 года.

Павел КРЮЧКОВ:
Звучащий альманах “Голос Гумилёва”.

Фрагменты статьи о коллекции записей голоса Поэта, сделанной в лаборатории С.И.Бернштейна в феврале и апреле 1920 года на первое звуко-записывающее устройство – фонограф. Статья посвящена коллекционеру уникальных звукозаписей, сохранившему для нас в советское время голоса многих писателей и поэтов ХХ века Льву Алексеевичу Шилову (1932–2004).

Представлю, пользуясь случаем, самый последний диск, составленный Львом Шиловым, — тем более что и выверенная распечатка оформления, и матрица аудио-носителя у меня сохранились, будучи подаренными “на память”. Заветный гумилёвский альманах был доведен им, что называется, до сдачи в производство, но эту уникальную пластинку он, кажется, не успел довести до окончательного продюсирования. Впрочем, поживём — увидим. Итак, неизданное: = Голос Гумилёва. Звучащий альманах. (Выступления на вечерах памяти поэта, воспоминания, размышления. Фонографические записи авторского чтения Н. Гумилева, 1920 год). Сувенирное издание. Государственный Литературный музей, 2004. =

Представляя в журнале "Новый мир"летом 2005 года пластинку “Голоса, зазвучавшие вновь…” с одной-единственной записью Гумилёва — стихотворением “Словно ветер страны счастливой…” (Канцона I), я ненавязчиво сообщил в сноске под страницей перечень всех сохранившихся гумилёвских записей, то есть дал краткую аннотацию большей части этого самого не существующего пока еще диска (1. “Китайская девушка”. 2. “Осень”. 3-4. “Канцоны”. 5. “Мик” (отрывок из поэмы). 6. “Гондла” (отрывок из драматической поэмы). 7-8. “Дитя Аллаха” (отрывки из пьесы). 9. “Поэма Начала” (отрывки). 10. “Утешение”. 11. “Золотой рыцарь” (отрывок из новеллы). 12. “Эзбекие”). Материалы — в отделе звукозаписи Литературного музея.

После публикации “Канцоны” на диске “Голосов…”, а за пару лет до того — на малотиражной аудиокассете “ветер страны счастливой” пошел гулять по всемирной Сети. И вот, в подборке стихотворений живущего в США Дмитрия Бобышева (“Новый мир”, 2004, № 5) мы прочитали:

...Внезапно голос, вне его тела,
Запел не о смерти, но о той,
Что чайкой в сердце ему влетела
И, тоскуя, мучила красотой.
Незадолго перед концом и
Как бы чуя, что всё — тщета,
Эту рыцарскую канцону
На валик с воском он начитал.
Артикулировал, даже выл и:
“Мне душу вырвали” — он горевал.
Между Ржевкой и Пороховыми
Вырыт ров и накопан вал…

Помню, я успел рассказать Шилову об этом стихотворении, благо обычно стихи готовятся в печать задолго до того, как в неё сдаются. Он был рад и грустно-шутливо посетовал, что Сергей Игнатьевич Бернштейн не дожил “до поэтизации” своей работы в Институте Живого слова. Где, кстати, и сам Гумилёв тоже преподавал.

…Они договорились с профессором о записи во время “трудовой повинности” — совместной уборки снега на Знаменской улице. Институт Живого слова уже два года как успешно функционировал и даже — все в том же в голодном Петрограде — сумел выпустить том “Ученых записок”. 11 февраля 1920 года в созданном Бернштейном “Кабинете изучения художественной речи” Гумилев начитал на фонограф стихи из трех своих последних — по времени выхода — книг: “Колчана”, “Костра” и “Фарфорового павильона”. Ну а поскольку он придавал огромное значение, о чем не раз говорил слушателям на своих занятиях, звучащей стороне и чужого, и своего стиха (“Я говорю и думаю ритмически”), то они с Бернштейном тут же договорились продолжить работу. На слова Бернштейна о том, как он рад, что на валиках записано чтение таких разных произведений, как “Китайская девушка”, “Осень”, “Канцоны” и фрагмент из “Мика”, Гумилёв заметил, что и проза его наиболее адекватно может быть воспринята слушателем только в авторском исполнении.

Словом, пообещав записать на валики и прозу, а также привести на запись жену, с которой он, впрочем, уже два года как был в разводе, Гумилёв ушел заседать в редколлегиях и вести занятия в студиях. Только в конце апреля они с Ахматовой посетили лабораторию, и Гумилёв прочитал Бернштейну отрывок из “Золотого рыцаря” и “Эзбекие”:

Я женщиною был тогда измучен,
И ни солёный, свежий ветер моря,
Ни грохот экзотических базаров —
Ничто меня утешить не могло,
О смерти я тогда молился Богу
И сам её приблизить был готов…

Весной 1908 года Гумилёв по дороге из Парижа заезжал в Киев, где, уже не в первый раз, безуспешно предлагал Ахматовой замужество. Потом они коротко виделись в Царском, потом Гумилев опять был в Киеве — теперь уже по дороге в Египет. В знаменитом каирском саду Эзбекие, измученный неразделённой любовью, он в последний раз пытается покончить с собой — и… навсегда прощается с подобными помыслами. Вера Лукницкая пишет, что, судя по рассказам Ахматовой, именно та поездка в Египет навсегда сняла опасность самоубийства. Одним словом, сад Эзбекие так сильно впечатался в сознание Гумилёва, что и через десять лет он вернулся в него, заново переживая те чувства, те мысли.

Да, только десять лет, но, хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…

“Эзбекие” закрывал собою сборник “Костёр”; в шиловском альманахе это стихотворение — последняя, десятая (или — двенадцатая, если считать разбивку на две канцоны и разные фрагменты пьесы “Дитя Аллаха”) запись голоса Николая Гумилёва.

Примечательно, что в нескольких жизнеописаниях Гумилёва, а таких описаний и хроник выпущено за последние пятнадцать лет достаточно, мне не встретилось и упоминания о работе поэта с Бернштейном в феврале и апреле 1920 года. Видимо, к таким вещам относились как к чему-то уж совсем проходному. Или попросту не знали о них. Получается, если бы Бернштейн не делился с Шиловым воспоминаниями и записями из рабочего дневника, мы также не знали бы об этих сеансах.

Главная ценность компакта — 11 неизвестных треков авторского чтения самого поэта, однако и другие составные части альманаха весьма примечательны. Открывает альманах маленькое выступление Владимира Солоухина на одном из первых вечеров памяти Гумилёва во второй половине 80-х годов. Коротко сказав о том, что поэт жив в нас самих и наряду с другими большими поэтами давно стал “золотым сердцем России”, автор “Владимирских проселков” прочитал стихотворение “Выбор” из второго гумилёвского сборника “Романтические цветы” (1908):

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право —
Самому выбирать свою смерть.

Вслед за этим маленьким, длящимся менее двух минут треком следует почти двадцатиминутное выступление академика Вячеслава Иванова, который, замечательно прочитав почти автобиографическую гумилёвскую “Память” и “Заблудившийся трамвай” (Иванов считает это стихотворение предтечей всего поэтического сюрреализма XX века), рассказал о влиянии на Гумилева Уильяма Блейка, поделился своими соображениями о ещё не проявившемся значении африканских изысканий поэта и, под шумные аплодисменты, закончил словами о том, что “нам не нужно, чтобы нам разрешали русскую культуру”, которой “мы должны быть достойны”.

Атмосфера ранне-перестроечного времени, в котором проходили первые вечера памяти Гумилёва, отлично сохранилась и в 17-минутном публичном выступлении сына поэта Льва Гумилёва, который, говоря о влиянии “родового” ландшафта на поэзию, трогательно оговаривался: “…оно дало возможность моим папе и маме, простите, моим обоим родителям, сосредоточиться на том, что их интересовало…” Что же до самой этой атмосферы нового времени, то она явственно начинает проявляться после записки из зала, которую огласил ведущий. В записке спросили, помнит ли Лев Николаевич, как читал стихи его папа. Сдержанно похвалившись своей “исторической” памятью, напомнив себе и слушателям, что последний раз он видел отца в семь лет, а слышал его чтение — в пять, Лев Николаевич прочитал “Сомалийский полуостров” из книги “Шатёр”. Начал он с небольших уточнений: — Сымитировать? — Ну, просто прочитайте. — Но он менее картавил, чем я, — заметил Лев Николаевич. И прочитал свою “реконструкцию”, как ни странно, картавя меньше, чем обычно, — очень напевно и ритмизированно.

А вслед за этим чтением прошелся по “неокретинизму” литературных журналистов (в “Литгазете” писали, что улан Гумилёв плохо ездил верхом): “Вот если бы я написал редактору… кто там редактор — Чаковский, кажется? (смех в зале) — …написал бы, что он плохо ездит в метро или на трамвае, ну вот, это было б примерно адекватно (аплодисменты)”. Развивая тему непонимания и прочитав “Пьяного дервиша” (“Виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера, не вчера и не сегодня пьяный с самого утра...), Лев Николаевич — опять же трогательно похваставшись своей находкой “прототипа” этих стихов, скалькированных с текста персидского поэта-исмаилита XI века Насира Хосрова, — остроумно показал, как они могут быть восприняты в свете горбачёвско-лигачевских постановлений о пьянстве.

И наконец, если бы вы знали, как мне жаль, что, иллюстрируя свою мысль об отношении к природе у Заболоцкого и Гумилева, Лев Николаевич не увлёкся и не прочитал хотя бы до середины отцовскую “Поэму Начала”! Жаль потому, что среди тех петроградских фонозаписей есть чтение Николаем Степановичем половинки 4-й и целиком 5-й части этой поэмы. Представьте себе последовательное прослушивание двух декламаций: отец — и сын его, почти через семьдесят лет.

Исполнительница роли блоковской Незнакомки актриса Лидия Ильяшенко (Панкратова) (в записи слышно, что вопросы ей задает Лев Шилов) рассказала в этом альманахе о своей короткой дружбе с Гумилёвым, о его манере поведения, о его ухаживаниях с помощью ежедневной доставки ей на дом гиацинтов… И как бы предваряя фонозаписи чтения самого поэта, Лидия Степановна попыталась охарактеризовать собственно тип авторского чтения Гумилева: “Очень хорошо читал… особенно не тонируя… но в высшей степени грамотно, очень доходчиво… Тенор слегка с баритональной окраской. Читал он великолепно”. Конечно, эта простая характеристика не похожа на ту, которую дал гумилёвскому чтению известный "дуэлянт" Максимилиан Волошин, готовя план своей статьи 1917 года “Голоса поэтов”: “Зоологические звуковые имитации, лиры, обтянутые золотой бумагой, и фразы, старательно распяленные на пеонах, как новые перчатки”. Кстати, это пышноцветье так и не вошло в окончательный текст волошинской статьи.

Через год после второй записи, в апреле 1921-го, Сергей Бернштейн побывал на большом вечере Гумилева в петроградском Доме литераторов. В своей рабочей тетради Сергей Игнатьевич записал для будущих исследований голоса поэта такой совет: “В исполнении Гумилева следует отличать лирический стиль от эпического. В последнем много элементов смыслового стиля, хотя в целом он все-таки лежит в плоскости стиля фонетического. В нем только сглаживаются особенности фонетического стиля в тех случаях, когда они вступают в резкие противоречия со смысловой стороной текста. К исполнению в этом стиле относится большинство стихотворений из сборников "Огненный столп” и "Шатёр”…”

Однако все это пусть и очень правильные, профессиональные, красивые, но — слова. Когда ты остаешься один на один с отзвуком голоса трудолюбивого человека, чудесного поэта-гордеца и отважного русского офицера, согласно легенде докурившего перед расстрелом свою папиросу; когда, включив одно и то же стихотворение многократно, слышишь легкую картавость, слышишь его напряжение, — перед тобой начинает проявляться поэтический портрет его души. Проступает и его облик, такой, каким я вижу его на одной из последних фотографий: какое-то слегка захламленное помещение, Николай Степанович в длинном пальто с меховым воротником, одна рука в кармане, в другой — мундштук… Вот, декламируя “Осень”, он чуть ли не вскрикивает: “Трудно преследовать лошадь чистой арабской крови…” Вот, читая отрывки из пьесы “Дитя Аллаха”, он внятно интонирует, драматургически разыгрывая голоса участников певческого “разговора”: за Гафиза говорит так, за птиц — эдак. Это можно расслышать.