Что тебе надобно, старче?
ЧТО ДЕЛАТЬ С НЕДОДЕЛКАМИ?
Общее место уже, что перед уходом вспоминается вся жизнь одним махом. Но ведь мы ещё в ворохе чувств настоящего момента, а не в реке памяти. Мы только что что-то делали, думали, строили планы, мы знали, чего хотели. И, вдруг, как профессионалы в вопросах последнего прощания, будто сто раз были уже в таком переплёте, озадачиваемся напоследок только памятью! Не верится! Откуда я знаю, что я умер? Думаю, что по мозгам в час «икс» будут блуждать в режиме «ухода» не только память, но и разумные желания. Мы же будем сопротивляться смерти по врожденным программам инстинкта самосохранения. Безумного желания жить никто не отменял. Отчего же другие желания не имеют права в тот момент функционировать? Это, наверно, и при внезапной конце так, а уж при обстоятельствах, когда человек уже знает, что скоро ему уходить, тем более его не оставят последние сознательные желания. А у меня и сейчас есть такие планы заоблачного любопытства, хоть я жив и здоров, и не верю ни в бога ни в чёрта. Так, на всякий случай. У всех такие запасные мыслишки хранятся в самом укромном местечке. Даже у стопроцентных атеистов. Жажда жизни и им, при всей их самоуверенности, подарит и такую надежду – и без их на то положительного решения.
С чем я явлюсь Туда, что будет накоплено для весов Страшного Суда? – мне это неизвестно, тем паче что нам вдолбили общий регламент, что взвешиваться будут дела, а не сокровенное, как бы я ни воодушевлялся и ни пробовал сознаться мне подсознанию. А вот что бы мне хотелось «делать» Там, то я и сейчас в общих чертах, так кумекаю, что знаю. «Пробовал» я оказаться в параллельной вселенной, где ещё живы близкие, но не смог задать им ни одного путёвого вопроса. Почему? Наверно, в такой ситуации мы не равны. А если есть тот свет, то Там мы будем равны с ушедшими в законах потусторонней физики. Всё это только утешающие гипотезы моего праздного мозжечка. Но если задать вопрос, пусть и тщетный, ЗА ЧЕМ собственно я бы «желал» когда-то Там объявиться, то можно успеть продумать ответ для себя. Ясно, что мною командуют генетические и привитые цивилизацией образы, ведь нельзя представить того, чего никто на земле не видел. И поэтому я нагло решил, что буду считать себя Там так же ещё и своим настырным продолжением, а не абсолютно управляемым объектом для других неизвестных сил. Про тот свет на земном шаре написано много – но это всё «литература», без единого факта. А религиозные догматы – они и есть догматы, руководят нами, как и врождённые программы, нас не спрашивая. По мне, никто так и не узнает, какой путь истинный: от частности к бесконечности – наука, или от бесконечности к частности – религия. Ну, что тут взять с меня, тайного агента агностицизма?!
Желания, мечты, планы, надежды всегда с нами. «Что же тебе надобно Там, а, старче?» – это вопрос о главных недоделках на земле. И это вопрос духа, разума. По сути вопрос о том, с кем и что не успелось договорить главного. Мы же приучены уже, что Там мы бестелесны, информационные матрицы, подсудные души, но пока до Страшного Суда суд да дело, надо ж чем-то нашей информационной матрице будет заняться? Да и дело совсем в другом: мы неизбежно не успевали и будем не успевать что-то договорить, и у всех будут приготовлены свои вопросы и своё их количество.
Опять тянет к блаженным теориям! Практику зацепил лишь раз: всё могло случиться на шестичасовой операции, но все мысли о том свете меня в тот момент напрочь покинули. Самому странно. Я волновался только за ассистентку, что никак не могла измерить мне давление, как мне показалось. Я, как профессиональный дурачок, даже её успокаивал. Потолки в операционных в нашем корпусе текли (откуда я прикарманил эту идиотскую мысль?) и меня отвезли в другой корпус, а там мне показалось (а на операционном столе я был в этом очень даже твёрдо уверен!), что моё тельце под простынёй приехало в какой-то запасной гараж с проводами… Потому и успокаивал волнующуюся измерительницу давления. Ничего, как показывают в кино, не видел: ни громадных ламп, ни хирургов, а – только провода и провода по голым кирпичным стенам. Сам удивляюсь. Ведь пьяных глюков не могло быть по определению, и я не был в гипнозе. Гипноз с Кашпировским по телеку проходил. Кстати, не советую, именно по телеку! Я в гипнозе с закрытыми по его команде глазками думал только об одном: «Вот счас вырубится свет или телек – и буду так куковать, с закрытыми глазками!..» А наркоза я не знал в жизни, мне его ещё не вводили. Остаётся полтергейст, но в полтергейсты я три раза ловился и знаю, что мозги на месте в этом случае. Последний полтергейст отчебучил при свидетеле. Прошли уже похороны и поминки закончились, сидим вдвоём с родственником и глазам не верим: дверца холодильника медленно сама открывается и через секунд пять тихонько закрывается. Покойник, царство ему небесное, искал спрятанную им при жизни бутылку водки. Она потом нашлась. Было и смешно, и грустно, но что не всё подчиняется физике – это факт.
Продолжая чокнутые гипотезы, добавлю: и всё же женщины с их всемирным сердцем – они для меня, сухаря, как «инопланетяне». И душа, подсознание, адаптация – эти неясности для меня всё-таки с «женским» налётом. А дух, разум – всё же в них напора и логики больше. Потому мне совсем не интересно, что Там ждёт меня – и с научной, и с религиозной точки зрения – к чему там придётся или не придётся приноравливаться. А вот что бы мне такого самому захотелось бы Там поделать и как Там так повыкаблучиваться, как я хочу, – это мне важно уже знать. Это уже Здесь мне надо знать, и наверняка: к кому бы хотелось заявиться и кому я Там поверю, и с кем мне будет интересно. Вон: за бутылкой! с того света! – и то парня всё-таки Оттуда отпустили! Это было жгучее его желание Там – и недоделанное дело Здесь! Не шуточки, раз Там так строго уважительно отнеслись к нашей святой вредной привычке. «Что не допить – что не дожить» – Там и то понимают, что без этого иногда невозможна окончательная «прописка».
А «победители», «неудачники», «счастливые», «несчастные» – это, по мне, лукавые определения. Понятно, что павших за других, героев и невинных жертв, их великих и горьких судеб я тут не имел в виду. Мы по эволюции – собиратели. Найденная сердцем возлюбленная, угаданное призвание, выисканное грибное место – всё это радость угадавшего инстинкта. Но мы же собираем чувства и знания не только по врождённым программам, али для зарплаты или для прогресса человечества. И знаем, что не всё интересное нам лично успеем собрать.
КОГДА ОТЕЦ НЕ В ГОРАХ
И мне на небе только два вопросика остались интересными, и поболтать о них хочется только с одним человеком – с отцом: «Бать, а как и почему ты полюбил стихи?» Придёт срок и, может, мой любимый батька на каком-нибудь уютном облачке ещё раз втюхает мне, что такое поэзия и с чем её едят? И тут как раз хотелось бы немного сказать об отце, и тогда, авось, понятнее будет мой вопрос к нему про стихи.
Каким запечатлелся мне физический облик отца? Тут мне повезло, благодаря кинематографу, что, не мучая мой словарный запас, могу дать точный его портрет. «Тихий Дон» Герасимова видели все и невозможно забыть эпизод, где хромой Пантелей Прокофьевич открывает ворота подводе с телом убитого сына. В этих кадрах батя точка в точку схож с Прокофьевичем, только был малость крупнее. Проповедями батя меня не мучил и мне было понятна его установка, что он всегда признавал единственный довод: «Хочу!» Моя любимая этология ему была до лампочки, но он бессознательно выполнял здоровые приказы своих умных хромосом. А свой девиз «Сначала думай!» отец умудрился незаметно пришить и к моим непутёвым извилинам. Правда, я только раз порадовал его, будто бы мне знакомо это «сначала думай!», когда на соревнованиях по спортивному ориентированию я шуганул в лес в другую сторону, чем всё стадо стеснительных соперников. Все сразу прятались за деревьями, чтобы там уже подумать над картой, а я ещё был нормальный: мне и в ум не приходило, что подумают про меня девчонки, и спокойно штудировал карту не отходя от кассы на старте.
Хоть отец и назвал свою геологическую выставку «Удивительное в камне» и был навеки загипнотизирован горами и минералами, но в меня он запихал один его вопрос к самому себе как самое большое его удивление о людях: «Сынок, вот что не могу понять: почему мне без конца напоминают о том, что я не успел сделать, а не о том, что сделал?» Не, наверно, он понимал, но скользила невольная обида в его вопросе. Что ж здесь непонятного! Люди и созданы требовать большего от тех, кто может больше. Я тоже «напоминал» батьке, что зря он «бегает» от моего бзика — от этологии, и так и не смог понять, зачем ему было выписывать все газеты и журналы в крае, забивать их стопками все полки и сараи, чтобы потом не успевать вдоволь покопошиться в море своих газетных вырезок. Впрочем, я сам так же «бегал» от его «пунктика» — от геологии. Никуда от закона «Отцы и дети» мы с ним не делись, как и все, но он, бедный, всё же прослушал всю мою аудиозапись фильма «Мой ласковый и нежный зверь», а я с удовольствием читал альпинистские альманахи на его полках. Высоцкий был у него весь – и в книжках, и на пластинках, а Цоя он уже не принял. Он с ума сходил, когда я врубал Тома Джонса «Поднимающийся в небо», а у меня черепушка вставала набекрень от его Козловского. Братцы, как же жить в раю без Тома Джонса, Луи Армстронга, Джорджа Майкла?! Но я согласен слушать вечно и Константина Огневого: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»!
Вот, батька весь в горах, в альпинизме, в камнях, а не забывал баловаться в крестьянство!.. У меня с бабушкиной подачи вся её агрономия выветрилась до последнего стебелька. А отец на балконах и, вообще, где можно примоститься, выращивал всякую экзотику от лимонов до катальпы. Видать, наставления его деда с ним путешествовали всю жизнь. Да, все мы странные, и если толково прицепиться, то все суть готовые пациенты для жёлтых дворцов Кащенко. С этой катальпой я влип в чужой театр, но вытерпел. На территории администрации Тебердинского заповедника росла эта «бразильская сирень» – катальпа. За километры пешком принёс я с дочкой батьке кустики его «аленького цветочка». Хозяйке заморское чудо почему-то не пришлось ко двору и она их выкинула. Отец снова снарядил ботаническую экспедицию за этими чёртовыми эндемиками – и мы опять с Наташкой припёрли диковинную неприкаянную рассаду. Понятно, боги там что-то не поделили, а мы немножко поработали громоотводами – «куды ж бедному христянину подацца»? Но отец скомандовал – значит, вперёд! Слово отца – закон. Но ведь перед глазами и такая документальная фильма – отец в Городке на кухне, прямо при бабушке, не выдержал и возгласил «горьким воплем»: «За две кучки навоза купился!..» Мы тогда поменялись с Мулиными: из благоустроенной квартиры переехали в Городок в финский домик, а они из него – в нашу квартиру на Урупе. Из-за бабушки. И было два сада, куры, корова, заготовки сена, ненавистные мне творог и молоко. Я пулей при первой возможности вылетел из этого рая в Москву! Но именно на этом земледельческо-животноводческом секторе бабушка всё же меня заставила родину любить! За уважение к крестьянскому труду, да вообще к человеческому труду, у меня, благодаря бабушке, одни пятёрки. Низкий поклон ей, конечно, но я остановился на выращивании красивого божественного индейского бурьяна – на подсолнухах!
Главное, конечно, в бате – его друзья и горы. Это его животворящее двойное солнце. О его друзьях не мне, «человечку в футляре» и по малолетству что-то лопотать про их дружбу. Да и выделяю я сейчас только самое удивительное в нём для меня любимого. А оно так и осталось уже во мне как «само собой разумеющееся»: наши походы, долины Кизгычей на нашем любимом Кавказе, Марухский перевал, Эльбрус, фотография, киносъёмка. Горы и геология отца – моя аэрофотогеодезия после. Столько возился батька с детьми по этим горам, по спортивному ориентированию, со стрельбами и по его геологии! Батино детоводство – это для меня самое святое в людях. Мне, чижику-пыжику, бог не доверил такой дар. Может, такие люди и делают рай раем? А я… хитрым прицепом за ним в рай! Надо же мне, цаце рассеянному, получить батин ответ на мои вопросы о колдовстве над ним поэзии?! Ничему он не приручал силком, всё как будто получалось у него исподволь, и я так по его уклону и скатился в экспедиции, в поля, в геодезию, в фотографию и даже в звёзды! Мама была в университете на учёбе и мы питались в столовке рядом с домом. И после ужина отец объяснял астрономию, созвездья. И по физике и математике покупал мне лучшие курсы и популяризаторские книжки. Вот только с геологий не заладилось! Мне тогда казалось, что мало в ней математики, и всё держится на интуиции. А я свою интуицию и в упор не видел. Но на отцовский звёздный час спецом прилетел, чтобы записать его лекцию на выставке «Удивительное в камне». Конечно, пигмейнёнок не удержался и подколол отца в начале записи: «Так, проверяю готовность записи. Пап, скажи: «Зо-ло-то!» Ближайший адрес, куда меня «послал» батька, была баня лешего.
Да всякие заморочки бывали. Некоторые запали. Вот, батька, наконец, объявляется с учёбы из Москвы, а я скучал по нему, и по приезде приволокся пиликать ему на баяне. «Ведь я хороший, пап! Что я тебе сделал, что ты всё время прячешься от меня в Москве?» – детское безоблачное горе любого ребёнка меня тоже не обошло. Но помню и моё «восстание», когда «резались зубки» в пятнадцать лет – из-за мухи! Я, как запомнилось, читал поэму «Суворов» Симонова, а бабушке надоела комнатная со слона муха. Её просьбу убрать маленькую зудящую ведьму я, наверно, пропустил из-за чтения мимо ушей. Тут батя откуда-то взялся и попросил меня не умничать и уважать просьбы старших. И тут моё величество взвилось, что если кому-то приспичило заняться охотой, то причём тут я? И добавил ещё, что можно было бы и поинтересоваться: а вдруг я – будущий энтомолог, и мне жаль бедную муху? Выдающимся поросёнком я уже был тогда, дело понятное. А вот кто в пять лет сидел за штурвалом в кабине летящего Ил-14? И ведь не зря батька такой подарок устроил: потом в институте я сдавал лётную практику на «кукурузнике» на штурмана – но на Ил-14 было круче! А кулинаром не стал. Мама опять была на учёбе и отец с другом такие шедевры залимонивали с перцем, что я чуть, и вправду, не превратился в индейца. Повезло, что на небе звёзды водились и столовка была рядом. Как мне потом с сожжённым горлом удалось бы спеть в тимуровские времена «Взвейтесь кострами»? – да так, что меня тут же выбрали председателем совета отряда! А абсолютом мне врезалось одно: отец никогда не поднимал руку на маму. Тогда для меня это было естественно в людях, но взрослым я уж насмотрелся на нашего пьяного брата.
«СИРЕНЬ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДКЕ...»
Но самое мне по мозгам: сами стихи и чтение батей стихов наизусть всё наше детство! С его голоса запомнил первый стих ещё в классе втором. Мы каждое лето и осень бродили по горам-лесам вокруг нашего посёлка за малиной-калиной и по грибы или просто в походы – и батя читал нам с сестрой Галкой наизусть тонны строчек. Владимир Гнеушев, наш ставропольский поэт, «врезался» в меня первым:
Сирень в провинциальном городке…
Её с росою по утрам срезают.
Отсюда уезжают налегке,
И никогда назад не приезжают.
Как и про горы, можно штампануть диссертацию о его любимых поэтах, но Симонов был самым его любимейшим. Даже мне осело в памяти начало многих его стихов. А батька наизусть знал и весь его один томик. Я прикарманил его у сестры. Почему он оказался у неё – не знаю, но её микроскопическая подпись красуется на шмуцтитуле. Это не первое моё воровство книг. Когда-то свистнул у отца в шкафу книжку стихов Есенина для хорошей девчонки… Батя так и не узнал, куда уплыл один из его «Есенинов». Каяться, так каяться! Увёл в трудные книжные времена «Солярис» Лема у доброго человека (типа «забыл вернуть» – ну, ни в каких силах мне было расстаться!) и из армейской библиотеки (но с разменом на другую книжку как штраф!) прибрал книгу о восьмитысячниках «Побеждённые вершины». Сам больше ручки не протягивал, но услугами бомжа пользовался, когда он из-под пиджака предложил «мандершторма» – редкий тогда сборник стихов Мандельштама.
Ещё раз прочёл батин томик стихов Симонова: всё на месте, всё знакомое, как стены дома. А вот «Тоски» не оказалось, а запомнилось, что этот стих и в этом томике тоже. И что мы могли достать из поэзии, всё слали друг другу. Трудно не свихнуться от хороших стихов, и я, полная раззява, пробалдел, как они пришли к отцу, и почему именно стихи. А, может, это судьбоносный пробел? – чтобы за ответом я лез теперь на Небо. И, может, батя опять мне приготовил всё заранее, чтобы было мне чем заняться Там, оставив меня Здесь с самыми любопытными вопросами к нему?
Отец раз сорвал джекпот в наших с Галкой глазах: именно его рукой был открыт угольный ящик на нашей квартирной площадке, а там – двухколёсный велосипед и коляска для кукол! Мы визжали на весь посёлок от такого фокуса, но три откровения, просочившиеся в мою ДНК, напечатаны на всех моих хромосомах:
1) переправа через горную речку на Кавказе в 1962 году на спине отца – я блаже;н и защищён: ЗА СПИНОЙ ОТЦА ВСЕГДА СПОКОЙНО;
2) умопомрачительный и гениальный для меня завод отцом реек рамы окна в перекошенную коробку – учись, сынок: ВЫКРУЧИВАТЬСЯ ИЗ ЖИЗНЕННЫХ СИТУАЦИЙ ПРИДЁТСЯ, ГЛАВНОЕ, НЕ ТЕРЯТЬ ГОЛОВЫ;
3) пропавшая отцовская рукопись об огранке самоцветов – ни батя, ни я не догадались скопировать её, а я как назло очумел от неслыханных для меня детективных историй в ней и ничего достоверно не запомнил, но теперь я весь в копиях, никаких черновиков на потом; но вдолбилось: ЗНАНИЯ – НЕ ТОЛЬКО СИЛА, ЭТО РОСКОШЬ – И БЕРЕЧЬ ИХ НАДО В ТРИ ГЛАЗА.
Так получилось, что из всех блаженств именно мороженое было последним земным блаженством отца. Ему стало на время легче и он попросил, чтобы Галка принесла его любимую вкусняшку – мороженое. Это святое лакомство для детских и чистых душ. Я здесь, к сожалению, не в тренде и не в бренде со своей пыльной совестью. Но если уж перед гильотиной наливают стаканчик коньяка, то не переступившему людского закона тем более полагается налить – и побольше! – для последнего путешествия. Но казнь – это самое мерзкое, что придумано людьми. Тут я за Бога и за Пушкина. А отойти тихонько под стаканчик своей прозрачной вкусняшки – это ли ни последний дар Господа и небес?! Путь Марины Цветаевой мне «заказан», суетливцу:
Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы калужскою дорогой, –
Калужской – песенной – привычной, и она
Смывает и смывает имена
Бредущих странников, во тьме поющих Бога.
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, –
Одену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь, и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по калужской.
А вот указатель Бориса Чичибабина у обрыва в Крыму мне нравится:
Когда, устав от жизни деловой,
Упав на стол дурною головой,
Забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник,
Да озарит печаль моих поэм
Полынный свет, покинутый Эдем –
У старого забора мой подсолнух.
У Чичибабина не было строчки «У старого забора мой подсолнух», а было написано «Над синим морем розовый шиповник». Простите, Борис Алексеевич, мою «местную» заумь, но так мне, дураку и бездельнику, более любо кутаться в Ваши строчки.
По мне, «гори они ясным огнём», как чертыхался отец, – и этология, и геология! Шучу! Без них ни мне, ни отцу незачем было бы и умываться по утрам. Но даже павиан променяет все наши науки на первый банан! И будет выше и счастливей всех в мире, когда он на восходе солнца на самой высокой скале будет бить от восторга жизни в свою могучую грудь, оглашая родную саванну своими неведомыми нам стихами! И его будет слышать вся Африка! Да что там Африка – его услышит само солнце!
Жаль, что последние два предложения – не научный факт. Но что этот павиан, этот хвостатый шаман и поэт поёт для солнца – научный факт этологии! Мои любимые строчки из написанного отцом – это тоже благодарность солнцу, благодарность отца своим друзьям и своим горам под великим светилом жизни:
И как самых близких портреты –
Луч последний на пиках дальних…
Памяти отца
23. 08. 2019
Свидетельство о публикации №119082503011