Прогулка с Окуджавой по Гефсиманскому саду

Заметка эта была опубликована в "Независимой газете" от 22.08.19 в приложении  НГ EX LIBRIS под заголовком "Здесь, в Гефсиманском саду".

Об одном стихотворении Булата Окуджавы, о братьях-стихотворцах, о великих наших грехах и воздаянии за них в шутку и всерьез

С тех пор, как чудо человеческой мысли – Интернет  вошел в широкий обиход, все творческие натуры получили наконец возможность самовыразиться, и древо поэзии расцвело небывалым цветом. Скажите, кто нынче не пишет стихи? Я таких людей за последние десять лет вообще не встречал. Все пишут, все плодоносят и каждый тут же выкладывает свой плод на всеобщее обозрение. Выкладывает и снова пишет. Объем литературного процесса поражает воображение. Туго знающие дело умельцы тут же конкурсы мечтающим о славе стихотворцам устраивают. Стихотворцы для этих конкурсов умопомрачительные образы придумывают, замысловатейшие узоры из спондеев и пиррихиев не щадя живота ткут. Те из пиитов, кто повлиятельней, чьи души особо прекрасны и возвышенны, литературные скандальчики, чтобы не было скучно, организовывают.
Жизнь кипит.
...А я вот недавно чудесную актрису Манану Менабде слыхал. Прочла она вслух одно – всего одно – стихотвореньице (На портале Ютьюб можно найти). Простенькое-простенькое, спокойное-спокойное, ну совсем уж простое, а у меня душа перевернулась, как в старину любили выражаться.
И что в нем, в этом стихотвореньице, чем оно такое особенное? Какой такой человек его написал – неужто такой уж он необычный?  Может ли такое быть?
...Ну, Окуджава написал. Ну и что, что Окуджава. Ни замысловатейших спондеев в нем, ни пиррихиев – и что у него за манера такая? Ну вот гляжу я и ничего не понимаю.
 
...Сколько раз я это испытал: прочтешь что-то новое у него и подумаешь: ну ничего он в этот раз не сказал, ну совсем ничего, ну неужели и в этом что-то есть. Простое до какого-то последнего предела простоты, сухое, как тот песок, как посох сухое – ну что в нем может быть? И вдруг через месяц, через два, через полгода, год  всплывает строка, и даже не помнишь, чья она, и такая с ней вместе необыкновенная радость, как будто вот они – небеса обетованные, как будто ожил тот сухой посох.

...Сколько раз зацветал в моей душе этот посох, сколько раз это чудо наяву случалось, и, может, потому всегда досадно мне было, когда  кто-нибудь (а были случаи, когда даже люди, которые его любили, и которых он любил), что-то не то говорил о его стихах. Стихи, мол, его – они не Бог весть что, а вот вместе с мелодией. Теперь-то уж, конечно, очень редко такое говорят (только очень уж самоуверенные литераторы еще это себе позволяют), а раньше случалось. 

Может, потому досадно, что сам я боялся даже услышать мелодию его "Новогодней елки": знал, что сразу забуду, как звучат эти строки отдельно от нее. Потому что и с "Часовыми любви" то же самое было, и с музыкантом, который там "в лесу под деревом наигрывает вальс" и со многими, многими его вещами.
Люблю его песни, люблю не меньше стихов, но вот не могу, не умею возвращаться назад от намертво слившейся со строками мелодии, и мучаюсь, бывает, и вспоминаю, и не могу вспомнить, как звучали они прежде, чем так обжигали они меня, когда были просто строками на бумаге. Ему-то это было легко, да он ведь гений, ему всё легко.
...И хотя бы однажды, услышав мелодию, сопровождающую знакомые стихи, кажется, навсегда что-то теряю...

Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю...
(Ходасевич)

И ничего не узнаю...
Нет, узнаю, конечно, и что-то новое передо мной, и золотой поток слепит мне глаза. Но что-то и правда навсегда теряю. Да ведь всё сохранить нельзя...

Не все его строки сделались песнями, не ко всем он сочинил мелодию. Есть у него и другие стихи, но я хочу сказать не о тех, где сразу бросаются в глаза изысканные образы или сложная архитектура строк, а вот об этих, простых.
Смотришь на эти предельно безыскусные строчки  и не поймешь, чем они так обжигают душу. И думаешь: бывает же на свете такая простота! Однажды только и встретишь такую. Увидишь ее и будто кто-то прямо в ухо тебе прокричит: да ну их, эти замысловатые узоры  из спондеев и пиррихиев. Да ну их все!
Трудимся мы, трудимся на ткацком тяжелом поприще, ткем и ткем свои стихотворные полотнища не щадя живота своего, а жизнь между тем идет своим чередом. "Хрипят по утрам петушки молодые, дожди налегке выпадают грибные", – как сказал когда-то Твардовский. И страшно подумать, как мало мы видим, занятые своим тяжким трудом. Сколько прекрасного пропускаем. А ведь придется и нам когда-то оставить всё это.
Наступит момент – и сдадим мы свою голубую кровь на самый последний, самый главный анализ. Сдадим ее прямо туда – в золотые небеса. И начнет переливать ее из стакана в стакан старый усталый доктор с большими белыми крыльями. Станет он проверять, плавают ли там, как кораблики, достойные вечности золотые сны. И вынесет свой приговор, окончательный и бесповоротный. А что в нем, в том приговоре, будет про нас написано, –  это покамест никому не известно. Да, наверно, и хорошо, что не известно: может, стало бы нам от него холодно и грустно.
Ну, да это я, конечно, шучу. "Всем даруется победа", – это ведь сам  Окуджава пообещал, хотя и прибавил тихонечко (тихо-тихо, почти что про себя): "не взаправду – так в душе".
Ну, там посмотрим, чего сейчас про это гадать.
А вот что отправимся мы туда когда-нибудь, так это уж точно.


И в небеса взовьется белый дым змеей
И, словно по законам волшебства,               
Мы пролетим над теплою землей          ,
В обнимку, как кленовая листва.         
                Булат Окуджава

А пока этого еще не случилось, давайте послушаем Манану Менабде – что она там читает?
Да вот оно:

Матушки Нонна и Анна,
Здесь, в Гефсиманском саду,
Гром и ледовая манна
Этой зимою в ходу.

Снежное крошево льётся,
Но до скончания лет
Солнышко всё же пробьётся —
В этом сомнения нет.
 
Матушки Анна и Нонна,
Что ни грозило бы впредь,
Небо глядит благосклонно —
Будем любить и терпеть.
                Булат Окуджава

...Cтихи эти, конечно, из другого времени, кажется даже иногда – из другой жизни. И теперь уже радость эта, как пошутил печальный Мандельштам, – "ворованный воздух." Но чем-то ведь надо дышать. 

==============================================
==============================================
Есть ли место в последнем троллейбусе?

Заметка эта с сокращениями была опубликована в "Независимой газете" от 29.11.2018  в приложении  НГ EX LIBRIS


Знаете, отчего мне грустно?
А грустно мне оттого, что вспомнил я слова Афанасия Фета.
Вот эти:

Этот мед благовонный, он мой, для меня,
Пусть другим он достанется топким лишь воском.

Гордые такие слова, только вот принять их за приглашение на пир как-то у меня не получается. Всё почему-то сдается мне, что я-то и есть этот самый «другой», один из этих «других».
...Ах, ну что поделать, что поделать, не все на этой земле нас обожают и за нас, маленьких человечков, так уж сильно переживают.
Даже вот поэты.
А я-то ведь многих из них всё-таки люблю. И обидно мне.  Неужели, думаю, и эта моя любовь совершенно безответна? И начинаю перебирать мысленно лица. И первым всплывает в моей памяти почему-то лицо Нобелевского лауреата.
...Замечательный поэт Бродский, кто ж спорит. Но никаких, хотя б даже самых ничтожных  следов ответной теплоты на моё горячее чувство в стихах его, увы...
...Никогда!....
...Ни тогда, когда он  длинное-предлинное стихотворение сочиняет,  когда он  разные растения в этом  длинном стихотворении  перечисляет. Перечисляет без особой радости и трепета, не поймешь, для чего. То ли, может, лекарственный справочник для аптеки составить решил.
...Ни тогда, когда глядит одиноко в своё окошко в скучном городе, весь полон переживаниями.
...«Всё это тебя  не касается», – как бы подчеркивает он всем своим видом. И сдается мне, относится эта его поза не только ко мне, но также и к вам, дорогие мои братья по неразделенной любви, если можно так выразиться...
..Хм, хм...
...Хотя восхищение ваше всем этим, не касающимся вас, конечно, подразумевается. А иначе зачем бы автору было его вам показывать?
...Эгоист он был, этот Бродский,  высшей марки эгоист, как мы когда-то в детстве любили выражаться. «Меньше, чем единица», –  сам о себе сказал.
..Кокетничал!
...Очень высокого мнения  был о своей персоне. На самого Александра Блока свысока посматривал, хоть и не по праву, конечно. Ну, Бог ему судья. А что он про Евтушенко говорил! А вслед за ним и разные другие поэты, куда помельче его. А вслед за ними и еще помельче поэты, если можно так выразиться...
...Хм, хм....
...А у Евтушенко, между прочим, это самое переживание за нас за всех есть. Душевное расположение или, скажем, сочувствие подделать ведь нельзя. Когда в стране непорядок и кто-то мается этим, как собственной раной, оно видно.  Ну вот Александр Твардовский таким был. Это даже и доказывать не нужно, это каждый чувствует, если он вообще что-нибудь чувствует.
...И вот, как подумал я о Евтушенко, так и удивился. А чем, собственно, думаю, он нас всех так сильно прогневил? Конечно, есть у него у него и хвастовство, и бахвальство. Он иногда «похож на большого Буратино», как сказал о нем Окуджава. А что, это уже стало смертным грехом? У нас у всех что своих грехов нет?
...Зато он рубаха-парень, он сочен и органичен в этом образе. Зато не презирает он ни нас, ни вас, ни слесаря дядю Васю, как некоторые избыточно просвещенные гуманитарии-аристократы. (Бродский, кстати, тоже не презирает, это я не про него. Не хочу наговаривать на него лишнего.)
...Смотрят они, видите ли, этак снисходительно со своих поэтических высот на делающего за них тяжелую, но необходимую работу человека.
...Зато он приглашает всех нас в свой хоровод.
Подумал я обо всём об этом и еще страннее оно мне показалось. Неужели, думаю,  вот этого уже мы не можем ему простить, нам, видите ли, больше по душе, когда нас демонстративно игнорируют? Неужели нам милее чье-то высокомерие? Или мы уже на свой счет этого высокомерия не принимаем, поскольку и сами чувствуем себя такими-разэтакими аристократами. Сами умеем игнорировать и тех, и этих: мелкие мошки, мол. А мошки эти когда-нибудь нас и на вилы могут поднять за такое пренебрежение. Бывало ведь уже. Думаете, семнадцатый год прошел, так можно и вздохнуть с облегчением?

Ну, это я, конечно, шучу. Шучу, господа, шучу, товарищи.

...Хоть, может, и не стоило мне (замечу в скобках) так шутить и фамильярничать ни с Фетом, стихи которого во всех моих прогулках со мной, ни с Бродским, которого тоже люблю, хотя и чуть меньше, ни с вами, дорогие мои товарищи, аристократы ли, разночинцы ли...
Ах, не утерпел я...
Ну хорошо, прошу прощения и у вас, и у Фета, и у Бродского.
Хотя, по правде скажу, – с Бродским мне немного сложнее. Бродский своими высказываниями о других поэтах невольно напрашивается, согласитесь, на какое-то сравнение. И оно, сравнение это, бывает и не в его пользу. Ну так, кое в чем иногда бывает. Что ж, в мире поэзии случаются порой и такие чудеса.
...Ну, взять хотя бы того же Евтушенко. Как ни крути, а даже простой человечности в стихах Бродского меньше, чем у него. "Перемешаны наши дыханья, перепутаны наши следы", – всё же Евтушенко сказал, не Бродский, и вряд ли это случайно. Он, наверно, острее это чувствовал.
 Но и Евтушенко не дождался от нас за это взаимности. И зря, наверно, мы так неблагодарны. Ведь именно поэты определяют климат в обществе, создают в нем определенную доброжелательную атмосферу... во всяком случае так это представляется моему утопическому сознанию. Нам, маленьким человечкам, тоже ведь нужно, чтобы кто-нибудь помнил о нас и, может даже, грустил. Ну, хотя бы изредка. Ну хотя бы так, как этот вот щеголь Евтушенко, который  не раз и не два пожалел нас, иногда может даже спьяну. Ну хотя бы вот это помните, как вздохнул он однажды, сидя на своей завалинке, где "чья-то песня чуть с горчинкою эхом звезды шевелит". Слушал, слушал он эту песню, расчувствовался, слушая, и вздохнул:

Ты скрипи, скрипи, завалинка,
Помолись за наш народ,
И за Диму, и за Владика,
И за многих наперед.

И еще "идут белые снеги", –  сказал...

Идут, идут.

Сколько б чепухи он ни написал (а, по правде говоря, – многовато, конечно, написал), за эти божественные строчки должно ему, по справедливости, воздасться, ну хотя бы там, на небесах. А если повезет, то может и здесь, на земле, – от благодарных и чутких потомков, которые вдруг да не пройдут равнодушно мимо, как прошли мы с вами.

...Зря прошли. Авось, да поменьше б злобы промеж нас теперь было. Да чего уж там мечтать.

...А еще помните, Ахмадулина когда-то произнесла:

Это я – человек-невеличка,
всем, кто есть, прихожусь близнецом,
сплю, покуда идет электричка,
пав на сумку невзрачным лицом.
Мне не выпало лишней удачи,
слава богу, не выпало мне
быть заслуженней или богаче
всех соседей моих по земле.
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке.

Хорошо ведь сказала, правда? Хоть все сто томов Нобелевского лауреата пролистайте – не найдете у него таких слов.

 И как это я сразу про них не вспомнил?

Ну вот, как всплыли они в моей памяти, так и начала утихать моя грусть. И едва даже совсем было не утихла, да что-то вдруг помешало. Не припомню даже сейчас, что именно. Ну, неважно. Важно другое: не  понимаю я, братцы, чем они кому-то не угодили – соловьи старого времени, поэты-шестидесятники, держащиеся просто и незаносчиво? Что, разве не прекрасны их слова? А по-моему, что-то очень даже золотое в них.

...Евтушенко, Ахмадулина... А Юрия Смирнова помните? Позабыли уже, конечно.
...Ну да вот что он сам, предвидя, должно быть, грустную нашу  забывчивость, написал когда-то:

Звезды светятся не часто,
Всех не видно.
За невидимых отчасти
Мне обидно.

Очень стоящие звезды
Есть меж ними.
Это мы не знаем просто
Их по имени.
1960

...Признаюсь, думал я, что традиция эта прервалась и всё осталось там, «в шестидесятых» (условно). «Вселенский пафос братства прощай, прощай, прощай», –  как сказала об этом Вероника Долина. Да и что можно было думать другое, когда сам Булат Окуджава написал о тех, к кому он когда-то «прикасался плечами» (и это было счастье, а иначе откуда б явилась такая строчка), написал, наглядевшись и налюбовавшись: «спят спокойно на левом боку, изготовилось тело к прыжку.»
 Думал я так, пока не прочел вот это:

Снег

Потом всё будет, позже, утром,
ну, а пока – ты крепко спишь,
пугаясь света, перламутра
покрытых первым снегом крыш.
В хрустальном дереве из сада –
век-древоточец выест ход.
Под белым пухом снегопада
застынет призрачный народ –
народец, полоротый, нежный,
наученный считать долги –
он обескровленной надеждой
накормит снегопад с руки.
Под полыньёй небес разъятых
на звёзды, белые от сна,
взлетят клочки газет и ваты
и трещиной пойдёт луна,
как яблоко в эмали тонкой,
в сорочке, в корочке, созрев,
от стука лопается звонко,
и открывает ранка зев
прекрасный, розовато-бледный,
благоухающий, как снег –
и ты над ним, продрогший, бедный,
усталый, тёмный человек,
не знающий такого чуда,
умрёшь, застынешь в первый раз,
не в силах ни сбежать оттуда,
ни отвести голодных глаз.
Мария Маркова

Поколение фронтовиков имело своих певцов. Эти стихи Марии Марковой посвящены современникам. По правде сказать, после ухода Окуджавы мне не довелось прочесть строчек, которые были бы так полны любовью и сочувствием к живущим. Так оно, это стихотворение,  на одном дыхании написано, столько в нём нежности. Мне повезло:  я его прочел, когда оно только родилось, лет десять назад, и померещилось мне тогда: а может, не всё еще потеряно.
 
"Полночный троллейбус плывет по Москве"...