Елена Зейферт

***
Подлинные метафизические стихи хранят в себе моменты своего рождения, следы тех вспышек и срастаний, когда слово превращалось в вещь. Эта генная память зрима в стихах, как твёрдые капли воска на свече.

Стихи принимают в себя остатки зерна, из которого появились, чтобы сделать их своей новой органикой. Разновременное живёт в стихах как синхронное – и остатки плаценты, и органические элементы будущих рецепций.

Важнейшим дословесным (и даже домысленным) элементом, явленным в тексте, становится изображённый в нём непостижимый центр, из энергии которого рождается произведение. Этот центр обычно остаётся затекстовым, в словах же находят выражение излучаемые им энергии.

По Эзре Паунду, части идеограммы движутся к центру, но не достигают его. Таким образом, части идеограммы – элементы словесные, а сам «пустой» центр, к которому они движутся, – дословесный.

Паунду можно частично возразить: части идеограммы движутся не к центру, а от центра, рождаясь от него, а приближаются к нему лишь инерционно, возвращаясь к нему. Их тяга вторична – не как первичная энергия стрелы, а как инерция растянутой пружины, стремящейся вернуться в исходное положение.

Энергии возвращаются, чтобы пересечь и соединить возникший разрыв.

Можно наглядно увидеть, как непостижимый центр запечатлён Аркадием Драгомощенко в «точке слияния», куда стекаются части идеограммы «жёлтое», «иней», «лев», «золото», в то время как центр, излучающий части другой идеограммы («пролёт», «ястреб», «лестница», «крыши»), остаётся затекстовым:

Иные, словно раздвинув полог, вспыхивают тенью,
чей полог невесом вполне, – от жёлтого к инею, –
в точке слияния льва с золотом.
Отвесны сети окраин.
Не описать меру усталости весенней земли,
Предчувствия запахов
(пролёт. ястреб. лестница. крыши).

(Аркадий Драгомощенко. «Вдоль всех этих чёрных деревьев…»)

А. Драгомощенко показывает здесь центр как «точку слияния» излучаемых от него энергий, то есть застаёт самое раннее, первоначальное состояние только что рождающегося произведения.

При сближении или совпадении в тексте центра и его лучей, с одной стороны, парадоксальным образом максимально раздвигаются границы между творящим субъектом (биографическим автором), находящимся на самой ранней стадии зарождения вещи, и объектом изображения, всегда пребывающим в настоящем, с другой – происходит уникальное стяжение всех стадий создания произведения в «настоящее вечное», разновременного в синхронное.

Характерно, что в этом стихотворении Драгомощенко возникает дополняющий мотивы «пустого центра» мотив «пустоты»: «Утро какой пустоты нас оденет с тобою?» «Пустое утро» – это кусочки плаценты непостижимого центра частей другой идеограммы: «архипелаги слепящие облаков», «небесные острова» и «ветер из области полуденного сечения» («Вдоль всех этих чёрных деревьев…»).

Тяготение к центру также усиливают мотивы тяги, дуновения, притяжения:

Тетива маятника.
Глазного яблока дрожь.
Узкий парус пустыни.

(Аркадий Драгомощенко. Ослабление признака)

Изображая центр, поэты показывают его постепенный переход в абсолютную тишину, уже неслышную уху человека:

<…>

всем, что пахнет сейчас, как только что срезано, сжато,
сорвано с веток, срублено, сметено,
пахнет раем — запахом без возврата;
так, наверное, там и должно

пахнуть (как здесь), как будто идут от края
поля зрительного огромные огненные косцы,
но не двигаются, в каждом взмахе сгорая
до горького пепла, до сладкой пыльцы,

до тишины, но не той, что ставит на место
слух, вправляя вывихнутый его сустав,
а той, что для слуха находит место
в самой себе, составом его став, —

звуком, целым звуком, но не звучащим,
а зовущим всё, что ни есть вокруг,
называющим всё по имени в этой чаще,
чтоб в ответ услышать звучащий звук,

но не зовущий, а проходящий мимо,
за деревьями, в сторону той реки,
где говорят друг с другом неостановимо
только глухие камушки и немые пузырьки…

(Igor Bulatovsky. «Все облака перепутаны – где какое…»)

Парадоксально, но разрастание центра до его совпадения с лучами есть тот же процесс перехода в непостижимое ничто:

Луна началась в горле и разрослась в кадыке,
как раковина, что тянется подглядеть звезду за спиной,
заглотав с каждым кругом всё больше в море или в реке,
сама становясь лучами или звездой
Луна разрасталась воздушной верстой, проступив

сквозь меня и богиню: она была нами, мы – ей.

(Андрей Тавров. Проект Данте. Ахилл и Галатея. Луна)