Маэстро деталей

      Невозможно написать руководства к действию для души. Нам доставляет огромную радость, когда мы чувствуем расширение, когда наше пространство раздвигается и перед нами распахиваются новые горизонты, однако я не могу однозначно написать, что все существа стремятся к расширению. Достаточно рассмотреть случай, когда расширение происходит не из точки души, а Лейбниц называет душу метафизической точкой, и тогда мы рано или поздно всего лишь распыляемся в своём расширении. Следовательно, расширение лишь тогда прекрасно, когда стартует из нашей собранной самости. И следовательно, наша собранная самость - не меньшая задача для нас, чем и возможное из неё расширение. Но собранная самость представляет из себя стягивание в точку - вот почему тот, кто никогда не был по-настоящему собран, никогда по-настоящему и не расширится.
Иногда под давлением, тяготой, через страдание и напряжение в нас рождается то, что никак не ухватывалось в свободном полёте.
      Что же тогда сказать душе вообще, а не конкретной душе? Расширяйся? Собирайся? Делай и то, и другое вместе? Всё будет банальными советами в никуда. Такими банальностями забит весь наш современный интернет, а также "до" интернета и "вне" интернета вся плохая литература и философия. Потому что они, как раз претендуют быть руководствами для нашей души. Но у души не должно быть руководства. Душа должна знать самость, дружбу (соразделение) и дар. И больше ничего. Остальное ей лишнее и не к месту.
      И у Лейбница для души получаются приблизительно те же "три кита". О самодеятельности и спонтанности монад он пишет сразу же и яснее всего, затем обращается к взаимодействию монад друг с другом, и потом заканчивает не столь ясным "даром" совершенной монады (Бога) всем другим монадам. Но если его терминологию слегка ретранслировать, не изменяя смысла переносимого терминами, то для человеческой души важнейшими проблемами становятся два типа отношений: самостоятельное и дружеское, и самостоятельное и божественное (подаренное).
Под дружбой следует понимать здесь не только дружбу в прямом смысле слова, но и любовь, точно также, как и под божественным даром не только любые активизирующие и продлевающие нас формы, но и опять же любовь, так как последней свойственно перерастать рамки двух типов отношений и служить объединяющей силой, в которой все "три кита" души царствуют нераздельно. В любви невозможно понять что является довлеющим: живая самость, слитность с другой душой или же дар. Любовь сразу же и первое, и второе, и третье. Отсюда, как бы мы не изгалялись и чтобы возражая не придумывали, мы вынуждены заключить, что любовь и представляет в собственном смысле душу. Любовь и есть - совершенная душа.
      И чего бы ещё хотела наша душа как не себя саму (быть тем, что она есть), или найти себе компаньона по счастью и несчастью, или дарить саму себя и принимать в дар другую душу? Всё остальное, чтобы мы ни назвали - уже входит, включено в список.
      Но самыми сложными оказываются детали, каковым, к слову сказать, Лейбниц посвятил такое множество листов случайных бумаг, писем и заметок, что у любого читающего пестрит в глазах, и всё вместе никак не складывается в "предустановленную гармонию")). Именно эти россыпи звёзд, рассыпанные щедрой рукой Лейбница по тёмной ночи нашего мышления, мешают быть так называемой системе Лейбница достаточно законченной и совершенной, и слава богу, скажем мы. Монадология Лейбница растаскивается его монадами - мыслями в разные стороны - в полном соответствии со своей первичной идеей - импульсом. Бесконечное множество своеобразных монад никак не желает поддерживать строй классической философской традиции. Благодаря оттенкам, интонациям и вариациям, Лейбниц становится бесспорным новатором философского мышления "в деталях". Новатором и виртуозным маэстро одновременно.
       И глуп был бы тот, кто стал опровергать Лейбница в его основных положениях, он просто бы не нашёл в них живого Лейбница. По большей части мэтр в них не раскрывается, но зато вполне сбывается в различных умозрительных тонкостях, по праву считая, что малое совершенство равно великому.
      Лейбниц был настолько же публичен, насколько его монады были своеобразны. Если бы рядом с философской категорией "уединённость" можно было поставить трёх философов: Декарта, Спинозу и Лейбница, то они бы демонстрировали нам неподражаемые оттенки уединённости. Из "трёх китов" души эти философы отхватили бы себе: Декарт - самость и самостоятельность; Спиноза - дружбу и водительство, а Лейбниц, вы конечно же, догадались - дарение и дар.
      Декарт по принципу всех безумцев уединялся в городе - столпотворении - Амстердаме. Спиноза - среди избранных друзей, через тесный круг, влекомых им. Но импозантнее всего уединялся Лейбниц - садился писать очередное письмо и снова мечтал об уединении. Как в том анекдоте "снова хочу в Париж" - вот так уединялся Лейбниц.