Рассказы о войне ветерана 169

                СЛУЧАЙ  С  ПОЛЫНИНЫМ

                Повесть.
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 2
Продолжение 1 http://www.stihi.ru/2019/08/18/2760

 «Галина Петровна осталась одна. Она не знала, как он распорядится: прикажет ли устроить её в землянку к женщинам – она во время концерта видела нескольких женщин, они были в полку, – или он вместе со своим товарищем уйдёт из землянки, оставив её ночевать одну, или – об этом она тоже подумала, услышав его охрипший голос, – попросит уйти своего товарища и захочет остаться с нею вдвоём? Она не знала, как распорядится он, но знала, чего хочет она сама. Ей казалось, что он может полюбить её, и она хотела этого. Ей и правда хотелось рассказывать ему о своей жизни. Но при этом она понимала, что он не должен узнать о её жизни ничего, что могло бы ему помешать полюбить её. Она соврала, что всё время возит с собой эти фотографии, – она взяла их только сегодня, чтобы показать ему. Она соврала, сказав, что приехала к нему неожиданно для себя, – она ещё днём решила приехать и даже заранее подумала, что, может быть, останется здесь на ночь. Но она не хотела, чтобы сегодня у них было с ним что-нибудь ещё, кроме того, что уже было. Не потому, что ей самой не хотелось этого, а потому что ей надо было, чтобы он полюбил ее. Она думала об этом, когда ехала сюда. Думала, что, если она сама останется у него и всё-таки ровно ничего не будет, эта ночь свяжет его с ней сильней, чем многое другое.
Когда она сегодня на концерте, в перерыве между двумя отделениями, сказала своей подруге Маше Макаровой, что не только поедет к нему, но и, может быть, останется у него ночевать, та только всплеснула рукам и сказала: «Смотри».
– Ничего не будет, – уверенно сказала она.
– Смотри, – не веря ей, ещё раз сказала Маша и испуганно посмотрела на неё своими круглыми глазами.
– Ничего не будет, вот увидишь, – упрямо повторила Галина Петровна.

 Но сейчас, оставшись одна в землянке, вдруг испугалась самой себя.
«Если я позволю ему остаться и сделаю так, как мне самой хочется, всё пропало! Этого никак нельзя делать. Такие люди, как он, никогда этого потом не прощают. Нет, так нельзя, никак нельзя делать!»
Галина Петровна редко бывала расчётлива; гораздо чаще в своей жизни она делала не так, как хотела сама, а так, как хотели другие, более сильные, чем она, люди. Она прожила не сказать чтоб несчастную, а скорее нескладную жизнь неудачливой актрисы, у которой при всей её любви к театру на сцене то не везёт, то не получается; ей самой кажется, что не везёт, а другим – что не получается.
Здесь, во фронтовой бригаде, со своим умением звучно и трогательно читать стихи, со своей красивой внешностью и небольшим приятным голосом она впервые пожинала такой успех, никогда раньше не выпадавший на её долю, и, пожалуй, впервые в своей неудавшейся жизни чувствовала, что делает что-то очень важное и нужное для всех людей, а не просто для самой себя.
Выступая по нескольку раз в сутки, то в красных уголках, то на кораблях, то в землянках перед теснившимися в двух шагах от неё мужчинами, она чувствовала, что не только нравится им, но и кажется им счастливой. Хотя всё это было далеко не так, как они, наверное, думали.

 В первый раз она была замужем за своим ровесником, таким же молодым актёром, как она. Они жили с ним хорошо или почти хорошо, но она всё не хотела и не хотела иметь ребёнка, не желая потерять целый сезон в театре. Кончилось тем, что у её мужа появился ребёнок от совсем некрасивой – Галина Петровна потом мельком видела её – и не имевшей отношения к театру женщины, и он ушёл к этой женщине, а вернее, к ребёнку. Потом она вышла замуж за человека на двадцать лет старше её. Он был известный режиссёр, она занималась у него ещё в театральной студии и, вернувшись в Москву из провинции, попала к нему в театр. Она не любила его, но восторгалась им и верила, что он может сделать из неё большую актрису, тем более, что он сам говорил ей это. Большой актрисы он из неё не сделал, но от жены к ней действительно ушёл на целых три года. Жизнь с ним оказалась совсем невесёлой, но Галина Петровна старалась уверить себя, что живёт с этим человеком ради того, чтобы найти свой путь в искусстве. В конце концов он вернулся к жене, уже немолодой, но действительно большой актрисе, а Галина Петровна вновь осталась одна.

 А потом, за два года до войны, появился Витенька Балакирев, молодой режиссёр, только что кончивший театральный институт и сразу попавший в столичный театр не из-за способностей, а из-за того, что его отец, Василий Васильевич Балакирев, был знаменитый театральный администратор, который всех знал и все мог. Витенька не обещал сделать Галину Петровну большой актрисой, но он был красив, самоуверен и на пять лет моложе её, и когда он решил, что у него с ней должен быть роман, то спустя некоторое время всё вышло, как он хотел.

 Сказав Полынину, она сейчас не замужем, Галина Петровна сказала и правду и неправду. Они жили с Витенькой порознь, потому что он не приглашал её переезжать к себе, в большую отцовскую квартиру, а она не настаивала, боясь расстаться со своей длинной, похожей на гроб, унылой комнатой на Бронной, недалеко от театра. Но их отношения тянулись уже долго, и вокруг говорили об этом как о чём-то среднем между романом и замужеством. Сама Галина Петровна последнее время всё меньше думала об этом как о замужестве: она больше подчинялась чувствам Витеньки, чем испытывала к нему собственные, живя с ним не потому, что любила его, а потому, что не любила никого другого. А кроме того, хорошо помнила, что он моложе её на целых пять лет. И с таким, как он, это не обещает ей ничего хорошего.
В начале войны её оттолкнуло от Витеньки то, как он откровенно обрадовался, когда благодаря отцу в последнюю минуту его забронировали вместо другого человека. Галине Петровне даже называли потом имя этого актера, ушедшего на фронт вместо Витеньки, и ей было противно и стыдно.
Однако у неё и тут не хватило воли порвать с Витенькой, и хотя они простились с холодком, но всё же именно он провожал её в августе на вокзале, когда их бригада уезжала на север.

 Полынин понравился ей сразу, в первый же вечер, когда она его увидела. Во время концерта она заметила сидевшего прямо перед ней и показавшегося ей ещё совсем молодым полковника с двумя орденами Красного Знамени, орденом Ленина и ещё какими-то незнакомыми ей большими орденами, похожими на звёзды. У лётчика были широкие плечи, синие глаза и худое красивое загорелое лицо с двумя шрамами. Один шрам вкось пересекал лоб и уходил в начинавшие редеть светлые волосы, а другой был на левом ухе – такой, словно кто-то ножницами остриг мочку. Но эти шрамы не портили внешности лётчика, наоборот, без них он был бы, наверное, слишком уж красавчиком. В перерыве Галина Петровна спросила молодёнького лейтенанта, прикомандированного к их бригаде по случаю концерта, кто этот полковник в первом ряду.
– Командир части Полынин, – сказал лейтенант, словно удивляясь, как это можно не знать в лицо их командира части.
– У него много орденов, – сказала Галина Петровна, – даже такие, которых я никогда не видела!
Лейтенант объяснил, что ордена у командира части за выполнение особых заданий правительства. Он был в Испании, в Монголии и, говорят, даже в Китае. Полынин не был в Китае, но лётчику хотелось, чтобы командир их части был везде. Он говорил о своём полковнике с гордостью, и когда Галина Петровна вышла потом читать стихи о Чкалове, она читала их, глядя на Полынина. Ей было приятно читать эти стихи, глядя прямо в глаза сидевшему перед ней человеку с пятью орденами, о котором лейтенант сказал ей, что он, начиная с Испании, сбил уже девятнадцать самолётов.

 Когда сели ужинать, Галину Петровну посадили напротив Полынина, среди его лётчиков. Ей казался героем каждый из этих людей, сбивавших над Мурманском немецкие самолёты, но из их слов и поведения она поняла: не только молоденький лейтенант, а почти все они, по-разному выражая это, гордятся своим командиром части. Атмосфера, окружавшая в полку Полынина, подействовала на неё. Ей понравилось в нем всё – и то, как он поздоровался с ней: по-товарищески коротко и твёрдо пожал руку и сам назвал себя по имени и отчеству – Николай Николаевич; и как не стал её уговаривать, когда она, выпив две рюмки водки, на третий раз прикрыла рюмку ладонью; и как, когда её попросили спеть, сначала сказал: «Может, не надо, если вы устали?» – а когда она сказала: «А может, вам просто не хочется слушать?» – ответил без улыбки, что, напротив, хочется, но он подумал, что она устала.
И она стала петь уже не просто для всех них, а именно для него и, глядя на его ордена и на его ещё молодое лицо, несколько раз, пока пела, думала о том, что вот она сидит сейчас напротив него и поёт ему, а завтра он полетит и вдруг не собьет свой двадцатый самолёт, а, наоборот, собьют его и товарищи будут его хоронить, как хоронили когда-то Чкалова, в закрытом гробу.

 А потом, когда уже пора было прощаться, она, глядя на Полынина, с тоской подумала, какой всё-таки трусишка провожавший её из Москвы Витенька. И это в то время, как на свете есть такие хорошие люди! А она, тоже, в сущности, хороший человек, почему-то всю свою жизнь проходила мимо как раз таких вот хороших людей. Подумала и спела песню о рябине и о дубе. И Полынин, слушая эту песню, как ей показалось, о чём-то загрустил, а потом вдруг взял и поцеловал ей руку, чего ещё за минуту до этого она не ждала и не могла ждать от него. А через день после этого ей сказали, что полковник Полынин сбил над Мурманском в одном бою три самолёта, но потом сам разбился при вынужденной посадке и лежит в госпитале. Услышав это, она с содроганием вспомнила, как она пела и думала: «А вдруг его собьют?» Неплаксивая от природы, она даже заплакала и решила – будь что будет – ехать в госпиталь.
Так возникло то чувство к Полынину, которое она поспешила назвать в своём письме любовью.

 Она торопилась втащить себя на каждую новую ступеньку этого росшего в ней чувства раньше, чем эта ступенька возникала сама собой. Действительная готовность к любви уживалась в ней с преувеличением всего, что она испытывала. Её лихорадила какая-то почти неподвластная ей самой душевная спешка.
Почувствуй это Полынин, он мог бы, не вникая, заподозрить неправду и без раздумий оборвать всё, что уже возникло между ним и Галиной Петровной. А между тем её тянуло к нему искренне и сильно; ей нравилось в нем всё, что так резко отличало его от людей, с которыми судьба сводила её раньше. Ей нравилась прямота его взгляда на вещи и доверчивость человека, который доверчив не потому, что глуп, а потому, что не хочет жить иначе, и даже его юношеская стыдливость, с которой он всякий раз, когда она заходила к нему в палату, оглядывал всё вокруг себя, нет ли чего такого, на что не след смотреть женщине.
Ей нравилась его внешность, его синие, одновременно и строгие и простодушные глаза, которыми он, не моргая, серьёзно смотрел на неё, даже когда она несла всякую чепуху, просто чтобы развлечь его в госпитале. Её волновали его слава и то, что он одного за другим сбивал тех самых немцев, которых другие знакомые ей люди откровенно или молчаливо боялись.

 Женщина, прожившая не очень путную жизнь, она была при этом дочерью своего народа, и, случись ей попасть на фронт не актрисой фронтовой бригады, а связисткой или санитаркой, она, наверное, сумела бы умереть не хуже других. Сейчас её народ воевал, и её радовало, что тот, в кого она влюбилась, не Витенька Балакирев, а лётчик, человек, рисковавший жизнью, и ей ни перед кем не будет стыдно ни своего чувства к нему, ни близости с ним, даже если у этой близости не окажется никакого продолжения. Но в глубине души она хотела близости именно с продолжением. И не только хотела, но и сознательно и бессознательно делала всё, что умела, чтобы это случилось именно так. Обычно бестолковая в проявлении своих чувств, она сейчас удерживалась от всего, что могло бы помешать Полынину жениться на ней, и, сама удивляясь этой неожиданной для себя расчётливости, почему-то не стыдилась её.

 Она сидела и ждала возвращения Полынина, а он всё не шёл и не шёл, так долго, что она уже не знала, что и думать. Наконец он вернулся.
– Каптёрка закрыта, – сказал он, – и каптёр пропал. Хотели с Грицко вам постель достать – не нашли! Ложитесь на мою койку, мне перед приездом всё свежее застелили, я только днём поверх одеяла прилег…
И, как бы исправляя совершенную ошибку, одёрнул одеяло на своей и без того аккуратно застланной койке.
«Вот чего он так долго пропадал», – подумала Галина Петровна, и ей с ещё большей силой захотелось сказать ему то, чего нельзя было говорить: чтоб он не уходил.

 Полынин не был красной девицей, но не признавал в жизни никакой двусмыслицы. Раз Галина Петровна, сама признавшись ему в любви, после этого попросила, чтобы он больше не целовал её сегодня, он понял её желание остаться именно так, как оно было высказано: устала, ехать холодно, боится застрять в дороге, поэтому остаётся, А поняв так, даже и не подумал воспользоваться этими обстоятельствами и, зайдя в землянку комиссара, с которым Грицко играл в шахматы, сказал, чтобы Грицко добыл пару капотов для обогрева: Галина Петровна остаётся ночевать, а им обоим придётся спать у комиссара на этих капотах.
– Если пить захочется, вода в графине на столе, – сказал Полынин и, не глядя на Галину Петровну, снял со стены два полушубка: свой и Грицко.
– Ничего не надо, – сказала Галина Петровна, – спасибо! Почему вы на меня не смотрите?
– А чего мне на вас смотреть? – с грубостью, на которую она не обиделась, понимая её причину, ответил он. И взяв в охапку полушубки, пошёл к двери. – Спокойной ночи!
Галина Петровна села на его койку и, задумчиво глядя ему вслед, погладила рукой шершавое солдатское одеяло, которым была застлана койка. Кажется, она действительно любит этого человека!

 Она легла, не раздеваясь, накрывшись полушубком, и так долго не могла заснуть, что ей показалось – она уже не заснёт никогда. А что она всё-таки заснула, она поняла только утром, когда в дверь постучали. Спустив ноги с койки и сунув их в холодные валенки, она поспешно пригладила волосы и сказала: «Войдите».
В землянку вошёл Грицко, неся под мышкою термос, а в руках накрытые одна другой глубокие тарелки.
– С добрым утром. Чай пейте и яичницу кушайте, пока горячая.
– Сначала надо помыться, – сказала Галина Петровна.
– Верно, – согласился Грицко.
Он вытащил из-под своей койки чемодан, достал оттуда вафельное полотенце, снял с полочки мыло и из стоявшего у дверей ведра зачерпнул ковш воды. В ведре тонко хрустнула ледяная корочка. Из-под двери дуло, в землянке с утра было холодно.
– Пойдёмте на улицу, я вам солью. Простуды не боитесь?
– Не боюсь, – сказала Галина Петровна.

 Она закатала рукава и подвернула ворот гимнастёрки – в их бригаде все уже давно для удобства переобмундировались в военное – и вышла вслед за Грицко. Небо было пасмурное, серое, над аэродромом кружил снег.
– А где Николай Николаевич? – когда они вернулись в землянку, спросила Галина Петровна, накрепко вытирая ломившие от ледяной воды руки.
– Уехал в Мурманск, – сказал Грицко. – Вызван к командующему.
– Вот и захватил бы меня с собой, – разочарованно сказала Галина Петровна, никак не ожидавшая, что не увидит Полынина.
– Советовал ему. Говорю, забирай, Николай, от нас эту цыганочку, а то ещё чего нагадает, я цыган боюсь… А он пожалел будить. Но вы не беспокойтесь, он сам на полуторке уехал, а вам свою «эмку» оставил.
– Зачем же на полуторке, у него же нога…
– И я ему говорил, что нога, – сказал Грицко всё тем же насмешливым тоном, – а он не слушает. Кушайте яичницу, пока не остыла.
– А вы?
– А я понаблюдаю. Уже поел. Мы не артисты, живём по расписанию.

 Он налил Галине Петровне чаю, открыл тарелку, под которой лежал толстый омлет из яичного порошка с салом, и сел напротив Галины Петровны. Пока она ела, он молчал, а когда стала пить чай, вдруг, насмешливо прищурясь, заговорил:
– Видал сегодня во сне, что хотите женить на себе Николая.
– А вдруг сон в руку? – Галина Петровна рассердилась, но заставила себя улыбнуться.
– А вдруг он женатый? – по-прежнему щуря глаз, спросил Грицко.
– А я знаю, что неженатый! – всё ещё с усилием над собой продолжая улыбаться, сказала Галина Петровна.
– А если соврал? – спросил Грицко.
– А он никогда не врёт, – уверенно, хотя и вздрогнув в душе, сказала Галина Петровна.
– Это, конечно, верно, до сих пор неженатый. Несколько раз надумывал, а потом всё же отдумывал… – Грицко открыл прищуренный глаз, отчего лицо его сразу стало серьёзным. – Всё равно толку не будет: разные вы с ним люди!

 Галина Петровна растерялась. Она не знала, как вести себя с этим непрошенно откровенным, насмешливым длинным человеком, о котором Полынин говорил ей как о лучшем своём друге.
– Что молчите? – спросил Грицко. – Обругали бы меня, что ли!
– А мне не хочется. – Ей вдруг стало тоскливо, и она сказала то, что подумала: – В самом деле, мы с ним очень разные люди, и вполне возможно, от меня, как вы говорите, не будет толку.
– Ладно, не обижайтесь, – сказал Грицко, наливая ей второй стакан чая. Он был обескуражен таким правдивым ответом.
– А я на вас не обижаюсь. Вы сами-то женаты? – спросила у него Галина Петровна.
– Женат и даже многодетен. – Грицко усмехнулся и показал три пальца.
– И где они все у вас теперь? – спросила она серьёзно.
– Далеко, в Уфе.
– А у меня вот никого на свете нет. Хорошо, да? И пусть всегда так и будет? – спросила Галина Петровна с неожиданной для самой себя горечью.
Грицко ничего не ответил. Вместо ответа спросил, когда ей нужна будет машина.
– Если можно, я поеду прямо сейчас, – сказала Галина Петровна, – у меня через полтора часа репетиция.
Грицко вышел, и Галина Петровна, глядя ему вслед, подумала, что хотя она и сорвалась, не сдержалась, но, кажется, произвела на него хорошее впечатление и это очень важно.

 Командующий ВВС армии генерал-майор Турков вызвал к себе Полынина, чтобы сообщить: поданный Полыниным по команде рапорт о переводе в истребительную авиацию под Москву вопреки прежнему решению удовлетворён. Получен приказ: сдать полк и отбыть в Москву.
– Поздравляю, дорапортовался! – были первые, в сердцах сказанные слова, которые услышал Полынин, войдя в кабинет Туркова.
Когда три недели назад Полынин подал свой рапорт, Турков без разговоров завернул его, не желая расставаться с Полыниным, но тот с присущим ему упрямством настоял, чтобы рапорт отправили дальше, по команде. Турков вынужден был сделать это, и в конце концов всё вышло не так, как считал нужным он, а так, как захотел Полынин. Турков считал, что статья в газете могла оказаться тут последней каплей. В боях под Москвой уже было несколько таранов, и корреспонденты иногда так писали про них, словно это вообще самый лучший манёвр в воздушном бою. У тех, кто способен был решиться на таран, никто не отнимал их героизма, но излишняя шумиха с этими таранами, по мнению Туркова, была всё же временное явление. А пока суд да дело, у него забирали лучшего командира полка.
– А как, товарищ генерал, с рапортом Грицко? – спросил Полынин.
Турков усмехнулся, не скрывая своего, как он считал, законного злорадства, и ответил, что майор Грицко примет полк вместо Полынина. А если отсюда захотят забрать ещё и Грицко, то он, Турков, сам подаст рапорт по команде – он это умеет делать не хуже полковника Полынина.

 Полынин ничего не ответил, только вздохнул. Они с Грицко подавали рапорты одновременно, стремясь попасть под Москву, хотя и не очень-то веря, что это выйдет. А теперь, когда у него вдруг вышло, а у Грицко сорвалось, получалось неудобно перед Грицко. Конечно, приказ есть приказ, но всё-таки…
– Когда сдавать полк и когда вылетать?
– Полк сдай сегодня, – сказал Турков. – Всё равно ты, по сути, ещё не принял его после госпиталя. А вылетать – в зависимости от того, насколько торопишься.
– Что за вопрос!
– А раз торопишься, то я бы на твоём месте послал к бесу эту авиацию: она дело ненадёжное. По сведениям синоптиков, циклон дня на три, самое малое. – Турков опять усмехнулся и уже серьёзно добавил, что приказал навести справки: верней всего доехать сегодня же ночным поездом до Кандалакши, оттуда завтра идёт лесовоз в Архангельск, а там уж в зависимости от погоды на самолёте или поездом до Москвы. За шесть суток, но зато наверняка!
Полынин поблагодарил за совет, простился и пошёл выправлять документы.

 Покончив со всеми своими делами в штабе ВВС, он сел в полуторку и поехал в гостиницу «Арктика», где жили актёры фронтовой бригады. Войдя в построенное в тридцатые годы кубическое здание гостиницы, Полынин, подавив чувство неловкости, спросил у дежурной, сидевшей возле чучела медведя, в каком номере живет артистка Прокофьева. Дежурная улыбнулась не понравившейся ему улыбкой и ответила, что артистка Прокофьева живёт на втором этаже, в шестнадцатой комнате, но, кажется, её нет дома, впрочем, пусть он сам проверит. Он, прихрамывая, поднялся по лестнице и стал стучать в дверь шестнадцатого номера, но никто не ответил. «Неужели так задержалась там, у нас?» – подумал он, но на стук открылась дверь соседней комнаты, и какой-то старый человек в галифе, валенках и нательной рубашке с заткнутым за ворот полотенцем и намыленной щекой – наверное, тоже артист – сказал, что никого нет: и Прокофьева и Макарова ушли в театр на репетицию. Полынин тревожно взглянул на часы. Надо было возвращаться на аэродром, сдавать полк; свободного времени почти не оставалось».

 Продолжение повести в следующей публикации.