Двести сорок два, цикл стихов

На  те  же  грабли… Рассказы, миниатюры, публицистичное, продолжение  повестей «Слова на ветер», «Шабаши пакостников», романа «Старики - России и миру…»

ВАЛЕРИЙ   ГРАН














ДВЕСТИ   СОРОК   ДВА
























Белгород-2012 г.




Гран  В.В.
Двести  сорок  два… Избранное.  Избранные  стихотворения, выборочные стихотворные сюжеты (части) из поэм, романа в стихах, повестей в стихах. (1994—2012г.)





Валерий  Гран—автор  восьми сборников стихов (в которые вошли поэмы, отрывки из повестей – и романов - в стихах, драмы в стихах, эклоги), а также  десяти сборников прозы (в которые вошли рассказы, миниатюры, публицистичные наброски, повести, части романов, и драматургическое: комедия, трагедия, драмы.
   Периодически публиковался - и публикуется изредка теперь - в газетах, журнальчиках. Из серьёзных литературно- художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
   Шесть первых сборников стихов и прозы В.Грана были полтора года представляемы по договору  в Интернете через московское электронное издательство.
   Когда жил в Крыму, был принят в СП АРК Крым.
    Серьёзно занимается литературой с  ноября 2003 года.
    В представляемый сборник «Двести сорок  два…» в основном вошли  избранные стихотворения - и вообще поэтическое,
написанные  автором с начала 1994 года по первую половину 2012 года ( избранное, - если проще), в большинстве издаваемое В.Граном в разных поэтических сборниках  ранее, а также имеющие стихотворную целостность выборочные отрывки из его поэм, повестей - и романа - в стихах, также в основном  представляемых им  ранее в изданных стихотворных сборниках.
В.В. Гран, 2012 г.


Посвящаю  моей  дочери  Веронике








Из  сборника стихотворений «По листве отшумевших строк…», Симферополь, 2004 .




Прощённое  Воскресение

Когда  весною   от  причала
Река  разлилась  до  креста,
И  лишь приблизилось начало
Ещё  Великого  поста,
То   накануне - накануне
Его всегда воскресный день,
Когда в волне на детской шхуне
Парус  мелькает, как  сирень,
И, позабыв про ветер  студный,
Несёт  всему о солнце  весть, -
Тогда хороший, чем-то чудный
Обычай в православьи   есть.

Как  только  блики дня померкли
И весь к свече стремится  взгляд,
Братья и сёстры, ставши в церкви
Напротив,  к   ряду  ряд,
Начнут  движение,  в  пути-
Кто не появится навстречу,-
Произнося  тому: «прости…»,
И, приобняв  легко  за  плечи,
Дальше, - чтобы на ясный, трудный
Призыв  поста и маленькая месть
Не привносила голос судный…

Перед  постом Великим  чудный
Обычай  в православьи  есть!
1995 г.

Х   Х  Х

Любовь  моя  в чёрном  подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
Как  только церковные  праздники,
Ты  к причащенью  спешишь.

А примешь его - вся  в  заботы,
В труды  ненасытные   дня.
Случилось  такое, что  ты
Совсем  избегаешь   меня

Мне  многое  в жизни  ясно.
И очень святого  здесь нет.
Но  в вере своей ты прекрасна,
«Прекрасна!» - всё  вторит поэт.

Хоть к осени ветры-проказники.
Развеяли   солнце  и тишь.
Любовь  моя в чёрном подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
1995 г.

Напоминала…

Тьма  вечерняя  сиренями день пинала
за  серым  библиотечным  крыльцом.
Улыбкой, манерой  держаться, лицом, -
но эта библиотекарша  напоминала
одну  знакомую, которая просто горела,
когда  юность   зарёй  розовела,
любовью к жизни, величием  океана,
примеряя к  будущему радужные версии.
И оступалась. А теперь, падая на дно стакана,
вместе с мужем - офицером (заработавшим пенсии,
сотрудничавшим с рэкетом, читавшим молитвы,
заходя в костёл, примиряя то, что непримиримо…)
порой между собой производят такие  битвы,
поглядывая на которые   два  херувима
на  иконе над роялем кружатся, как  полетели
в царство небесное  по  чужим  орбитам.
И после, спрессованные на  широкой постели
поцелуями, стирают ими  многим  обидам
названия,  смыслы  в  кошмарной  массе
вспыхнувших искр  для костра  страсти.
Утром же, в колледже, в  каком-то  классе,
говоря  вежливо  ученикам: «Здрасте!»,
она  выглядит, словно из тени моменты
и не касались её тайным  подпольем.
И те - озорные, курящие, прячась по - заугольям, -
говорят ей искренние, влюблённые комплименты…
1995 г.

О вере

Пришли  откуда - неизвестно.
Уйдём - неведомо   куда.
И это небо,  эта  бездна
Людей преследует всегда.
Уставясь в вечности пучину,
Припомнив   древние  огни,
Не столько смысл, не так причину
Всего привязаны  они
Искать, когда  ответы сбиты
В туман систем и веры сдвиг,
А оправдания, самозащиты
В душе на малый  жизни миг, -
Чтобы  смелее, если честно,
Лепить слова  на  провода…

Пришли откуда - неизвестно.
Уйдём – неведомо  куда.
1995 г.

В монастыре

Даль  осенняя  была  в тумане.
От дождя - все  кресты  вперекось.
Чтобы даме московской  Диане
в монастырском вагоне  спалось
хорошо  и тепло (будто  прочь
перегибы, изгибы, молва…),
молодой  послушник всю ночь
кидал в  печку  сухие  дрова,
добавляя  огня  понемногу,
кочергою  огонь  вороша, -
одновременно ей - и  Богу -
вдохновенным порывом служа.
1995 г.

Х   Х  Х

Если  выпить воды, то легче  движение
опять туда, где  искать себя  поздно,
где, как и в России, всё так  грандиозно,
запутано - перепутано, что  завершения
в форму  разумную  ждать  плохо
и не нужно, даже от глупости  охая, -
словно  красные звёздочки из поэмы Блока
падают  на  кресты  мистики  Гоголя…
1996 г.

Х   Х   Х

Утро, песня, жизнь за гранью
смерти   иль    рождения.
Пахло клюквой и геранью.
Поезда    движение
отдавалось   неуклюже
в  вымысла  забытие.
Отражалось  небо в луже,
словно бы событие
в фразе, втиснутой в газету
на  зуденье  дня.
Пробиралась осень к лету,
дождиком   звеня
по проснувшейся простуде,
по пространства скатерти.
Умирали где-то люди;
и   из  чрева  матери
выползали сизой ранью
с криком напряжения.
Утро, песня, жизнь за гранью
 смерти  иль рождения.
1996 г.

Х   Х   Х

Свет
быстро  длился
в вечера  гарь.
Когда я родился,
то  был  январь,
 днём по вопросам
бежавший в февраль.
Было 
морозам
силы не  жаль.
Было
в  метели
снега  полно.
Ветры 
гудели,
бились в окно;
рвали
все  звуки
на линий  меже.
От этого
вьюги
и рыщут в душе
моей,
часто воя
про лета тепло.
Хотя
всё  травою
давно поросло.
1997 г.   

Рассказ  уголовника

Над зоной  сибирскою ночь глубока.
Метели наводят   погоду.
Пятнадцать лет от «от звонка до звонка»
мой кореш Пертуха отбыл. На свободу
сегодня ему надлежало с утра.
Но только жестоки порою печали.
Пятнадцать лет отсидел, и вчера
его мы уже  провожали.
Чифир заварили. Семьёю одной
собрались под звоны гитары
на зоне рабочей. Я нож выкидной
ему подарил - в Краснодаре
своём чтобы помнил  меня,
как рядом по долгому сроку.
Кто ж знал, что такое? Себя всё виня,
я ночью не спал; что-то  Богу
доказывал мрачно, до одури злой,
забыв даже  личного мерки.
Снег тихо кружился над зоной жилой.
Мы вечером ждали  проверки.
И может, припомнивши прошлого грим,
из  юности радостной  снимки,
с молодым заключённым  одним
Петруха, как  раньше на ринге,
играли в строю, чтобы холод в обман
средь лёгких ударов, без стука.
И это заметив, вдруг мент – капитан -
Дежурный - к нему: - «Что ты, сука?!
не можешь спокойнее на полосе,
смирнее стоять, как средь камер?!..»
И говор замолк; и застыли мы все;
и как от удара, замер
Петруха. И что тут  возьмёшь
с мента, обнаглевшего в муть?
Но мигом единым Петруха мой нож
из кармана - и прямо  в  грудь
ему… Позабыв со свободой разлуку,
что мать ждёт года у свечи…
И снова удар: «За  суку,
зажравшийся чёрт, получи!..»
И брызнула кровь. Не для книжки,
не нежным стишкам тот парад!
Менты налетели; и  с «вышки»
по небу  плеснул  автомат
длинную очередь, - как от земли
 проклятие в звёздную тьму.
 И в карцер Петруху менты волокли,
дубася его;  а  сегодня  ему
на  свободу бы надо с утра.
Но как налетели нежданно печали:
пятнадцать лет отсидел, и вчера
его  мы  уже  провожали…
1997 г.

Х   Х   Х

Твои случайно тронул плечи,
сместив их в сторону чуть-чуть.
И от проснувшихся  наречий
нежданно потеплела грудь;
и сердцу легче как-то стало,
и взгляду - потеплей.
Дождинки - в блеск кристалла -
легли на вязкий  клей
средь трещин возле линий
стекла на том окне,
где вечер тёмно-синий
на вздох прилёг весне…
1998 г.

В Троице-Сергиевой лавре

Солнце  весеннее. Небо  всё чисто.
Паломники, толпы приезжих, туристы.

Огромные церкви; и цепи; и гайки;
и камни; и стены. И попрошайки -

все злые тогда, если денег дал мало;
ругаются вслед, как слово попало.

Торгуют вблизи; торгуют  далече.
Иконки, картинки, цепочки и свечи…

Не знаю, как избраны, милы  мы  Богу,
но бизнес во всём на широкую ногу.

Подобное, видимо, всё так и надо.
Служение - труд; труду же - оплата.

Труд нудный и нудный - по семь часов стоя.
 Поют и кадят. Без веры   такое

до смерти тянуть - лучше сразу на плахе.
Не оттого ли  иные  монахи

жестоки, и нервны; и с духами в битве;
мозги отрешают  упорно в молитве, -

какой не коснётся, возможно, слух божий.
Но то, что они как-то молятся всё же

бесплодно - иных плодоносий не хуже.
Ведь к морю стремятся и реки, и лужи.
1998 г.

Х  Х  Х

Ты пришла в свеченьи  даты
первомайской, в  радость  строк.
Наши скрещенные  взгляды
и   улыбки   за  порог
вознесли тебя из  края,
где  цветенья  воздух  чист,
где, и   бёдрами  играя,
шаг твой  плыл в зелёный лист
по  звенящему  напеву
от  девчонки - прямо  в  даму,
в ту  хмелеющую  Еву,
что - по  Библии -  Адаму,
пренебрегши  божьим раем,
тянет  яблоко: « И  ты
тоже  ешь! Пусть  мы узнаем
стыд  и  сладость  наготы
даже  и  ценой   расплаты
за чарующий  глоток…»
Ты пришла в  свеченьи даты
первомайской, в  радость  строк.
1999г.

Снимок  в  газете

Из  газетного  зимнего  листика
в дни весенние   ветер  принёс
этот снимок. Там женщина - мистика,
тайна, поиск  себя, вопрос.
Чёрным платьем прикрыта. Без фокуса
откровенного: всю  напоказ! -
ей, конечно, средь грубого конкурса
не иметь   ещё  лавров  сейчас.
В ней мне слышится звонкая  нота
от ручьёв, пробуждённых в борьбе
со снегами и льдом, и работа до пота
над собой, непокорность  судьбе.
Что-то резкое, что-то  безбрежное
(словно море, приявшее  штиль),
что-то  тихое, что-то  нежное,
быстрое! -  будто  автомобиль
вдруг завёлся, дороги  полосы.
истребляя под  скорости  грим.
И она за рулём.   И  волосы
разметались  её  над  ним.
И мелькают  берёзы, и  лица,
континенты, мечты, времена…
Окрылённая, стройная  мчится
в неизвестную  даль  она!
1999 г.

Постаревший  боксёр       Павлу Б…

Погуляв  около полувека, он стал  мужем
женщины  на  двадцать лет моложе.
Она повар. Обеды сытные, завтраки, ужин
готовит ему. Он стал упитанным, похожим
на  Муххамеда  Али  (и фигурою, и лицом);
и если бы снова на ринг-то в тяжёлом весе.
Когда-то давно, сбежав от того чтобы быть отцом,
он часто теперь напевает, бубнит: «Воскресе!»-
себе под нос, и заглохшие чувства в нём бесятся.
Он копит деньги; наотрез спиртное не пьёт,
с удовольствием отмечая, как месяц от месяца
у его молодой супруги заметно живот
набухает в стороны, вверх  и  вширь,
тайну в себе заключая, лелея  и грея.
Он порою считает по дням  время,
ожидая, когда  она  в  этот  мир
выбросит тельце с беспомощным нови,
в кричащем, бессмысленном вечно протесте,-
но от его и её клеток, костей, крови
себя продолжающих и возрождающих вместе.
1999г.

Познакомились

Навела  ресницы.  Накрасила  веки.
Страсти, что уснули в позапрошлом веке

пробудила  тихо, бросила  на срубы.
Наши лишь касались в поцелуях губы.

Наши разгорались постепенно  свечи.
Были ожидаемы  вечерами встречи.

Были все  оправданы  лёгкие обманы.
Были призакручены образы и краны.
Было запрокинуто в потолок мгновение.
Руки и колени  звало  единение

двух  частей  у берега, у реки излома,
у обидной ясности, что мы не знакомы

раньше - до потери, или до антракта.
И вот познакомились осторожно как-то.
2000г.

Х  Х  Х   девчонке с нашего двора

Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых суть:
руку тонкую иль – лучше - ножку
на случайном прыжке подвернуть,-
и жизнь сразу же просто  иная,
как в смещении тайных  побед.
По двору  ты идёшь, пожиная
взгляды  чьи-то, участие  вслед,
зная, что хромоты твоей  ноты
преходящи, как вечером – тишь,
и в усмешки твои  и остроты
скоро всем озорством побежишь,
ещё  путая  путь  и дорожку,
цепко  мыслью  хватая суть.
Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых чуть.
2000г.

Ноябрьское откровение

1.То было иль не было. Но всё  давно.
Оно промелькнуло  кадром  в кино,
как юность, как молодость, с алым заря.
А было  седьмое - тогда – ноября.
С завода не строго уже на парад
людей собирали; и я  был  вдруг рад
в  свой  выходной от души отдохнуть,
пополнить осенними чувствами грудь.
Был молод - и «умным» - я слишком тогда;
и жил, не стремясь в высоту, никуда.
И только хотелось красиво любить.
Но в мелкое, блудное светлая прыть
порой  оступалась, не веря  в  кино.
То было иль не было. Но всё давно.

2. После  парада  гулял весь  народ.
Пил, танцевал и, выщербив  рот,
орал  общим  голосом аж до небес:
«Слава труду! Революции!  КПСС!»
Не очень приемля от стадных начал,
вместе со всеми  я не  кричал.
И горд  оттого был в какой-то момент
той  отчуждённостью, где  диссидент
весь невзлюбил окружающий  строй;
и  тем возомнил, что он есть герой,
борец  и страдалец, к тому же - поэт,
ясно увидевший  к пропасти  след.
И чтобы задиристей, громче  упасть,
в стихах  обругал советскую власть.

3.   Было иль не было. Но всё  давно.
В мир открывалось пошире  окно,
и виделось часто  иное средь лиц,
не признавая  идей  и границ,
но глупо склоняясь к царям и крестам,
будто хорошее  именно там,
будто в разливы  весенние  рек
я - не  как  все -  не  простой  человек.
Этой надуманной  звёздности бред
в обществе стадности вёл под запрет,
покуда  туманом армейских  знамён
я не был  на время - и глупо - спасён.
Пока не сбежали мои  облака
в случай, который не понять пока.

4.  Было и было.  Но всё  давно.
Месяц, число, как и раньше, одно.
Только в разрыве огромном года;
только под ветром  иным  провода;
только под  властью другою  народ
(когда нет законности, наций разброд;
когда большинство  опять в нищету…),
который нередко о прошлом мечту
вынашивать стал, и ходить на парад,
хоть больше никто, как годы назад,
требовать это не  станет  никак.
И если так прочно упёрлись во мрак,
что и в саму  демократию: зря! -
отметим со вздохом сей день ноября!..
7 ноября 2000г.

Х  Х  Х          Николаю  В.

Снег  метёт  во всё  пространство
из  круженья   своего.
Что в душе  от христианства,
и что  супротив  него -
не понять под этим белым
покрывалом  бытия.
Снег  метёт. Как  будто мелом
заштрихованы  поля,
и тропинки  у  дороги,
берег  прямо  у  реки.
На  берёзе  две  сороки
замолчали от  тоски.
Катер  серый  у причала
на цепи застыл  опять.
Снег  метёт. И жизнь сначала
нет возможности начать,
юным стать, как песня эта,
что звучит, звенит вокруг.
Жизнь сгорела, как комета,
отражаясь только вдруг
возле двери, возле лестниц,
где разбросаны  дрова.
Снег  метёт. Ещё  лишь месяц -
и Христова  рождества
будем ждать из христианства,
или из  игры  в  него.
Снег метёт на всё  пространство
из круженья  своего.
2000г.

К  наступающему  2001 году.

Снег  по линии покатой.
В перебежках  тьма  и свет.
С  Новым годом, с новой датой,
раз какую в тыщу  лет
отмечать дано в текущем
продолжении  времён.
Знаменательно  живущим,
даже  если  под  уклон
жизнь в судьбе, как виноватой,
как теряющей  свой  след.
С Новым годом, с новой датой,
раз какая в  тыщу  лет!
31  декабря 2000г.

К  женскому  дню

Шире
на  всходе
теплящее  сна.
В мире,
в природе,
в мыслях - весна.

Утро -
как  свечи -
  блеском  одним,

будто
на встрече
с  мартом  Восьмым.

Рифмы,
блистая
в солнечный  смех, -
для  Риммы,
для  Таи,
для женщин всех!
2001г.

Три гибрида

Вышла  пьяная  обида
на развилку  ясным  днём.
Правят Русью три гибрида,
по которым мы  живём,
у которых нынче в лапах
наши чувства, быт, каприз.
Первый (главный) - это Запад,
а второй - социализм
(что по мыслям, по  игре,
в генах, - как  ни  колеси…);
третий-то, как  при  царе
было вроде б на  Руси.
Тянем с прошлого для вида;
тянем часть со стороны.
Правят  Русью три гибрида.
Правят, бродят средь страны.
2001 г.

Ещё  человека…

Солнце  палило. Свечи  горели.
Где-то  могила в глине и меле

вырыта была - копателям дело.
В тлении стыло покойника тело.

Пухленьких ангелов в небе балуя,
как-то устало тянул «аллилуйиа»

поп - для порядка в молитв сеновале.
Две резвых бабки ему  подпевали

разноголосо, в  мотивы  земные.
Вдоль по откосу к погосту  родные

гроб, где  лежало покойника тело,
несли; и дрожала, казалось, несмело

земля в сокровенной силе от века.
Ведь из Вселенной ещё человека

смерть за собой навсегда уводила.
Свечи горели. Солнце палило.
2001 г.

Приди

Приди, когда  вокруг  темно,
когда душе и мыслям туго,
когда царапает  окно
своим колючим снегом вьюга.
Приди, когда ещё  рассвет
не поднимает  все потери;
когда случайный чей-то след
тропинку не наметил к двери.
Приди, когда стучат часы
как колокольчик  заржавелый;
когда ложится на весы
и жизнь порой, как фантик белый
с конфеты, брошенный тобой
туда, где было чувству сладко,
и я - немеющий, слепой -
вдруг пробирался через складки
материй импортных к груди
твоей, целуя  шею, плечи…

Хочу с тобою новой встречи.
Приди, пожалуйста, приди!
2001 г.

Паломнице в монастыре

Ты приехала.  Ищешь  покоя.
Приложилась губами к кресту.
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету,
и таящей упрямо  цветенье,
будто взгляда достойного нет.
Но покой - это к области тленья,
запылившей сединами след
Но покой - пластилинное стадо,
где без  маршальской буквы «я».
В райской свежести, пламени ада
ещё тает душа  твоя,
раздвоясь, разбегаясь по равной
с незажившей земною мечтой,
с отражённой в тебе православной -
и языческой чуть - красотой
(на какую ты смотришь не строго,
как роса - на цветы и траву;
и её  к  проявлению  Бога
вознося, адресуя в хвалу,
все   заслуги  свои в  суету
низводя  и в  туман за рекою…).
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету.
2001г.

Не  рассуждай

Ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету мерцающем  свечи.
Не рассуждай, хорошая, о  вере,
а просто тихо слушай и молчи.

Ты тем права, что мелкие  дороги
часто пришедших завели  сюда.
Не рассуждай, хорошая, о  Боге;
о том, действительно ль вода

святая в бочках  и  канистрах:
попьёшь - и в возрожденье  сил…
Народ, царей, разбойников, министров
веками ею  поп  кропил.

И мы обратно в смутных перепутьях;
и грязи с чистотою в каждом смесь.
Не рассуждай, хорошая, о людях,
что собрались и тех, что служат здесь.

Ещё душою в правды смутной вере,
ещё звездой горя в своей  ночи,
ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету  мерцающей  свечи.
2001г.

Х  Х  Х 
(из поэмы-романа - в стихах «Астрахань».)

1. Иду по берегу  Кутума.
Лоскуток  от ткани синий.
Волны - из обрубков линий
по воде. Их  сумма
во всей  общности, в потоке,
в пляске брызг и суеты
так  плывут, как будто строки
по сознанию - в  стихи.

2.День с порывистой и ясной,
не нашедшей  свою  роль,
но по  «Набережной красной»
устремляющееся  вдоль
переменой  чувств во взгляды,
мыслей - в перемахи рук.
Чтоб в  «Большие  Исады»
 влиться капелькою вдруг.

3.Есть  в  базаре - от  вокзала
что-то: мельтешенье сплошь.
Загорел я. Ты   сказала,
что на  негра  я  похож,
 когда ночь смещает грани
 снов, и простыней  укрыт.
 Что же, наций в  Астрахани
 столько - мира всего  вид

4. в этом городе - по мини -
предстаёт, в клочке  Земли.
Раньше шелковицы, дыни
у  забора  конопли
вырастают  травы - ели
для дурмана, или  для -
для того, чтобы  шумели
пеной  прямо у  Кремля

5. воды  Каспия  кому-то,
даль веков сместив опять
в бред иллюзий на минуту,
опрокидывая   вспять
явь и то, что  нынче есть, -
в дыры  времени - пространства,
где  скрипит и рвётся  жесть
и любви, и  постоянства.

6. Есть величье в жизни трезвой,
и возможность  на  пути
поиск сути да и вес  свой,
не шатаясь,  пронести
так, чтоб в общего потоке,
в брызгах личной шелухи
отыскать порою  строки,
что вмещаются в  стихи.
2002 г.

На  встречу

Запах  нежный  цветов  и ладана.
Ночь звезду в камыши забросила.
 Наша  встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Всё возможное  и невозможное
разместилось за песни  окраиной.
 Как придёшь ты, такая  сложная,
 в простоте своей  нераскаянной?

В красоте  своей  неразвенчанной,
не уснувшей  капризами долгими?
На  улыбки  твои и плечи - на
нанесу поцелуи  наколками.

Всю  проведаю.  Будь разгадана
 даже в том, что в веках заморозила.
 Наша встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Запах  нежный  цветов и ладана.
 Ночь звезду в камыши забросила.
2002 г.

Этот дом

Приходил  я порой в этот дом.
Было  тьмою объято кругом.
Пьяной удалью  зрели слова.
Веселилась, гуляла  братва.
Часто ночью среди суеты
на него налетали  менты.
Кровь по венам кружил самогон.
Этот дом был похож на вагон,
где за жизнь не цепляясь, за высь,
приходящие в пропасть неслись,
заключив в себя сладкую страсть:
если падать - так громко упасть.
И упасть не на землю, а в ад -
как теперь уже здесь говорят.
Но в любой и войне, и возне
этот дом был рад искренне мне.

Пронеслось, пролетело лет пять.
В этот дом захожу я опять.
Где разгул его, буйство, и срам?
Этот дом превращается в храм.
Прост и трезв его небу салют.
Люди молятся, песни поют.
Парни, девушки в нём, но не те,
что клонились душой к пустоте.
В нём другая суть правит с утра.
Обращение: «брат и  сестра».
Свет со всех проникает сторон.
Я смотрю, и смотрю. Удивлён.
Дряблый путь не приемля к кресту,
Повторяю я: «Слава  Христу!»
И в своём возрожденьи вдвойне
этот дом весь рад искренне мне.
2003 г.

Х  Х  Х  Александру К.

В  обитель святую вернулся я снова,
чтоб стоя  выслушивать вечное слово,

чтоб  взглядом погладить кирпичные своды
(что строил когда-то, и силы, и годы

теряя),познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось,

хоть храмы  теперь - как на картинке.
Из кельи  мои  меховые  ботинки

вдруг  «увели»…И  по  белому  снегу
бреду я в носках, ругань к кислому смеху

крепя и с усмешкой косясь на  распятье.
Я вас  узнаю, православные  братья!

А из рухольной новой знакомый мне инок
уж валенки тащит вместо ботинок:

«Бери, брат. Будь каждый под Бога покровом.
Есть скользкие овцы и в стаде Христовом.»

Надел их на  ноги - и дело  здорово.
В обитель святую вернулся я снова,

чтобы познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось.
2004 г.

Дочерний  долг
Надежде Карповой

Жизни  драмы  от  начала
 Твоей мамы тоже не стало.

Горечь утраты, тяжесть заботы
вплели без пощады в тебя свои ноты,

как август в погоду туманы над Качей.
Больше полгода за мамой лежачей

днями, ночами ходила ты  стойко.
И за плечами усталости столько!

Но в сумрак вечерний душа вновь воскресла:
ты долг свой дочерний исполнила честно!

Исполнила  прямо, в цену  не играя!
Но всё ж твоя мама уже не живая.

Не вымолвит слова ни глухо, ни ясно.
И с этим ты снова никак не согласна.
10 августа 2004 г.


Из  поэтического сборника «Моря разбег вдоль Крыма»,
Симферополь, 2005 г.

Ночью на вокзале
иноку  Сильвестру

В год  наступивший достаточно снега.
Краснощёкие парни зашлись от смеха,
кидая снежками в девчонок рядом,
какие  тащат  себе  на  дом
сумки, чтобы с наценкой  на рынке
потом продать и платки, и косынки.

Не спать вновь ночью, конечно, трудно.
Осталось четыре часа - и утро,
 когда я пойду по дороге направо.
 По рельсам поезд «Москва - Варшава»
 протюкал, в серой  растаяв  дымке,
 как тает далёкий пейзаж на снимке.

Если почти целый месяц вне дома-
то снова  Россия до боли знакома
и неприветлива в алом забеге зари,
хоть православные  монастыри
часто надёжный приют с рассвета,
хлеб и ночлег. Но взамен за это

ты должен отдать им и силы, и труд;
порой для себя двадцати  минут
не сыщешь, - и всё  без  оплаты?!
Танцуют кресты золотые, когда ты
уходишь на холод, в лапы к туману,
в окрики риска…  А по экрану

телевизора возле цветастой стены
взрывы мелькают чеченской войны,
 рекламные выкрики, розы с настурцией,
 депутаты Госдумы, какие с коррупцией
 объявляют войну до её  падежа,
 но…с уважением, осторожно, и не спеша.

Мира крупицы в пространстве  вокзала.
В нём почему-то всегда места  мало
тем, кто скользит у чужой суеты.
Кружат спокойно по залу менты,
и не спешат  проверять документы.
Подобное - странные  нынче моменты.

Словно им выдали  новый  наказ:
не потрошить придирчиво  нас
без  оснований и безпричинно,
если сидим  или дремлем  чинно
в пальто   и   даже  телогрейке,
не ставя  ноги на скамейки…
29 января 2004г., Смоленск

Тот  город
Ивану и Малгажате С.   

Похожий   на  сероватый  брезент
неба  навес  на части  расколот
солнца   блестящим  диском.
Когда я порой приезжаю в тот город,
то он, словно музыкальный инструмент,
хранящий   память  о близком

для меня, начинает  неизменно звучать,
вырывая из памяти будто бы кадры,
сцены прошлого, лица-с улицы Брестской,
Вильчковского, Крайней…Я бы  рад
увидеть их снова, сняв чудотворно печать
с беспощадности времени. Но за занавеской

годов они почти все изменились, опухли,
погрязли в уважении, наполнились зрелым,
не оставляющим  шанса для возврата
цветущей юности, если  вдруг и с белым
снежком запустить в них старые туфли
и  текстильного  комбината

воздух, когда-то до  одури прелый.
(Жизнь в глубине - игра без правил,
где не много отводится на разминку…).
Валера Гичевский, Гена Акулич, Борис Левый...
Но и Саша Галькевич,
Слава Годун, Борзилов Павел
к золотой медали, к газетному  снимку
не пройдутся по рингу походкой, что победней
часто иных, чтоб бульвара Хэйнола аллея
им вслед прозвенела стеклом  разбитым,
восторгом ребячьим. Хоть и последний
издали напоминает  Кассиуса  Клея
теперь - и  фигурой, и  всем  видом.

Тот город, если приехать в него из Бреста,
встречает речкой, мелеющей  летом,
гаражами, садами, мостами, тюрьмой.
А в ней всегда найдётся место
для того, то с купюрами иль пистолетом,
протиснувшись в дверь, заорёт: «Город - мой!»,

ковыряясь при этом  пальцем  в  ухе,
лупясь зрачками в простыни на балконе,
на молодуху, в мороз оголившую ноги,
пока не начнёт различать угрозы, кликухи
разного  веса - вне закона и при законе.
Тот город увяз  уверенно в Боге,

неуловимом так  же, как ветер в поле,
отраженье луны, забежавшее на крыши жесть,
в веках заметаемых вьюгами  след.
Труднее понять, что всё по его - благой? - воле
происходит, доказать,  что  он  есть,
или  противное: нет,

когда вечером, сворачивая быстро за угол
высморкаться, а то и посмотреть на печали
оконной рамы, приютивший у стёкол герань,
упираешься в крест, в назойливую проповедь, в купол;
замечаешь, как люди - в сравнении - обмельчали:
рвут, копошатся, то христианин-то пьянь.

Для меня тот город слагается из давних фраз,
уцелевших домов, известных  только
моим сверстникам, хорошим  знакомым,
не потерявшим  слух. Идущая невдалеке сейчас
женщина напоминает…Ирину, Светлану, Ольгу?
Она  вздох, в моём горле  застывший  комом,

конечно же, е заметит.  Живущим ударно
ощутимей   мотив   банальной  песни,
крутой  анекдот, на  стене  иконка.
Да и вообще женщина по природе неблагодарна,
если ты даже первым открыл её, даже если
оставил  ей  что-то  прочное - ребёнка,

к примеру.  Не улыбнётся, не  приютит,
не предоставит, к тому же, ночлега,
возлюбив Иисуса современных мужчин больше.
И смотришь ей вслед, как ослепший  Эпит,
не бывавший  ни в Италии, ни в Польше.
Да ещё отмечаешь, что  снега-

в конце  февраля - в городе том  ещё до крышки
самогонного аппарата, какой, запах уничтожая,
хозяева вынесли во двор, на удивление их коту.
И за забором бегают, веселятся мальчишки.
Играют у сугробов.  Хорошего  урожая,
видимо, надо  ждать в наступившем году.
26 февраля 2004 г., Минск

Х  Х  Х

Цветные  глаза  семафора  у дома.
С этой женщиной мы почти незнакомы-

так, случайные  скромные  встречи
одиночеств, что жизни на плечи

себе возложили, как  многие  люди.
Ни в близком Христе, ни в далёком Будде

нам  не  найти  с нею  покоя.
Только ночью однажды строкою

уложу я  её  вдоль  метели,
чтобы спугнутой птицей летели

все разлуки, печали,  вопросы
ей и  в губы, и в груди, и в косы…
2 марта 2004 г.

Зима

Зима задержалась. Морозов  азарт
облапал все льды, и дворы, и сугробы,
и лица, и взгляды,  и  глотки.
И Женский день минул. Давно уже март
по числам стремится и шествует, чтобы
весны поотчётливей слышались нотки.

Но к вечеру  стало опять  холодать;
и снег  тротуар  завалил до колена;
и ветер свисти за окном, как разбойник.
На стены, на печи остывшие, и на кровать
(что помнит про страсти огонь непременно)
вдруг иней прилёг, словно покойник,

прокравшись в разбитое утром  стекло,
и в двери проёмы, в их  узкие  щели,
оставшиеся от ударов  ножа.
По улице  быстро, одетый  тепло,
идёт офицер. В  молодом его теле
бунтуется  кровь. Он  глядит на бомжа,

которого снег, налетающий  кодлой,
сбил с ног  наконец  у калитки.
И тот шепчет зиме  глухо и сухо,
будто женщине хитрой и подлой,
обобравшей когда-то его до нитки:
«Будь проклята ты, сука!..»
14 марта 2004 г.

Х  Х  Х

Весною мир  шире
становится вдруг.
И сумки, и гири
на мускулах рук
игрой  веселее
за избранный слог.
У парка  аллея
под танцами ног
звучит, будто нота,
шокируя шаг.
Обратно  охота
любить, или  так
приблизиться к песне,-
чтоб частью души!
И в небе, и в бездне
последней  глуши,
в закрытой квартире,
молчащей на звук,-
весною мир  шире
становится вдруг…
15 апреля 2004 г.

Женский  монастырь

1. Даль полей  удлиняет пейзаж,
как и мысль неуклюжую - дума.
Монастырь женский тихий. И шума
в него виды курорта и пляж
не привносят - ни дать, ни отнять.
Купола продолжают кресты.
Тарахтенья машин, туристической суеты
здесь не встретишь. И благодать,
может быть, из  забывшейся сини,
из затёртых  веками времён
свой порой  сюда тянет звон,
Лавры  все миновав и Пустыни…

2.  В платье чёрном сестра во Христе
Умный взгляд, и лицо - как из детства.
Чем из мира вдруг вызвано бегство:
обманулась в любви? неуют, как везде
по России сейчас, кроме главных столиц-
Петербурга, Москвы  и  Самары?
Травмы капризов  в аккорды  гитары,
в перелёты  осенние   птиц?
Вечно  пьяные  рожи  мужчин?
Хохот, злоба, семейные  склоки?
Иль застрявшие в памяти строки?
Наслоение  разных  причин,
затянувших  в туманную  высь,
на запутанный в вечность причал?
Можно так объяснить: Бог  призвал
на такую судьбу, чтоб спастись…

3.Нас  никто  никогда  не спасёт
от себя, от ползучего к вечеру дня,
от сомнений пустых, от живого огня,
что завещан нам  из роду  в  род
приложеньем   с  Адамы  и  Евы;
и волнует  и сердце, и  кровь.
Нежность, ласка, забота, любовь,
к продолженью стремление - где вы?!
По каким растерялись  раскатам
и в какую  упёрлись  мечту,
обратившись лишь только к Христу,
к кошкам  многим и многим котятам,
каких кошки плодят  бесконечно,
в монастырские  шлясь  кусты,
где их  сытые ловят  коты,
чтобы  после оставить  беспечно…
10 мая 2004 г.,  Солотча

Серёга

Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в кювет.
От  рождения  Серёга
прожил жизни сорок лет.
Посидел в тюрьме, а там уж
нахватал  столько всего.
Ни одна здесь  баба замуж
не желает  за него
выходить под перезвон
даже самой лютой стужи.
(Хоть иные  самогон
в деревнях теперь не хуже
в горло льют, чем мужики…)
Им  Серёга  не  с руки.
Пьян; угрюм; и от зари
мат клокочет в нём без страхов.
Смотрит зло в монастыри,
с подозреньем - на монахов.
И не верит вечным встречам;
ни попам, ни  чудесам.
Похвалиться  модным нечем,
если покороче.  Сам
он об этом знает, путь
продолжая к иве хилой.
Но порой  расправит  грудь
и с какой-то нежной силой
скажет, словно благовест
ему сердце  тронул  броско,
словно заслонила  крест
за его  избой  берёзка,-
скажет гордо:  «Я из  мест,
где мой знаменитый тёзка
жил, творил!..» Как завороженный
пропоёт в родную ширь:
«Вновь  сенокос  некошеный…
И лес…И  монастырь…--
замолчит, как  запятая
слова,  песни  на краю;
и победно: --Рать святая
если крикнет: будь в раю!-
то скажу: не надо  рая!
Дайте  родину  мою!..--
на свой лад. Потом убого,
с кашлем в дым от сигарет:--
Жил, творил…Тоже Серёга!
Но не ровня мне…  Поэт!»
Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в  кювет.
20 мая 2004 г., Константиново

Х   Х   Х

Июнь. Пропитан  воздух  жаром.
По телу  пот. Туманятся  глаза.
Как будто из Сибири, где горят леса,
где часть тайги охвачена пожаром,
сюда придвинулась  вдруг полоса.

Плакучих ив взметнулись кверху чёлки.
По небу  бродят облаков стада.
Горяч  песок; теплит у берега вода.
И лишь в глубинах  мутных  Волги
приятно  охладишься  иногда.

Купаешься. Тупеешь. Мысли - в лени,
как и движения, порывы.  Взгляд
в лодку упёрся, и в скамеек  ряд;
стыдливо тронул женские колени,
и вновь спешит в себя  назад,

все обогнав вдали  автомобили,
чужие, прочие и разные  шаги,
и даже волны  быстрые реки
(что эстафетою  на  мили
одной, и так  же  далеки

и там, и здесь, и за тем яром,
где расплелась  цветов  коса,
где снится травам всем гроза…).
Июнь. Пропитан воздух жаром.
По телу пот. Туманятся  глаза.
26 июня 2004 г., Астрахань

После  Коктебеля знакомому поэту

От конфетных  сладких горошин
привкус горький; и то что  пели
по пути нам вчера - пронеслось мимо,
«В доме, где жил  Волошин,
без всякой коварной  цели
запустение  духовное ощутимо…-
говоришь ты, пройдя у сада,
где на яблонях - яблок грузы,
где ещё  всё  так пахнет летом,
прибавляя: - А ведь когда-то
там царили и правили  музы.
Слово первое было - поэтам!»
Что ж, то время пришло в упадок.
У обочин - иные  столбы,
при обратном вращенье  юлы.
Но залив так же полон загадок,
так же волны в разбеге  слепы.
А на эстраде покрытой туманом скалы,
с какой спуск без проблем невозможен
к морю (где  то исходит на мель
и лежит  к  облакам  под углом),
сё казалось:  стоит там Волошин,
глядя с любовью на Коктебель
и на ставший музеем свой  дом…
5 сентября 2004 г.

Х   Х   Х
Надежде

В твой  день рождения было тепло.
Лишь несколько жёлтых листочков снесло
ветра порывом по веткам  с утра.
Нас разлучив, рада была твоя сестра.
Баламутное и истеричное  жало-
с целью  «спасенья» - в тебя не вонзала,
хоть и, наверно, хитрила, как прежде,
мелочность мысли укутав в  одежде
слов  об искусстве, религии, чести…

В твой  день  рождения осень на месте
застыла своём, незаметна  ничуть.
С моря волна скалам берега в грудь
била не сильно, а будто лаская.
Что ж ты смиренная в жизни такая?!
Вместо того чтобы рваться из плена,
не поняла то, что разыграна  сцена
вплоть до падения с криком у двери?!

Известно давно, что  кусачие в  вере
прячутся  часто, за именем  Бога.
Но если Бог есть, то, возможно, он строго
подобное судит, разя в перспективе.
В твой день рождения чувство в порыве
билось тревожном и сложном.
Если бы рядом стало возможным
быть вдруг с тобой, километры стирая,
я бы обратно средь сена  сарая
ждал наших первых встреч возвращения,
где хорошо всё…и в твой день рождения.
27 сентября 2004 г., Одесса

Х   Х   Х

В  октябре на южном берегу  Крыма
ещё тепло, и  даже  прохлада
полностью не теряет зной лета.
Но в горах заметно уже нелюдимо;
и виноград, оставшийся среди сада,
лопается от зрелости и света,

распыляя  хмельной  запах
до  крыльца дома, до гаража,
где заполнили воздух  осы.
Молодая овчарка, пытаясь в лапах
удержать бегущего по огороду ежа,
скулит и лает; взглядом вопросы

задаёт хозяину и, не добившись толка,
опять бросается на колючий комок,
стараясь его ухватить  пастью.
В комнате  книжная   полка
покрыта пылью. Так и  цветок

увял  и поник;  и  не просит воды,
какую пускают по трубам лишь днём
на часов то ли шесть, то ли восемь.
Да зайцев у яблонь мелькают следы;
да глиной затянутый  водоём
согласен принять и приветствовать осень.
5 октября 2004 г.

Снова  солнечный  день

Снова  солнечный день. По тропе
вновь приятно пройтись одиноким
то камней меж, то склоном пологим,
продолжая быть верным  себе
на отрезке  пути, что  в  остатке,
что  лежит в обветшалой  палатке,
что туманится, пенится  в  море,
но исчерпает  силы  все  вскоре.

Снова солнечный  день. А вчера
дождик  капал на плечи и шею,
и вода  заполняла траншею,
и на дубе тщедушном  кора
ощетинилась, как  борода
у монаха, который  года
жизни вычеркнул, быстро жирея,
и живёт - чтобы сдохнуть скорее.

Снова солнечный день.  Впереди
никого, ничего.  И  не  надо.
Виноград - вкусом кислый - средь сада.
И такая  вдруг горечь в  груди,
словно кто-то, уставясь в рассвет,
тебе  плюнул  устало на след.
Руку поднял ты резко. И что же?
Нет отваги  ударить по роже.
25 октября 2004г.

В Крыму  ноябрь
Николаю Шарапову

  1.В  Крыму  ноябрь - как август возле Пскова.
  В бриджах иду.   И  пегая  корова
  там, где люцерны  был   покос,
траву жуёт; и  молодой  наш   пёс,
протиснувшись в ворота с лаем споро,
бежит к соседскому  забору
и, разогнав и псов других и скуку
вокруг, вдруг с серой шерстью суку
грабастает, инстинктам под искусы,
при  этом  успевая  на  укусы,
чем прежде, отвечать   смелей
им обойдённых нагло кобелей,
какие комплименты  без  удачи
той суке всё  твердили  по-собачьи.

2.В Крыму  ноябрь - как в декабре у Тренто.
К тому ж  избранье   президента
Украины по прессе  растянуло клич.
На «-ин», на «-ко», на «-ма» фамилии. На «-ич»
лингвистика готовит окончанье слово власти,
к славянства  на  востоке  тяготея  части
в расчерченной, разъединённой грубо массе,
которая в одном когда-то  классе
грамматику  от  Пушкина  к Шевченко
вела, ни  путь  не  путая, но  мысли.
И жёлтые дубки на проволке повисли,
будто ещё в  ночной  прохлады лапах,
в воздух вплетая грустный лёгкий запах.

3.В Крыму  ноябрь - как и  июль в Тюмени.
Камни  холма  похожи на ступени.
По ним - в подъём, кроссовки протирая,
чтобы с вершины  иль  Бахчисарая
увидеть трубы, или  Севастополь.
Внизу  кизил рассыпался, и  тополь
вознёсся вверх, и  у  дороги - ели.
Две чайки с криком   пролетели;
и в поле заяц  растопырил  уши.
В Америке повторно президентство Буша
то подтверждает, что  перестановки
всё ж   суету  на каждой  остановке
порою создают и ритм сбивают  плавный.
Из этого исходит в Беларуси батька главный.

4. В Крыму ноябрь - как и октябрь  у Бреста.
Листва с деревьев   без  протеста
летит, когда  ветра  в забеге.
Но   только лишь  земля  о снеге
никак  не  может вспомнить прочно,
предпочитая  вновь  заочно
зиму  пройти, верна  природе   юга.
Но женщина  моя - жена, подруга -
носки  и кофту  вяжет мне из шерсти.
И ветви слив ограды вдоль, как жерди,
висят,  указывая  на  Кавказ.
И сорок гривен, что уплачены за газ,
в пустом кармане через час неповторимы,
хоть мчись молитвой до Савватия - Зосимы.

5. В Крыму  ноябрь - как должен быть в Крыму.
Глядится  рано  день  во  тьму,
какая  наступает  сразу за закатом
жёлтого солнца за холмом  покатым,
где между камешков укрылись виновато
коричневыми  шляпками  опята;
где разлеглось пространство, к вечеру хирея,
где дуб листвой, как одеяние  архиерея,
блестит. И  ивы, как  в гареме
наложницы, стоят, растягивая  время.
А то несётся по асфальту  и по пыли,
машины все  и все  автомобили
крутые самые  вдали оставив  вскоре,
как катер  быстрый - парусник на море.
15 ноября  2004 г.

Х  Х  Х

Бурлит Украина. И рвётся  на страсти,
на  запад, восток, на южные  части,

на синий и на  оранжевый  цвет,
на запорошенный  временем след,

на голос  столицы, вращенье  народа
к толпе, где  обычно гуляет свобода

в дождливом, туманном. задиристом, диком,
не правом (пусть скользким) решая, а криком

всей выбор  страны  под цели момента,
тараном  пустив  молодёжь… Президента,

вроде, избрали… без  доступа к власти.
Бурлит Украина. И греются  страсти

от песни эстрадной  до гимнов и арий.
Уже закордонный на площадь сценарий

Выходит - как крайний, наверное, случай.
Бывает порою, что солнце за  тучей-

вдруг  блеском на  землю и небо.
Не в этом  светло. И зрелищ без хлеба,

работы, тепла, порядка, закона
порыв  гниловат - ни будь кто у трона,

какие на кон не выбрасывай масти.
Бурлит  Украина. И рвётся на страсти.
28 ноября 2004г., Севастополь

У  истоков   веры
(из поэмы)

По  кровле  золотящейся  дворца,
по плитам  мраморным  и  львам
из  камня   по  бокам  фасада
с утра  дубасит и дубасит дождь.

Добрейший  император, не проливший
 ни капли  крови (римской, иноземной),
 почувствовав  дыханье  смерти,
 спокойно  приводит все свои дела
 в порядок, и  отдаёт приказ  перенести
 статую  Фортуны  в  те  покои,
 что  занимает его  приёмный  сын.
 И потом, присев   на  кресло,
 как бы  засыпает… Смерть никому
 не оставляет шанса с нею разминуться.

…В  мелкой  христианской  секте
на  южной  окраине   Рима
стройная  высокая женщина крестит
младенца, окуная его  в таз с водой.
Когда она, ласково  улыбаясь,
передаёт  младенца  матери,
то угловатый бородатый мужчина,
подойдя к ней, говорит  тихо:
«Елена, епископ возбранил женщинам
 всякое участие  в  совершении
 церковных  обрядов и священнодействий…»

«Я не собираюсь слушать епископа!»-
гордо  отвечает  та. И взявши
мужчину  за руку, тревожно глядит в окно.

Лишь утреннее  солнце алым  цветом
начинает окрашивать крыши построек,
смуглолицый иудей-христианин,
презрительно  плюясь, проходит у храма
останавливаясь  у статуи  Юпитера.

Высокомерно посмеиваясь и указуя на божество
кривой финиковой палкой, он крикливо
взывает к находящимся и снующим вокруг,
вопрошая: «это  Бог?!  Это ваш  Бог?!»
И, размахнувшись, раз за разом опускает палку
на статую  Юпитера, язвительно приговаривая:
«Что же он не мстит за себя? Что же не мстит?!.»

Толпа постепенно  увеличивается, Хватает
богохульника и, наскоро соорудив  крест,
распинает на нём христианина: «А как твой Бог?!»

Проповедуемый христианами распятый пророк
тоже не мстит за себя и своего исповедника
кровь  которого давно запеклась на песке,
но лицо при этом светится  блаженством.

«Спасибо тебе. - выводят его губы. - ты удостоил
меня умирать, как  умер и ты, Иисус!...
Твоя религия совершенна, ибо от неё  пить
будут и иудеи, и римляне, и эллины,
и образованные, и варвары, и рабы, и все…
Она подойдёт для любого  сердца
и прояснит любой  ум. Спасибо!..»

Глаза христианина закрываются. Он впадает
в предсмертное оцепенение. Все  расходятся:
кто со страхом, кто с уважением, кто с ненавистью.

Акростих
Карповой  Надежде

Цветок  рисуя  на шкатулке,
В весну сплетаешь краски, но
 Её увидеть в переулке
 Ты не  смогла, взглянув в окно.
 Одной зиме лишь как знакомо,
Каштан застыл и возле  дома

Рассыпал  ветер мелкий снег.
И ты сидишь, забыв про всех
Сейчас, в плену  иных  красот,
У двух зеркал, в сторону  от
Янтарных бус (что на стене

Немного  в левой  стороне).
А рядом, на простой дорожке,

Шалят и бегают две кошки,
Каким так нравится в ночи
Акафист, лёжа на печи,
Тянуть-мурлыкать тихо свой.
Угрюмо движет день на сбой.
Ложится тень; и свет распятый
Кружится в год две тыщи пятый
Еле заметной  чередой…
14 декабря 2004 г.

Эпитафия распавшейся империи и её  эпохе

Мальчик - шестиклассник, приехавший в  гости
к родителям  матери, задумчиво смотрит
на потрёпанную, занимающую половину стены
старую карту, где  ярким  синим  цветом
очерчена граница некогда закрытой, мощной,
тоталитарной (кроме  насущных  прав
и  свобод  человека) и даже  благородной
империи: ибо  малые нации жили в ней
часто  лучше, - а порой и за счёт - основной.

(Империя распалась, покусанная и разворованная
  этноэкономическими кланами. И каждая её часть,
  непроизвольно ощущая давление былого величия-
  или ревниво пытаясь  в себя  его вместить, -
  то по ниточкам собирает разорванное  единство,
  то крикливо обретает давно обретённый суверенитет,
  а то и   оперившимися  по-новому  журавлями
  стремится  взлететь в совсем  чужие  небеса,
  хоть там их особо никто не ждёт, но не прочь
  накинуть сети на крылья и направление полёта).

Затем, повернувшись к деду, лежащему на кровати
с газетой в руках и сигаретой во рту, указывает
на большие красные буквы «СССР», раскинутые
по огромной территории, и уважительно спрашивает:
«Деда – а - деда, и ты тоже там раньше  жил?!»
«Жил…»--отвлекаясь от чтения и уставясь в окно,
за каким проморосивший полчаса назад снежок
снова  растаял, устало  отвечает  тот.

И в голосе   его  проступает  тоскливая  нота
о молодом личном и той нереализовавшейся эпохи,
которая  многими вышедшими из неё могиканами
не только по возрастающей вспоминается с ностальгией,
но и по-прежнему является разносторонним эталоном
для всё ещё скользящего  по негативам  настоящего,
эпохи, куда  возврата  нет, да и не хотелось бы,
наверное, пусть иногда бываешь непривилегированно горд
от того, что довелось быть к ней случайно причастным.
30-31 декабря 2004 г.

Вечером
Карповой Надежде

Вечером по дороге
мягкий кружит  смех.
Время  иные  сроки
мерит, и чисел бег
груб  до мгновений,
стирающих  след,
когда изменений
ждать правды нет,

пока ищет  встряски
полей  борозда.
Все  притчи и сказки -
от  Будды, Христа
началом, хоть те
их брали на грудь.
На  доброте
в политике  путь

до первых эстрад,
вторых  непогод.
Идущих  назад
не любит народ,
пускай не застыла
в луже  вода,
пускай и уныло
мнут  провода

звёздный  огонь
к бездне небес.
Пустая ладонь,
без  гривней и без
их запаха даже
не греет  души.
На символов саже
из ветхой глуши

высохший  Каин
груз  вечных мер
среди развалин
эсэсэсэр
тащит в страницы
пирующих книг.
С размытой границы
поэзии  сдвиг

в гармонии грани
и строк  оборот,
какие о  бане,
где мы старый год
страстно и жарко
вывели в ночь,
запомнили  ярко,
чтоб рифмы толочь

дальше от  плена
возгласа: пей!
Революция-смена
с властью идей,
бродящих, где туча
темнее  пятна.
Тем и от путча
отлична она,

будь и в  напасти
он мягкой  зари.
Пространство на части
расчерчено  три
любым  ликованьем
победного  взмаха.
За  обещаньем,
как  черепаха,

в согласие  нот,
в благ наслоенье
обычно ползёт
его исполненье,
если…Но  это
другая  игра.
Грядущего  лета
всё смоет пора.
5 января 2005 г.

Сельский утренний  пейзаж

Подсолнухов  стебли.
Воронов гвалты.
Белые  козы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи  Ялты,
фрукты  Фороса

с  синей  «газели»
парнем в берете
сгружены  мудро.
Птицы летели
в неба  просвете
в новое  утро.

Крутили  педали
велосипедов
мальчики  споро.
Пока не упали,
лужи отведав,
возле  забора.

Сивою  гривой
лошадь чесала
угол  панели.
Жизнью красивой.
рельсы вокзала
где-то звенели.

Шумно  побрёл
злобный старик
за самогоном.
В тучу  орёл
выбросил  крик
с эхом бездонным.

С труб понесло
дым ниже крыш-
как от кадила.
Дружно  село
в сознанье «не спишь»
всё отходило,

словом  колебля
правды-неправды,
ответы—вопросы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи Ялты,
фрукты  Фороса…
9 января 2005 г.

Свеча  горела
Карповой Надежде

Свеча горела. Набекрень
лежала крышка на кастрюле.
В окно, скользя по тонкой тюли,
сочился мой рожденья день.
Покрыты белым были крыши,
дорога, сад, и часть  двора,
где серым  было всё  вчера,
месяц  назад. Ботинок  выше
был толщиною снег. Ура!

Свеча  горела.  Зеркала
вбирали  рюмки, ложки, стены,
улыбок, взглядов перемены
двоих, сидевших  у стола.
Подарок твой напомнил мне
и прочность  острую металла.
Ведь ты случайно угадала
потерю малую в войне
скитаний, и вдруг передала-

словно из дали скользких лет-
почти  забытую  вещицу!
Приятно просмотреть страницу,
хранящую  знакомый след.
Свеча горела.  Детства тень
кружила мысли,  «лю-ли, лю-ли…»
от сказок тех, что утонули,
не расцветут, будто сирень
весной, скользя по тонкой тюли
в окно, как мой рожденья день…
1 февраля 2005 г.

Русь-Россия
(из поэмы «Сергей-Сергий»)

…Твой простор отмечен болью.
Спят леса, поля.  Твоя
спит земля. На колокольню
инок  вышел.  Соловья
утром радостное пенье
заглушает звон-трезвон.
Твою силу и терпенье
выражает нынче он,
как не думай, не смотри,
в свет сомнений  нисходя.
И растут монастыри,
как грибы после дождя.
А в деревне пыльной гусь-
в «мерседес» крутой: га! га!
Ты живёшь, ты дышишь, Русь.
Пьёшь, в хмельные берега
самогона и вина
окунаясь без предела.
И с тревогой строгой смело,
как в былые  времена
(в пору летнюю иль снег,
когда  массовый  набег.
разоряющих  племён,-
чтобы сбор на честный бой…),
колокольный скользкий звон,
Русь, Россия, над тобой…

По-разному
(из поэмы «Сергей-Сергий)

…По-разному приходят к вере
(порой пристраиваясь к ней).
Через  потери, на примере
благом, хорошем. Всех огней
её не счесть, как  на  заре
росинок средь цветов и трав…
Кто пишет, что в  монастыре
святая жизнь…если не прав,
то лжив (а нынче  модно
так представлять в строке газет,
за православье  всенародно
зовя на битвы…). Мутен свет
и здесь бывает. Ведь пороки
с собой свои в обитель всяк.
Да и не  лучшие  дороги
часто сюда.  И часто  мрак,
рассеявшись слегка в душе,
опять всему простор привычный…
Но так ничто, как опыт личный
сомнения  на  рубеже
вдруг веру пробудить не может.
Он осознать всегда поможет,
что мы блуждаем, будто дети,
средь непроявленных  дорог.
Что бескорыстие на  свете
с любовью привечае  Бог…

Любовь
(из поэмы «Севастопольская мелодия»)

Любовь-это тайна
из юности  лет.
Немногим  случайно
подаренный свет
на счастье, на  муку,
на силы в года.
Чтоб просто по звуку
  её   иногда
  от вспышек-влечений
  умел отличать,
  когда назначений
  и масок  печать
  приляжет на лица
  морщинами вето.
  Любовь - как граница
  припева, куплета,
  величия,  пира,
  поэзии   зримой.
  Любовь - и полмира
  заменит любимой.
Любовь - и столетья
заполнит любимым,
когда  междометия
времени  дымом
смоет  без квоты,
без права возврата.
Любовь-это что-то,
что было когда-то
или начально
мерит свой  след.
Любовь-это тайна
из юности лет.

Ты вновь  уехала
Надежде

Колючие ветры  свистели;
были  поля   голы -
всё  холодам на покос.
А через две недели
позеленело, и пчёлы
роились в цветках абрикос.

Преобразился резко, незримо
в одежды  влекущие Крым-
для вдохновенья картина.
Тётки твои: Лёля и Фима
с тёплым порывом
тоже к тебе.  А  Арина

проконсультирует, как
разные клубни картошки
мне в огороде садить,-
чтоб после в плодах смак.
Две наши муругие кошки
мяукают часто, но прыть

посильней проявлять стали,
и без пощады  всякой
ловят  мышей и крыс.
Решётки на будки металле
ведут разговор с собакой
тюремными нормами. Из

сада под вечер обрубки
ветвей волочу, аки  тать-
дровишек остаток сберечь.
От этой и пилки, и рубки
мозолей не пересчитать
на каждой ладони. Печь

зато, как и раньше, жару
(по ночи-зимы прослойка)
даёт и в стену, и в окно.
И дым из трубы к  яру
спускается, где только
подснежники прочно давно

синеют. И при ходьбе
эти  простые цветы-
нежным весны по глазам,
как и мысли мои о тебе
с тех дней как уехала ты,
и в зеркале я лишь сам

спереди, сбоку, сзади,
одиночества приняв коллизии,
чувством своим старея
и укрепляясь, не глядя
на беспорядки в Киргизии
и на бомбу атомную в Корее…
8 апреля 2005 г.

Из  сборника  стихов «На перепутье»
В одиночестве ночью

Помню: камешки, пробки,  краба
клешня, и  мошкары  рой
по берегу моря. Из  подворотни
голос  по радио: римский  Папа
Иоанн   Павел-второй
скончался.   Людей  сотни

миллионов  по миру  всему
молились тебе с вечера до рассвета,
чтобы  продлилась его дней сумма.
Что-то тебя  совсем не  пойму:
лавины  прошений таких без ответа
оставить, и вопля такого и шума

даже в самой забитой небесной купели,
в самой  гаснущей звёздной  мгле
не услышать?  Не сбросить  чуда,
поднявши хотя бы на три  недели
заместителя  Твоего  на  Земле?!
Не пойму!   И  высохшая  груда

веры  моей от  этого ещё  короче,
ещё беспросветней  шаги по судьбе,
и в сердце весна, календарь не опережая.
Но женщина - католичка, приехавшая из Сочи,-
по утрам всё равно читает молитвы  Тебе,
став   у  окна, когда  небольшая,

усыпанная  распустившимися почками крона
грецкого  ореха колышется  тёплым  ветром,
и солнце  вываливается  из-за холма  боком.
Да и поближе к Пасхе с терновым венцом корона
наливается  звоном монетным  метр за метром;
и юноша в церкви перед  распятым  Богом,

не смущаясь  вопросами, с  отцом  разом
опускается  на  колени, и в его взгляде
гордости, как  у петушка  на  насесте.
Вера-тот же юноша, который, не моргнув глазом,
умножит  два  на  два,  в  результате
получит… десять, пятнадцать, а то и двести

в зарожденьи своём, когда в человеке благое
колышет и в поле пшеницу, и в небе погоды,
и продукты  на  полках иных  магазина,
пока не  наденет сутану и с бабой  Ягою
не  помчится   крестить   народы
во  имя власти своей, амбиции, как-то сына

божьего; пока забродившие в мыслях речи
я вдруг ночью не вынесу строка за строкой
на бумагу, в  одиночестве  сидя на  стуле.
Пусть мир повсеместно Тебе зажигает свечи,
однако веры  глубокой почти никакой
не осталось, как Ты и предвидел: «Найду ли…»

Не  знаю, из  форточки воздух  проталин
вдыхая от  снега  веков  на орбите,
от шёпота  лёгкого вишен  из сада.
Ты слишком был блаженен и уникален,
и христианство   в  чистом  виде
ушло вместе  с  тобой без  возврата.

Осталась труха.  Твои крестные   муки,
что вечно находят   слёз  отголоски
(особенно у  женщин), набивая прогрессии.
Правда, на них греют озябшие - и разные - руки-
и души, - если тропинки к белой  берёзке
запорошены. Не говоря о тех, кому профессии

Ты  предоставил «ловцов человеков», с доходом
приличным без  пота, и с сытной  пищей
духовной, осиянной безжизненным цветом.
А то что  Ты не  спешишь с приходом,
о каком  обещал   ещё  две тыщи
лет  назад,  так  долго  об  этом


нет времени думать, в  поезда скорые
садясь и смотря  на  мистерии
в окнах, бегущие по вянущим  лаврам.
И не проглянуть возможный вариант истории,
где  бы  величие  духа  Римской  империи
не было  мнимым  апостолом  Павлом

изгнано  на банальной мудрости поворот,
забито в  угол, в троны  для нищих  духом,
низводя жизнь в акафист, кафизму, минею,
в разгул мракобесий и инквизиций, - а наоборот:
и Твоё  христианство в утешенье  старухам
было  б отдано? Не проглянуть, но порою смею

полагать, что человечество  во время это
стало бы и красивым, и достойным, и мудрым,
и решало бы проблемы в ином уровне и весе.
Порою смею… Осталось  два часа до рассвета;
но подобное ни сейчас, ни после  утром
не смогу утверждать. И – Христос Воскресе!
10 апреля 2005 г.

Письмо  женщины
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

        Приезжай, приезжай, приезжай.

          Ты куда-то растаял без вести…
           Я в мечтах расписала, как вместе
            Будем мы  отдыхать. Приезжай.

             Ты законно супруг - не с одной…
Не была я  законной женой…
Хорошо ль это? Ну, приезжай!

                Одиноким кошмарней на свете.
Я хочу, чтоб у нас были дети.
Я хочу, и хочу. Приезжай!

  Как бы ни было что-то убого…
   Я могу ведь и встретить другого…
    Вот заплачешь тогда. Приезжай.

И у нас решено всё  с тобой.
Ты, я знаю, не с лучшей судьбой.
Не подарок совсем. Приезжай.

Мне уж снится колёс перекличка
В огороде поспела  клубничка,
огурцы подросли. Приезжай.

                То дожди, то жара - не  беда.
                Говорю напрямик тебе: да!
Даже это  пишу.  Приезжай.

                Если избран, то значит достоин.
Тайны сыпятся в звон колоколен,
  в волю высшую. Ты приезжай.

                И сомненье исчезнет  само,
уместится в кровать и трюмо,
  в жизнь - возможно. Но ты приезжай.

                Долг семейный исполним, как люди.
                Губ ребёнка  давно  ищут груди.
                Приезжай, приезжай, приезжай!..

Х  Х  Х

Первое   мая.  Синие  кеды -
с белой полоской - ещё  из Китая.
Праздник  Труда и православная Пасха
снова совпали.  И  до  Победы
черешня в саду  молодая
кисти расправит, и как  окраска-

в яркое  красное  досок  забора--
заслоном одним  от  сереющей  пыли
взглядам представит живительный климат.
Пусть и стремительно  скоро,
словно  дельца обнаглевшего,»опустили»
доллар  вокруг, но  и поднимут,

возможно, его в  принамеченной  дате,
как грузы  в порту  на  кране
для готового в рейс  теплохода,
лайнера, крейсера. А в результате
заметно плотнее валюты в кармане
у государства, о части  ж  народа

не скажешь  чего, хотя от
порой  разбегаются  в прибаутки
числа  за  фразами  шустро.
В  стёкла веранды  ветвями роза
упёрлась, пугаясь дождя, что сутки
уже не кончается, новое  утро

собой орошая, как в церкви кулич,
местный  священник, плюсуя к воде,
к какой  прикоснулся: святая…
У козла  за дорогой, с которого стричь
шерсть порешили, на  бороде
волосья  висят, под вечер  блистая

на лампы  свету, подобно  нити,
златящийся в комнате на занавеске,
иль  медной пластинке на стенке киота.
И хочется сказать себе  «извините»,
когда Софию Ротару с  Анной  Веске
перепутаешь  на  журнальном фото,

вдруг сознавая, что  давно  батарея
не  греет, и  муха, оживши, так куплеты
зудит между рам — и слышать  жалость;
что  стал  ты нынче  явно старее,
и силы  слабеют, но  до  Победы
великой немного совсем осталось,

как и тех, кто  видел  её  черты
напрямую, прочувствовал сердцем и телом
салюты до  звёзд  и до  гроба,
чтоб поколенья ещё здесь живой воды
от неё пили — в любом  несмелом
во времена, когда гордиться нечем особо…
1 мая 2005 г., Бахчисарай

Мрачнее  террора
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Тревожно, что гибнет в России народ
прочнее, и  чаще, и из года в  год.

То парень убитый. То женщина в силе;
и ящик, в  котором  её  уносили.
на кладбище.  А  вот  мужчина.
Вот девушка. Но в чём причина

главнейшая? Наша разруха, обиды?
Упала старуха. В земле инвалиды.

На пенсию скудную – ясно - жить сложно.
Но лес, рядом, речка. И очень возможно,

труды  отдавая  садам, огородам.
Что ж ястребом кружится смерть над народом?

И кто-то  отчаянно  власти ругая.
И это  правдиво. Но всё  же  другая

причина  есть, что  помрачнее террора,
с которой в могилы, как раньше от мора,

почти миллионами в лет постоянство:
то наше  российское  вечное пьянство!...

Х  Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Стемнело.  Мы из дому  вышли.
На небе, как  будто  угли,
вдруг звёзды мелькали. У вишни,
у яблонь, у старой  ограды прошли

к пригорку, к тропинке, к оврагу,
к реке, всё  журчащей  внизу,
где филин, присев  на  корягу
(что с  берега  на  весу

застыла  над  серой  водой),
кричал и тревожно, и резко.
Меж туч за холмом молодой
месяц нырял, и будто стамеска,

ветер бегущий  шершавил стволы
тополя, клёна   и  ивы.
В  живых очертаньях 
были пространства вокруг, и красивы.

Хоть было не понять: с крыш ли
иль с листьев порой  до  земли
дождинки срывались, пока у вишни,
у яблонь обратно мы  шли…

Х  Х  Х

У  берега  моря  солнце  лучисто.
В окна  коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
Смерть верующего, как и смерть  атеиста,
измерена ещё одним исполненным приговором,
а если отлична -так  тем  лишь,

что тот, молитвы  напялив  на  рот,
не поняв, не  приняв   протеста,
с поверхности  мыслью  свисает,
думая, что  то, что  ждёт
его там, после - ему  известно,
думает, что  он  знает.

Отлична лишь «думает». Хоть у крыльца,
крестясь и навесивши скорбь, по аллее
младшая движется дочь, твердя о небесном,
своего  покойного  ненавидя  отца,
который стал  перед смертью смелее
и в своём  завещании  честном

старшей дочери более…  А  когда  та
скользит по тропинке к прощальному лету,
в туманную, новую, сложную  весть,
бросается к ней, словно срываясь с креста,
рыдает, чтоб слышали все:»Папы  нету!..»-
готовая  сестру  старшую  заесть

только за то, что  той  досталось
части наследства и  части потерь
весомее несколько  за заботы.
И сестру старшую от этого усталость
и боль пронизывают. Она  в дверь
уходит, скрываясь  в  работы

бесконечные, пока музыка  Листа
не прозвучит в сердце лёгким мажором,
не  поманит: ещё  услышь…
У берега моря солнце лучисто.
В окна коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
3 июня 2005 г., р. Учкуевка

Эклога         (июльского  дня)

На пике у  лета
июльского дня
тропинка одета
в траву, где меня
заметить не проще,
чем рыбу в воде,
какая до  рощи
плыть будет, как те
слова, что погасли
до первых  могил,
когда ещё в ясли
Бог  Землю водил.

У лопуха в чаще
кузнечик  на лук
две нити из пряжи,-
с которой  паук
убрал только муху
к себе в закрома,-
всё тянет, как руку
порой из ярма,
подсобник на стройке
в раствора  мотив,
для знатной попойки
аванс получив.

Ромашка  белее
прямо у ног
башен  шалфея,
глядящих на стог
сена у  серой
ограды  двора,
куда с тёткой
под вечер  вчера
мужик-весь седой-
лез  виновато.
И там с лебедой
и мята примята

до  плена  метлы
верблюжьей полыни.
Заметны календулы
около  дыни
повсюду цветы
в оранжевой брани,
как будто мечты
в январском Майдане,
продрогшие где-то
в пути до  села,
опять среди лета
природа взвела,

словно каламбур;
но сходством     пониже.
Зато топинамбур
вознёсся до крыши
старого  дома
у мелкой  реки,
с какого  солома
на все  сорняки
сыпется, если
ветер  бушуя.
Женщина, в  кресле
сидя, большую

тыкву  несмело
держит, вздыхая:
как вдруг успела
тыква  такая
вырасти  к массе
гири  пудовой?!
И будто бы в кассе,
у груши медовой
по счёту  плоды,
на рынке по гривне.
Любят труды
огороды. Но в гимне

который  оплата
играет как  мерка,
не слышно  салата-
он взвился до верха,
где сливы росток,
укропа  антенна
подобны  на слог
Брамбеуса, Шанена.
Капусты ж успех
в объёме - не  росте,
как  «Хаджи Абрек»-
поэме, где в гости

строка всё до смысла
поток гонит шумный.
Однако  есть числа
взросленью, и юный
там Лермонтов. Только
до  песни прорыва
слова, как настойка,
жгут горло. Крапива-
ногу, когда скорым
шагом меж грядок
спешишь к помидорам,
хоть запах и сладок

у мягоньких чёлок
вершин  кукурузы.
Кружащихся  пчёлок
шальные  укусы
средь крымской жары
бояться не нужно.
И бабочки  три
уселись так дружно
в подсолнуха скат,
вбирая  минутки
и их   результат:
ведь жизни лишь сутки

отмерено  им
до  серого  струпа
По ним лёгкий дым
костра возле дуба
(где мясо на ветке
вялится  просто),
струит до отметки
креста средь погоста,
до сада, где персик
недавно  убрали.
Пастух - как наперсник
былой пасторали -

не видится прямо,
покуда и матом
коров дальше ямы
сгоняет. А рядом,
из чащи бурьяна
мелькает мак дикий.
Сюда б наркомана!
Однако и тихий
порыв, в удалую
бегущий из дали,
весть эту благую
доставит навряд ли
ему. Пусть концерты
трав в этой сини,
в царстве люцерны,-
как  Паганини
по струнам смычок,
задев душу скрипки.
А что на бочок
панцирь улитки
склонён у камней
тарелки дугою, -
с того, что коней
мчит к водопою

топот под нервный
рёв  вертолёта.
Про двадцать первый
век для чего-то
напомнит и эта
стрекоза из металла
на пике у лета,
которое  стало
вдруг для меня
сложнее и проще
июльского дня,
влекущего к роще.
15-16 июля 2005 г.

Море

Море  лижет волной
скользкий причала бетон.
Споры о жизни иной
объединяются в том,
что  вопросов концы
ответам вязать не дано
там, где одни мертвецы
смотрят в любое окно,
где лишь пустые глаза
и без зрачков, и без век;
и тех, кто «против» и «за»,
не различая, снег
метёт, будто веник - полы,
ветер - пушистый сугроб.
И выступ последней скалы
напоминает  гроб.

Море повыше  проблем
житейских и женских ласк.
Если Гитлера - Рем,
то Сталина - Маркс
возвели  на  порог
крайних вселенских интриг.
Но всё ж водоём
не общий совсем у них,
хоть крути - не крути
педали, штурвал, руль,
и на первом пути
каждый вагон от пуль
больше страдает тех,
что разместились вдали,
даже когда смех
прячет картины  Дали.
Море поменьше глаз
видящих этот мир
в профили и анфас,
не пропуская дыр
времени, куда взгляд
лезет, опередив
бегущий опять назад
по рельсам локомотив,
так как в былом есть
то, чего  впереди
нам не дано учесть,
даже на бигуди
нас окружающей тьмы
вдруг накрутив свет.
В прошедшем - все были мы,
в будущем - все мы нет.

Море, чем дважды два
проще, хотя глубин
достигнуть его едва
может и штрих один
и от огромных  сумм,
слагаемых из потерь.
Лишь на поверхности шум
вод пробежавших, как зверь,
сказки  лесной тропой,
вызвать способен вскрик
радости самой тупой,
упёршейся в материк,
из вычитанья - к крестам
слагающей чаще спесь:
ведь жилище не там
наше, а именно здесь.

Море - всегда вдалеке,
и массой своей - одно.
Ему, как ручью, реке,
к тому же, не суждено
бежать, куда и Ока
или, к примеру, Дон.
Но вёрстами их берега,
если с обеих сторон
измерить, сравниться с
сумеют и – может - верх
взять, налепив под Крым
Таллин иль Кенингсберг,
Ригу, Париж, Ростов,
прибавив  ему  вес
до церковных  постов,
до литургий и месс…
28 августа 2005 г., Феодосия

Х  Х  Х

Ветвями  ореха  скрыт
солнца закат у края
села, где оно, измеряя
себя от коров до корыт,
как первую жизнь-вторая,
не заплачет навзрыд

о том, что бита  карта,
уступившая  путь
по небесам  звёздам,
луне. Ведь завтра
лучами всё  захлестнуть
сумеет и здесь, и там,

откуда слышны ружей
выбухи в  уток,
порхающих над холмом.
Шаги по окраине сушей
длиннее собачьих будок
и ульев, но в другом

уже огороде, где свая
и где владений забор
трудно измерить аршином.
Так и в отношении рая:
любое движенье и гор
длиннее; и их вершинам-

даже и Джомолунгме-
до него не достать,
как   альпинисту
до пика рекордов. И в сумме.
нули не дадут  пять
древних  столиц, что туристу,

впрочем, извилин
не увеличит в мозгу,
когда он проедет мимо
сосны, на какой филин
сидит и свистит  тоску
на храмы Иерусалима…
20 сентября 2005 г.

Х   Х   Х

Тёмный угол вдоль  света - медведь,
что склонился у ржавых сеток,
перед спячкой смакуя  усталость.
В обнимку с Бахусом умереть,
громко  хлопнув  напоследок,
старику одинокому не удалось,

как  хотел он, когда  года
стали ноги сводить к кровати,
с каждым днём  сокращая  шаг.
О смерти его телефонные провода
сообщают тем, кто всегда  сзади
от него находился, как  шах

вечной  жизни, спешащей до мата
на доске, где найти  короля
нелегко средь плодящихся пешек
даже сокола взгляду, хоть и лопата
яму мерит погоста  для
летавших, для ездивших, пеших

одинаково, равенство  с раем
предлагая и аду, в  тупик
загоняя к ним рельсы и тропы.
Если мы  что-то предполагаем,
то надо разорвать  свой крик
надвое, половину  его  чтобы

оставить  медведю, что в берлогу
лезет по полчищу  снега,
залепившего мир  белизной.
Тогда, в рёв превратившись, к богу
понесётся  он, будто  смеха
пробуждение в память  весной…
23 ноября 2005 г.

Х  Х  Х

Зима пришла, косясь на календарь…
Хоть снега нет и, может быть, не будет,
когда дворняжкой лающей  январь
по лужам пробежит дождливых буден
к распахнутой, как пасть кита, калитке,
к столбу бетонному, откуда на сарай
протянуты верёвка, проволка и нитки,
и возглас слышался недавно: «Отворяй!»

Зима пришла.  А тень былых задач
опять собой стремится в  море,
когда блестящей краской на заборе
прошедший маляр вывел вдруг: «Выбач,
Данилыч!..» Впрочем,  и сама
природа не выносит постоянство долго.
И только ёлки каждая  иголка
всё  так же  зелена.  Зима.

Пришла  зима. Уже десятый день
она владеет  временем, какое
напрочь забыло про  сирень,
но ветра  жёсткого рукою
порою гладит жёлтые дубки
у окон дома, что прикрыты плёнкой.
И девочки шажки всегда робки,
как колыхание листвы берёзы тонкой.

Пришла зима. Но птицы  улетать
куда теплее не спешат из  Крыма,
хоть с нефтью, газом и опять
проблема полностью неразрешима,
и каждый кубометр их на учёт
поставлен, как и уголовники когда-то.
Конечно, путь  Украины за счёт
России - не уместен - в НАТО…   

Зима пришла.
10 декабря 2005 г.

Х  Х  Х

Февраль в дом  приводит калек,
ещё хватающих  из  сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
И сгорбленный  старый  зэк,
говорит, плюясь: «Дожились! Даже
додумались  посвятить петуху

целый минувший год?!» На  баке
нарисован череп, привязанный к сваям
или к обрубленным   липам.
В   году  наступившем – собаки -
возможно  проснуться  под лаем,
бегущим  за  птичьим  гриппом

по тонким штрихам    мук
художника, рисующего  пророка
среди  неприглядных утех.
Обобрав  тётю  на десять штук
«зелёных», племянница  строго
смотрит на мать, которую смех

разбирает, победой  рыгая
в воздух, доставивший ложным фразам
простор, ковыляющий к магазину.
И она повторяет: «Моя дорогая…» - сестре, -
при этом  левым  глазом
заговорщически помигивая сыну.

Февраль всё стремится  попасть
в лютый символ, бросая к берегу
хлиплый снег - морю на пробу.
И новая  украинская власть
старается  через  Америку
побыстрее попасть в Европу,

где места уж давно  забиты
прибалтами, заругавшими вслух
Россию, хоть  та и не виновата
в том, что похожи ваххабиты
на протестантов: каждый - пастух,
и каждый в ответе за стадо…

С чем недавно столкнулся Париж,
когда была выставлена на весы
чистота этнического водопоя.
Смотреть телевизор, смакуя кишмиш,
слушая сердце - каждой жизни часы,-
ещё  не  дающее сбоя;

и думать ошибочно, что твой  век
бесконечен, и в дней  пропаже
есть узелки, подковавшие и блоху,
покуда февраль в дом приводит калек,
ещё  хватающих  из сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
18 февраля 2006 г., Севастополь

У  воды

В низине  подснежник
застыл  над  водой
на камня  холодной гриве.
Отъявленный  грешник-
есть буйный  святой
в  иной  перспективе,

евангельской. Но ненадолго,
пока не проступит тьма
на пасхальном яйце.
Так нередко наколка
с печатью кривой: тюрьма
и в голосе, и  в лице

проступает, когда элеваторы
без всякого  риска
мелют зерно в план.
Благие римские императоры
не подпускали близко
к себе  христиан;

а при Нероне, Коммоде
те были  вхожи
в дом Цезаря и в сенат.
Карты в колоде
тем  не похожи,
что, хоть и расклад

каждой имеет  норки
свои, от земли до крыши
фантазии часто для,
но масти одной шестёрки
не окажутся выше
дамы, туза, короля 

и в траве, где до нирваны
безмятежна  сухая тоска
у быстрой  воды.
Кусты, словно  павианы,
воле покорные  вожака
идущие  грабить сады,

колышутся, веткой по гравию
шоркая, будто калым
жениху за невесту встарь.
«Потерять  Бессарабию
лучше, чем Крым!..»-
когда-то решительно царь

вывел, за тополем тонким
драгоценный  овал
проглянув к перспективе
той, где  Потёмкин
на веки  веков основал
Севастополь. И в сливе,

склонённой с оврага
к сливам средь огорода,
к их защищённому царству,
заметна тайная тяга
неуютной  свободы
к  ухоженному  рабству,

к которому очень прочим
утром, расправив  плечи
и пробужденьем  сопя
в скрипы колен. Впрочем,
других обмануть легче,
чем самому   себя.

Речка  немного
расплылась, и впадина
тоже в воды доле.
Бог не судит строго:
и зерно, что украдено,
пшеницей заполнит поле

под осень, пока жнивьё
не сменит  напрочь
там золотой  напев.
В жизни всему своё:
волку - чёрная ночь,
барану - закрытый хлев,

пропаже - хороший сыщик,
свету - в прикрытие тьму,
армии - просто солдат.
Но богатый средь нищих
виновен уже потому,
что  он  богат,

пусть и совсем не один
дорогу до банка
колёсами мнёт не спеша.
Вздыхает старый грузин:
«Грузыя - содэржанка
Тэпэр всё прочнэе ШША…»-

которые власти  размер
втянули на те  минуты,
где и отпор  завис.
А  Россия - как Гулливер-
проснулась, и лилипуты
со спины её сыпятся вниз.
1-2 марта, Севастополь

Накануне
Карповой  Надежде

Падало медленно  зеркало,
отражением мира сверкая,
в землю его наклоня.
Вечером быстро коверкало
дорогу, деревья возле сарая,
все  очертания   дня.

Чуть-чуть над горой влево
солнце с вершины  вниз
скатилось к садам абрикос.
Шелестя на ветру, какавелла
смягчала каждый каприз
запахом  кофе  в нос.

Маячил в глаза вид причала
с картины - ещё  под зимою,
под белый и снежный наплыв.
Рисуя  цветы, ты молчала,
о том что завтра Восьмое
марта, совсем  позабыв,

казалось, хоть  жаром
пыхала печь, пламя держа
и съедая дрова на нет.
Доставшаяся когда-то даром
огромная  шкура  моржа
спустя и десять лет

лежит на полу, тепля стопы,
когда ты, поднимаясь с дивана,
на неё ставишь ноги с утра,
ощущая средь Крыма Европы
дорогие меха  Магадана,
не подумав об этом. Наверно, пора,

пока не разморило  сном,
пока  чувства  порыв  ярок
и хорёк не мелькает в судьбе,
с наступающим женским днём
поздравить тебя, и подарок
небольшой свой вручить тебе…
7 марта 2006 г.

Х  Х  Х

На гранях левых стакана
оставил  вялые  метки
выпитый  утром йогурт.
«Садовники из-за океана
цветных революций метки
Беларуси привить не смогут…»-

пишет знакомый из Минска,
письма заковыристый вздох
выставив гордо до ставен.
Кстати сказать, и близко
не допускает библейский Бог,
что человек человеку равен.

И свалены в угол  гумна
коммунизма  былые  покосы,
прокисают двадцатое лето.
И хоть апостол  Фома
всё задаёт  вопросы,
но не слыхать ответа

на них, когда и «Омон»
врывается в двери усталость
для физкультурной разминки
иль на авось…Но связь времён,
что грубо прервалась,
сшить на пишущей  машинке

не получится, если и корректор
нитку сквозь слово одно
протянет к величию древнего Рима,
Греции, Индии,и если Нестор -
Шуфрич, а не  Махно -
на первое  кресло  Крыма

завтра усадит  «Не так!»,
или его  наденет
на мелкие  рыбные снасти.
Всё чаще самолюбия знак
в людях - от количества денег
в кармане  и силы  власти

зависит, пока  акулы умело,
в пасти  запрятав  улов,
плывут к затаённому бригу,
где  задыхающийся Кампанелла
над  бездной  веков
прикрывает свою  книгу…
10 марта 2006 г.

Х  Х  Х
(из поэмы «Весеннее  озорство»)

Поезд  мчится по туману
дня и всех его  обид.
Денег: «стукну по карману -
не слыхать и не звенит».
А ещё  недавно – в лица
взгляд - стабильности предел.
Но от этой  проводницы
ветер в окнах  забалдел,
засвистел, и свиста клич-
на берёзку прямо в поле,
схожей  стройностью.
С того  ли,
что  фамилия  на «ич»
у неё, когда кричали
буквы в проблесках светла?
иль  с  того, что чашки чая
она  так  легко внесла,
нежным, добрым полыхая,
песни сдерживая  прыть?
Кто, откуда вдруг  такая?-
я и не успел  спросить,
как она вся  на страницу
стихотворных пала дел.
Ох, от этой проводницы
ветер в поле забалдел!

Х  Х  Х
Из поэмы «Весеннее озорство»
Вдруг пять чувств - как бы семеро.
Их в игольное  ушко  тяну.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою   волну.
Ты  приплыла совсем не планово,
не  оставив у берега  знак.
Но как радостно вся  заплавала,
зарезвилась свободно  как!
Плавники как свои раскинула!
Позабыла  себя и дела.
Только это ни солнце не видело,
ни камыш у  песка, ни луна.
Глубину ощущений  измерила.
Причастилась воде, как  вину.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою  волну…

Любовь
из поэмы «Весеннее озорство»
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес  благодать.
И в царство  её  и  случайно
не надо  других допускать.

Любовь-вся мечты, вся секреты,
вся творчество духа и тел.
Весна её, осень  и  лето
в один  уместятся  предел,

в котором и зной, и морозы
под нежностью все-век дыши.
Её и тюльпаны и розы,
стихи, умиления  слёзы
средь музыки каждой души.

В игре осторожной хмельного напева,
в театре туманов, где звёздная роль,
любимая только - всегда королева,
и только любимый - бессменно король.

Пусть время качается в вечность печально,
пусть ночь застилает дневное опять.
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес благодать

Х   Х   Х
из  поэмы  «Весеннее озорство»
Все огни над весенней  дорогой
упираются в чьи-то дела.
В  этот  вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Говорила, что жизнь непонятна,
но есть Бог, и душа с тоской
его ищет… Вернулась обратно,
когда я начал нежно рукой

твои волосы трогать, и плечи,
и смотреть поупорней в глаза.
Где-то в храме горели свечи;
кто-то верил  ещё в чудеса,

и библейскою линией  строгой
мерил  слово  и купола.
В этот вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Х   Х  Х
из поэмы «Петербургу триста лет»

Петербургу  триста лет.
Торжества  вокруг
От трамвая  лязг и стук.
Люди - к следу след.
Под дождями крест.
Холодно с утра.
Но из разных мест
в городе  Петра
гости. Шум и смех,
фразы и слова.
Волны. Ветра бег.
Берег. И  Нева.
Голуби. Косые
двери гаража.
Президент России.
Франции, и США.
Из земель иных
песни и артисты.
Флаги, ноты, стих,
корабли, туристы.
Встречи у метро,
у кинотеатра.
Девушки.Ядро
возле пушки.Карта,
на которой  все
улицы района.
Блеск по полосе
вечера. И звоны
трёх колоколов
на церковной башне.
Тишина дворов.
У подъезда - шашни
пьяные подруг
с парнем, что как дед.
Петербургу триста лет.
Торжества вокруг.

Пасха в Лавре
из поэмы «Весеннее озорство»

Фонари. Фонари. Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ночь светла. Небо будто сирень.
Пасха майская, на пятый день.
То в апреле, то в марте она,
когда мир не согрела весна.
А теперь все в цветеньи сады,
и трава - хоть коси - у воды.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Дружелюбные взгляды и лица.
В эту ночь позабыты границы:
говор прусский, литовская речь…
Это время подольше б сберечь;
и продолжить его  навсегда
в континенты, во все города.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
На смешное  всего поворот:
Когда  Лавру уже  «крестный ход»
обошёл, подводя все мечты
к Воскресенью, ворота менты
призакрыли, представ, как столбы,-
без народа остались  попы.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
И проходит, галдя, молодёжь.
Просто так ей уже невтерпёж.
В монастырские стены  окурки
побросали. Идут в закоулки,
чтоб веселье принять от вина.
Пасха. Май. Потеплела весна.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Средь бродяг, попрошаек, больных
видны  бычие шеи  крутых.
Им мобильники в уши звонят;
и скрипят голоса их не в лад,
обнимая  и гладя  подруг,-
смеха, хохота, фраз перестук.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди  ходят вокруг до зари.
Дамы платья такие надели,
что иные - как  фотомодели.
Рост, фигурки, и стройные ножки
запорошили взглядам дорожки
в рай  и ад - при своём  интересе.
Воскресает Христос? Иль Воскресе?

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Если даже  Христос не воскрес,
сказка  светлая—тоже прогресс
для сознания, впавшего в муть.
И со всеми держу я свой путь,
улыбаясь то ль рядом кресту,
то ли там у дорожки кусту.


Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ветерок не смутит эту тишь.
Разговеться осталось мне лишь;
и пасхальное скушать яйцо-
обручальное с Пасхой кольцо;
и ,не ведая скользких чудес,
отдыхать пойти в поле иль лес.

Х   Х   Х
Из поэмы «Весеннее озорство»

У ледящего  рыбой  массива,
как-то к морю мечтой  уходя,
эта  женщина была  красива,
словно капелька после дождя
на листке, что взволнован похожим
на него, озорным ветерком.
Взгляд, оставленный просто прохожим;
пара  фраз, обе где ни о ком;
вспышка и затуханье порыва;
вздох  сомнения, миг  погодя,-
но всё ж женщина была красива,
словно капелька после  дождя…

Х  Х  Х
из поэмы «Весеннее озорство»
Вновь  по сердцу одно  неспокойное.
Вновь мечты - на свои корабли.
Ты проходишь - высокая, стройная,-
поманив и исчезнув  вдали.

Ты мелькаешь, словесным ласкам
разрешая вдруг проглянуть.
Говоришь мне: каким  вязким
и не ровным порою  путь

у меня был…Но, мол, с ношей
каждый разной в своей судьбе.
Приголубь же меня, хорошая;
пригласи раствориться в тебе!

Что грешно - в том потом раскаемся,
иль повесим на  вечного знак.
Больно будет, если расстанемся,
как-то встретившись, просто так,

пробежав с монастырской  коровой
меж  полей и июньских  трав,
ни любви и ни жизни новой
даже памяти скользкой не дав,

лишь иллюзий  порывы  вольные
расплескавши  по рабской мели…
Ты проходишь - высокая, стройная, -
поманив и исчезнув  вдали.

Журавли
из поэмы «Весеннее озорство»

Лоскуток  белый  тумана
лёг на холм с алым закатов.
Я там  иду  по  Дагестану,
где недавно  жил  Гамзатов.
Жил, писал, творил - и нету…
Только слышится  вдали,
как летят, летят к поэту-
и курлычут - журавли,
сквозь осенний вид усталый
повторяя песни весть,
что давно в клину их малый
промежуток ему  есть…

Воронеж
из поэмы «Весеннее озорство»

Так просто город  не догонишь,
минуя  степи и курганы,
где виснут осенью  туманы,
в кольцо из призраков  Воронеж
прибрав и подтолкнув к крестам,
к тоске весёлой перезвонов
и к тем означенным  местам,
где жили  Бунин и Платонов,
и жил заездом Мандельштам.
Где  даты  прошлого важны
тому, что прошлое  слизало;
где вечерами так дружны
таксисты, жулики вокзала.
Где лезть не надо на рожон
и пауку в оконной  раме.
И где царь Пётр изображён
в Воскресном православном храме(?!)
Где знатоки  литератур
  из дальних  стран ищут нахально
  их возмутивший  «Чевенгур»,-
какого не было  реально…

В Вёшенской
из поэмы «Весеннее озорство»

Серебрит на ветру   тополя.
Дон  бежит, как слова по странице
за автобусом - к вечной станице,
где дороги, деревья, поля
по писателя  личному  плану,
по таланту высокой цены
не только в историю нашей державы,
но и в мировую - вознесены.
И хоть времени поезд скорый
почти всё разметал по стране,
но покажется: будто Григорий
пролетел, промелькнул на коне
возле хат, исчезая  за яр,
где подсолнух, солнцем налитый,
где – возможно - ещё дед Щукарь
для пришедших в колхоз знаменитый
свой готовит обед, тихо в рот самогон
заливая  по  стопочкам  малым.
Где  Давыдов… Разгульнов  Семён
ночь из ночи за «Капиталом»
всё  корпит, левый  ус  шевеля
на дозор, в революций  границы…
Дон бежит, как слова по странице,
за автобусом - к вечной станице.

Вернисаж в Севастополе
из поэмы  «Весеннее озорство»

Моря  разбег  вдоль Крыма
Пристань. И парк.  И пляж.
Надежда, Светлана, Марина,
две  Лены, и Валентина-
вот почти весь вернисаж

в сквере напротив театра,
где солнечный тихий уют,
где разных художников кадры,
в торговли укутавшись мантры,
курортникам  продают

под вольных раскладов весами,
на выборных  цен карнавале
всё   то,  что часами-днями
они в мастерских  сами
лепили  и  рисовали:

картины, цветочки, вазы,
шкатулки с  искусной  резьбой.
Пусть в радость кому-то для глаза
средь стен, у серванта, паласа,
у тени, что  утром на сбой

скользит вдруг порой из тумана,
теряясь  в лазурной  дали.
В изображеньях и скал, и фонтана
то слышится  вздох  Левитана,
улыбка  Перова, и возглас Дали…

Медсестра  Оксана
из поэмы «Весеннее озорство»

Не Рим, не  Париж, не  Лозанна.
Не с близкой не с дальней игрой.
Простая девушка  Оксана
работает медсестрой
в чаду  и возне  больницы
в одной и  российских глубин.
Во взгляды  вплетаются лица,
и краски—в наброски картин,
и реки с озёрами—в карты,
стихи—в чувств высоких черты.
Пусть и не много в ней  красоты
крикливой, напиханной в 
журналов, витрин и кино,
с разгулом всех звёздных огней,
но прочно  присутствует в ней
нежнейшее  что-то  одно,
сияя   сквозь те  запятые
на спрятанной той   полосе,
где  женщины—или в святые,
иль в сказки народные  все
вселились  в кружении  гула
под творческой мысли парад.
И будто гоголевский  Вакула,
ей  твердит молодой медбрат
о пылкой  любви постоянно,
под  вздох охмелевшей души:
«Не веришь?! Люблю! Оксана?!
Всё сделаю - только  скажи!..»
И пальцы в кулак  коброй
сжимаются  буйностью  сил.
Скажи она - молодец  добрый
кого-то бы вмиг  порешил:
ведь в голосе удаль бездонна,
и градуса  ветер  в висок…

Из  Штатов, как у  Мадонны,
ей  туфельку иль поясок,
в которых на разных эстрадах
она в голливудской  пыльце!..-
но губы Оксаны: «Не  надо!..»
Стыдливый  румянец в лице.
И с этим отказом прочнее
решенье  созрело в  груди.
Кто  знает, случится что с нею
в засыпанном сном впереди?
Быть может, задиристым матом,
хрипящим про юности суть,
пройдётся она по палатам
в грядущем своём как-нибудь.
И в горечь мечты - сигарету
вонзит, проглотив  её  дым, -
за радость, которой нету,
за счастье, которое  грим
на слово, где часто простуда
порывом гнетущим  полнея
Кто знает…Но только покуда
ни путы  коварства, ни Гименея
не  вручили  ей пышный букет,
она всегда - только краснея
на  грубое  слово в ответ.
Христианством былым осиянна
и сказочной  далью порой,
девушка  по имени  Оксана
работает  простой  медсестрой.

(поэма – или правильнее бы: повесть в стихах - «Весеннее озорство» громоздка, описательна, выборочно очень литературно неравнозначна; и поэтому всю её публиковать - излишне, а вот некоторые отрывки из неё, как и из повести-романа - в стихах «Астрахань», заключают в себе стихотворную целостность некоего литературного уровня, - вот и привожу те, что и были в сборнике в основном. То же относится и к поэмам –повестям в стихах - «Чёрный дождь», «Петербургу триста лет».
Хотя поэмы «Владик едет к морю», «Смерть и Воскресение», «Севастопольская мелодия», «Сергей-Сергий», повесть в стихах для детей «Арсений рассказывает…» более удачны, на мой взгляд, и сюжетно завершены, но и их представляю целостными поэтическими отрывками, так как готовящийся сборник - стихотворений, а не поэм; и один роман в стихах «Астрахань» займёт столько же страниц, сколько и этот сборник. Так что  всё более крупное - на будущее, если возможность появится. Примечание автора)

На вокзале
из поэмы  «Чёрный  дождь»

…На  этом  вокзале  тепло, и тени
ночных  огней мелькают под взглядом.
На скамейке, подогнув  колени,
сидят, дремлют  совсем  рядом
бомжи, освободившиеся  зэки,
пассажиры, имеющие  билеты.
За камерами хранения, в узком отсеке,-
собака бродяжая, из осени в лето
вбежавшая, худющая - лаять не в силе,
и способная понять навряд,
как мент - дежурный объявил час назад,
чтобы не спали, чтобы хранили
вещи свои, в  снов  ералаш
не впадая в беспечности гриме,
потому что сейчас столько краж,
что никто всерьёз заниматься ими
не будет…И кто-то в углу по фени
разбросал фразы мелким парадом.
На скамейках, подогнув  колени,
сидят, дремлют совсем рядом…

…Не  сказать, что всё в мире  мудро,
но каждая жизнь под своими весами.
Женщина, пришедшая на вокзал под утро
в синяках, с подбитой губой, слезами
обливаясь, рассказывала: «Товар привезла
и, сдав его, выпила без закуски вина бутылку.
Пьяная шла, когда наступила мгла…
Вдруг напали, забрали деньги, по затылку
ударили, и даже не изнасиловали чуть:
но сопротивлялась  отважно…»
По глазам карим плыла минувшая жуть.
Я слушал её, но было особо неважно,
что она говорит, - как  в отупенье
обобщающее сознание моё поместили:
ведь происшедшее с ней не только преступленье,
а норма жизни для некой части населенья России,
что загнана в угол, скользит в притирку
между нищенством и несвободой сначала.
А в ушах  моих тихо звучало:
«Выпила без закуски вина бутылку…»

Ростов  Великий
из поэмы «Чёрный дождь»

Шаг  мой, смыслами не скорый,
не в дорогу и не в путь.
Этот город, сквозь который
можно быстро проглянуть
в глубь  веков, как бы скликая
Русь в былые времена.
Эта  женщина, какая
нынче  вечером  одна
вдруг  развеет все печали
и в пространстве, и в душе.
Где-то  чайки  прокричали;
где-то  озеро  уже
спит, воду свою - без меры -
уложив, укрывши мглой.
Если  тают в сердце веры,
то, наверное,  порой
меж усталостью и между
тем, где крест всего вперёд,
с вечным именем  Надежда
в твоей жизни промелькнёт
та, с какою вы не  схожи
ни судьбой, ни тайной лет.
Тёмной улицей  прохожий
шёл - и загорелся  свет.
Вот и всё.  И  та же снова
жизнь из вспышек  шелухи.
Разве только нежно слово,
как в траву, легло в стихи.

Х   Х   Х
из поэмы «Чёрный дождь»

Весна.  Благовещения клич.
Люди у храма - как букашки.
Кепки, косынки, фуражки.
Службу тянут, чтоб денег остричь
с приходящих побольше монашки.

А бродягам-паломникам  жди
до трёх  дня, покуда  супом
за работу покормят их  скупо.
И сосёт в животе  и груди,
вырывается  брань  тупо.

Их не радует  божий мир,
праздник и колокольные  звоны.
Они крестятся, тычут в иконы
зубы. Не им в трапезной  пир
вскоре устроят в чёрном вороны.

Но одну из них, у которой синь
по глазам расплескалась нелепо,
полюбил Юрий  грубо и слепо,
как лишь любят упавших богинь-
не на землю - в болото-с неба.

И на ферме, прямо  в хлеву,
где коровы - животное чистое, -
она ему  отдавалась неистово
провалившись в сухую траву,
будто в перину  пушистую.

А потом - убежала крестясь;
возвратилась - его окрестила.
И всё в ней было чинно и мило,
словно вмиг промелькнувшую связь
после - сразу же  позабыла.

Но под  вечер, навоз  когда
убирал он, впадая в дрёму,
вдруг пришла, принеся истому.
Оглянувшись, - «Иди сюда,..» -
поманила, упав  в  солому.

Он знал: гибельно  это, но
вот такая вдруг милость бродяге.
И луна, по молочной  фляге
промелькнув, съехала за окно,
не заметив - они наги…

Х  Х   Х
из поэмы  «Чёрный  дождь»

День-ночь  дождь с неба  на тюрьму.
Не лужа уж на дворике, а лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

А в камере все  сутки  напролёт
табачный дым-окошко узкое.
Здоровье  здесь никто не бережёт-
черта потенциально  русская.

Болезни - верная  расплата
за  это—сюда тянут  след.
Российская тюрьма не Сштаты -
одиночных камер почти  нет.

Не  хочешь, но чужие гниль и слог
в твои вплетаются вдруг ноты,
мысли, поступки. Новый  срок
побрёл, побрёл в свои отсчёты;

впечатал  следики свои во тьму,
в свет от огней - туда, где лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

Монолог  Юрия на могиле бабушки
из поэмы  «Чёрный дождь»

Пушистое — из  снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Бабушка!  Когда ты  умирала, -
наверное, вся в думах обо мне;
и жизни затухающие  нотки
именем   моим гвоздили  слог…
Меня тогда  опутали решётки,
и рядом быть с тобою я не мог.
Не мог с тобой, хорошая, проститься
на все  минуты - времена.
Но только кажется, что голубь -птица
в тот миг у камеры  окна
кружила. Улетала. Возвращалась -
как бы из мира этого спеша.
Быть может, так со мной прощалась
твоя бессмертная душа,
туда стремясь, где солнце карнавала
сияет в вечности  волне?
Моя родная!  Знаю: умирала
ты в думах, в скорби обо мне.
Пушистое - из снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Я, словно в сне, его беру рукой;
им укрываю – словно в сне - тебя.
Прости!  Прошедшее рекой
так запоздало мчится, теребя
всю  память, сердце, слёзы,
всех огрубевших чувств  кору.
И лишь скользят, качаются  берёзы,
клонясь к тебе прощально на ветру.

Монастырские  туристы
из поэмы «Чёрный дождь»

Вновь  людно. Как раньше, как  вчера.
Будто важное очень здесь  дело.
Иные  молятся, - каким не надоело
это  ещё. Иным - спектакль, игра
подобное;  любой  мотив
церковный  им не по погоде.
Гуляют, ходят  по природе,
паломничество своё  оплатив.
А нагулявшись, в  храм зайдут;
но долго находиться в давке
не могут.  Несколько минут-
уже  во  двор; сидят  на лавке,
глазея  на попа, какому ручки
целуют женщины толпой.
Глазеют с думой  о получке
иль о  бесстыднице какой,
которой  полотно  на брюки
надеть велели - лишь  вошла
на территорию, сбежав от скуки
или любовника. А звоны-звуки
взрывают вдруг  колокола,
неся с собою в поднебесье
общее таинство  сердец.
А после «херувимской  песни»
и нудной  службе все конец.
Поцеловав икон, крестов овал,
спешат туда, где каждый нужен:
к автобусам, машинам и на ужин-
попробовать, что бог  послал…

В электричке
из поэмы «Чёрный дождь»

Он вошёл стремительно, прочно, все  небылицы
не слушая. Присел на сиденье, спросив: свободно ли?
Сидел задумчиво, уверенно, разглядывая лица
пассажиров  вагона, все  расторопно  их
оценивая, прикидывая, соизмеряя в памяти
по картотеке, опыту, подводя под туманное: нету…
Тогда, потеряв интерес  и достав из пакета газету,
начал вылавливать фразы  там, словно сами те,
кто их  писал, были виновны   или в  побеге,
или за ними скрывалось то, что   чревато,
которое, если продолжить, перекопать в когда-то,
могло бы  на годы заставить забыть об  успехе,
оставить в тени  любое  свободное  рвение,
и за смехом тащить  и  вздохи, и  слёзы.
В кармане  его  лежало  удостоверение,
по какому  не только бесплатно  передвижение
в транспорте, а  по какому он каждому здесь вопросы
мог бы задать, смутить, испугать, даже цвет кожи
смутить на лбу, надумав серьёзно  причину
(но это ему не надо. Он простой и хороший.
И зачем трогать обывателя, тощего гражданина,
который  если имеет машину и дома  два,
то надрываясь, себя  прижимая  вдвойне…),-
удостоверение мощного, мрачного  ведомства,
к сожалению, пока очень необходимого в стране.

Ярославль
из поэмы  «Чёрный дождь»

Ещё  солнце  играло в лето;
ещё в речке теплилась  вода.
И по набережной, сев  в кареты,
молодёжные  пары  туда
уносились, где облаком счастье
промелькнуло, одевшись в меха,
и в невесты  венчальное  платье,
и в шикарный  костюм жениха.

Были кони  белы и красивы.
Красным блеском цветы на траве
каждой буквой кивали в их гривы.
Колокольные  звоны в молве
всех  столетий истории плавали
по пространству  прохладного дня.
Радость ли, обошедшая  слава ли
иллюзорно  манили  меня.

Ты  сидела, случайно встреченная,
и блуждала  мечтой по приметам.
Неудачей - удачей помеченная,
и  Чечнёю, и разным  бредом
из религий.  Сидела уставшая
и готовая  вот-вот заплакать.
Но всё ж  сильная, не  упавшая
ни в вино, ни в осеннюю слякоть.

Мы ходили с тобой, будто в юности,
за  руки вдруг держась.
Это  камешки  древней лунности
в нашу  очень невинную  связь
тихо  падали, все  намёками,
перекличками  света и  тьмы.
Были близкими, были далёкими,
были  нежными к вечеру  мы.

Но дороги нам - в разные стороны.
Одиночество  странное  жаль.
Голубей  окружили вороны.
И терялся  вдали  Ярославль.
Город  нашей растеренной встречи,
город  многих крестов за мостом.
Иногда  загораются  свечи,
чтобы  сразу погаснуть  потом…

Владик  едет  к  морю
Из одноимённой поэмы для детей

Владик  кончил  первый  класс.
Лето тёплое  сейчас.
Солнце  по небу  свой  свет.
Речка есть, а моря  нет
в  тихом городке у них.
Там, среди друзей своих,
пропадает часто  он.
Загорел со всех сторон.
И подрос.  Да и пора.
Только вечером вчера
Владик слышал: вместе с ним
мама скоро едет в Крым,
где и бабушка живёт.
День  прошёл. Ещё. И вот
его с мамой, как сказал,
провожает на вокзал
папа - сумки им подвёз.
По путям  электровоз
пропыхтел в колёс трезвон.
Владик с мамой сел в вагон
первый в жизни раз. И чуть
ему страшно даже. В путь!

Рыжик
Из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Наш котёнок  ростом  мал.
Он проходит через зал,
по ковру и по дорожке,
когда  нету мамы-кошки.
Если ж рядом вдруг она,
то резвится он сполна.
Спинку выгнет, будто мост.
Прыг - и лапками за хвост
её схватит.  Мама - кошка
это терпит  всё немножко.
Ну а после, не  стерпя, -
его лапкой от  себя
оттолкнёт - как  на войне.
Говорит сестрёнка мне,
что котёнка  нам назвать
надо  как-то. Кличек пять
перебрали - всё не то.
Брат пришёл из школы. «Что?-
засмеялся. - Спора нет.
у котёнка  шерсти цвет
рыжий, будто под огнём…
Его - Рыжик - назовём!»

Попугай
из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Кошка  и котёнок в доме.
Ну а их  обоих  кроме,-
попугай  ещё  у нас.
Он порой  прикроет глаз
левый, в клетке на весу
сидя, словно бы в лесу,
среди Африки родной.
Говорит он и со мной,
если что его спрошу.
Кушать хочет: «Кук-кашу!» -
повторяет; клюв - вперёд.
Ну а если     кто  придёт
посторонний как-то  к нам,
то кричит он: «Т-ам! Т-ам!»
А когда не в духе  он,
то ворчаньем тихим: «В-он!..» -
весь  бурлит, хоть  убегай.
Вот такой  наш  попугай.

Х   Х  Х
Из поэмы для юношества «Севастопольская мелодия».

Мальчика  звали
просто - Руслан.
В этом квартале
вечером кран
лил часто воду
улицы  вдоль.
Летом погоду
неба  пароль
правил без цели
к морю внизу.
Волны шумели;
и на весу
пристани «Графской»
было  светло.
Девочка с лаской
в жизни тепло
долго  глядела
на берегу.
Мальчик  несмело
вдруг на бегу
остановился,
увидев  её.
С вечности длился,
бросив копьё,
Амур  легкокрылый
в эти  края.
Девочка: «Милый!.»,
мальчик: «Моя!..» -
их  обе  мысли,
объединяясь,
прочно  повисли
на юности  вязь.

Х   Х  Х
из поэмы «Смерть и Воскресение»

Мутный над бездной распятия  бред.
Больше  учителя милого  нет.
Смерти  жестокая правит  игра.
Умер… Распят… Только вчера

тело его до солнца  восхода
к пещере несли. Но камень у входа

отвален?!  Хоть и больна
Мария  душой, но Иисуса она

видела, слышала?! Эхо чудес
мысли взорвало: да он воскрес!

«Учитель воскрес!» - силой слова
полнятся новой. И выбора два

всего лишь осталось  ученикам:
горечь без выхода. Иль дерзко там,

где смертью стирает живого и след,
Учителю  вывести прочное: нет!

Из  сборника стихотворений «Из  Белогорья»

Х  Х   Х

1. Испита до дна
минута, но для
секунды  волна
о борт  корабля
стучит, как аккорд
по клавишам - задом,
хотя Резерфорд
расщепил  атом,
ступивши на лифт,
себя  ощущая
бочкой, где Свифт
сидит, причащая
бредущих по верам,
скользящих по путам
одним Гулливером,
одним лилипутом.

2.Тропинка об яму
споткнётся под вечер,
когда миллиграмму
вес цифрами вечен,
когда  катапульта
несётся  без эха
из личности  культа
на культ  человека,
с которого  гнилью
на будущем липком
пахнёт, когда вылью
на  ужас улыбкам
плывущих за Марксом-
ступенью чуть ниже-
то Энгельса с барсом,
то с тиграми - Ницше.

3.Пространства без хруста
сгорали до  пепла,
пока возле Пруста
Лолита  ослепла,
в безбрежное море
сходя от причала,
с какого о  Торе
Сивилла  кричала,
тоскуя  о  Лире,
бредущем от трона
туда, где на сыре
голландском  ворона
сидит, закликая
к себе  постоянно
замёрзшего  Кая
на льду океана.

4.Спектакль до антракта
о воре  отпетом-
как  та Панчататра,
бегущая  к Ведам,-
предстанет  одним
упругим трамплином,
куда братья Гримм
восходят за гимном,
с которым опасен
прыжок даже в слово
начальное  басен
последних  Крылова,
иль  Лафонтена,
которого  чутко
у телеантенны
прослушала  утка.

5.Заветная стрелка
ползёт к пол-шестому,
откуда лишь мелко
и Галю, и Тому
увидеть  дано
на карте  Союза,
хоть выложь вино
из сумки  на  пузо
уснувшему  дяде
на  пляже  вчера,
что, словно  Саади,
воскликнул: «Ура!..»
подвыпившей строчке
худого  поэта,
терявшего  точки
ухмылок на это…

Х   Х   Х

Всё  давно стремится к лету:
небо, луг, трава, слова,
тело, мысли.  Но  едва
успевают устремлённость эту
осознать, когда  листва
из зелёной самой сказки
шелестит дороги вдоль
ветру  тайный свой пароль
на  огнях слепящей Пасхи,
низводящих тьму на ноль.

Всё давно стремится  к лету:
голос, куст кизила, поле,
Вася, что тропинкой к Оле
лихо  прётся, пока нету
дома мужа её — Коли;
пока тот меж груш и вишен
пашет землю,
в капли летние  дождя
пласт любой. И трактор слышен -
недовольством  тарахтя.

Всё давно стремится к лету:
птицы, бабочки полёт,
пчёлка, что, собравши мёд,
на лепестках оставив мету,
хрупким лапкам не даёт
передышку - и обратно
за нектаром  каждый взмах
крылышек, которым маг
нитью тонкой Ариадны
указует весь размах.

Всё давно стремится к лету:
шёпот  дальний, память, веры,
свет в окне. Как и в премьеры
снова Юлия, - победу
одержав, застыв у двери
президентской раньше вздоха
третьих звуков среди гаммы.
Чтоб влиятельные дамы
вдруг почувствовали плохо
себя, споткнувшись возле ямы.

Всё давно стремится к лету:
песни, взгляды, фразы, ноты,
речи все.  После работы
из трудов вечерних  лепту
вновь привносят в огороды
и сосед, который  слева,
и сосед  со стороны,
где так цветы  озарены,
что рай сменить готова Ева
на этот блеск крымской весны.

Всё давно стремится  к лету:
тополь, галька  трёх дорог,
камни, речка.  На  порог
ставит  правый свой сапог
враг вчерашний. До среды
недолог путь минутной стрелки
часов, где нарисованные
у  нарисованной  воды
сидят, заглядывая в щелки.

Всё  давно стремится к  лету:
воздух, звёзды, скрип постели,
мухи, что  поналетели
и на клейкую – сесть - ленту
не спешат, зудя  без цели
в  уши спящему неровно:
«Всё давно стремится-мнится…
Брест, Москва, Лабинск, и Ницца,
Севастополь, Кобрин, Ровно…
Всё давно стремится-нится…»
29 апреля 2006 г., Бахчисарай

Х  Х  Х

1. Свет врывался  как-то сбоку
в приоткрытое  утром окно
на две  ставни. Казалось, оно
ждало  этой  минуты  давно,
чтоб  всходящему солнцу дорогу!
чтоб ему  без препятствий дано

в дом  войти своим каждым лучом,
освещая  и лица, и  морды,
и на старом  рояле  аккорды,
что звучали  и временем стёрты,
и уже не узнаешь, о  чём
прошумели  здесь  нотные  орды.

2.Жили  в доме  три  кошки,
и кот, и старуха, горбатая  чуть
(она ночью  пускалась в  путь,
в снах стараясь своих  проглянуть
позабытые  в жизни  дорожки),
да  старик, у  которого грудь
выпирала  ребристо  вперёд,
и костлявые руки дрожали,
будто  древнего мира скрижали,
спотыкаясь  у  крайних  ворот
на лежащем средь  пыли кинжале.

4. Просыпалась  сначала  старуха,
и кряхтела, тихонько  вставая.
И скрипела  надрывно  кривая
доска  левая  с правого края
от  кровати. На подобное глухо
что-то  мямлил старик, засыпая

почти  сразу, пока  замерев,
антикварные  стрелки часов
то  на  Каспий, а  то на  Азов
наклоняли три гирьки весов
на  цепочке.  Старуха в хлев,
отодвинув  на двери засов,

4.три кувшина  больших обходя,
направлялась  кормить  козу,
повторяя: «Несу, несу…»,
когда  сено, какое в лесу
было скошено после дождя,
ей  несла, задевая  косу
у порога.  И та у  ног
её  падала, ржавого   вздоха
как бы  выбросив  фразу: «Неплохо!
но ещё бы немного, немного…» -
в неба  синь, из которой  Сварог
палкой гнал  восвоясь Саваофа.
8 мая 2006 г., Севастополь

Х  Х  Х

Окно  открыто…  Вишни две-
за  ним; а после - лес  и поле,
где  зеленеет на престоле
земли пшеница.  В голове
не сыщешь мысли не единой,
как за висящею  картиной
дорогу дальше - на обоях-
для путников на ней  обоих.

Полдень почти  на циферблате
часов.  И поздно уже
идти косить  ради  забавы
для мышц  спины и рук. К оплате
себе не приурочишь  сено,
что высотою  по  колено
лежит полоской  у забора,
и в стог сгребаться будет скоро.

Зато вчера-весь день  работа
от огорода  до  сарая,
по сменам: первая, вторая…
И потому  сейчас  охота
сидеть на стуле возле печи,
не поднимая  даже  плечи,
и сожалеть застывшим взглядом,
что нет жены сегодня рядом.

(Чтобы, в Крыму  оставив чувства,
мебель, котов, друзей, собаку,
вражду к оранжевому маку,
поговорить с ней про искусство;
про родичей с московской дали,
что на квартиру  обобрали
тоску о детях, - свойски  вроде,
как прежде вкладчиков - Мавроди).

Но есть диван, и есть кровать.
И есть свобода-то есть время,
когда  обязанностей  бремя
совсем не  станет  донимать,
если тебе не  надо  это,
и не захочет  сильно  лето
требовать в солнечно разгуле:
мол, не сиди  долго на стуле!...
3 июня 2006 г., Белогорье

Х   Х   Х

Слышится ль  пение  ангельское,
демонов ль  в лес  понесло,-
но снова проснулось Архангельское-
у Таволжанки-  село.

В  солнца  луче  златокудром
образы  вечно   слепы
А вдоль дороги на  Муром
сурово застыли  дубы,

былью  свисая, осевшей
в памяти  прочной  ветвей.
Ветер, вовсю  засвистевший, -
точь-в-точь  как соловей,

что занимался  разбоем
в сказочных древних  местах,-
весело  мчится  над  полем,
птичек  пугая в  кустах.

Видится  в  дальнем загоне
стадо  коров  у  жнивья.
Там же: бредущие  кони.
Как богатырь  Илья-

всадник - на белом- к устью
медленно  движет  ручья.
И озарит  вдруг  Русью
песню  души!  Хоть ничья

стыла  она  до  рассвета,
вилась  по снам  взаперти,-
новое  тёплое  лето
всё же смогла  обрести.

Х   Х  Х

1.Солнце  лучами   на  руки
сельский  заброшенный пруд
решило поднять.  И  язь,
в  зубы  попавший  щуки,
шепчет  осколкам минут
о том, что всегда, садясь

на предсмерный  инсульт,
неплохо  знать наперёд,
жабры  топорща  назад,
что когда  прочно культ
личности  перерастёт
в  культ человека-ад

будет  тянуть  вниз
первую  цифру  числа,
букву  вторую  слов,
ежели выжать из
звона  в  колокола
каждый  крупный  улов,

или  спустить  пса
на прощальное  соло
ветра в  июня  дрожь
там, где леса и леса
с Белгорода до  Оскола
деревья сомкнули  сплошь.

2.Белые  видятся  горы
сну, очертившему  даль
Врубеля  кистью. И лень
пальцами ящик Пандоры
щупает, слыша, как Даль
пылью глухих деревень

делит  для  словаря
скользкие ветхие фразы,
восторга  смакуя  смех,-
словно  вчера детвора
у  зазевавшейся  кассы
доллар упавший, на всех

только  один. Хотя
воин, пропавший без вести
в жарком песке  пустынь,
не скажет, и смерти спустя,
солдату, погибшему в Бресте,
про Прагу, Кабул, Хатынь,


которые  метками  линий
взяты на  общий  прицел
времени  сжатого дулом,
покуда - лицом  синий-
мужчина залётный  присел
на камень, лежащий за стулом.

3.Мысль  за  чёрной  икрою,
не остающейся  от
всех  перемен, как пырей,
то прорастает  в  Трою,
а то и в хибару, где Лот
ласки  двух дочерей

принимает, ещё  находя
в бездне  раскинутых  рук,
закрученных в звёзды умело,
капли скупого  дождя,
что  за  Шебекино  вдруг
ветер  из  мокрого  тела

тучи, сбежавшей  в угол
неба, с какого   видеть
можно  дорогу на  Муром,
выжал, как  слёзы  кукол
девочка, вспомнив про Припять,
в которой купалась утром

с мамой, надев  плавки
синие, словно  море
в песне про  бригантину,
не понимая  ни Кафки,
ни Гюстава Доре,
а лишь одного  Буратино…

Х   Х  Х

Луна,  ниспадая отвесно за шар
земной, проползая  орбитой
своей по Вселенной совсем одиноко,
на горизонте, в лесу, продолжает пожар
с окурка дымящего, сразу забытой
становясь  после  урока

любви, что на пахнущем  сене
преподала юнцу  с усами
женщина, старше его лет на восемь,
лежащая там же, оголённые колени
выставив  в ночь, чтобы  сами
они  не могли  про  осень


ей напомнить в  начале июня,
мычащую  в тёмном сарае
бычком  годовалым
и резвым. Хоть  снова  Дуня
из анекдота, не зная о рае
и свесясь лицом - от здоровья алым-

в сил  перевёрнутые  значения,
словно вера, попавшая на свечу
комариком, что от рожденья слепой,
зудит: мол, печенья-
не ласки мужичьей  хочу!-
когда рядом  бредёт на убой

юность  чья-то по зелени луга,
полагая, что если «не выдаст
бог, то свинья не съест…»,
пусть, усмехаясь  туго,
Галкин - и с ним  Витас -
свои голоса положат на крест…

У  товарища юности

На  двери твоей  тот же  номер.
В прихожей похоже. Хоть Гомер
пять тысяч годов  как помер,
но словом затронуть ещё чувства
способен  порой. И твоя  лира
помнит его, как и строки Шекспира-
две различимые точки средь мира
творчества  и  искусства.

Раз  в  пять лет  свои кости
приносить без  стеснения  в гости
можно, если, к тому ж, грозди
винограда налились  соком.
О своей  всё  статье  в газете
говоришь ты. Так  рады дети,
когда многим о них  на свете
вдруг известно - даже в далёком

посёлке, селе.  Твоя  супруга,
видимо, туповата  на  ухо,-
так  как правое только для слуха
выставляет, всем пышным  телом
отражаясь в стекле серванта.
И в зелёной  вазе   лаванда
больше  намного, чем  Атланта
на карте.   Но  в  белом

тоне  стен не  хватает  меры,
и больничные  мнятся  химеры,
или  дама, какая  в  премьеры
вновь  пролазит, оскалив  зубки.
А в квартире твоей  достаток
ощутим. И компот  сладок.
И на  даче, наверно, порядок,
как в сосновом  лесу  до рубки.

Мы дружили  когда-то в детстве.
И обратно  сегодня  вместе,
пусть не в городе славном  Бресте,
а в принявшей тебя  Калуге.
Изменились и мы, и  зданья.
И другие у улиц названья.
И твой сын, уходя на свиданья,
напевает не наши  «буги-

вуги», с собой  в  разладе
не по-нашему, где на параде
мы всегда с тобой были сзади,
всей  великой державе переча.
А теперь, когда с ней расстались,
оказалось: мы  там  остались
осознанием. Тем  и попались,
но никак  невозможна  встреча.

Х   Х  Х
Карповой Надежде

Ветер к  вечеру   занемог
и улёгся  в кустах  тумана.
И в словах, где присутствует Бог
как бы, больше  игры и обмана,
чем  когда  его  вовсе  нет,-
лишь  маячит на точке  прямой
ослепляющий вечности  свет,
приводящий   порой  домой.

Птица, что пролетела  во мгле
около  затихающих  дач,
тишину  разорвёт, словно  Пеле
загоняет   победный  мяч
в мишени  чужих  ворот,
как  коней  быстроногих табун.
И взорвётся  от  рёва  рот
общий  левых и правых трибун.

Ты  придёшь и приляжешь рядом
на кровати  своей у окна.
И луна  холодеющим взглядом
Будет  только смотреть  на
две твои загорелые  ножки,
той  присогнутые  стороной,
где  мурлыкают  юности  кошки
о единственной жизни  земной.

Х  Х  Х

Перебежки  настойчивые по прямой
приводят порой  к обретению царства
личного, но чаще к тому, где конвой
от   имени  государства
косит твои  цветы над травой
под  команды простые: «раз-два…»

Пространством  России не правит вор
(как модно болтать) в законе и без.
И того, кто помеченный  орлами забор
в блеске звёзд на плечах  перелез,
ожидают: глухой  запор,
пуля, или  верёвка  с небес,

которую  легко  зацепить
за рясы, что надевают  попы,
за паутины ползучую  нить,
за богатства  Али-бабы,
когда  сам  вопрос «быть - не быть?»
вырывается  из иерихонской трубы.

Тогда  и услышать  пророка  Мекки
проще, взрываясь  душой наедине
с желанием позаботиться о человеке
отдельном, а не вообще  о стране,-
где  толпой  пиявистой  калеки
всегда  громче кричат вдвойне.

Х   Х  Х

День  был похож на последний притон,
членящийся  взглядами   Макиавелли.
События  массой в тысячи  тонн
его  раскачивали, словно  качели.

Час  был похож на мистический сон,
до окончания  сданный в архив, -
чтобы от взрывов  бегущий бизон
не забодал по пути  Тель-Авив.

Минута  была  похожа на  блуд
мыслей, не достигающих  тела,
в  какую  кидался  горящий Бейрут,
как на  Дездемону  Отелло.

Секунда  похожа  была  на  итог,
слетающий с  губ водолаза на берег,
где выпить ещё  не успели глоток
матов  мужских и женских истерик.
29 июля 2006 г., Белгород

Х   Х  Х

Свет в окне за  забором  погас;
ель ветвями  склонилась к сараю,
как к ресницам - из глаз катаракта.
И луна, будто взорвавшийся в небе фугас,
вырвалась из тучи, скользя по её краю
подобием  ядерного  теракта.

В крике  ястреба  или  орла
слышится боль  от раны
между  Афганистаном  и Анголой.
Но время мешает бежать к ней, как кила
кому-то  после  прочтения  Корана,-
за мелькнувшей в кустах женщиной голой.

Минувшее далеко иногда бывает примером,
призывом, не  обращаемым ни к кому
конкретно,-  выбор  сделает  случай,
цепляющий к новым революционерам
миф  о  Сизифе  из  атеизма  Камю,
камни  катающем  кучей.

И мотоцикл   несётся  по ночи,
давая  знать  о  себе  НЛО
взгляд   слепящей на  миг  фарой,
которая   ближе  Корочи,
но  подальше женского «ал-ло?...»
в мобильнике, высыхающего Щарой

летом  почти  до  самого дна,
так что не прокатиться  на  лодке
в  пузырьки  лягушачьей  икры,
где  постоянно выбрасывает  Сатана
из открытой бутылки  водки
другие  правила  игры…

В  Белгороде
Карповой Надежде
Что  секунда, что  минута-
всё  на  времени  оси.
В город  первого  салюта
мы приедем  на  такси
в день, когда до пьедестала
его солнце  вознесло
и когда  уже  листало
август  пятое  число.

Будешь ты в зелёном платье,
как порой была в  Крыму.
И  манжеты - как  объятья-
две приложены к нему,
чтобы синим  накалили
васильки  травы всей  шум.
На твоей подруге  Лиле
будет праздничный  костюм.

У  её  супруга   Вовы-
дорогая  трость в руке.
И удачами  подковы
нарисует  на  песке
мальчик  нам  на берегу
речки, устремлённой к пляжу,
где  зубами  рвёт  блоху
пёс, уткнувшись мордой в пряжу

своей  шерсти, вдруг  скуля,
как баптисты  на  молитве.
Раньше  были здесь поля.
И на них столкнулись в битве,
ход  решающей  войны
у  обуглившейся   кромки,
Ницше   жёсткие  сыны,
Маркса  грубые  потомки.

Им бы, пыл  соединя,
гнать буржуев  всех  Америк,
но  для  белого  коня
облюбованный  им берег
часто ближе  на  земле,
чем  Аркадия  на флаге.
Кто на трон  решал в Кремле,
гроб обрёл в своём  Рейхстаге.

Но масштаб  всего  оттуда
и под  вечер  не понять.
Город  первого  салюта
станет  вновь  салютовать,
посылая в звёзды  неба
звёздочки  своих  ракет.
И мы  будем рады  слепо
торжеству  былых  побед.
5 августа  2006 г., г. Белгород

Муха

1.Мы  в комнате одни: лишь я  и ты.
Я - в травмах; ноет тихо  тело.
А ты, пикируя  из  темноты,
на  лоб, на  руки мои  смело
садишься. Как ты  надоела!

Убить тебя! Которой  путь условен
и жизнь под осень  коротка,
решает  тот, кто массою огромен
перед тобой, - как  возле  брёвен
когда-то  он, идущий  с  городка

по детству, рядом  с пилорамой,
где, может быть, хоть  иногда
себя  представить можно с мамой,
скользящей   вечером туда,
откуда   тянут  провода

свой ток к ребристым граням дамбы,
остановившей  бег  реки,
чтоб  озаряли  светом  лампы
лицо  её.  Ты, муха, там  бы
никак   сединами  виски

не смела тронуть, ощущая зло,
угрозы   через  фразу,  слово.
Но вниз  тебя отважно понесло
от потолка.  На грудь мне снова
присела.  Будь  готова!

2.Волос  моих обследуя  букеты,
ты лапками своих  координат
даёшь  призывы  для  газеты,
несущей  смерть. Я знаю, где  ты.
И бью в ночи с размаху наугад.

Прислушиваюсь к звуку, что невнятно
зудит от крылышек до крыл.
И вдруг становится  обратно
до раздраженья  непонятно:
убил тебя - иль не убил?

Но тишина.  И слились сложно
со стенами и  полом у порога
стулья и двери. И, возможно,
ты  ранена.  И если одиноко
мне  было раньше, то жестоко

твоих сестёр и братьев - биллионы
их к лету  заполняют вместе
наш мир - изгнал я на балконы.
Одной  тебе картины и флаконы
достались. Да не слышно вести.

И хорошо, что  больше  нет
всех позывных  твоих для слуха.
Меня качает  лёгкий бред
тяжёлых  снов, в которых муха
опять  вверху кружится глухо…

Х  Х  Х

1.Ворота  открыты.  Держа в охапке
ножи и клятву  Гиппократа
из пропитанной  спиртом ночи,
больного  «развести на бабки»
операцией, которой тому не надо,
решают от новой медицины  врачи.

А  ему,  увязшему  в  тине
предчувствий, направленных на тело
по земным параллелям и сферам,
с того становится легче, что на Украине,
облаивающей  Россию  оголтело,
вновь  Янукович стал премьером.

Словно  отбираемые голоса  телефона
прозападного   канала  «Культура»
поубавили  оранжевую  страсть.
Но сам канал, проходя возле попа Гапона
и колосьеволосой Юлии к решёткам МУРа,
умудряется  всё  ж не упасть.

2.Ворота открыты.   Хранить  срама
в себе, притворяясь  пернатым,
не привык  лёгкой песни  куплет.
И если фильм прерывает реклама,
то ругаю  её таким отборным матом,
на какой  лишь способен  поэт

среди мрака, что   загнан  в  дом
через  форточки, окна   и  двери
из раскрытого  настежь   двора,
чтоб слетающий с крыши «Фантом»
понять   мог: всё   даётся по вере
не сегодня, сейчас,  а  вчера,

там, где  падает  быстро  гриф
в  опечатанный   иллюминатор
на лежащей вдоль берега  лодке,
в которой  прячутся:  апокриф,
проглотивший его  аллигатор,
аутодафе,  бутылка  водки.

3.Ворота  открыты.  Входи любой,
не входящий в «Билайн», в «Мисс Рус»,
ни  в  Библию, ни в  Коран.
Однако последний  ковбой,
призывая   из  пушек груз
на  Ливан и  Ирак, метит  в Иран.

И в муравейнике, что свесил в уклоны
песчинки, веточки, корки, дольки
зёрен  для  зимнего  склада,
наверное, есть свои  Наполеоны,
Ленины, Брежневы, но нет Лёньки
Пантелеева, Чубайса и Хакамады,

как промолвила  странная дама,
ковыряя в  носу  смыслы
по невидимым мысли орбитам,
куда  будет всегда  амальгама
плыть по водам  зелёным  Вислы,
из глубин поблескивая александритом.

4.Ворота  открыты. Не стоит  жалеть
патроны, выпавшие  из  обоймы,
камень, не упавший  врагу на голову,
растаскиваемую  по рукам  медь,
рыбу, убиваемую  среди  поймы,
золото, пришиваемое  к  олову,

брови, сдвигаемые  набекрень,
голос, хрипящий: «отдай!»,
«не пускать!», иль: «статья? срок?»,
опьянившую  юность сирень,
песню  с именем  Гульчатай,
воздуха перед смертью глоток,

вдруг унесённый ветром в прерию,
в смех, рассыпанный по  вздоху,
разбивающийся  сразу с забега.
Не стоит жалеть развалившуюся империю
даже нереализованную  ей  эпоху,
но  жаль …советского  человека.

Х   Х   Х

На сегодня  окончен  приём
тоски, одиночества, телепрограммы,
солнца, вечерней  прохлады.
Ветер, вдруг прошумевший вдвоём
с шелестом  листьев  у  ямы,
какую  ещё  вырывали солдаты

в войну, шестьдесят  лет  назад,
замирает, услышать стремясь перестук
железных   колёс  у поста,
там, где за снарядом снаряд
рвётся, разрушая  дома вокруг
Новобогдановки, пока  поезда

лепят  вагоны, как время - минутки,
один к  одному, направляясь в объезд
холодной и ясной воды колодца.
И кому-то, возможно, на  сутки
отложить встречу с женщиной из мест
балаклавско - курортных  придётся.

Пусть  и это винить нелепо
взгляду, знающему, что до блеска
жизнь не  чистится к осени веток.
Но нежданно сорвавшийся с неба
в рудоносную землю  Донецка
самолёт  сон пронзит напоследок…
22 августа 2006 г.

Осень
Карповой Надежде

1.Осень  опять.  И не слышно  давно
птиц  песнопений. Трава пожелтела.
Утром  от холода  ёжится тело,
если и солнце, как летом, в окно
тащит лучи сквозь деревья и ветки
старой сирени у серой  беседки.

Веет зимою из бездны  колодца.
Хлопают вёдра о воду с разбега
цепи, крутящейся в дальнее эхо
дров, что вчера продолжали колоться
даже когда в  одеяла  постели
первые  сны  журавлями летели.

Ноги стучат по асфальту на  Муром.
Шаг твой избрал направленье другое,
где оказалась ты в большем покое,
чем мои взгляды, на небе  хмуром
отметив тревожно  угрюмые тучки,
как лица, которым не дали получки.

2.Осень обратно. Но, кажется, завтра
в жизни ещё бесконечно-бессмертны,
пусть громыхнут  извержения  Этны
масштабом и силой такого  азарта,
какого не знали вулканы все вместе
от  взрывотворенья до нынешней мести.

Машина дорогу не меряет  пылью,
её провожающей возле посёлка.
И надпись на шифере, будто наколка,
пожухла от времени, смотрится былью,
которая вспомнить себя не готова,
пока не увидит: «Наташа + Вова».

И дом продаваемый - стены – пустышки.
Они бы обрушились лет через пару,
когда бы за скрипкой спустили гитару
басами рычать на   соло  излишки
средь голых проёмов, покрытых цементом,
вбирающих воздухом влажность моментом.

3.Осень и осень.  Соседского   пса
почти не кусают к вечеру  блохи.
Обрыв у забора похож на берлоги,
куда из кассет  магнитолы  попса
летит не спеша сквозь погоста кресты,
но жёлтые всё ж обгоняя  листы.

В больничной палате заметно грузны
движенья мужчины; а возраст-под сорок.
Понятно: уже не взбежать на пригорок
грядущих  часов, где  иголки  сосны
вспороли заката прощальную алость:
до смерти четыре  минуты осталось.

Лишь  дым, разбредаясь, кружится по мраку,
как будто сельчане  вокруг закурили
крутой  самосад, благоволя  к  Яриле -
божку позабытому, что лёг на плаху
побед христианских в распятия просинь,
строкой распыляющих рифмы про осень.
8 сентября 2006 г.

Х   Х   Х
Карповой Надежде

1. Ветром  опять  поддело
часть  белья на дворе.
Дышит прохладой тело
вечером в сентябре.
С поля уже  собрали
весь почти  урожай.
Другу, что жил на Урале,
можно сказать: уезжай!
Короткое  бабье лето
растаяло тоже давно
за летом, какое с рассвета
солнцем смотрело в окно.
Назвать тебя «дорогая»
решают пиявки  губ.
Но у дороги  края
берёзку срубил  лесоруб.

2.Чем проживаем  дольше,
тем ощутимей  в судьбе:
путь покороче  к Польше,
чем к самому  себе.
Всё, что считали нашим,
зреет в чужих  ушах,
даже  если отмажем
от короля  шах;
если из памяти Терек
бьёт скоростной волной
о позабытый берег
жизни совсем иной,
где все когда-то отмыли
золота от песка,
покуда пенились в мыле
минуты, года, века.

3.Третий не будет лишним
неделю спустя, но
в банке компота  вишням
столько посвящено
сахара.  А  он ничуть
нынче дешевле не стал.
Хоть весит всегда ртуть
более  чем  металл,
мякоть срезающий пальца,
словно бульдозер - пни,
у первого  неандертальца,
вбежавшего в наши дни
по жёлтым коврам листопада,
каким перспективы  нет
вернуть в первобытное стадо
украденный им пистолет.

4.Крикнуть от боли, страха,
от радости,  просто так,
чтобы твоя  рубаха
вздохнула, как красный флаг,
слетающий быстро с крыши
лет пятнадцать назад.
И так же резвятся мыши,
тараня  ржавый снаряд
хвостами у тёмной норки
на самом  стены углу,
как и, возможно, в Нью-Йорке
их родичи.  Но на иглу,
которая вечно есть
в аптеке любой для всех,
способен легко подсесть
один лишь  человек.

5.Бутылку разлить кефира
в стаканы, а после спать
вместе, не видя  мира
с экрана, отправив вспять
сознание, что устало
кору информаций на вкус
пробовать у пьедестала,
куда  нисходить  Иисус
в образе звёздном Мадонны
будет с огней  креста,
кричащих во все микрофоны
из ипостаси  рта
ввязшей в известность певицы
сложнее, чем пляски  нулей,
смахнувших на третьей странице
блестящую пыль королей.

Верлибром

Х  Х   Х

Относясь с недоверием  к чудесам
церкви, к  говорильне шарлатанов,
включая титулованных и так называемых
ведьм в избушке на курьих  ножках,
нельзя не признать случающуюся правоту
за детской аксиомой,  твердящей:
чудо  возможно!  И  оно  часто
появляется там, откуда его не ждали,
как бы подтверждая, что дух божий
ходит, где  хочет.   Однако,
если вы согласитесь пришить себе
за две, три, четыре тысячи долларов
астральный хвост или косу, не удивляйтесь,
замечая однажды голого  короля,
спешащего  именно к вам навстречу…

Х  Х  Х

Предсказывать будущее - как совать палец
в тесто: всё равно что-нибудь прилипнет.
Главное: не говорить конкретно, и не указывать
времени, как пророки порой, отзываясь общим
и помня при этом,  что  ружьё-
даже не заряженное - иногда стреляет,
а мишени на виляющем колесе истории
всегда до неузнаваемости  похожи-
для стрелы и ядерной  боеголовки.
Да встречаются неопознанные  субъекты.

Х  Х  Х

Только память  неотлучно
сопровождает своего  носителя,
постоянно  отыскивая  поправки
к  шагу, стучащему по решёткам
тротуарной плитки у  зоопарка,
откуда на нас смотрит  лев
таким проницательным взглядом,
словно встречал  когда-то не здесь,
а в джунглях и с гривой…

Х   Х   Х

Если за ставками  на «орла»,
выпадают не одни  «решки»,
но и  пёрышки с  когтями,-
подобное   ничего не значит,
пока желудок, переварив пищу,
бурчит настойчиво: «Ещё!»,
а за окнами такой вечер,
что даже осень открыла рот,
задышавшись воздухом из сада
на обочине самой верной удачи.

Х  Х  Х

Наверное, самое  скользкое
из всех неравенств - географическое.
И наш дом в селе, который мы недавно
купили за сто сорок тысяч рублей,
в посёлке бы стоил тысяч двести-
примерно. А в   Шебекино бы-
уже четыреста. В Белгороде бы -
восемьсот. А  в Москве – миллионов бы
с девять. На окраине.

Х  Х  Х

Установить в океане   маяки,
которые   якобы должны загореться
через «тысячу и одну ночь» - хитрое дело,
иногда приносящее петушка с золотым
гребешком, сквозь вмурованные в окна
решётки подглядывающего  за простой
скорлупой и ядрами, где почти на каждом
написано: «Не  жди  меня…»

И наш спор о созревающей  в  просторах
России диктатуре с честным и строгим лицом
был  отмечен Дзержинским с обложки книги,
уверениями   министра  обороны с экрана
телевизора о том, что  Грузия при выводе
с её территории нашего  воинского контингента
в наследство не получит  ни  портянки,
да возгласом   женщины, охмелевшей ещё до застолья:
«Наконец-то!  Давно пора отпор им  всем…»

Действительно: «отпор» на лет пятнадцать
запоздал, как  и приоритет  россиянина
в его же  стране.  И  оттого на предстоящих
выборах в  Госдуму - за неимением  Ньютона-
«Яблоко «обязательно постарается  упасть
или на «Родину»,   или  на  «Жизнь».
Отчего, впрочем, ни  оно, ни  они
Всё равно не сумеют изменить движение, и будут
по-прежнему волочиться за «Единой Россией».

И это понятно.  Но то что никогда не
сидевшая в тюрьме, увильнувшая от армии,
работающая в столице здоровая  тридцатилетняя
детина с верхним образованием, объединившись
с прогуливающейся по истерикам с кисточкой и
крестом мамой - интриганкой, не выплачивая ни копейки,
пользуется дядиной квартирой рядом с Москвой,
когда тот  прозябает в неуюте сельской периферии,
конечно же,  не вмещается ни в  какие

отклонения, наверное, и  для пули, таящейся на
оптическом  прицеле, порою избирая и сволочей мишенью,
пока  великовозрастный попрыгунчик  на эстраде
певуче  орёт: «Убью  тебя, милая!..», пока иеромонах,
едущий к одинокой прихожанке на чёрном «мерседесе»,
победно бубнит в бороду: «Не допустили сатанистку
Мадонну  выступать в Лужниках!...»; и  пока  свора
мальчишек, выбежавшая из подворотни, ради забавы
забрасывает проходящего  старика   камнями…

Х   Х  Х

1.Октябрь  наступил.  По бетону  без пыли
мчатся машины, бросая из-под колёс
под ноги идущим  обочиной  метры.
Ошибками, что мы за жизнь накопили,
можно набить вагон и, спустив его под откос,
упасть в возрождающие объятья Деметры,

перебирая  руками  шум и гам  лет
на расщелинах  звонкого  эха  эфира,
где не  слышны ни молитва, ни мантра,
но в отдаленье спускается  Гамлет
главной  тропинкой трагедий  Шекспира
пожать  руку  беляевского  Ихтиандра.

2.Октябрь наступил. Лентой первого дня
опоясал низину, дорогу, пригорок, леса,
поле  вдоль по  берёзовой  роще.
Увидишь  запряженного в телегу коня-
и зачем-то наполнятся  влагой глаза,
словно всё вдруг и чище, и проще;

словно мир, нахватавшись своих скоростей
до  отвала, плюясь  от  отрыжки,
закрутился  по времени  вспять,
собирая совсем  неизвестных гостей
им никак  незнакомые  книжки
из веков, отшумевших навечно, читать.

3.Октябрь  наступил. И осталось до холода
четыре дождя  у  горизонта белесой черты,
забывшей  просторы  былого  Союза.
Включаешь телевизор - и из сытого, гниющего города
на экран  выбегают - под  хохоты зала - шуты,
или эстрадная кодла старушки примадонны - музы,

также порой  появляющаяся в  мини-юбке,
лет сорок   с песенного  пьедестала
не сходившая за правителями, что исчезли,
наверное, не мечтая о футбольном кубке,
к которому начал шествие отечественного капитала
по Европе Роман Абрамович приобретением «Челси»


4.Октябрь наступил. Там, где застыла граница,
прерывая  дорогам  вокруг  путь
у  Украины, засыпающей  впереди,
словно последняя российская императрица,
так желавшая  часто уснуть
в объятьях  Распутина, на широкой груди

старца раскольного, по ступеням беды
бредущего  мистическими  местами
к крыше, готовой обрушиться в бездну туманов
когда-то    гулявшей здесь прочно  Орды,
освободившей  лишь церковь  от  дани
за то что молилась о здравии её ханов.

5.Октябрь наступил. Серых ветвей полоски
проступили за жёлтой листвой, которая поредела
на деревьях, осыпаясь  при  ветра шуме.
На большой караван длинноносые  моськи
по-прежнему  набегают и, нахватав припасов,
оголтело его облаивают, покуда в Госдуме

один Жириновский, не зная, что в Старом Осколе
сотни людей оставили здоровье в денатуратах,
а то и на снимках в кладбищенской чёрной оправе,
настойчиво повторяет и кричит: доколе?!
не пора ли строго спрашивать с виноватых?!
как и помнить  свой статус мощной  державе?!

6.Октябрь наступил. Молодая учителка в классе
на  белгородскую  ясную  светлую осень
глядит  из  окна  сквозь  очков линзы,
в мыслях  стремясь  Игорю, Коле,  Васе -
а то и всем  по отдельности - не отказать у сосен-
погулять - таволжанских, не забывая отчизны

демографические минусы, которые  звонко
если разбросить у самых  последних нулей,
то плюсов, возможно, обширно восстанет порода.
Тем более, что за рождение каждого второго ребёнка
выплачивать почти по триста тысяч рублей
государство  вознамерилось с  нового года.

Октябрь наступил…
1 октября 2006 г.

Х  Х   Х

Когда большой камень падает   вниз,
то курица  вздрагивает у забора,
и пушистый  щенок, выбегая  из
покосившейся  будки, видит  карниз
и чёрную  кошку, какая  не скоро
поймёт, что восемь планет
остались: Плутона  нет.

И от вопросов до новых задач
тридцать две буквы в зубов скрежет,
откуда водитель троллейбуса Коля Грач
с тем не согласен, что коллега - москвач
за ту же работу в Москве режет
деньжат побольше его  раз в пять.
Но знает: Москву  не распять

на достаток, что скользко наколот
в расценки  хлебов, какие  скосили,
пока в гниющий зажравшийся город,
за пазухи спрятав и серп, и молот,
со всей  остальной  России
прут  озорные и разные  лица,
виляя хвостами: столица…

А там бизнесмены в погонах и без,
с ухмылкой одной: поимеем!,
их  ждут. И  воскресающий  Крез
на карте империи  красной надрез
настойчиво метит, держась  пигмеем
за сейф, сползающий  к  воде,
треску  вопрошая: а дно где?

Х  Х  Х

Хорошо  в октябре  на дворе
для застывшей от прозы мечты,
что с тобой перестала на «ты»,
и к удачам, потерям - «тире»
всегда ставит, хотя средь дорог
ещё места хватает для ног,
отмеряющих шаг, как «Павел Буре»-

время, которое тоже завёл человек
в обиходы свои, чтобы боль ноября
измерил прощально и Поль Мориа,
когда  первый и белый  снег
нисходил  на  дороги, балкон -
то ли в память казанских  икон,
то ли строк, уходящих  в побег

из стихов в никудышный рассказ,
где высокую стройную даму
в приговор приобщали к  Саддаму
Хусейну, покуда её  в анфас
отмечал и крутил   объектив,
революций парад пропустив
на пронизанный временем  час.

Х  Х  Х

Падал  снег. Полежал.  И опять
тает, за  пядью  пядь
начинает землю  открывать.
Но секунды длиннее минут
быть не могут. И там, и тут
в мире конфликты растут,

хоть давно не имеет  он,
однополюсный  приняв наклон,
двух враждебных и сильных сторон.
И дневная часть суток короче
темнотою разросшейся  ночи
до  Алушты и даже до  Сочи.

Заглядевшись в экраны зеркал,
видишь окна, картины, зал,
от которых свет лампы  бежал,
как с дороги у дома - мороз,
что недавно мальчишку за нос
пощипал вдруг совсем не всерьёз.

И старик, прекращая  года
плюсовать, исчезает  туда,
где не  тянутся  провода;
где вверху  над  тобою - цветы,
где внизу - только глины пласты,
где и слова не скажешь  ты.

Не услышишь в глухой немоте,
как, слегка поболтав о тебе,
свистом галку спугнут на столбе.
И кому-то, кто ступит на лёд,
сев  на  ветку, сорока  начнёт,
отмерять каждый будущий год…
15 ноября 2006 г.

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань».

Тоска вокруг.  Не ищет веры
к иллюзиям остывший взгляд.
На море ночью  браконьеры
из автоматов вдруг палят.
И волны резко режет  катер,
хоть от погони не уйдёт.
Мой старый сгорбленный приятель,
глядя в газету, кривит  рот
в улыбку - только не от пьянства,
а веселя с того всю  прыть,
что долгожданное  гражданство
ему попроще получить
в России  стало, жить по праву,
какое набирает рост
в стране, стремящейся в державу
и не хватающей со звёзд,
с гаданий, пожеланий, веры
удачу скользкую подряд.
А с моря ночью браконьеры
из автоматов всё  палят.

Российская  глубинка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Спит с дороги сбитая
даль; в туманах- грусть.
Спит ещё…пропитая
в глубинке своей Русь.
Подпиты и прокурены
спят  монастыри.
И к озеру, как к шурину,
алый свет  зари
просочился  плавно
сквозь  дубовый лист.
Спит Русь православная.
Всюду воздух  чист.
Спит, и  виновато
сопит в свои дела.
А инок бородатый
уже в  колокола
звонит над колыбелью,
где сух молитвы плод.
Проснулся - и к похмелью
затюканный народ
поплёлся, сигареты
воткнув в косые рты.
На кладбище за лето
количеством кресты
прибавились на сорок
и этот год опять,
хотя роддом в посёлок
прибавил всего пять
младенцев (трое с узким
и южным кожи, глаз).
В глубинке русской русских
на убыль всё сейчас.
И лишь за хатой крытой
гагачет важно  гусь.
Проснулась вновь пропитая
в глубинках своих Русь.

Возможно
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Возможно уйти в колокольные звоны,
когда жил до этого не по закону,
иль не имея  работы, дохода
и дома, вращаясь средь разного сброда.
Возможно уйти в монастырские пасти,
чтоб тешить величия мелкие страсти:
чтоб всякие люди в общей опале
руку тебе - как попу - целовали.
Возможно - преследуя хитрые цели,
чтоб переждать бури все и метели.
Или от страшной - иль мнимой - болезни.
От загнанной в угол изломанной песни.
Возможно - под новых раскладов коварство,
уехав с другого уже государства
в  Россию, и в ней не имея  прописки,
хотя, вроде б, русский и говором близкий.
Возможно уйти в отрешенье, в монахи
под бред в голове, под иллюзии, страхи.
Возможно уйти как-то в поисках Бога,
о нём помышляя очень  глубоко.
Но только последнее слишком уж редко.
Но именно им прикрываются  метко
первый, второй, пятый, десятый…
Глядя на это, молчит всё  Распятый
две тысячи  лет без предела.
И нет до него никому уже дела,
пусть каждой молитвой, почти через слово
его поминают и снова, и снова…

Х   Х  Х
Из повести-романа - в стихах»Астрахань»

Вот и снова уже непогодится.
Тучи лепятся в колокола.
Просто случай, иль богородица
нас с тобою теперь свела-
не прозреть средь игры в года,
над какими потери жало,
одиночества плен.  Но когда
ты за мной по тропинке бежала,
то, казалось, земля дрожала;
и на воздухе  провода
электричеством резали высь,
и кричали со всех огней,
не горящих  ещё: оглянись!
эта женщина просит твоей
стать, смущение всё и несмелость
на грядущую бросив зиму.
А про то, что тогда мне хотелось,-
не хочу говорить никому.

Только творчество
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ветер вновь стучит в рассвет;
гонит мрак, и свет, и  тьму.
На все наши  «почему»,
кто способен дать ответ,
чтобы без сомненья розы
свой роняли  аромат?
Но покуда есть вопросы,
пока ищет что-то взгляд,
шаг начавши от потери,
от познания до дна
человека, чувства, двери,
или веры, иль  вина-
постоянное  неверно,
притупляется на слух.
Только творчество безмерно
душ подобных. Только дух
их, достигнув в чём предела
и уснув, - трудно понять,-
вскоре, будто  каравелла,
на волнах уже  опять.
Только в нём лишь постоянство
даже осенью цветёт,
как в любви-всего пространство,
как в настое верном - мёд,
как в гульбе кино - таверна,
как в восторгах - «ох!» и «ух!».
Только творчество безмерно
душ подобных, только дух!

Девушка у храма
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Старый кирпич. И выкладка  стара.
Купола - как  крутящееся  колесо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу своё  устремила лицо,
от ветра укутав  себя  шубой;
юбку  из шерсти - плотнее к ногам.
Массой холодной, застывшей и грубой
над ней  величаво  высился  храм,
в небо упёршись каждым  крестом,
прочно внизу  прицепившись к земле.
И слякоть, и дождь-это всё на потом:
было  морозно, светло в  феврале,
хоть и на  Волге  вода смело
рушила льды, бег  весны укрепя.
Девушка у  храма  сидела.
Закрывши  глаза, смотрела в себя.
И время, казалось, безмерно длилось;
и сердце  билось легко в груди.
Быть может, она сейчас  молилась
о том, что в жизни ещё не сбылось,-
но чтобы сбылось  оно  впереди:
о нежной любви с журавлиным полётом,
о морях, что плескались в  кино,
о мелодиях, рвущихся  к нотам
в душе  её, чтобы ей   суждено
звучать и петь по мечтам и странам,
в каждой людской отзываться судьбе,
как бальзам, приложенный к ранам,
как тайна  вершин, обращённых к себе.
А где-то обнялись  орган и гитара.
Пасхальное - в звёзды - катилось яйцо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу  своё  устремила  лицо.

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ещё  тлеет   надежда на миге,
обращённом  порой в чудеса
Ты читаешь восточные книги,
и глаза твои  вдруг  слеза
орошает, как будто из дали
непонятной, волнующей  спуд,
тебя ласковым словом позвали;
тебя видят и тихо  ждут,
рассыпая  слова  по дороге,
и как бусинки в чётках - на нить,-
чтоб твои укрепились ноги,
когда время придёт приходить…

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Православию  нынче  напрочили
разгуляться во всю  ширь.
В городе  имени ханской дочери
возрождали разрушенный монастырь.

Ограждали  кресты в  стены,
клали  в раствор  кирпичи.
Чтоб в молитвах поменьше измены;
чтоб яснее  порыв свечи

на Христа вековое  распятие,
на евангельские   чудеса.
И трудящаяся  там братия
все  лупила свои  глаза

на ходящих и вдоль и около
женщин, сеющих этим хмель.
И душа отрешённая  охала;
и слова, соскочив  с петель

воздержанья, брели не в Боге,
и трещало  порой  невпопад:
«Вон у той вон - какие  ноги!..»-
«А у той вон - и сиськи, и зад!..»

«А походка - крути  педали,
и тащи напрямик  в кусты!..»
И смеялись, крестились, и ждали
патриарха приезд. Менты

у дорог  просмотрели обочины
дом  и возле него - пустырь.
Православию  нынче напрочили
разгуляться во всю  ширь.

Трамвай
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Пронёсся  ветер, лист  срывая
в число  весеннее  потерь,
меж пассажиров в глубь трамвая
его бросая через  дверь,-
чтоб там прилёг устало в ноги
кому-то, принявши всю  пыль.
У окон  быстро  по дороге
крутой летит  автомобиль.
Мчатся автобус и маршрутки;
машин мелькает разный вид.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно меряя минутки,
совсем куда-то не спешит.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно  меряя  минутки,
совсем куда-то не спешит.
И так же, будто в старой книжке,-
в кино, кое в века  склеп,-
едут – смеясь - на нём мальчишки,
повиснув сзади на прицеп.
Отвагой  наполняют  груди
один перед одним - вперёд!
В трамвае  кто? Простые люди.
Для них ещё трамвай живёт,
неся с собой и блеск, и сор их
в другой уже совсем размах.
Трамвай! Ты в память и о добрых,
хороших  старых временах,
порой  какие по примерам
в печальный  тихий разговор,
где мент был милиционером,
а врач - врачом, и вором-вор…
(Хоть средний возраст в юный край
всегда за розовым и алым).
Живи, пожалуйста, трамвай,
звени по рельсам и по шпалам!

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»
Александру Г.

Автор  себя продолжает в книге,
мелькая средь иных часов и милей.
Написав  воспоминания, ты как-то в сдвиге
к вечности. Не как Толстой, Пушкин, Вергилий,
но именно тебе  от меня здравица,
уважение в творческом как-то жесте.
Книга твоя и художественна, и читается,
а главное: написана тем, с кем мы в детстве,
юности (когда порывы полны пламени,
надежд, не подозревающих о пределе)
в боксёрском зале «Красного Знамени»
колотили мешки, груши, один одного, потели
в мечтах про победы у повзросленья поры,
сметая в умах и сложности, и препоны,
чтоб разойтись: в институты, работы, камеры,
или - как Слава Яновский - в Олимпийские чемпионы.

Переписка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Поэт Коля Хлыст-Томе Хотениной
По небу  шляются туча за тучею.
Хоть и весна, а погода говнючая.
Скоро в работы, а лёгким не дышится.
Сердце болит, и стишки плохо пишутся.
Каши поел, и от каши икается.
Да и подруга моя не является,
чтобы принять от меня, что рифмованно,
к сердцу большими цепями приковано…

Тома Хотенина - Коле Хлысту.
Не убавить нельзя, не отнять.
Мне всего жизни лет двадцать пять.
Впереди, вроде б, дали безбрежные.
Что в минувшем - конечно же, грешное.
Пусть сама я порою приветлива.
Понимаю тебя: я - кокетлива
быть порою могу. Я винюсь.
И игру продолжать вдруг боюсь,
хоть прошла и сквозь годы опасные,
непонятные  да и неясные…

Коля Хлыст - Томе Хотениной
Ах, кокетка моя ты, кокеточка.
Я тебя усадил бы на веточку,
словно птичку какую  чудную,
христианским грехам неподсудную.
Я с тобой бы прошёл по тропиночке,
показал бы природы картиночки,
показал бы места тебе тайные,
где укроешься, если случайные
налетят вдруг нежданно-негаданно
все дожди. Ты была бы разгадана
в назначенье, какому назначена,
в остроте чувств, какими  охвачена,
залететь к ним готовая в клеточку.
Ах, кокетка моя ты, кокеточка!

Х   Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Всему  есть причина
на жизни волне.
«Шикарный мужчина!»-
сказала ты мне.
Наверное, это
пустые  слова.
Но кружится в лето
моя голова.
Мурашки по коже,
по памяти - взгляд.
Ты женщина тоже
на высший разряд!
Моя на минуту,
и не навсегда.
Но я не забуду
тебя  никогда,
пусть годы метелью
остудит тоска.
Нам были постелью
луга и стога.
Звезда - как лучина
в ночной тишине.
«Шикарный мужчина!» -
сказала ты  мне.
Наверное, это
пустые  слова,
но кружится в лето
моя голова.

Х   Х   Х

Весна пришла. Но и метели
в вечерний и холодный час
порою за окном мне пели
и навевали сны  о вас.
И я, потерянный словами,
разных молитв забывши прыть,
хотел тогда поближе с вами
одной единой сутью быть.

И вы, хмелея  теми снами,
принадлежали только мне.
И лишь свеча горела с  нами,
от нас немного в стороне.
И вы, и я, и плен купели
под снов, загадок перепляс.
Весна пришла, но и метели
порою пели мне о вас.

Деловая женщина
(песня из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

На воскресной службе в православном храме
в Троицу  святую в зелени  крыльцо.
Зажигали свечи, стройной этой даме
освещая руки, плечи  и лицо.
А когда церковная братия отпела
песенки о вечном, опустел придел,
то она в машину свою быстро села
и умчалась сразу в массу разных дел.

Припев: Деловая женщина-это глаз свеченье,
вечное стремление к прочности в судьбе.
Деловая женщина, сбросив подчиненье,
сама  подчиняет этот  мир себе.

Её устремленья - наподобьи спорта:
была вот на стройке, проверяя вид,-
и вот укатила в даль аэропорта
перевесть на русский то, что говорит
словом непонятным, ясно незнакомо,
прилетев из Рима, новый  зам.посла.
Делает покупки, хлопочет по дому,
товар разгружает - всё дела, дела.

припев.

И так каждый день. Заведённый  круг.
Золотом звенит, падая на медь.
Кому-то помочь  из своих подруг,
навести причёску, прессу просмотреть.
Чтобы приуставши, ночь в себя скликая
и перекрестившись,- в сон вся с головой.
Многим не под силу. Но вот жизнь такая
женщине по нраву, видно, деловой.

припев:

Х   Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра  принесли.
Паруса распустив, на просторе
показались опять корабли.

Разделяя все  дали на части,
рассыпаясь сквозь звёздный салют,
в чьё-то мирное, тихое счастье,
в чью-то скромную радость плывут.

И уже им победы  не  надо.
Песней  их примечает  причал.
Гроздья  спелого винограда
золотятся, ликуют средь скал.

И в плывущем играющем споре
волны трогают пряди земли.
Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра принесли.

Х   Х  Х
(из поэмы  «Кресты»)

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,
стоял  деревянный  крест
за городом, будто связь
с временами  распятых
на новой  заре земли.
Лишь в начале семидесятых
власти тот крест снесли.
И тут же со всех сторон
стал город расти домами.
И, может быть, этот район
с того и прозвали «крестами»,
порой вспоминая  про крест…

Х  Х  Х
(из первой части поэмы  «Пересечения»)

…Пасхальная  ночь.  В монастыре
шумно и людно. У кабинета,
где епископ раздаёт  подарки,
семинаристы и девушки-регентши
громко и голосисто поют,
дожидаясь  своей  очереди
вслед за насельствующей братией.

Когда  те  выходят, держа
коробки  конфет и шоколада,
они все вваливаются
к епископу, тут же громыхая:
«Христос Воскресе! Воскресе!»

От чего  епископу  хочется
закрыть уши. И к тому  же
после последней  всенощной
у него  опухли  ноги. Но он
улыбается, отвечая «Воистину!»
И каждому  со  сладостями
протягивает  руку  для поцелуя.

Ещё  остались монастырские трудники,
толпящиеся  группками у двери.
«Владыко!  Подарков почти  не
осталось…» - растерянно говорит келейник,
начиная перекладывать  конфеты
в пустые  пакеты. Епископ  морщится,
вздыхая: - «Опять работяг  ужали…»

… Ветер, выбегающий из-за углов
и подворотен, овевает  пылью
двух  мирных  собеседников,
ведущих   разговор об Иисусе
и отношению  того к Богу.

«Господь, - говорит апостол  Пётр,-
никогда не провозглашал себя
Богом, а лишь назвал блаженным того,
кто  провозгласил   его
сыном  Божим.  Это верно».

«Но разве  пришедший от Бога
не есть Бог…» - не  соглашается
Симон - волхв, иронично вглядываясь
в оппонента. «Нет, - отвечает тот,-
ибо  не рождённое несравнимо
с тем, что  им зарождено».

Небольшое количество учеников
вокруг  опасливо  кивают
головами, одобряя  его  слова.
Только сурового вида человек,
затесавшийся  среди них,
не принимает  сказанного
почитаемым апостолом, и-
упорно называет Иисуса Богом.

«Кто это такой?» - спрашивает
у учеников  Симон - волхв,
когда человек  отдаляется.
«Раньше он гнал  христиан, -
сбивчиво отвечают те, -
а теперь превратился в рьяного
проповедника божественности Иисуса.
Он постоянно утверждает, что
встречался и разговаривал с Иисусом…»

Симон - волхв  вопросительно
переводит  взгляд на  Петра.
«Не припомню я  такого
в окружении нашего Господа…»-
произносит тот, однако в сознании
его всё  звучат и звучат,
набирая  силу, слова самозванца:
«Если  Иисус  не Бог-то
мертва вера в него, мертва…»


…Церковь празднует память Алексия-
человека Божия. Рукоположенный
месяц назад молодой  священник
по  окончании  богослужения
проповедует в храме  монастыря.
«Алексий, - говорит он  запальчиво,-
чтобы достичь благоволения
Бога,  ходил в лохмотьях,
спал в хлеву, питался отбросами,
хотя был сыном  состоятельных
родителей. Оставив тем нам пример
для подражания и следования…»

Приблизительно через часа два,
покинув  монастырскую  обитель,
он  подходит к белому  «Опелю»,
подаренному к рукоположению отцом-
благочинным  областных приходов-
и, швырнув  на заднее сиденье рясу,
прыгает за руль, тут  же лихо
мчась  по  шоссе к городу,
где  в одной из гостиниц
его ждёт длинноногая, с золотистой,
ниспадающей до пояса косой, девушка.


После  неоднократно  утолённого
желания, он потягивает причастное вино
прямо из бутылки, высказывает смешное,
перемешивая его с анекдотами про
священников; и вдруг  вспоминает
свою молодую жену, которая в роддоме…
И ему становится  стыдно. Он
замолкает на мгновение, сразу же
мысленно оправдываясь: не родит всё?
А мне - терпи! Ну нет! А грехи, грехи…
Жить-то сколько! И ещё столько!
Искуплю ещё… Уйду на старости
в монастырь… И, подумав  так,
снова хохочет, закидывая голову
на спину. Поднимает визжащую
девушку на руки и несёт к кровати.

…«Если Бог  справедлив и исполнен
величайшей доброты, то в мире,
надо полагать, не должно бы быть
ничего не согласного с разумом
и справедливостью…,-размеренно
говорит императору  философ. - И
христианская ересь о том, что Бог
предпочитает именно падших
и низких не только возмутительна,
но и опасна. И не стремятся ли
их учителя  просто собирать
вокруг себя непредсказуемые толпы,
напоминающие пьяных, скопом
обличающих трезвых в пьянстве…»

Император  смотрит  на  орла,
кружащего  над  холмом, и думает:
«Неоспоримо, что будущее-загадка,
но однако ж, если будущего нет вовсе,
то этот мир для человека - ловушка.
И жертвующий собой ради добра и
правды не имеет ли права  осуждать
богов, права  на богохульство?... -
и, посмотрев на философа, произносит:-
А мнение твоё об их Боге, этом Иисусе?»

«Этом Иисусе… - повторяет философ,
и помолчав, рассуждает, то улыбаясь,
то вздыхая: - Живой, он не мог для себя
сделать ничего, а мёртвый - воскрес?
Но кто свидетель? Женщина, много
больная на голову? Ангел,
сообщивший о воскресении? Разве
Бог не в силах всё это сделать сам?
Казнь этого Иисуса видели сотни,
а воскресение - никто? Уместнее, чтобы
всё было наоборот! И вообще, если они
решили заиметь новое обожествление,
то лучше бы избрали кого достойного,
погибшего героически: Эпиктета, Анаксара,
шутивших над  своими палачами. Или,
на худой конец, их одноплеменника Иону,
невредимым  вылезшего из рыбы. Или
Даниила, о котором они рассказывают
ещё более смехотворные выдумки.
Так нет! Они выдают за Бога странную
Личность, жалкой, покорной  смертью
закончившую такую же жалкую жизнь…»

Оставшись один, император задумчиво
тянется к перу, и выводит на листе
формулу  лично для себя:
«Чтобы не случилось, я должен быть
честным человеком, и в любых условиях
сохранять свой выверенный
положением и самоотречением  свет…»,-
не зная, что   через  тысячелетья
его рассуждения из самоотверженной
жизни станут  евангелием тех, кто
не верит в сверхъестественное, религией,
возросшей на  высоком нравственном
осознании, не упирающейся ни в какой
догмат, религией  абсолютной, на какую
религия Иисуса будет как-то похожа
лишь в самые  лучшие свои времена.

Идущий по коридорам дворца  философ
разговаривает сам с собой, стараясь
высказать себе то, что не успел императору.
«В своих  писаниях. - твердит он, - они
уже возвели своего Иисуса - как сына Бога-
из метафоры  в богословское. Они
положили своё верование  в основу общения
и напоминают невежественных и наглых
цыган, под предлогами милостыни
собирающих  весомые  дани, в речах
строгих, а на  деле  развратников,
соблазнителей женщин…Их суеверие
агрессивно нетерпимо к другим
суевериям?!» - говорит  он, и с тяжёлым
вздохом замолкает, уже предчувствуя,
что всего через  пару  столетий
подобные  высказывания будут утоплены
в мутных водах перебродившего суеверия
христиан, и многие-многие  поколения
не будут иметь права даже на выбор
суеверия. Пока христианское хитроумие
с его византийским настоем не столкнётся
с осознанием более прочным и выносливым.
«Они, они, - машинально повторяет   философ.-
Пусть они убираются из  Рима!»

…На Рождество в монастырь вваливается
человек десять милиционеров. Наступая
на дежурного по корпусу послушника,
милиционеры требуют позвать епископа.
«Не велено… Владыко отдыхает…»-
смущённо отвечает им  тот.

«Тогда, - возмущаются те, - сей час мы
приступим к проверке паспортов
у всех проживающих в монастыре…-
и требуют: - Зови епископа!»

Дежурный поднимается на третий
этаж, в келью епископа, и сообщает
тому о происходящем. «Что ж,» - устало
произносит епископ, понимая, в чём
дело. Зовёт келейника, говоря  ему,
чтобы взял в кладовой ящик
марочного «Кагора» и отнёс его
«органам» - в честь Рождества Христова.

Когда милиционеры, подхватив ящик
с вином, уходят, то епископ долго смотрит
из окна им вслед, полушёпотом оценивая
всё:- «Все заметно навеселе, и не в форме…
Господи, зачем я это делаю? Зачем
принимаю сюда и без документов и даже
находящихся в розыске… Ранее в подобном
хоть была необходимость для возрождения
обители трудом, а - теперь?! - тут же прерывая
себя:- Нет! Нет! А кто им поможет? Поддержит?
Сколько беспросветных судеб, достойных
часто лучшего? Нет! - и ему вспоминается
восточная притча о мудреце, ходящему по
берегу моря и бросающему обратно в воду
выброшенных волнами медуз, выговаривая:-

Для человечества подобное ничего не
изменит, но для отдельного человека
порой - всё…»

…В христианской церкви на окраине Рима
епископ - грек, признающий в культуре своей
родины всё, кроме религии, говорит проповедь
перед собравшимися на то время.

Духовенство, говорит он, единый посредник
между паствой и Богом. Поэтому  епископа
следует понимать с полуслова, полувзгляда,
а не дожидаться, пока он укажет: «Вон враг!»,
и уже заранее ненавидеть того человека,
которого невзлюбил епископ, и в лучшем
случае - не общаться с этим человеком…

Тяжёлый взгляд епископа  останавливается
на богатом мужчине возле распятия.
И тот заметно ёжится под этим взглядом.

Когда все, вкусив крови и плоти Господних,
расходятся, епископ - грек закрывает церковь
на прочный засов и приближается
к склонённой к амвону
красивой женщине в дорогих одеждах.

Он обещал ей, что при причащении
она получит от него дар и станет
постоянно пророчествовать.

«Но я не могу! - смущается женщина,
виновато поднимая на епископа
чёрные глаза, в каких горят слезинки.

«Отверзай  уста! - громко требует епископ.-
Что скажешь-то и пророчество!.»

Сердце женщины учащённо бьётся.
В полуобморочном состоянии она
открывает рот и бредит  напропалую…

«Ты возглашаешь возвышеннейшие истины!»-
объясняет епископ, держа женщину за плечи.

Благодарная и плачущая от радости
женщина готова отдать за полученный «дар»
всё  своё немалое имущество…

«Понимаю, понимаю, - кивает головой епископ, и,
приобнимая её, подводит к широкой кипарисовой
лавке у стены, повелевая: - Расположись,
как невеста, к приятию семени света!...»

…В монастыре, под ветвями столетнего дуба
сидит на скамейке мужчина с книгой.
На скамейке напротив него - мужчина
с большой седой бородой рассказывает
внуку о таинствах церкви, о чудесах.
Тот, полураскрыв рот, внимательно
слушает деда, но  увидев невдалеке
проходящего священника, стремглав
бросается к тому и, низко склонившись,
сложив крестообразно ладони ,просит
благословения, умело целуя протянутую
тем руку, при этом радостно взглядывая
на деда, который с заметным одобрением
посматривает на внука.  И когда тот
возвращается к нему, то гладит его рукой
по голове: «Вот какой ты молодец!
А я и не заметил батюшку… - и продолжает,
обращаясь к мужчине с книгой, говоря
со странной тоской, как говорят, если
теряют  что-то определяющее  важное,
с умилением  обнимая довольного внука:-
«Наше-то время безбожное… Не приобщали
безбожники нас ни к церкви, ни к Богу,
ни к  Библии… Не учили…»

«Да… - с нервной иронией соглашается с ним
мужчина с книгой. - Не учили… И в детстве
никто бы из нас, если бы и увидел
проходящего рядом генерального секретаря
ЦеКа, - что там?! - Бога! - не побежал бы просить
у того благословения: руку целовать..-повторяя:-
Не учили…-вдруг резко вставая  и заключая
с какой-то решительной, ужасающей
седобородого мужчину и его внука болью(не за
личное своё, единичное, а за страну, за Россию,
за поколение, которому жить и править
в будущем): - И слава вечная, что не учили!..»

…Голод ли, эпидемия  или наводнение
захватывают  римскую империю, христиане
радостно злорадствуют, возводя всё новые,
порой безумные и зловещие предсказания.
«Не богохульством ли христиан разгневаны боги,
создавшие величие Рима?!» - предполагает проконсул,
и приказывает принять  суровые меры
против нескольких - особо ретивых - из них.
Но он взбешён, когда на судилище является
целая толпа единоверцев, требующих и их
всех подвергнуть участи обречённых на мучение.

«Вон! - орёт на них  проконсул. - Хотите умереть-
травитесь, топитесь, прыгайте со скал!..
Несчастные и опасные  безумцы!»

…Приехавший в монастырь паломник из Москвы
вечером, лёжа  на кровати в келье,
рассказывает, посмеиваясь и привздохивая
от удовольствия, о том,  как они
разгоняли выставку   художников
под названием  «Берегись: религия…»
«Батюшка молодец! - говорит он.-
Собрал нас и калякает: постоим, братие,
за веру православную против нечисти
сатанинствующей! И как налетели мы…
Картины с рисунками - в клочья!..
Я - по морде одному, аж зубы выбитые
на кулаке почувствовал!... За веру!»

«А милиция?» - неожиданно спрашивает
один из населяющих келью  трудников.

«Что милиция… - недоумевает паломник.-
Против Христа же, православия рисовали?!
Убить мало! - поясняет  он, залихватски
и презрительно сплёвывая. - Фраера дешёвые!-
и заключая: - Художники от слова «худо…»

…Император приглашает в Рим известных
философов. И толпы наглых и циничных нищих
в рваных одеждах откликаются на его призыв.

Есть  среди них  немало шарлатанов.
Есть и завистники - пронырливые, жадные.
Народ Рима, увидев на улице бородатого
в мантии, смеётся: «Он получает за свою
бороду много тысяч  сестерций…
Почему бы императору и разным козлам
не положить такое же щедрое жалованье?!»

Но император давно мудр, и не обольщается,
отличая величия учений от их авторов.

…В обставленном  старой  мебелью
кабинете епископа, напротив него самого,
тоже в кресле, сидит известный литератор,
за двенадцать лет после воцерковления
прошедший путь от рьяной религиозности
до полного  отрицания веры, и говорит
о минусах православия, христианства,
то низводя их к дремучему минувшему истории,
то возводя к спорному теологическому настоящего,
не забывая в него плюсовать и бытовое,
сопровождая его отнюдь не лучшими
примерами из церковной и монастырской жизни.

«Дошло до того, - с болью обобщает  он, - что когда
я представляю конкретного современного
православного - на низшей его, общенародной
ступени, - то перед глазами  обязательно
появляется разбитной человек с крестиком
на шее, с сигаретой в руке, любитель периодически
и выпить, и погулять, и в церковь заявляющийся,
и рьяно крестящийся там, и причащающийся…»

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,

«Да, да… - согласливо кивает на это головой епископ,
знающий о нравственных проблемах и на более
приподнятых  иерархических ступенях вероисповедования,
о каких давно не считает нужным дальше себя
распространяться. - Но подумайте, отбросив шелуху,
попадающую на глаза, - ненастойчиво и непроповеднически
возражает он. - Отбросив свойственное лукавой и
непостоянной природе человеческой и обращаясь
к одному - Христу, самому  Христу! К которому, кстати,
людское высокоумие, - оговаривается он,-
с начала христианской эры насобирало тоже немало
претензий, а то и обличений… Подумайте, посмотрите,
просто открыв глаза! - говорит и одновременно
удивляется он. - Его церкви, храмы - и не лишь ортодоксальные-
по всему миру! Это победное шествие христианства,
во всех его проявлениях, не исключая и спорных,-
но всё же христианства! Уже двухтысячалетнего возрастом!-
восклицает епископ. - Разве это само по себе, без всяких
наших умственных копаний не доказывает одного,
самого, может быть, главного: божественности Иисуса Христа!
А иначе, иначе - как объяснить?!- спрашивает он, устремляя
покрывшиеся слезами глаза в окно, за которым,
у монастырского храма, две паломницы, опустившись
перед распятием на колени, раз за разом осеняют себя
крестным знамением. - Как  объяснить?!»

Известный литератор молчит, вслушиваясь и вслушиваясь
в отдающиеся эхом  по его слуху восклицания епископа:
«Как объяснить?!..»

Из сборника  стихов «В вечность строкой»

Х  Х  Х

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками  прямо   с утра.
В окне, у  иконы, погасла  свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне - повара…»,
выходит из дома, на погоду  ворча.

Когда он на улице, то  снова  дверь
открывается и, выбежав на  порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!»-
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В Церкви посёлка  полно
народа, а в середине - огромные баки
с чистой проточной  водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул - и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь под дело сырое,
но вежливо  морща лбы  потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же  от костей  Алипия,
или  Космы - собьёшься со счёта.
Вспоминаются вдруг  «Алые  паруса»
Грина, и также   «Человек-амфибия»
Беляева. Пусть в отдалении кто-то

полагает, что  на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают  тьму
на путях облетающей звёздной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что  цветенья и  их в ней были.
19 января 2007 г.

Х   Х  Х

1.В  сверканье  от брызг
великой  идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнёт и навесит бемоль
вместе с зелёной оплатой
на слёзы седые  маэстро.

2.Если  накружим
колёсами  велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то всё равно на ужин-
после завтрака и обеда
из надежды и веры-
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3.Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костёр,
после выпавшего  снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, ак прокурор,
на отголоски  смеха
своего по  соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по - хищному
в  Японию  и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию  лишнему
говорят: отдай…

4.Полночи  орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им  с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года «свиньи»
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и  пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5.Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймёт
постовой у  метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лёд,
которым  «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее  чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поёт возле створок
оконных вдруг грудь.

6.Водка  и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром…-
«модус вивенди»
главный давно
в мире, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звёзд, неба,
хотя  лыжи,
что  зашиты
в мешок шутя,
выглядят всё же нелепо.

7.Сторож  открыл
ворота, и априори
оставил  ничьей
машину из Россоши.
Архиепископ Кирилл
на» русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый  порочно
для дикости стадий
образа  бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает  радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

8.Вишня «Франц-Иосиф»,
абрикос  «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня  «Наполеон»…-
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом  до упора
молодой  «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где  законы Ома,
как погон на плечи,
вымышленной Мэри
пришивал  ребром.

9.Не делился с ментами
тем, что  грабил
или прибирал-
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жёсткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
сидя у параши,
плачет и поёт.

10.Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Чёрный квадрат»,
полномоча безднам
пыл  авангардиста,
рисовал, от  числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королём вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть  из гнезда.

11.Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи  народу
оставляют  шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную  ноту,
что звучит без толка
чаще - да и блага -
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем  пне
вечной  суеты.

12.Фальсификации сойка
без правды  оттенка
для выгод  креста
чирикает  смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной  дочки
не помнит жених.

13.Высыпешь  «магги»
в соевый  суп-
и ясно: вкуснее,
ибо приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

14.В фразе - сапог;
в нотах - Шопен,
Паулс иль Дога;
в мыслях - абракадабра.
Упавший  на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого  кадра
грани  угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без  причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных  наук
прячет почин.

15.Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог -
на прочности с ними.
Иосиф  Флавий,
сказав: «Моё счастье
и мой  Бог-
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови  у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

16.Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймён,
как  предатель.
И простуда,
что в ногах
оставила  урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где  за войной,
просящейся в гости,-
пьяный  оскал
коррупции власти.

17.Однако за бороздой,
не видной из ставен,
весна  не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объёме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

До  Армагедонна

До Армагедонна  осталось сто  семь лет
и шесть миллиардов  не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести  параллелях
и стольких же меридианах,  в ожидании
таянья льдов  на  Северном  полюсе,
куда не дано  доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой  нелегально  бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевенгур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх  или  кто с банковским счётом
помельче,  призывно  говорит: « Я разбогател…
Избирайте  наших людей во власть. Мы  поможем
и вам  разбогатеть…», - никогда  не верьте,
так как даже  самое, вроде бы, честное богатство
почти всегда замешано на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже  и разворот на  «пройденный  этап».
Впрочем, история, как  известно, кружится по спирали,
меняя на нас лишь одежды.  И  после  Бродского
(который – скорее - преемник Баратынского, оттеснённого
толпами пушкинистов на задворки   литературы…)
русская  поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих  поэтов, а то что порой  выплёскивается
на  первую  полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и неполного
среднего образования, не опубликовавший до уезда из
СССР ни одного своего стихотворения, имеет право
к обществу, оценивавшему его подобно, относиться
негативно, а его правителей называть  выродками.
Однако в этом Бродский слишком эгоистичен, да и
несправедлив, забывая, что у настоящего поэта всё же
не биография, а судьба. И на весах  справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гёте перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных.

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под  оранжевые ноты, - грохотала бы музыка.
И если бы  всё в сытых Европах или Сштатах, но подобное
для полунищей Украины - вещь непозволительная.

Происходящее, конечно, же извороты поверхностно
воспринятого, - как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнёт швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не  посочувствует:
хорошо - так хорошо, а если…-знай место! А почти такая же
ядерная и мощная в военном Россия всё  извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют  территории  по  базы НАТО,

словно не знают, что политика - подруга скользкая,
и в случае чего…Америка  далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому…и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая преобладающие плюсы вплоть до того,
что рабочие  орали за  прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же  шкурные  интересы.
И ещё интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность  ориентацией не в сторону  частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник - государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
охватившие  современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось…сто семь
лет и шесть  миллиардов не выпитых бочек пива.
3 апреля 2007 г.

Кистью побочной пейзажа
Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка,
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой  минутка
громко орали
летящей амбиции
седого  пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с верёвкой на шее.

2.Игра  наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому - сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стёкол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез  восвояси.

3.На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать  не спеши.
Плохое  зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью-
в горло  клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но
лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно

4.отбросами лома
на крае села,
вблизи у ручья,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил берёзы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти-вопросы:
с этим можно ли
бороться? Процесс
зашёл  далеко
под символом денег.
Котёнок залез
опять в молоко.
И падает веник

5.в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на  Сумы
за  Ариадной
без нити с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то  Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6.Игра  в  «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьётся река,
таща два бревна-
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб  знала:
Ирак и  Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для  президента

7.Украины,пляски
по вектору власти
начавшего  вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные  масти
из ловких  рук
хватая для нови,
могущей  порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили  банки;
и даже  страна
рвалась  опять
на Запад-Восток.
И дама  одна
лет на пять
примерила срок.

8.Загляни человеку в мысли-
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой  лаз.
И конвоир  поёт
про  океанский паром,
как о любви - ловелас.

9.Травы сухие горели
бегущим по полю огнём,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля-
перед рождения днём
Гитлера и Ленина-
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком лёгким омыли
весенние руки  ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает  наша  коза,
и с ней - три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10.которых бы  наугад
лучше  именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера  взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все   вдалеке,
а завтра - из роста
таких же  сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зелёной  травы
к воде обручальной колодца.
12,16,19,21 апреля 2007 г.

Ещё по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем  ужа.
С телом погибнет душа,
а за живым - покойник.
Но то что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов  экрана-
по мере любой странно.

Как всё отзовётся - скрыто,
но собирать  корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя  голого короля,
она не прочь «оля-ля!»
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мёртвом  «или  хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдём, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы иль эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под  откос «бронепоезд»,-
такое, конечно, не просто
для честного  и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
ещё оттого  только,
что не понять средь разлада:
зачем это было  надо?

Что же, шляется  вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада  метели
не  попадёт, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
И всё же быть первым
в России - и всюду - значно.
И место подобное злачно.
27 апреля 2007 г.

Х   Х   Х

Окончанье апреля - из прощальных костров,
заметных не только в России, но и в  мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей большой квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом - умер  старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, на местном масштабе,
о чём и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада.

Во дворе  приготовлены  жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее  смерти.
Но последняя - она мгновенна.
Лишь заметишь берёзку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть ещё на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Не проснёшься, когда  у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодёжь
огласит день  и смехом,  и матом.
Ты становишься больше не вхож
никуда, перестал так же быть виноватым.
И словами, скользящими через  порог,
тебе вымоют кости от рук и до ног.

Х  Х  Х

День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки  мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин,-
чего  лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма - враждебна тому;
и последствия с минуса шумом.
Набирающий  силу  рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в  её  крови
осколков состава  металла
орден  отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час.
Пусть от молочной  пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко -  «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознанье, что под псевдонимом
«еврейским»на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих  в огне  строчек
иль закрытых в хранилищах горла.
На живые  фантазии Пруста
смотрит  гневно тяжёлый почерк
реализма, который  затёрла

демократия  между  берёзы
и наглючего  хриплого смеха
у машины  своей  крутого.
Не оставив  великой  прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
всё ж заметен серьёзный  лидер,
и партия, могущая  как-то в руки
брать  её  непростую судьбу.

День  Победы.
памяти моего деда Василия  Ивановича

Мая девятый  рассвет
вновь освещает  окно,
листья берёз, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
её ты. Уже - сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь - немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдёт,
пыль отряхнув у порога
и окропляя  жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них  Победа, раны.
Ты путь боевой  в Праге
закончил, начав  его
под Минском, когда партизаны

отряда  в  Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу-счастье-
в Рейхстаге - тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил  потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш уютный  дом
твои однополчане,
надев  ордена и медали,

съезжались порой …из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из  Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг  стола,
вы  вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб.  Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре  звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни  Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась  треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? - даже силой света
глубоко  не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

-и всё, что её  ради,-
скрепляла  гимна  аккордом,-
была  она  превыше.
Последний раз на её параде
ты был в девяносто четвёртом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь  с горки
в чувства летящем накале,
кричать  озорно  «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.
9 мая 2007 г.

Х   Х  Х

Для  обозренья  открыта  кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи  обступая  Ван  Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В  Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней  струне замирает мгновенно
жёсткий  смычок, а мелодии -годы
листают вперёд и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой  глади,
возле  вопроса  и дальше ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого прочно  Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни ещё не закончились сроки.
Идёт представленье, меняются лица.
Трагик  и шут - незаметна граница;
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьётся крылом в прорастающий градус
и, создавая  волнистые брызги,
ищет в  потерянной гимном  записке
новых времён отпечатанный  атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

Х   Х   Х

Град миллионами ледяных  горошин
обрушился на лето, от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или  с  собакой  породы бульдога.

На миг от прошлого ничего не осталось-
даже мозолей на пятках, в пальцах занозы.
Вернее, они  просто забылись,
как забывается в мышцах усталость,
стихи о берёзе при виде берёзы.
И у дороги  «опель» похож на «виллис».

Жизнь течёт, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка - орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, театр, поезд,
будущее, мелькающее  из  щелки
обломками  инвалидной  коляски.

Оно почему-то  напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей  гортанные  резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
ещё товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

забывчивости, безразличия - неважно
в наскоках  кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни  куплета.
И ты окунаешься  озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся  на лето.

Х   Х  Х

Ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет

какого  среди  фаун
водной да и земной,-
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий

леса клочёк, лужи
взрывая  подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель

мечты,- бежит  у поля,
хохочет во все причины
углов и камней  пирамид
от некролога до некрополя.
И в нём  различимы
Менгеле и  Айболит,

которых в одно сбило,
как персики  в Тегеране
в торгашеский вызов базара,-
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес,  мани…»
на стене у  Валтасара;

хоть вымышленного коня
пятном разукрась в золу
от сожжённого утром рассказа.
Но нагло носится  шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту  газа,-

только перья от кур летят
из-под колёс иногда до веток,
где заметны яблок  плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы!  И напоследок
я б им показал…туды - сюды!»

И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит  взрывной  сюжет.
А ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

Волк

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щёлкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как  из-за
угла выстрел вдогонку
понёсся, задорно  свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но телёнка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная  тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
искры взгляда тонули в луже
крови его и жертвы. Часть поляны

луна осветила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетённые  густо хмелем.
И теперь уже на трёх
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жёсткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный  раз,
побрёл по ночи хмурой,
вдруг у берёзки белой
завыв про удачи час.

Х   Х   Х

Ветер  сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной  мощи обид,
на которых дымится  Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к её плодородной воде.
И мелодией  бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде.

И, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришны, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за весёлой лёгкостью Баха.

И надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
Возрождение - не  что иное
как чувство-мысль горячие,
от мракобесия  пут

вырвавшиеся, хоть  мумий
изжить до конца усилия
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих  изобилия
из генной мощи обид.

Х  Х  Х

Вид у развешенного  белья-
на верёвке - подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак  не надо,

так как днём, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертливая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного  кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетону.
Место в ряду человечества даром
не обретёшь, намотав на виски
и дерзостных мыслей  тонну,

хоть склони-преклони  голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) - ответ без вопроса.
Но осенью первой теряет листву
не клён и не дуб в обилии лет,
не слива, не  груша - берёза…

Собаке по кличке  Мишка

Эпитафия уместней с высоким
слогом. И если  строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их - к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,

из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире - и белья
не нашедший), пишу эти строки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты.  Та  машина,
что сбила тебя, - больше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что  «Волга» -
белая, чёрная? - мчалась недолго,
и, как в стогу  иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жёстком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе тёмном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придётся.
Я тебя закопал на горе.
Листья жёлтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня  утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звёзд блеска.
И вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руки палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что  по селу,
где предельная скорость - сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,

не приемля гадкого смеха,
возводя всё в масштабы эха,
заявляю: нет  человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий ему - до платформы,
где зябнет она, или озябла

уж  давно.  Но  это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит.  Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы - осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
И скоро совсем всё, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где зарыт ты) - память…
6 августа 2007 г.

Осенью
Карповой  Надежде

1.Небо укрылось за туч мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках  КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звёздочки с флагов смывала.

2.Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твёрдо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика вёдра
за пару минут  успеть 
наполнить до края, предела,
и, поубавивши  прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3.И станет всё в лужи одето:
дорога, песок  у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах  слаба)
тянула свой след на причал
седеющих  медленно правил,
где русской душой скучал,
а после - и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4.Коз  и овец  стадо
по траве  проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то ещё средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле её мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его  окликать),
чувствуя, как  одежды
высыхают на теле опять;

5.как за дверью из рая Каин
к Саваофу - словами лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия - политична,
экономики всё же  дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от неё  плоты
в водопады, а не в истоки,

6.где числа и времён владения
на пространство наводит мишень
в миг единственный - миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы - зодчество
на звучанье  грядущее нот,
когда плач в колыбели- пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звёзд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берёз и от клёнов летят.
27 сентября 2007 г.

Х   Х  Х

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький  Моцарт,
когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет,-

чтоб доставать до клавиш
пальчиками  руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но всё равно редки
настоящие  друзья,
как  чудеса света,

хоть первым он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда - попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой  бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

Х  Х  Х

Рубят  деревья на жерди и брёвна-
щепки летят, оставляя повсюду пни,
какие не может отметить с похмелья
лишь взгляд  лесника… Но всё ж ровно -
за октября  не полные дни-
вспахано поле; а между елью

и дубом  выкопал рылом  кабан
мох то зигзагом, то   кругом,
прямо  до  белой  горки,
где  экскаватором  котлован
вырыт в  мелу; и где двум подругам
деревенского  парня  Егорки

(ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их много в кошелки)
сидится  на солнце  неплохо.
Им видятся только  столбы
у крайнего дома, да чёлки
трёх ив небольших, откуда дорога

налево - направо  сметает листву,
что падает медленно  вниз,
землю желтизной  покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав  из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть  русла, которым  вода
на Курскую область  несмело
течёт, омывая  в  пути
сёла и маленькие города,
утопшего  юноши синее тело,
какое  ещё не удалось найти…

Строфы (в основном, в количестве более  шестиста двенадцатистрочных
строф предоставлен в самиздатовских сборниках
«Строфы» и «Под прямым взглядом».)

102.Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные  в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост  к условной кончине
девы  из  Назарета,
откуда в  своей  пучине
время  начало  света
метило  новой датой,
тайны  скупые  меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на  карася.

103.Оды, поэмы,  стансы,
Эклоги - за рядом  ряд.
Поэзия - просто  шансы
обозримый  квадрат
метров  вокруг тела
(изученных  назубок)
вывести до беспредела
последствия трёх дорог,
в котором, как  кокки,
не находя  дыры,
вращают  слова и строки
звёзды, пространства, миры,

104.молекулы, атомы, дали
дней  позади  и за
теми ночами, где стали
нам  заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие  в  них,
будто дела - в страницы
им посвящённых книг,
какие  порой  сдвигая
в масштабы  библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же всё человек?!»

105.Вычитанье,деленье,отсчёт
от точки у края  нуля
не верят, что мир живёт
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезённых в  Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей  вопят,
выуживая  из бед
России  словес шоколад,
а также их винегрет.

Накануне

Накануне  наступающих  выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей,
представляя которых ведущие партии
агитационно сообщают: вот - де наши
выдвиженцы, всё время работавшие
на благо России! Всегда забывая
указать хотя бы официальные суммы,
заработанные этими работягами при этом.
И нет ничего удивительного во времена
господства  проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев -в  них.

Меняя  существительные  с глаголами
И - обратно, можно быть уважаемым  долго,
тем более, если  отечественная  команда
по футболу на солидарных голах собратьев
по религиозной ориентации получит
право на участие в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и  «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетуссовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, всё  же по-крупному
удавалось, - в детективном  жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво  возводимой в него, хотя бы так,
как не очень  давно представленный  фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разрекламированного
«Остров»,- пусть  и недавний  тоже,
видимо, снят  на  скорую  руку.

И куры, расхаживая   во  дворе  по навозу,
припорошенному  крупицами  снега,
ковыряются  в нём  клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от невзгод
укрыться поглубже в подвернувшуюся
под случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу,
ни за уши. Но чтобы и как не говорили,
какими бы минусами и противоречиями
не кувыркалось  настоящее  государства,-
которое много - партийности, владения, полномочия-
нередко  тянут, как  басенные  лебедь, рак
и щука, в разные  стороны, не придавая этим
ему ни могущества, ни достатка, ни уважения,
ни уверенности, ни спокойствия, - всё же
никогда ещё в России её  граждане не имели
возможности и близко, как сейчас, влиять
хоть как-то своими мнениями, голосами
на жизнь, политику  и даже на распределение
властных кресел под определённые зады…

Комментарии

В  Астрахани  шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей  его, рассказывает 
о приближении  прихода некоего  Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который,-
продолжает он, - установит  справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…»Но разве не это же вершили,
не брезгуя и кровавыми мерами, те, кого
он почему-то так явно ненавидит?!

В Москве лидер новых  пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой относительно недавно правящих
его предшественников агрессивное неприятие теми
и религий и их адептов. И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире  искренне
верующих, как и то: какие мостики сотрудничества
можно протянуть от «Города  Солнца» Кампанеллы,
от «Овода» забытой на старости дамочки Войнич,
от  даже «Как  закалялась сталь» Островского,-
не говоря уже о «Капитале» Маркса и печатном
Ленина, - хотя бы к еврейскому Ветхому и , тем более,
к их же общечеловеческому  Новому Завету?

А в Сиднее американский  президент,
выступая на саммите, не только  путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть попозже, при выходе - двери, - возможно,
ужасаясь всё назойливо  мелькающих
мыслей  об  ядерной атаке Ирана, с одной стороны
осознавая, что настало очень удобное время
валить с ног  набирающую стремительно силу,
открыто агрессивную к его стране, опасную для
свобод и прав человека и демократии вообще,-
да к тому же владеющую огромными запасами
нефти! - исламскую цивилизацию, а с другой:
опасаясь  того, что последствия подобного
могут стать глобально разрушительными и
непредсказуемыми.  И  в первую очередь,
для  самих же  Соединённых  Штатов.

Х   Х  Х

Комната в маленьком домике на краю села
с одним маленьким окошком без форточки
похожа  на большой ящик, где живущие
дышат не воздухом, а отходами своих лёгких

и лёгких рыжего пса, с осени обитающего
тут же, под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью серой козы,
на которого хозяева - старик и  старуха-
почти не обращают внимания, не считая,
что избыток слащавых ласк собаке вреден.

И пёс, приветствуя абсолютно этот
позапрошловековой быт, настороженно
приподнимает облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит фразами из газеты,
вычитанными им  месяца три назад:
«А в Беларуси деревня не спилась…
Преступности почти никакой…Разница
между бедными и богатыми - минимальна…»,
добавляя, что и он там жил до начала перестройки.

Они выпивают спиртное, и вскоре старуха,
скривив  беззубый рот, тупо смотрит в окошко
на старика и выбежавшего вслед за ним пса,
остановившихся на пару у прислонённого
к стене сарайчика большущего колеса
от трактора «Беларусь» и с разных сторон
поливающих  его шины пенящимся содержимым
их  мочевых  пузырей.

Сельская предвыборная зарисовка
Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя  пьяная обстановка
в обществе накалилась, и партии замолчали
в ожидании результатов предстоящих
голосований, сознавая, что многим
политическим программам  ныне не попасть
в Думу, где давно никакой политики, наверное,
и нет, а есть клановые интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испечённые  матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая  чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестрёнке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце - Петьке, и они оба
хохочут. Пока девушка задумчиво не говорит
брату: «Знаешь, иногда я понимаю, в какое
хорошее и свободное время мы  живём!..
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донёс в КГБ…Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьёзно, полушутливо
подхватывает брат. - Экономику поднимать,-
называя самый созидательный - пусть и не
лучший -период в истории не только России,
но и всего человечества «системой, которая
сама себя ест…», вываливая на него, кроме
прочего дерьма, и потенциальную
предрасположенность русского человека
поедать в первую очередь ближнего, оставляя
дальнего - на потом, продолжая рассудительно,
как и сестра: «Проблем много, но именно Путин
поднял Россию с колен. Однако и наш дед прав:
главного Путин народу не дал - справедливости!
Примерно, тридцать процентов от всего
количества населения расхватали, разворовали
разграбили, прибрали в свои руки по-разному
общенародное. И надо бы им поделиться!
Каждому россиянину - ваучеры Чубайса
не на бумажке, а на деле! Деньгами или товаром!-
и он кричит в соседнюю комнату, где его дед,
лёжа на диване прямо в валенках, смотрит на
экран телевизора, по которому самый
внушительный  кремлёвский проект «Единая
Россия» крутит ролик, напоминающий зрителю
об ужасах девяностых и о годах правления
Путина, называя их годами возрождения:
«Дед-а дед!? Сколько тебе государство должно
по ваучеру?» «А-а, - отзывается тот, вскоре
сгорбившись выходя на кухню и, поправляя
очки, с придыханиями отвечая:- И не только
мне! А, примерно, семидесяти процентам россиян,
которым ничего из общенародного не досталось!-
он достаёт из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает, что по его
последним подсчётам не менее семисот тысяч
российских  рублей, бурча следом: - Разрушили
нашим трудом созданное - и возрождают?!» -
с ворчаньем направляясь обратно к себе.
Но внук, посмеиваясь, останавливает его
новым вопросом: «Дед - а дед, а  как бы ты
поступил, если бы тебе отдали этот ваучер-
в семьсот тысяч?..» - полагая, что дед
обязательно в распределении денег и про
него с младшей сестрой не забыл бы, однако
тот, морща лоб, отвечает: - «А моё дело!
В ресторане в Белгороде погуляю! Моё право!
А справедливое - отдай!» «Вот, - несколько
с досадой подхватывает  внук и советует деду:-
и голосуй за «Справедливую Россию». «У которой
справедливость только на словах…» - машет
рукой дед, с покряхтыванием ложась на диван.

Х   Х   Х

В центре города подожжённый  барак -
несчастье дельцам, доход по карманам
дельцам  от земли  втройне.
Корейцы, вылавливая  собак,
скармливают  их россиянам
в ресторанах по разной  цене.

Начальник милиции районного  городка,
став наёмным убийцей, за десять штук
зелёных  убивает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется, исподтишка
в Россию по каплям дождя  паук
вползает  с ловкостью  акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звёзды с краснеющими  боками
и пиками.   Лежащий  в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На которых  и Керчь  и Кача
смотрят, как на море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы  и звуки
не только не  новые, а заплаты

на каких заметны, как на пришитом
кармане - от семечек  дыни
пятна в  материи  вскрики.
И остаётся:  по паразитам
удар нанести настойки полыни
семи каплями,  и гвоздики-

тремя, пока  ложат  венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов - ещё сохранился в чулане.

Х  Х  Х

День спотыкается об ораву
минут, какие, его  кромсая
и  расчленяя по  праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк  Исайя-
со жрецами  Ваала, суть внешних

различий  приткнув во  славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию.  В державу
гимнастическую  экс - чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным  гонга

стекло окна лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол  мечтой  мёртвой.
Ожившие в теплоте  мухи
над печью  кружатся ордой,

пока за забором   отара
овец  пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени  детство.

Х   Х  Х

Конечно, поэт и в мрачные  времена может
не упирать остриё  пера  в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их или даже  брезгливо-возвышенно
сторониться. Или, нагнетая  в  мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать  подобно Фету: «Я пришёл к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц   «Капитала…»
Может хитроумно  похихикивать рифмами
над непрекращающимися   действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах  Талией  и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь  красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что  он  ест, но  и что  пишет;  и что поэту,
понявшему  его назначение  не  в  том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда  враждебно, даже когда оно
изредко навешивает  ему на шею  лавры,
которые часто  умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее  петли…

Х   Х   Х

Снов  кошмарные  выпады - прочь.
Манит  белая  зимняя  ночь.

Отказаться от тёплой постели,
и в пространство войти по метели

меж  сосною, берёзой и клёном,
провожающих шаг  перезвоном,

скрипом  тронутых инеем  веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь  если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

Х  Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

…Лучи восходящего  солнца,
переваливаясь через  стёкла,
медленно скользят  вглубь
чистой прозрачной  воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний  заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жёсткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь  гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко  выкрикивая:
«Слава России! - потише подтверждая:-
Набираемся сил! Набираемся…»-
осознавая, что до могущества
разваленного и им   Союза,
когда Хрущёв дубасил туфлёй
предупреждения по трибуне ООН,
ещё  очень и очень далеко.

«Хотя повторения  подобного
хамства, - думает он вслух следом,-
никогда бы не хотелось…»

…В однокомнатной   квартирке,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет» в руках,
бывший учитель  истории.

Он давно следит за статейной дискуссией
на страницах  о «развале  СССР»,
которую ведут разные известные люди
России, и, иронично  привздохивая, комментирует:-
«Ошибка партийного руководства…Не
определяющая роль масс…Геополитическая
катастрофа…Преступные перегибы власти…
И никто не упомянёт про главное трагедии?!-
почти выкрикивает он. - А именно: рухнул
в Лету, не имея серьёзных причин для этого,
первый массово ощутимый прорыв  части
человечества в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячелетия мечтали
достойнейшие и совестливейшие умы!
Преступления?! - передохнув, вопросительно
продолжает бывший учитель истории разговор
с самим собой. - Согласен несколько… Но ради
чего? Да ради той же великой идеи! Какое
государство было создано! Принял Россию с
сохой, - повторяет бывший учитель истории
высказывание Черчилля  о Сталине, - а оставил
с атомной бомбой! И что он, Сталин, приобрёл
для личного, для своих наследников, какие
состояния? Или тот же Брежнев? Андропов?
Зато Ельцин со своей кодлой умудрившийся
всего за пару лет развалить и разбазарить
богатства социалистической империи, созданное
всем советским народом, наверное, не постеснялся
миллиардик - другой долларов из них прихватить
себе, своей семье?!» - кисло смеётся бывший
учитель истории и, обессиленно замолкая,
плюётся в окружающую его, как ему всё
уверенней кажется, историческую оплошность,
которая будет иметь самые пагубные последствия
не только для народов бывшего  Союза, но и
для всего человечества  в целом.

…Третьи  сутки идёт дождь.
Подоив вечером корову в хлеву, бывший
директор сельской восьмилетней школы
(давно уже пенсионер), ставит на стол перед
собой кружку свежего молока и, медленно,
телевизор, по какому на этот раз впервые
показывают и мошенника-попа из
Волгограда, который нелегально организовал
эпидемически небезопасное для проживающих
за пустырём кладбище, обещая, что захороненным
там - прямая дорога в рай (?!) А какой же русский
не хочет в рай, да ещё прямой дорогой туда?
И ушлый батюшка быстро разбогател! Вот
только теперь сотням родственникам покойных,
уже, наверное, беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать их
бренные остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся   обламывать
при Путине преступные и непомерно
разросшиеся рога и олигархам, и оборотням
в разных погонах, и высокопоставленным
коррупционерам, опасливо деликатничает
с мошенником - попом, запугивающим
ставящих его деятельность в разряд преступного
бесами (?!), - видимо, побаиваясь впасть в
немилость у почти возведённой в ранг её
полномочий при царях православной церкви.

«Какая вера - такой и народ. Какой народ-
такая и вера… - говорит по поводу бывший
директор сельской восьмилетней школы,
с горечью вспоминая, сколько было потрачено
сил и труда, чтобы заложить в детях понятия
о добре, справедливости, достоинстве, разуме,
по крупицам собираемые человечеством
веками. - А результат?! Мракобесие и духовный
опиум снова торжествуют, всё сильнее
опутывая своим обманом Россию с ног
до головы… А русский народ, миллионами
повалив на их по-новому обрамлённые
золотом пережитки времени, подобострастно
кланяется и целует руки их представителям..»

…Несколько обрусевших давно стариков
украинских и белорусских корней, по - разному
причастных к литературе, на дне рождения
что нет сейчас ни великого писателя, ни поэта,
ни мыслителя. «И откуда им взяться?-
высказывает один. - Гнилое безыдейное время,
мелкие души. Посредственность заполнила
вновь воссозданный союз писателей, жюри
конкурсов, фестивалей и премий, и тянут
в члены и лауреаты себе подобных - по выгодам,
национальному, покровительствам, сексуальным
симпатиям, да по наши - ваши…Да мелочные
разборы между собой ведут…»  «И раньше
подобно было. - Подхватывает второй. - Вон,-
он указывает рукой на статью в местной газете,
где никудышный поэт, как-то  умудрившийся
при этом написать несколько великих
стихотворений, уже в который раз упоминает
о том, что был принят когда-то в союз писателей
почитаемым ныне многими Кузнецовым,
указывая, что волновался, сомневался перед
этим, но знакомый старший литератор его
успокоил, сказав, что Кузнецов - де русских
парней не «топит»…- он замолкает, кривит
губы, продолжая: - А ведь при советах членство
в союзе писателей - прямой билет в блатную
жизнь… При публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность - он
«русских парней не топит»?! - возмущается
на это третий из стариков литераторов. - А почти
в это же самое время гениальный Бродский-
еврей! - осуждался на срок за тунеядство, и судья
на суде с ухмылкой спрашивал у него: да кто
вам сказал, что вы поэт? Ни одного вашего
стихотворения нигде в печати не опубликовано?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, чуваш, мордвин? Сколько их утопили
такие вот кузнецовы?! - он замолкает и,
переводя дыхание, продолжает спокойнее:-
Когда-нибудь этот русский шовинизм - не
государственный, политический, а бытовой,
словесный, капля - за каплей - взорвёт Россию,
что от неё Московская, Рязанская и Смоленская
области останутся. - Вдруг заключая: - Больше
русских теперь, если без примесей, не говоря
о трёхсотлетнем монголо-татарском
порабощении, в России и не наберётся…»

«Да уж, - после некоторого задумчивого общего
молчания подаёт голос первый старик -
литератор. - Потому: не русский и т.д., а -
россиянин! Гражданин России - и всё!
И пресекать строго антогонистические
межнациональные враждебности! Как, кстати,
и по отношению к русским! - поправляется он.-
И до бытового уровня. - и, снова несколько
помолчав, заключает: - А для литератора-
вообще: пишешь, думаешь на русском языке-
выше принадлежности к России, русскому,
не глядя на любое родовое изначально, нет!»

Х   Х  Х

Распределяя и  занимая  места
в спешке жизни, не избежать коварства-
особенно тех, чьё положение стоя.
Протестантская церковь - подружка Христа,
православная - сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой  фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии - будто волны на море:
на поверхности могут не иметь связи,
хотя поглубже - она необходима!

Если даже шторма намного  лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей про вспышки соблазна.
В нашей стране, среди наших людей,
в это гниловатое  время
колодцем – при дороге -  опасно

пользоваться, если даже спящая Ариадна
видит во сне  двойника  Айвенго,
с нитью  бегущего возле карьера,
при этом вопящего, что ему неприятно,
что в Украине настырная  Тимошенко
вновь залезла на кресло премьера…

Х  Х  Х
Карповой Надежде

Под знаком вселенским  момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана - к стране - Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
прочувствовать: время - вперёд!
Минувшему  году  куранты
закончили громко отсчёт.

И в небо - огни от салюта,
с шампанского пробки - в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится  в единой игре.
Год  Две  Тысячи Восьмой
ждёт нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога  прямая
упрочит в нём радость и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, кто обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная  ёлка
средь города центра горит!
1 января 2008 г.

Х  Х  Х

Ночью проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что  свобода, -

будто земля  под ногой, -
может быть разной: благой, не благой,

твёрдою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна  человеку,
даже сумевшему в  ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень  различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою  упрямо-

к цели, не  глядя на  средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она  и вес, и размеры-

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключённая в теле,

всегда  к апогею  величия - мимо.
Свобода - принять, что необходимо,

пока средь неё ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решёткой

способен её   каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода - бесценна.

Х  Х  Х

Земля человеку  прочней,
чем море, река, вода,
даже если  на ней,
не оставляя  следа,
минуты последних дней
толкают его  туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на  трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далёкий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению - вниз.
Брёвна, доска, весло
не требуют  виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле,-
когда капитан есть,-
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя  колючий взгляд,
который толкает вперёд
руку, и наугад
возле тарелки ждёт,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия  трос.
Но это уже грачу
от голубей  вопрос.

В чаду биллиона теней,
не принимающих «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землёю, какая прочней,
чем море, река, вода.
5 января 2008г.

Х   Х   Х

Рядом с берёзой рос  клён.
Дальше рифмуется: был он влюблён,-

если к поэзии детства  на  нить
образ  седой и усталый  клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берёзе  уже  по зиме

два  мужика  под вечернею мглой
вдруг подошли с топором и пилой.

В ствол её впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, ещё в видимых соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор её, увозя среди мрака.
Клён на морозе от боли и страха

на это глядел, помертвев под луной,-
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки.
Жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в берёзу  клён был влюблён.

Х  Х  Х

Сдвинув  мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где  есть тень-
там присутствует  ад,

свой проецируя  след
каждой  макушке на край
выводом: тени  нет –
значит, вокруг  рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни - тем более - вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла  из-за кулис

туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носиться в просторах небес.

Х   Х  Х

Свет свечи  преломляет  икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение, будто, сбежав от Нерона,
всё приготовила это  Локуста.
Однако когда  пропоют

три молитвы, и  архимандрит
рукой  правой  крестообразно
благословит  обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой  основания  нет.

И подумав: какого  чёрта
ты припёрся на праздник сюда,
в монастырские  прежние стены?-
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в  никуда
потянуть снова волны антенны…

С мыслью  о  Крыме

1.Ставши на мост,
легче упасть
в полную звёзд
мутную  пасть
бегущей воды
прямо на  юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту  потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
плоды розовели,
пока не пролез
из жёлтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок,-
над дыней и тыквой,-
висел  артишок.
И утро молитвой-
в растения лад,
размеры и планки-
встречал виноград
сорга  «Кодрянки».

2.Поездки и туры
минуют так скоро.
Но видно датуры
возле  забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий  крутя.
И запах  лаванды,
словно  шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3.У Шуберта, Верди
мелодия  свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпив из гимна,
секунды с верёвки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики  линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Чёрное  море
к карпу, налиму,
кильке  на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где  «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

Х   Х   Х

1.И в леса  тоже можно уйти,
если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и  в  груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг  бы  перевести,
то, наверно, ударов  Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2.Тает снег. Проступила  земля
кое - где, ручейками  вода
вниз стекает, собой  разделя
склон, пригорок, куда-
через холм впереди, для
хуторов за холмом - провода
ток несут. И поляна-петля
за берёзкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3.Всё пропитано прочно весной,
но по-прежнему  всюду зима
февраля, как и  все белизной
припорошены  рядом дома.
И проносится ветер  сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной-
как  висящая  бахрома
над окрашенной жёлтой стеной,
где покоятся  книжек  тома
из  писарческой жизни иной.

4.Непонятно, зачем  вдруг мороз
атакует под вечер  порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами  явно оброс.
И зачем над склонённой горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться  решили всерьёз,
рассчитавшись на «первый-второй».

5.Быть у моря приятнее всё ж,
чем в плену чернозёмных равнин.
И зубами стучащая  дрожь
отдаётся  величьем  былин,
не вписавшихся в детскую
словом «раб»  или «господин».
Но кустами  заросшие сплошь
насажденья  промокших  рябин
средь пролеска, как в шерсти - вошь,
с лесом рядом – один на один.
3-4 февраля 2008 г.

В этой стране
(монолог брахмана Кришнадаса из повести в стихах «Всюду чужой»)

Кажется, что мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собирают, а именно: в стране  РАШН,
где всегда можешь быть удивлён - ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между  будущим и настоящим.

В этой стране  муть заметна колодца;
и никогда не прекращают  бороться:
с врагами, пьянством, коррупцией - теперь,
оплачивая из бюджета ещё одну дверь,
за которой, как ранее - революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране  достойным быть человеком
очень трудно, так  как век за веком
гниль копится и передаётся по  генам
от родителей к  детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя - «Мёртвые души»-
в вариациях разных - больше шепчутся в уши.

В этой стране всё  под лёгким  обменом:
грабитель народа  вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются  цели.
Подозрительно не что сидели, - а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады  любить невозможно,
хотя  говорить - а тем более, писать - осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если  заело - к  клизме
прибегают   налево  и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране   своего нет  лица.
Совесть эпохи  превращается  в подлеца.
Вчера кричали : «браво!», а сегодня - «позор!»
одному составному. Лишь  вор-
не в законе, а разбросанный по кабинетам-
всегда остаётся с добычей при этом.

В этой стране  постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьёшь ты, и не куришь - к тому же,
ты - как чужой. Тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, или навесить клеймо  «наркомана».
И участковый  заявится утречком  рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит тех, кто рядом,
т.е., ближнего, и  его  переносит с трудом.
Он жертвенен по анекдоту, где: пускай сгорит дом
у меня - лишь бы у соседа сгорело - два!
Мысли - одни, и совсем другие слова.

В этой стране, повторяя: «Господи, спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надёжнее  живут, прочность  ноги
сохраняя. Но значит: живущие здесь - враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране  народ добрый  по пьяне.
Не похмелился, не выпил - и полчища дряни
из него так и лезут словесной блевотиной в жиже.
Готов он наброситься на того, кто поближе
находится, и под  прямым  направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако  днём, вечерами, средь  ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие ,связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой  страной, именуемой: РАШН.

Ещё  недавно, примерно,  такое
думалось часто, но время  рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду - разные  люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание  туже,
то ясно под жёсткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство-отечество.
В пропасть скользит всё человечество.

Монолог студента Дайнеко о новейшей истории
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Рифмы  строк простых верны.
Было раньше две  страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой  пахан,
свой порядок и замер-
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
Напрямую меж собой
не вступали  они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ»-«господин»,
цели комкая в одну.
Но потом  вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой - коня,-
хоть планету всю взрывать.
Как же им тут воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!..
СССР  почаще верх
всё же брал в этой «войне».
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил  Горбачёв.
Он сказать всем предпочёл,
что среди прогресса призм
дал  откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
пусть приличны на показ-
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась,-
пока не увязла в грязь;
пока с ней не совладать,
когда в драку рать на рать;
и один - вроде б – народ -
в рамки наций и разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько  лишь лет
СССР весь - на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый-страна!
Так «холодная»  война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий  СССР-
лишь  величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине - Кучма,
в Беларуси-Лукашенко,
а обломки дальше - стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей  на  полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз и размер
как-то взяла  СССР,
хоть не к мощи этот вес.
Потому Ельцин как в лес
всё смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая,  и  медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия-
вся в развалины косые,
в стон тяжёлый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно  общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
до конца второй свой срок,
то кровавый бы итог
был, возможно. Сталин новый-
из народа, вновь готовый
жёстче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся, - однако,
Ельцин выпрямился в рост:
Путину отдал свой пост.
И сведя  звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно  восемь лет
отделял от мрака свет.
Упрочая больше власть
тем, что лакомое в пасть
ей кидал, позволив брать
безнаказанно, как тать.
Но поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Ну и спас  капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
всюду сеет свой  туман.
Буш сейчас главный пахан.
И так есть, видно, оно.
Только  всё сильнее «но»
в это русскою  душой
Путин. Мир вокруг большой-
от страны  и до страны;
и есть другие паханы,
пусть помельче их огонь.
Но горенье их  не тронь!

Х   Х  Х

1.Палец  распух,
ставши крупней
пальцев двух,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох  теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий  хорёк,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущий от звёзд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьёз,
что галстук и знамя
похожи на цвет.

2.Скользя в облака
на стыке дорог,
чей образ потух
на вымысле правил,
больная рука-
языческий  бог,-
попавший на слух,
который оставил

склонившийся  вид,
туманный  вопрос
под вечным прогибом
в мелькающий мрак.
И ночь зазвенит,
если  мороз
отдаётся скрипом,
выдающим  шаг

около  дыр
забора, что стужу
не тянут по крыше
до беспредела,
откуда  наш мир
ценит и душу
намного пониже,
чем  тело

3.к примеру, Европы,
какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы,-
в достатке слаба -
Джульетта иль Зина
от образов-порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
разбросанных ног
набухшую похоть.
И там, где аллея,
проходит Иван
таёжных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом чёрным
на длинные пряди
предлога до спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется  просо…

Х  Х  Х

1.Лужи в весны  начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!»-
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было…при Брежневе,
при Сталине, при царе…

2.Слякоть-не лучше  поры
зимней, но всё ж настала
весна.  И склоны горы
на ржавые  пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые  грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своим ответом
землёю обёрнутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3.Склонился  к погосту клён
серым своим стволом.
Остатки былых  времён
похожи на металлолом,
который  опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то ещё из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звёзды все за крестом…

Х  Х  Х

Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно  не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш - как называл игумен из Пскова
мотылька - пролетает по комнате,
будто маленький  самолётик.

Занавесок вдоль окон  шёлк
паутиной покрылся, и вид  деревни
его поддерживает, словно стену - стропила,
не зная, что церковный язык пришёл
в Россию от слов болгарско-древних.
Но то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим  и запятые, и точки
не в воздух тёплый, а в цифр  знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
её приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу - проросшие  злаки.

Поздравление

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое - по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с  Монголии давней  подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного  впереди,-

как бы сильно дожди не  полили,
изгоняя сияние  в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.
19 апреля 2008г.

Х   Х  Х

По утру соловьиные  трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели-
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и  рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту  эта строка.

С каждым днём ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянящего жизнь эмпирея
без богов, для которых - как дичь
человек, что порою зверея,
мчится вдаль, чтобы просто достичь
той земли, где всего  лишь Корея,
иль зараза - к примеру, ВИЧ-
для упавшего с трона  Гирея
в поэтической шалости клич.

И того что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от  мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто  ржавая жесть,
всё скрипят на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

Август

1.Август по лету
делает  шаг,
словно в примету
дней первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины  Дали.

2.Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3.Хоть и немного
не спала  жара.
И также дорога
плывёт от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4.иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обнял крапиву

5.и слева, и справа-
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6.прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7.бездумно  ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет  шеренги
до старой усадьбы
у каменной  стенки,
откуда до свадьбы

8.примулы с пионом-
листвы тихий  шёпот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчёлы над пылью
созревшей пшеницы

9.кружат, припадая 
к гречихе меж нею.
Совсем  молодая
капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода-
и сочен, и сладок

10.плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает  шаг.
2 августа 2008г.

Х   Х   Х

Нет   ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней  крепит дышло,
а крыши домов - стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро   и  ощутимо набила

морду  Грузии, тем  сделав  важные
заявления  мирового  значения,
которые давно от неё планета не принимала.
А по телевизору заседатели (присяжные)
оправдывают убийц почти без исключения-
видно, в  тюрьмах мест  стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой  крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка - первейшее  дело.
Разрывая напрочь с будущим  нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые  со всех  направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы  склада…
И поэтому написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники   фестиваля,
вместе взятые, участвовать в  нём  не надо,

тем более, если  лауреаты  заранее
определены  по самой  безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав  со  здания,
о том, что  «поэт-часовой  Вселенной…»,
пафосноголосо  и бесстыдно  вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот  поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз - прямо  на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона  в дупле  столба
прячет  сыр, хоть  лиса  от труда
славословий  на взгляде повисла.
И Нежегольская - и любая - тропа
не ведут  совсем никуда,
кроме  досады с потерей смысла;

где иногда отыскать можно  след,-
прикрутив  магнит  на копьё,-
отчужденья  Голгофы  и Мекки;
и где старый начальствующий поэт
рифмует  печатно  «моё - твоё»
в книжках, наваленных в библиотеки.
29 сентября 2009г.

Х   Х   Х

1.Небо  осенью  дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя-с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли  чинно,
в облака стремясь пролезть
остриём стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево,  то  направо.
И вверху  от  кирпича
крошек  красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жёсткою окрошкой,
где в песке жёлтом дитя,
заигравшись с серой кошкой
всё визжало, дополна
заполняя криком грудь,-
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2.Небо осенью  дышало,
а с берёзы жёлтый лист
осыпался, и  устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле тёмных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зелёную лягушку,-
там где  ссохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора  на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие  издали
лишь взглянул местный геолог,

3.проходя к брёвнам причала
у склонённых  ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда  оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие  погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия,и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в чёрном гробу,
в его дочь и в его сына,
что кусал себе губу
там  где выросла  осина,

4.сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью  дышало.
Ему было невдомёк,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий  поэт
начинается: когда не строки
представляет - жизнь саму.
У прошлогодней  берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег  укроет снова лес.
Пёс  бродяжий у забора
поскулив, в него пролез,
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал  Россию, тот

5.и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клёну,
приклонив того  на треть
и ветвями  затеняя.
Если на  восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхлённых гладь
всё же выглядит  пропаще,
пока трактор плугом шало
рвёт  у почвы  её  суть.
Небо  осенью  дышало,
и зимой с летом - по  чуть.
11-12 декабря 2008г.

Старушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка  болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти  внутри себя и из  дали.
А  перед окнами дома её  чужие дети
(своих не было) визжали, гоготали, хохотали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был  сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Ночью матери, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали матом
на  своих детей, требуя, чтобы шли восвояси:
погадили - и хватит!.. И дети их стадом
небольшим разбредались по грязи,
разнося  ничтожных мыслей бардак,
пакостливых  замыслов  тары.
Старушка шептала: «Что ж они так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются всегда  именно  здесь-
рядом  с моим  домом?!..»
В ответ ей  уныло  скрипела  жесть
старой  крыши, и страшный ответ комом
с осознания  опять перебегал в горло.
Она понимала, что скоро умрёт;
но всё  ждала, пока  тишина не стёрла
гогот и хохот, что где-то ещё изрыгал рот
детский, вспоминая странную  речь
племянника, что-де  холодильник с сервантом – ему,
после смерти её… И старушке хотелось сжечь
всё, чтоб не досталось ничего никому:
«Делите  уже, сволочи?  Нате!»
И знала, что мысли эти такая же блажь,
как и сожаление недавнее о гранате.
И губы  её обессилено  «Отче  наш!»
выводили, хотя сквозь  усталость
она  сознавала  до самой  горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось,
а лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была  червяком  средь червей в куче поганой
барахтаться  жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряжённости постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать»…

В поезде
(монолог Кости Врублевского из повести в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский  прётся  в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке, стихи
поэт кувыркает  в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на  слух.
В каждый  плацкарт вхож
водки  палёной  дух.
Женщина пьяная:»Лжёшь!»-

кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные  тонкие  пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь-
тянет мочой. По  России
сибирской  в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колёсами  лязгая
прямо  в рану  былую  ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней  нормального не было раньше,
и сейчас не  увидишь  тут.
В Европу б, на Запад подальше
отсюда, где по-человечьи живут
народы, без липкой  фальши,

без жуликоватого  блата
под   пьяной  души бред.
Навек! Как ни будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают…Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела  одинокий  путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к  Богу-
не от религий!-  взгляд.
Проводят тебя  в дорогу
молитвы и русский  мат.
Во многом ты сам виноват…

Девушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром  гремел.  Земля  дрожала.
Казалось: миру - конец.
Девчонка к парню  бежала
по лужам, хотя запретил отец
даже на малый  миг
покидать ей пределы дома.
Страсть сильнее законов Ома,
прочнее всех  умных книг,
вещающих  о расплате
за  пылкие  игры  тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал  всё, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление  сил,
то про любовь невнятно
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый  шаг:
попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восточный гарем,
тащили, - такие  дела.
И третья  была  затем.
Четвёртая - в поиск ввела.
Вроде бы голос и вид
иные, а сутью - одно.
Подобно с полгода, пока СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нём вслух
не вспоминала, однако живот
её набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрёт он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чём не хотела, пусть с мужем
не суждено всё  по всему,
вспоминая одно: как по лужам
на свиданье бежала к нему…

Х   Х  Х

Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто  звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска  унылый  вид
и леса цветной колорит
растянуты  в  этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время  зимой.
Мужчина улыбчивый ,в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне  с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором  совсем не ровно.
На прицепе навалены как бы шутя
берёз  и дубов  брёвна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит на стену угрозы.
К нему приближаясь, хозяин - старик,
талдычит ворчливо вопросы.
Морозы, большие  морозы
взобрались на градусов пик

по минусам  ниже  нуля,
как будто  сюда  Север
явился  нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер,-
как соседки упившийся деверь-
спит под снегом, заполнив поля.
4 декабря 2008 г.

Кое-где - везде…
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса-пятая всё ж  власть,-
так огни  её  померкли,
уступая  место  церкви.

Основная прессы  роль:
все четыре  под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,

если кто - иль весь народ-
обделён, пусть не орёт
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас

прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…
Из других губерний кучей-

вот такие  чудеса?!-
раздаются голоса:
надоел  свободы груз!
Мы - писателей союз!

И согласны все в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет,-
принимают пуст в бюджет!
Честно, смело – всё равно
и не пишем  мы  давно…

В России живём…
(монолог Сергея Качана из повести в стихах «Всюду живой»)

Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает, что у того, мол, золотые  руки,
добавляя к этому самое веской оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живём…»

Торгующий на рынке, продавший покупателю
тристаграммовую бутылочку  керосина
аж за двести рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и  себя с собой перепутаешь…


«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращёнными деньгами покупатель.-
В России  чего не случается…»

И лишь порой в этот тупик общественного
сознания и осознания, на котором злополучный
воз -да и обоз,- как и раньше, как и всегда,
остаются на том же месте (хотя кажется, что
вроде бы движутся и по вертикали, и по
горизонтали); в эту случающуюся из дремучего
прошлого болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского духа
врывается из глубины веков фраза: разве может
быть что хорошее из Назарета?  Врывается и
исчезает, вдруг напоминая, что не только в сказках
гадкий утёнок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

Х   Х  Х
(монологи Сергея Качана из повести в стихах «Всюду чужой»)


...Понимаю, чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объём впереди иль отрезок,
что всегда  беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчёл залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признает  вовек  сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


…Замирая меж  цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
случайно застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но всё ж продолжающих часто парад,

орущих  ещё славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

Из  сборника  прозы и стихов  «Повести. Стихи».

Сельские деды

Пусть повинны  девки сами
и за смех свой, и за  всхлип.
Молодыми  жеребцами
был  Федот да  и Филипп.

И налево, и направо
куролесили  они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все  дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что  горело в нём давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили  вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая  кобылица
по селу - цок, цок - идёт.
25 апреля 2009г.

Х   Х   Х

Криминальная жизнь, будто тучи  вокруг
нависает, нудя  по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая  из  рук,
не сломает  иглу,
всё торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся  планов и  лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке-с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две  берёзы и липа.


Вот и всё - образ, мысль и пейзаж-
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зелёной листвы, в «Отче наш»,
повторяемый  как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где «СОС»

нету силы  отправить кому-то,
понимая: никто  не спасёт
в этом мире, своём и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то  ли год
проползают  сквозь время  ужом…

Х   Х  Х

Присохший, листвою не густ,
на горке  меловой  куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию - Пруст,
как старость - шаги в «не быть».

А рядом - пропитый  мужик
лежит, свесив синий  язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии  сбросил прыть

на соседа, который  в рот
никаких  спиртных не берёт,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьёт,-
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный - от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звёзд нанизавших на нить…

Х   Х  Х

Находя  отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата - риском:
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись  в пятне  тучи,
что любых  облаков  круче,-
пока дождь  будет без  прицела
поражать  мокротою тело
соскочившего с неба  обстрела.

Село…

1.Проплывая  по небу  начала  июля,
солнце безжалостно  жжёт чернозём,
ещё покрытый  зелёной растительностью.
В комнате старого кирпичного  дома,
укрывшись от жары шторами на окне,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому снова рассказывают, что в России
нынче развелось видимо-невидимо неких
педофилов разных возрастов и порой при
значительных должностях, вылавливающих и
увлекающих детей, чтобы вершить над теми
свои похотливые и гнусные дела; и их жертвы
количеством приближаются к сотням тысяч…
« А что с ними, с этими детьми делать? - пьяно
ворчит на это дед. - Непослухливые такие! Вредные!
Пакостливые! Вот и опускают их, чтоб не вякали
и знали своё  место… Только, - продолжает он
задумчиво, - что ж это получается? Что поколение,
которое нам на смену, - почти сплошь пидарасы?»

«Ну ты и балаболишь абы что! - также  пьяно бурчит
на него бабка. - Уголовная твоя морда! А если бы
наших?! - прислушиваясь вдруг к затихшему
горлопанству во дворе внуков, и комментируя это:-
Надоело, видно, глотки  рвать…»

«Да вряд ли, - не соглашается с  нею дед, полагая,
что их внуки полезли в огород за клубникой
к соседям и похваливая  тех: - «Молодцы! Хоть и
опущенных много, но хваткое поколение всё же
пришло нам на смену: сначала обчистят соседский
огород, а потом лишь за свой  возьмутся…»

2.А в это время их внуки - мальчуганы, закончившие
недавно четвёртый и третий классы школы,
с такими же малолетними девочкой и её
двоюродным братиком, укрывшись в колосьях
дозревающего ячменя на участке другого соседа,
занимаются там «сексом», а именно: не снимая
трусики, шоркаются по оголённому животику
лежащей между ними девочки. И двое братьев
отшоркались, и теперь дружно уговаривают
третьего мальчугана, двоюродного братика
девочки: «Трахани её, сюку, трахани!» «Трахани!» -
подключается к ним и девочка. - Чево ты-ы?..»
«Не-е бу-у-ду-у!» - непрочно упирается тот. И его
спасает угрюмый хозяин участка, заподозривший,
что дети опять забрались зачем-то к нему в ячмень
и с прутиком в руке направляющийся к ним.
Увидевши его, дети резко вскакивают и убегают
по дороге вдоль участков, слыша от бегущего
за ними угрюмого мужчины: «Чего повадились?!
Весь мой ячмень вытоптали?! Будто он мёдом
намазан?!», не догадываясь, что…похлеще,
чем мёдом - сексом!..

3.Бабка и дед двух внуков, вышедшие на эти
крики из дома, с  негодованием наблюдают
за происходящим. «Вот гад! - вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. - Как  детей не любит?!
Только приблизятся к участку - и гонит…-
предлагая: - В прокуратуру надо на него заявить.»

«Зачем… - не поддерживает её  дед, ещё с
механизаторства в колхозе враждующий
с непьющим соседом. – Собраться - и самосуд
над ним устроить!.. За это сейчас ничего и не
будет: шутка ли? - детей не любить!..»
10 июля 2009 г.

Х  Х  Х

Солнца лучи споткнулись  о рать
деревьев на горке, росы на рассвете,
и  о  соседей, что уж  орать
начинают - и сами, и их дети.
И это  как-то назойливо надоедать
стало теперь, хоть  в сети

вчера на реке  на попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь непонятна, если не виноват,
а тебе вдруг  по уху и глазу
лупят так ловко, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое  зелёной  травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой или не твой,
а в глубине его, сути и  ила
присутствии, даже если конвой
времён затерявшихся бродит уныло…

Х  Х  Х

Не выйдя за  рамки приличий,
застыть  у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который  послать на
три буквы - российский обычай
после бутылки вина,

что  выпил  вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним - пустая затея,
как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать - лишь фраза,
лишь образ на тёмной  стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

Х  Х  Х

Поезд  мчится на Брест,
покуда  комета
режет неба звёздный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубашки, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал  паук,
чтобы  лгать про неё оголтело.

Хоть дождь по шиферу крыш
всё дубасит, но твари-подростки,
как и раньше, в галдёж по селу.
Когда что-то сам себе говоришь,
то обычно фразы не жёстки;
и котёнок  в сарая  углу

ловит  мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить - да и писать-
вернее, если мысли  свобода
укрепляется как-то любовью…

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Двуногих  тварей - миллиарды.
Все в козырные  метят карты-
над ними Иисус иль  Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно,-
не тишины  и не  покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей - миллиарды.

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

1.Упираясь  взглядом в решётки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!».Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и  что он  словно
напичкан  марширующими солдатиками,-
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2.Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических  системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравиться побыть то кошкою, то собакою,-
чтобы мог, где хотит… В нём же  почти
поголовно напичкана тысячелетняя
предрасположенность  к алкоголизму,
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино - водочные прилавки,
когда кавказцы тут же ограничиваются соком.

3.И это не хула на своих, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании – анти -
не устраивали, ибо не в одной пьяности дело.
Потому что непьющий ещё и некурящий
подросток, не сумев первым попробовать
нравившуюся ему девочку, врачует свою досаду
тем, что напихивает в погребной замок соседа
спичек, понимая, как  тот уже утром побежит
на разборы к родителям его одноклассника, который
и пьёт, и курит, и был ранее замечен в пакостничестве.
И подобное заметно поднимает подростку настроение.

4.Но  «мафия - вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает  постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жёстко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование - лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке»,пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, - что их слышит вся страна,-
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой  истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

Х  Х  Х

Ячмень  убрали.  Все комбайны
на стойла гонят в  гаражи.
Можно уже под  песню Лаймы
Вайкуле  линуть от души

в себя  вино из  голубики,
иль  как обычно - самогон.
Потом под чьи-то визги, крики
у трёх зашорканых  окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг  распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь - не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через  ругань в перемать,-
чтобы случайно как-то  снова
её  по-новому  начать…
16 августа 2000г.

Х   Х  Х

Туман  вечерний  намотал
в свои  лохмотья чернотал

вдоль  берегов. А  там вчера
играли  солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой  реки,

где глубина немного лишь
выше  колен; ну  и  камыш

рассыпан  всюду  по воде,
чтоб молодёжи было где

раскрыть и сокровенный вид,-
если любовь вдруг «задымит…»

Х  Х  Х

Женщина, разъярённая, как  собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтоб поиметь с кобелём случку,
орёт  на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а  её  сестре
(по нему и другой матери),
живущей беднее намного.
Желтеет листва  в  сентябре.
Тыквы и яблоки - на скатерти.
Да и у речки  простая дорога

Не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле  школы, на дряблом крыльце,
где давно не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме - ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж  загона  брёвен,
не слышит и пастухов  крик,
так  как, становясь  старее,
всё  прочнее  собою  условен.

Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1.Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой  покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре.
Хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в  Каннах,
иль  поэта  наводят на  стих.
И все  эти «материнские  капиталы»-
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни  достигнутой  цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не  упираемой  в  ложь,-
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения   России  даёшь!

Впрочем, в туннеле  ещё не потух
лампы  свет, пусть  взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью  вытеснил зелени аромат,
оживляюший   запах  земли,

белоствольных  берёзок  стать,
игольчатых  елей  сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Учёным так и не довелось доказать,
что  животные  единого  вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он лишь изредко уничтожаемых им
отправляет, смакуя  инстинктов тьму.
Но осознание, что он - малая часть
Планеты, и  когда-то другим
место уступит - не приходит к нему

Он царственно смотрит  вокруг,
не  ощущая  Природы  обид;
твердит с уверенностью  шалопая:
мол, всё хорошее - дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие  мысли даже на темени
затесались, но решенье  задачи
камнем  тянет  в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так  или  иначе
деформировал окружающую среду.

А целый  минувший  век
Природа стонет, как  Голгофа,
от того, кто у неё  на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
не замечая, что катастрофа-
экологическая - у  него  на носу…

Двух судеб сюжет

Вдруг в саду  обожжена
яблонь часть, и  груш.
У него умерла жена;
у  неё - муж.

У  неё - двое детей,
двое - у  него.
Всё по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их всё ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова  муж, жена.

Время длится для живых,
а для мёртвых - нет.
И легко улёгся в стих
судеб двух сюжет.

Х  Х   Х

Будто  впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
чем если напрямоту.
Не пропоёт  пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет  на бороду

волос  седой,
если  ещё  вчера
не было  бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остаётся  след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно не радио,
а компьютер изобрели.

Х  Х  Х

В осень позднюю встав спросонок,
не успеешь   ступить  на
пол, как услышишь: парень - подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
крик и галдёж малолетних орав,

у каких  уважения  к  старым-
и пожившим, прожившим - нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже  пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с записей летних
изгаляется смехом  «аншлаг»…

Х  Х  Х

Осень   снимает  последние листики
деревьев, кустов  около
зияющей  на  горе впадины.
Оттолкнувшись  от точки мистики,
чтоб кривить за полётом  сокола,
ощущенья   Наташины, Катины

по накалу  намного  сильнее
не  только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны  и  Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить  в   проводах вольты,
которые  иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием  и встречей
тёплых вод, забегающих к  ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
из неё не выплывешь предтечей,
называемым  Иоанном;

не подхватишь  глоток  вина,
выпавший изо  рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды  под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе  эрудита.

Этот  день

1.Никому  не  отдам этот день,
от какого остался лишь  пень
во дворе, да  усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
Да жены  тихий голос: «Надень

на себя  твой  зелёный  халат…»
Не мы сами - другой  виноват,
если с жизнью порою не в лад,
в балаган превратился  парад,
и ногою  спортивно  под  зад

саданул вдруг пацан  старика,
хохотнув тут же другу: «ха-ха!»,
у которого  тоже  рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы  где…»
Говорил  это  из УВД
лейтенант, что стоял на воде
мутной лужи у сквера. И те
побежали - не видно нигде.

Вот такой  получился бедлам.
капитал материнский для мам-
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
Никому этот день не отдам

2.даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с забором в судьбе,
как  бумажка  на старом столбе
зависающим, иль похожим на «бе-э!»-
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся  между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно  бы  Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
всё равно  пахнет гнилью и хной.

Всё равно: что сегодня, иль что вчера,
где с экранов  кричали «Ура!»,
когда к немцев воротам  игра
вся смещалась, и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
всё туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый  курень,
приютивший в себе дребедень.
Никому не отдам этот день.

3.Пусть смешался в нём с грязью навоз,
стала тёмною  шерсть белых коз,
и слова  пронеслись не  всерьёз,
словно стайка  взъерошенных ос
в дуплах  сломленных бурей берёз,

где  поражения нету, и нету  побед.
только ступишь в оставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины - так  велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где  «буль-буль!»
раздаётся, успеть бы  «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для   живущих  на  этой  земле,
для  лежащих спиной  на  столе;
для  видавших, как бегал Пеле
по футбольным  полям, как реле
разжимается  легче в тепле,

как  удары меняет  Ван-Дамм
при присутствии женщин и дам
(для которых противней  ислам,
чем висящий  на дереве  хлам…).
Никому  этот день не  отдам.
25  ноября 2009 г.

Х   Х  Х

В  пути  своём  одиноком,
если  глаза  сомкну,
возможно, что  с  Блоком
встречусь, иль антилопой гну,
прижавшейся  правым  боком
к тому электрички  окну,

что на дорог  параллели
мчится упорно  туда,
где лампы все перегорели
и полопались  провода,
когда из картин акварели
стирала дождей  вода,-

чтобы не знали взгляды
красок цветных  и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над  песком, у  края
обрыва, куда  вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски  чужого  сарая
нести к себе до двора…»

Х   Х  Х

Зиме  на  рвущуюся  нить
снег, смешанный  с водой,
нанизан  слякотью упрямой.
На свидание со зрелой дамой
спешит любовник молодой,
воображая, как будет долбить

её, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склонённые  чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая  смотрит  на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит  дороги серой  вдоль,
до синеватого  забора,
краем склонённого в овраг,
в котором затаился  враг,
возможно, вспомнивший не скоро
с собою сам разыгрывавший роль…

Х   Х   Х

Минул день - и в банке  прокисло
нашей  козы  молоко.
Принять совсем нелегко,
что время-всего лишь числа,

отметки, чтоб  переход
был  легче, заметнее, проще
по далям  в веков роще.
И вот снова  Новый год

по циферблату  часов  круги
заспешил плюсовать минутно.
Но  добрых порывов судно
пакостники  и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если  б  они  все
в наступившем году  сдохли!-

думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание  и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя  независимо слишком
средь скользких и лживых  натур,
среди посредственных  литератур,
по уровню уместным мальчишкам.

По стране, что уже  не  могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой  во тьме: угу-гу! 

Где обратно  вино на столе
разливается  красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на  Земле…
1  января 2010 г.

Х   Х  Х

Пускаясь в бега  за веком,
надёжней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как и - наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то  вперёд

двигаться, - чем  назад-
правильнее, если и плюсы
не заполняют взгляд;
если шары в лузы
попадут всё равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а - по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь…
Хотя отдаёт  словам
дань всегда чаще ложь.

На  могиле  бабушки

Путей  железных  левее  немного,
на окраине   Кривого  Рога
есть  небольшая  дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой  возможности: ближе
быть  к тебе, как, бывая на крыше,-
к небу. Здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
что - не знаю - сказать. Лишь взгляды-

мой  и твой - на рисунке плиты,
где  совсем молодая ты,-
вдруг столкнутся среди пустоты.
Взгляд один, ещё - вроде б - живой;
И другой, нарисованный, - твой.

Он-с твоим настоящим  схож,
как бегущая  памятью  дрожь
с несогласьем , что ты умрёшь,
или с тем, что сейчас  мертва.
И слова не найдут    слова.

И вопрос не продолжит ответ.
Из-за тяжести липких  лет
различить невозможно  след,
да к тому ж, осознать  связь,
что со смертью не прервалась.

Так  бывает, когда  вина
превышает испуг от сна,
где манящая  пропасть видна.
И в неё уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски.  Но  вот  в тишине
словно слышно: «Мой внук ко мне
вновь приехал!.. Хотя на дне
могилы останков моих не видать.
Ведь была для тебя как мать…»

Словно  слышно.  Как  мать была…
Даже  больше. И, наверное, от тепла
любви твоей  и храним ото зла
как-то раньше  и  до  сих  пор.
И вхолостую выстрел тот приговор,

что справедлив, если  учесть,
что жив  пока, ты тоже есть
на свете этом -  детства весть,
как осознанья часть. И в мир иной
уйдёшь всецело лишь со мной.
6 января 2010 г.

Баня
К.Н.

1.В  Шебекино  баня  всего  одна,
хоть тысяч под семьдесят  жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные  дни, на

празднества  тоже в  движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет  очищенья  души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день Старого нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке  сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар  вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей  тупо.
Запахи  в вениках  липы  и  дуба.
И по ступеням  стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее  прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием  «печь».

2.Бани  древней христианских церквей,
да и  иных.  Просветить  панораму
если  веков, то воскликнуть вдруг «Эй!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже  когда  приходящий  своим
видом  не  прочен, пивка прежде выпьет.
Далёкая  Греция, дальний  Египет,
на постаменте незыблемом - Рим

помнит она, главную суть их вместив,
к Волге  сместив и водам  Дуная.
Каждый, обряды  её  принимая,
сподобится и очищенья  мотив

познать  через  час  или  два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая  в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как  и когда-то, спуду
не отстегнув дань до конца,
вновь  повторяя: «мать и отца
до кончины своей не забуду!»

3.После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке
в каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся; про дело,

которое, затеяв  этим утром  рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
И даже о том, что за зелёной стеной
пол моется-парится вовсе иной.

О чём, не возникало путаницы  дабы,
можно конкретнее: там  бабы.
Они на мужика похожи - не похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важные отличья,
каких касаться нынче  для приличья
не стоит. Главнее - порывов затишья,
как  для творческой тени-двустишья,

вобравшие в смыслы  простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но  отдыха  после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4.Все, кто моется  в бане, - наги;
на лист чистый  подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят  надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времён, что  свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя  кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянные сани,
на каких укатить всё равно, как когда-то,
невозможно к себе без  возврата,

будь снег даже хрустящ  и  не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Всё - от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь  обезьяньего стада,

освещённого ночью  изгнаньем из рая,
и туда устремлённого. Знает парная
то, что знать невозможно  порой,
став  меж  морем и серой  горой.

Майкл  далёкий и близкий нам  Ваня,
когда скрипнут суставы, как  жесть,
вспоминает: на  свете ведь  баня
была, будет, и - главное

На  те  же  грабли… Рассказы, миниатюры, публицистичное, продолжение  повестей «Слова на ветер», «Шабаши пакостников», романа «Старики - России и миру…»

ВАЛЕРИЙ   ГРАН














ДВЕСТИ   СОРОК   ДВА
























Белгород-2012 г.




Гран  В.В.
Двести  сорок  два… Избранное.  Избранные  стихотворения, выборочные стихотворные сюжеты (части) из поэм, романа в стихах, повестей в стихах. (1994—2012г.)





Валерий  Гран—автор  восьми сборников стихов (в которые вошли поэмы, отрывки из повестей – и романов - в стихах, драмы в стихах, эклоги), а также  десяти сборников прозы (в которые вошли рассказы, миниатюры, публицистичные наброски, повести, части романов, и драматургическое: комедия, трагедия, драмы.
   Периодически публиковался - и публикуется изредка теперь - в газетах, журнальчиках. Из серьёзных литературно- художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
   Шесть первых сборников стихов и прозы В.Грана были полтора года представляемы по договору  в Интернете через московское электронное издательство.
   Когда жил в Крыму, был принят в СП АРК Крым.
    Серьёзно занимается литературой с  ноября 2003 года.
    В представляемый сборник «Двести сорок  два…» в основном вошли  избранные стихотворения - и вообще поэтическое,
написанные  автором с начала 1994 года по первую половину 2012 года ( избранное, - если проще), в большинстве издаваемое В.Граном в разных поэтических сборниках  ранее, а также имеющие стихотворную целостность выборочные отрывки из его поэм, повестей - и романа - в стихах, также в основном  представляемых им  ранее в изданных стихотворных сборниках.
В.В. Гран, 2012 г.


Посвящаю  моей  дочери  Веронике








Из  сборника стихотворений «По листве отшумевших строк…», Симферополь, 2004 .




Прощённое  Воскресение

Когда  весною   от  причала
Река  разлилась  до  креста,
И  лишь приблизилось начало
Ещё  Великого  поста,
То   накануне - накануне
Его всегда воскресный день,
Когда в волне на детской шхуне
Парус  мелькает, как  сирень,
И, позабыв про ветер  студный,
Несёт  всему о солнце  весть, -
Тогда хороший, чем-то чудный
Обычай в православьи   есть.

Как  только  блики дня померкли
И весь к свече стремится  взгляд,
Братья и сёстры, ставши в церкви
Напротив,  к   ряду  ряд,
Начнут  движение,  в  пути-
Кто не появится навстречу,-
Произнося  тому: «прости…»,
И, приобняв  легко  за  плечи,
Дальше, - чтобы на ясный, трудный
Призыв  поста и маленькая месть
Не привносила голос судный…

Перед  постом Великим  чудный
Обычай  в православьи  есть!
1995 г.

Х   Х  Х

Любовь  моя  в чёрном  подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
Как  только церковные  праздники,
Ты  к причащенью  спешишь.

А примешь его - вся  в  заботы,
В труды  ненасытные   дня.
Случилось  такое, что  ты
Совсем  избегаешь   меня

Мне  многое  в жизни  ясно.
И очень святого  здесь нет.
Но  в вере своей ты прекрасна,
«Прекрасна!» - всё  вторит поэт.

Хоть к осени ветры-проказники.
Развеяли   солнце  и тишь.
Любовь  моя в чёрном подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
1995 г.

Напоминала…

Тьма  вечерняя  сиренями день пинала
за  серым  библиотечным  крыльцом.
Улыбкой, манерой  держаться, лицом, -
но эта библиотекарша  напоминала
одну  знакомую, которая просто горела,
когда  юность   зарёй  розовела,
любовью к жизни, величием  океана,
примеряя к  будущему радужные версии.
И оступалась. А теперь, падая на дно стакана,
вместе с мужем - офицером (заработавшим пенсии,
сотрудничавшим с рэкетом, читавшим молитвы,
заходя в костёл, примиряя то, что непримиримо…)
порой между собой производят такие  битвы,
поглядывая на которые   два  херувима
на  иконе над роялем кружатся, как  полетели
в царство небесное  по  чужим  орбитам.
И после, спрессованные на  широкой постели
поцелуями, стирают ими  многим  обидам
названия,  смыслы  в  кошмарной  массе
вспыхнувших искр  для костра  страсти.
Утром же, в колледже, в  каком-то  классе,
говоря  вежливо  ученикам: «Здрасте!»,
она  выглядит, словно из тени моменты
и не касались её тайным  подпольем.
И те - озорные, курящие, прячась по - заугольям, -
говорят ей искренние, влюблённые комплименты…
1995 г.

О вере

Пришли  откуда - неизвестно.
Уйдём - неведомо   куда.
И это небо,  эта  бездна
Людей преследует всегда.
Уставясь в вечности пучину,
Припомнив   древние  огни,
Не столько смысл, не так причину
Всего привязаны  они
Искать, когда  ответы сбиты
В туман систем и веры сдвиг,
А оправдания, самозащиты
В душе на малый  жизни миг, -
Чтобы  смелее, если честно,
Лепить слова  на  провода…

Пришли откуда - неизвестно.
Уйдём – неведомо  куда.
1995 г.

В монастыре

Даль  осенняя  была  в тумане.
От дождя - все  кресты  вперекось.
Чтобы даме московской  Диане
в монастырском вагоне  спалось
хорошо  и тепло (будто  прочь
перегибы, изгибы, молва…),
молодой  послушник всю ночь
кидал в  печку  сухие  дрова,
добавляя  огня  понемногу,
кочергою  огонь  вороша, -
одновременно ей - и  Богу -
вдохновенным порывом служа.
1995 г.

Х   Х  Х

Если  выпить воды, то легче  движение
опять туда, где  искать себя  поздно,
где, как и в России, всё так  грандиозно,
запутано - перепутано, что  завершения
в форму  разумную  ждать  плохо
и не нужно, даже от глупости  охая, -
словно  красные звёздочки из поэмы Блока
падают  на  кресты  мистики  Гоголя…
1996 г.

Х   Х   Х

Утро, песня, жизнь за гранью
смерти   иль    рождения.
Пахло клюквой и геранью.
Поезда    движение
отдавалось   неуклюже
в  вымысла  забытие.
Отражалось  небо в луже,
словно бы событие
в фразе, втиснутой в газету
на  зуденье  дня.
Пробиралась осень к лету,
дождиком   звеня
по проснувшейся простуде,
по пространства скатерти.
Умирали где-то люди;
и   из  чрева  матери
выползали сизой ранью
с криком напряжения.
Утро, песня, жизнь за гранью
 смерти  иль рождения.
1996 г.

Х   Х   Х

Свет
быстро  длился
в вечера  гарь.
Когда я родился,
то  был  январь,
 днём по вопросам
бежавший в февраль.
Было 
морозам
силы не  жаль.
Было
в  метели
снега  полно.
Ветры 
гудели,
бились в окно;
рвали
все  звуки
на линий  меже.
От этого
вьюги
и рыщут в душе
моей,
часто воя
про лета тепло.
Хотя
всё  травою
давно поросло.
1997 г.   

Рассказ  уголовника

Над зоной  сибирскою ночь глубока.
Метели наводят   погоду.
Пятнадцать лет от «от звонка до звонка»
мой кореш Пертуха отбыл. На свободу
сегодня ему надлежало с утра.
Но только жестоки порою печали.
Пятнадцать лет отсидел, и вчера
его мы уже  провожали.
Чифир заварили. Семьёю одной
собрались под звоны гитары
на зоне рабочей. Я нож выкидной
ему подарил - в Краснодаре
своём чтобы помнил  меня,
как рядом по долгому сроку.
Кто ж знал, что такое? Себя всё виня,
я ночью не спал; что-то  Богу
доказывал мрачно, до одури злой,
забыв даже  личного мерки.
Снег тихо кружился над зоной жилой.
Мы вечером ждали  проверки.
И может, припомнивши прошлого грим,
из  юности радостной  снимки,
с молодым заключённым  одним
Петруха, как  раньше на ринге,
играли в строю, чтобы холод в обман
средь лёгких ударов, без стука.
И это заметив, вдруг мент – капитан -
Дежурный - к нему: - «Что ты, сука?!
не можешь спокойнее на полосе,
смирнее стоять, как средь камер?!..»
И говор замолк; и застыли мы все;
и как от удара, замер
Петруха. И что тут  возьмёшь
с мента, обнаглевшего в муть?
Но мигом единым Петруха мой нож
из кармана - и прямо  в  грудь
ему… Позабыв со свободой разлуку,
что мать ждёт года у свечи…
И снова удар: «За  суку,
зажравшийся чёрт, получи!..»
И брызнула кровь. Не для книжки,
не нежным стишкам тот парад!
Менты налетели; и  с «вышки»
по небу  плеснул  автомат
длинную очередь, - как от земли
 проклятие в звёздную тьму.
 И в карцер Петруху менты волокли,
дубася его;  а  сегодня  ему
на  свободу бы надо с утра.
Но как налетели нежданно печали:
пятнадцать лет отсидел, и вчера
его  мы  уже  провожали…
1997 г.

Х   Х   Х

Твои случайно тронул плечи,
сместив их в сторону чуть-чуть.
И от проснувшихся  наречий
нежданно потеплела грудь;
и сердцу легче как-то стало,
и взгляду - потеплей.
Дождинки - в блеск кристалла -
легли на вязкий  клей
средь трещин возле линий
стекла на том окне,
где вечер тёмно-синий
на вздох прилёг весне…
1998 г.

В Троице-Сергиевой лавре

Солнце  весеннее. Небо  всё чисто.
Паломники, толпы приезжих, туристы.

Огромные церкви; и цепи; и гайки;
и камни; и стены. И попрошайки -

все злые тогда, если денег дал мало;
ругаются вслед, как слово попало.

Торгуют вблизи; торгуют  далече.
Иконки, картинки, цепочки и свечи…

Не знаю, как избраны, милы  мы  Богу,
но бизнес во всём на широкую ногу.

Подобное, видимо, всё так и надо.
Служение - труд; труду же - оплата.

Труд нудный и нудный - по семь часов стоя.
 Поют и кадят. Без веры   такое

до смерти тянуть - лучше сразу на плахе.
Не оттого ли  иные  монахи

жестоки, и нервны; и с духами в битве;
мозги отрешают  упорно в молитве, -

какой не коснётся, возможно, слух божий.
Но то, что они как-то молятся всё же

бесплодно - иных плодоносий не хуже.
Ведь к морю стремятся и реки, и лужи.
1998 г.

Х  Х  Х

Ты пришла в свеченьи  даты
первомайской, в  радость  строк.
Наши скрещенные  взгляды
и   улыбки   за  порог
вознесли тебя из  края,
где  цветенья  воздух  чист,
где, и   бёдрами  играя,
шаг твой  плыл в зелёный лист
по  звенящему  напеву
от  девчонки - прямо  в  даму,
в ту  хмелеющую  Еву,
что - по  Библии -  Адаму,
пренебрегши  божьим раем,
тянет  яблоко: « И  ты
тоже  ешь! Пусть  мы узнаем
стыд  и  сладость  наготы
даже  и  ценой   расплаты
за чарующий  глоток…»
Ты пришла в  свеченьи даты
первомайской, в  радость  строк.
1999г.

Снимок  в  газете

Из  газетного  зимнего  листика
в дни весенние   ветер  принёс
этот снимок. Там женщина - мистика,
тайна, поиск  себя, вопрос.
Чёрным платьем прикрыта. Без фокуса
откровенного: всю  напоказ! -
ей, конечно, средь грубого конкурса
не иметь   ещё  лавров  сейчас.
В ней мне слышится звонкая  нота
от ручьёв, пробуждённых в борьбе
со снегами и льдом, и работа до пота
над собой, непокорность  судьбе.
Что-то резкое, что-то  безбрежное
(словно море, приявшее  штиль),
что-то  тихое, что-то  нежное,
быстрое! -  будто  автомобиль
вдруг завёлся, дороги  полосы.
истребляя под  скорости  грим.
И она за рулём.   И  волосы
разметались  её  над  ним.
И мелькают  берёзы, и  лица,
континенты, мечты, времена…
Окрылённая, стройная  мчится
в неизвестную  даль  она!
1999 г.

Постаревший  боксёр       Павлу Б…

Погуляв  около полувека, он стал  мужем
женщины  на  двадцать лет моложе.
Она повар. Обеды сытные, завтраки, ужин
готовит ему. Он стал упитанным, похожим
на  Муххамеда  Али  (и фигурою, и лицом);
и если бы снова на ринг-то в тяжёлом весе.
Когда-то давно, сбежав от того чтобы быть отцом,
он часто теперь напевает, бубнит: «Воскресе!»-
себе под нос, и заглохшие чувства в нём бесятся.
Он копит деньги; наотрез спиртное не пьёт,
с удовольствием отмечая, как месяц от месяца
у его молодой супруги заметно живот
набухает в стороны, вверх  и  вширь,
тайну в себе заключая, лелея  и грея.
Он порою считает по дням  время,
ожидая, когда  она  в  этот  мир
выбросит тельце с беспомощным нови,
в кричащем, бессмысленном вечно протесте,-
но от его и её клеток, костей, крови
себя продолжающих и возрождающих вместе.
1999г.

Познакомились

Навела  ресницы.  Накрасила  веки.
Страсти, что уснули в позапрошлом веке

пробудила  тихо, бросила  на срубы.
Наши лишь касались в поцелуях губы.

Наши разгорались постепенно  свечи.
Были ожидаемы  вечерами встречи.

Были все  оправданы  лёгкие обманы.
Были призакручены образы и краны.
Было запрокинуто в потолок мгновение.
Руки и колени  звало  единение

двух  частей  у берега, у реки излома,
у обидной ясности, что мы не знакомы

раньше - до потери, или до антракта.
И вот познакомились осторожно как-то.
2000г.

Х  Х  Х   девчонке с нашего двора

Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых суть:
руку тонкую иль – лучше - ножку
на случайном прыжке подвернуть,-
и жизнь сразу же просто  иная,
как в смещении тайных  побед.
По двору  ты идёшь, пожиная
взгляды  чьи-то, участие  вслед,
зная, что хромоты твоей  ноты
преходящи, как вечером – тишь,
и в усмешки твои  и остроты
скоро всем озорством побежишь,
ещё  путая  путь  и дорожку,
цепко  мыслью  хватая суть.
Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых чуть.
2000г.

Ноябрьское откровение

1.То было иль не было. Но всё  давно.
Оно промелькнуло  кадром  в кино,
как юность, как молодость, с алым заря.
А было  седьмое - тогда – ноября.
С завода не строго уже на парад
людей собирали; и я  был  вдруг рад
в  свой  выходной от души отдохнуть,
пополнить осенними чувствами грудь.
Был молод - и «умным» - я слишком тогда;
и жил, не стремясь в высоту, никуда.
И только хотелось красиво любить.
Но в мелкое, блудное светлая прыть
порой  оступалась, не веря  в  кино.
То было иль не было. Но всё давно.

2. После  парада  гулял весь  народ.
Пил, танцевал и, выщербив  рот,
орал  общим  голосом аж до небес:
«Слава труду! Революции!  КПСС!»
Не очень приемля от стадных начал,
вместе со всеми  я не  кричал.
И горд  оттого был в какой-то момент
той  отчуждённостью, где  диссидент
весь невзлюбил окружающий  строй;
и  тем возомнил, что он есть герой,
борец  и страдалец, к тому же - поэт,
ясно увидевший  к пропасти  след.
И чтобы задиристей, громче  упасть,
в стихах  обругал советскую власть.

3.   Было иль не было. Но всё  давно.
В мир открывалось пошире  окно,
и виделось часто  иное средь лиц,
не признавая  идей  и границ,
но глупо склоняясь к царям и крестам,
будто хорошее  именно там,
будто в разливы  весенние  рек
я - не  как  все -  не  простой  человек.
Этой надуманной  звёздности бред
в обществе стадности вёл под запрет,
покуда  туманом армейских  знамён
я не был  на время - и глупо - спасён.
Пока не сбежали мои  облака
в случай, который не понять пока.

4.  Было и было.  Но всё  давно.
Месяц, число, как и раньше, одно.
Только в разрыве огромном года;
только под ветром  иным  провода;
только под  властью другою  народ
(когда нет законности, наций разброд;
когда большинство  опять в нищету…),
который нередко о прошлом мечту
вынашивать стал, и ходить на парад,
хоть больше никто, как годы назад,
требовать это не  станет  никак.
И если так прочно упёрлись во мрак,
что и в саму  демократию: зря! -
отметим со вздохом сей день ноября!..
7 ноября 2000г.

Х  Х  Х          Николаю  В.

Снег  метёт  во всё  пространство
из  круженья   своего.
Что в душе  от христианства,
и что  супротив  него -
не понять под этим белым
покрывалом  бытия.
Снег  метёт. Как  будто мелом
заштрихованы  поля,
и тропинки  у  дороги,
берег  прямо  у  реки.
На  берёзе  две  сороки
замолчали от  тоски.
Катер  серый  у причала
на цепи застыл  опять.
Снег  метёт. И жизнь сначала
нет возможности начать,
юным стать, как песня эта,
что звучит, звенит вокруг.
Жизнь сгорела, как комета,
отражаясь только вдруг
возле двери, возле лестниц,
где разбросаны  дрова.
Снег  метёт. Ещё  лишь месяц -
и Христова  рождества
будем ждать из христианства,
или из  игры  в  него.
Снег метёт на всё  пространство
из круженья  своего.
2000г.

К  наступающему  2001 году.

Снег  по линии покатой.
В перебежках  тьма  и свет.
С  Новым годом, с новой датой,
раз какую в тыщу  лет
отмечать дано в текущем
продолжении  времён.
Знаменательно  живущим,
даже  если  под  уклон
жизнь в судьбе, как виноватой,
как теряющей  свой  след.
С Новым годом, с новой датой,
раз какая в  тыщу  лет!
31  декабря 2000г.

К  женскому  дню

Шире
на  всходе
теплящее  сна.
В мире,
в природе,
в мыслях - весна.

Утро -
как  свечи -
  блеском  одним,

будто
на встрече
с  мартом  Восьмым.

Рифмы,
блистая
в солнечный  смех, -
для  Риммы,
для  Таи,
для женщин всех!
2001г.

Три гибрида

Вышла  пьяная  обида
на развилку  ясным  днём.
Правят Русью три гибрида,
по которым мы  живём,
у которых нынче в лапах
наши чувства, быт, каприз.
Первый (главный) - это Запад,
а второй - социализм
(что по мыслям, по  игре,
в генах, - как  ни  колеси…);
третий-то, как  при  царе
было вроде б на  Руси.
Тянем с прошлого для вида;
тянем часть со стороны.
Правят  Русью три гибрида.
Правят, бродят средь страны.
2001 г.

Ещё  человека…

Солнце  палило. Свечи  горели.
Где-то  могила в глине и меле

вырыта была - копателям дело.
В тлении стыло покойника тело.

Пухленьких ангелов в небе балуя,
как-то устало тянул «аллилуйиа»

поп - для порядка в молитв сеновале.
Две резвых бабки ему  подпевали

разноголосо, в  мотивы  земные.
Вдоль по откосу к погосту  родные

гроб, где  лежало покойника тело,
несли; и дрожала, казалось, несмело

земля в сокровенной силе от века.
Ведь из Вселенной ещё человека

смерть за собой навсегда уводила.
Свечи горели. Солнце палило.
2001 г.

Приди

Приди, когда  вокруг  темно,
когда душе и мыслям туго,
когда царапает  окно
своим колючим снегом вьюга.
Приди, когда ещё  рассвет
не поднимает  все потери;
когда случайный чей-то след
тропинку не наметил к двери.
Приди, когда стучат часы
как колокольчик  заржавелый;
когда ложится на весы
и жизнь порой, как фантик белый
с конфеты, брошенный тобой
туда, где было чувству сладко,
и я - немеющий, слепой -
вдруг пробирался через складки
материй импортных к груди
твоей, целуя  шею, плечи…

Хочу с тобою новой встречи.
Приди, пожалуйста, приди!
2001 г.

Паломнице в монастыре

Ты приехала.  Ищешь  покоя.
Приложилась губами к кресту.
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету,
и таящей упрямо  цветенье,
будто взгляда достойного нет.
Но покой - это к области тленья,
запылившей сединами след
Но покой - пластилинное стадо,
где без  маршальской буквы «я».
В райской свежести, пламени ада
ещё тает душа  твоя,
раздвоясь, разбегаясь по равной
с незажившей земною мечтой,
с отражённой в тебе православной -
и языческой чуть - красотой
(на какую ты смотришь не строго,
как роса - на цветы и траву;
и её  к  проявлению  Бога
вознося, адресуя в хвалу,
все   заслуги  свои в  суету
низводя  и в  туман за рекою…).
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету.
2001г.

Не  рассуждай

Ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету мерцающем  свечи.
Не рассуждай, хорошая, о  вере,
а просто тихо слушай и молчи.

Ты тем права, что мелкие  дороги
часто пришедших завели  сюда.
Не рассуждай, хорошая, о  Боге;
о том, действительно ль вода

святая в бочках  и  канистрах:
попьёшь - и в возрожденье  сил…
Народ, царей, разбойников, министров
веками ею  поп  кропил.

И мы обратно в смутных перепутьях;
и грязи с чистотою в каждом смесь.
Не рассуждай, хорошая, о людях,
что собрались и тех, что служат здесь.

Ещё душою в правды смутной вере,
ещё звездой горя в своей  ночи,
ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету  мерцающей  свечи.
2001г.

Х  Х  Х 
(из поэмы-романа - в стихах «Астрахань».)

1. Иду по берегу  Кутума.
Лоскуток  от ткани синий.
Волны - из обрубков линий
по воде. Их  сумма
во всей  общности, в потоке,
в пляске брызг и суеты
так  плывут, как будто строки
по сознанию - в  стихи.

2.День с порывистой и ясной,
не нашедшей  свою  роль,
но по  «Набережной красной»
устремляющееся  вдоль
переменой  чувств во взгляды,
мыслей - в перемахи рук.
Чтоб в  «Большие  Исады»
 влиться капелькою вдруг.

3.Есть  в  базаре - от  вокзала
что-то: мельтешенье сплошь.
Загорел я. Ты   сказала,
что на  негра  я  похож,
 когда ночь смещает грани
 снов, и простыней  укрыт.
 Что же, наций в  Астрахани
 столько - мира всего  вид

4. в этом городе - по мини -
предстаёт, в клочке  Земли.
Раньше шелковицы, дыни
у  забора  конопли
вырастают  травы - ели
для дурмана, или  для -
для того, чтобы  шумели
пеной  прямо у  Кремля

5. воды  Каспия  кому-то,
даль веков сместив опять
в бред иллюзий на минуту,
опрокидывая   вспять
явь и то, что  нынче есть, -
в дыры  времени - пространства,
где  скрипит и рвётся  жесть
и любви, и  постоянства.

6. Есть величье в жизни трезвой,
и возможность  на  пути
поиск сути да и вес  свой,
не шатаясь,  пронести
так, чтоб в общего потоке,
в брызгах личной шелухи
отыскать порою  строки,
что вмещаются в  стихи.
2002 г.

На  встречу

Запах  нежный  цветов  и ладана.
Ночь звезду в камыши забросила.
 Наша  встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Всё возможное  и невозможное
разместилось за песни  окраиной.
 Как придёшь ты, такая  сложная,
 в простоте своей  нераскаянной?

В красоте  своей  неразвенчанной,
не уснувшей  капризами долгими?
На  улыбки  твои и плечи - на
нанесу поцелуи  наколками.

Всю  проведаю.  Будь разгадана
 даже в том, что в веках заморозила.
 Наша встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Запах  нежный  цветов и ладана.
 Ночь звезду в камыши забросила.
2002 г.

Этот дом

Приходил  я порой в этот дом.
Было  тьмою объято кругом.
Пьяной удалью  зрели слова.
Веселилась, гуляла  братва.
Часто ночью среди суеты
на него налетали  менты.
Кровь по венам кружил самогон.
Этот дом был похож на вагон,
где за жизнь не цепляясь, за высь,
приходящие в пропасть неслись,
заключив в себя сладкую страсть:
если падать - так громко упасть.
И упасть не на землю, а в ад -
как теперь уже здесь говорят.
Но в любой и войне, и возне
этот дом был рад искренне мне.

Пронеслось, пролетело лет пять.
В этот дом захожу я опять.
Где разгул его, буйство, и срам?
Этот дом превращается в храм.
Прост и трезв его небу салют.
Люди молятся, песни поют.
Парни, девушки в нём, но не те,
что клонились душой к пустоте.
В нём другая суть правит с утра.
Обращение: «брат и  сестра».
Свет со всех проникает сторон.
Я смотрю, и смотрю. Удивлён.
Дряблый путь не приемля к кресту,
Повторяю я: «Слава  Христу!»
И в своём возрожденьи вдвойне
этот дом весь рад искренне мне.
2003 г.

Х  Х  Х  Александру К.

В  обитель святую вернулся я снова,
чтоб стоя  выслушивать вечное слово,

чтоб  взглядом погладить кирпичные своды
(что строил когда-то, и силы, и годы

теряя),познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось,

хоть храмы  теперь - как на картинке.
Из кельи  мои  меховые  ботинки

вдруг  «увели»…И  по  белому  снегу
бреду я в носках, ругань к кислому смеху

крепя и с усмешкой косясь на  распятье.
Я вас  узнаю, православные  братья!

А из рухольной новой знакомый мне инок
уж валенки тащит вместо ботинок:

«Бери, брат. Будь каждый под Бога покровом.
Есть скользкие овцы и в стаде Христовом.»

Надел их на  ноги - и дело  здорово.
В обитель святую вернулся я снова,

чтобы познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось.
2004 г.

Дочерний  долг
Надежде Карповой

Жизни  драмы  от  начала
 Твоей мамы тоже не стало.

Горечь утраты, тяжесть заботы
вплели без пощады в тебя свои ноты,

как август в погоду туманы над Качей.
Больше полгода за мамой лежачей

днями, ночами ходила ты  стойко.
И за плечами усталости столько!

Но в сумрак вечерний душа вновь воскресла:
ты долг свой дочерний исполнила честно!

Исполнила  прямо, в цену  не играя!
Но всё ж твоя мама уже не живая.

Не вымолвит слова ни глухо, ни ясно.
И с этим ты снова никак не согласна.
10 августа 2004 г.


Из  поэтического сборника «Моря разбег вдоль Крыма»,
Симферополь, 2005 г.

Ночью на вокзале
иноку  Сильвестру

В год  наступивший достаточно снега.
Краснощёкие парни зашлись от смеха,
кидая снежками в девчонок рядом,
какие  тащат  себе  на  дом
сумки, чтобы с наценкой  на рынке
потом продать и платки, и косынки.

Не спать вновь ночью, конечно, трудно.
Осталось четыре часа - и утро,
 когда я пойду по дороге направо.
 По рельсам поезд «Москва - Варшава»
 протюкал, в серой  растаяв  дымке,
 как тает далёкий пейзаж на снимке.

Если почти целый месяц вне дома-
то снова  Россия до боли знакома
и неприветлива в алом забеге зари,
хоть православные  монастыри
часто надёжный приют с рассвета,
хлеб и ночлег. Но взамен за это

ты должен отдать им и силы, и труд;
порой для себя двадцати  минут
не сыщешь, - и всё  без  оплаты?!
Танцуют кресты золотые, когда ты
уходишь на холод, в лапы к туману,
в окрики риска…  А по экрану

телевизора возле цветастой стены
взрывы мелькают чеченской войны,
 рекламные выкрики, розы с настурцией,
 депутаты Госдумы, какие с коррупцией
 объявляют войну до её  падежа,
 но…с уважением, осторожно, и не спеша.

Мира крупицы в пространстве  вокзала.
В нём почему-то всегда места  мало
тем, кто скользит у чужой суеты.
Кружат спокойно по залу менты,
и не спешат  проверять документы.
Подобное - странные  нынче моменты.

Словно им выдали  новый  наказ:
не потрошить придирчиво  нас
без  оснований и безпричинно,
если сидим  или дремлем  чинно
в пальто   и   даже  телогрейке,
не ставя  ноги на скамейки…
29 января 2004г., Смоленск

Тот  город
Ивану и Малгажате С.   

Похожий   на  сероватый  брезент
неба  навес  на части  расколот
солнца   блестящим  диском.
Когда я порой приезжаю в тот город,
то он, словно музыкальный инструмент,
хранящий   память  о близком

для меня, начинает  неизменно звучать,
вырывая из памяти будто бы кадры,
сцены прошлого, лица-с улицы Брестской,
Вильчковского, Крайней…Я бы  рад
увидеть их снова, сняв чудотворно печать
с беспощадности времени. Но за занавеской

годов они почти все изменились, опухли,
погрязли в уважении, наполнились зрелым,
не оставляющим  шанса для возврата
цветущей юности, если  вдруг и с белым
снежком запустить в них старые туфли
и  текстильного  комбината

воздух, когда-то до  одури прелый.
(Жизнь в глубине - игра без правил,
где не много отводится на разминку…).
Валера Гичевский, Гена Акулич, Борис Левый...
Но и Саша Галькевич,
Слава Годун, Борзилов Павел
к золотой медали, к газетному  снимку
не пройдутся по рингу походкой, что победней
часто иных, чтоб бульвара Хэйнола аллея
им вслед прозвенела стеклом  разбитым,
восторгом ребячьим. Хоть и последний
издали напоминает  Кассиуса  Клея
теперь - и  фигурой, и  всем  видом.

Тот город, если приехать в него из Бреста,
встречает речкой, мелеющей  летом,
гаражами, садами, мостами, тюрьмой.
А в ней всегда найдётся место
для того, то с купюрами иль пистолетом,
протиснувшись в дверь, заорёт: «Город - мой!»,

ковыряясь при этом  пальцем  в  ухе,
лупясь зрачками в простыни на балконе,
на молодуху, в мороз оголившую ноги,
пока не начнёт различать угрозы, кликухи
разного  веса - вне закона и при законе.
Тот город увяз  уверенно в Боге,

неуловимом так  же, как ветер в поле,
отраженье луны, забежавшее на крыши жесть,
в веках заметаемых вьюгами  след.
Труднее понять, что всё по его - благой? - воле
происходит, доказать,  что  он  есть,
или  противное: нет,

когда вечером, сворачивая быстро за угол
высморкаться, а то и посмотреть на печали
оконной рамы, приютивший у стёкол герань,
упираешься в крест, в назойливую проповедь, в купол;
замечаешь, как люди - в сравнении - обмельчали:
рвут, копошатся, то христианин-то пьянь.

Для меня тот город слагается из давних фраз,
уцелевших домов, известных  только
моим сверстникам, хорошим  знакомым,
не потерявшим  слух. Идущая невдалеке сейчас
женщина напоминает…Ирину, Светлану, Ольгу?
Она  вздох, в моём горле  застывший  комом,

конечно же, е заметит.  Живущим ударно
ощутимей   мотив   банальной  песни,
крутой  анекдот, на  стене  иконка.
Да и вообще женщина по природе неблагодарна,
если ты даже первым открыл её, даже если
оставил  ей  что-то  прочное - ребёнка,

к примеру.  Не улыбнётся, не  приютит,
не предоставит, к тому же, ночлега,
возлюбив Иисуса современных мужчин больше.
И смотришь ей вслед, как ослепший  Эпит,
не бывавший  ни в Италии, ни в Польше.
Да ещё отмечаешь, что  снега-

в конце  февраля - в городе том  ещё до крышки
самогонного аппарата, какой, запах уничтожая,
хозяева вынесли во двор, на удивление их коту.
И за забором бегают, веселятся мальчишки.
Играют у сугробов.  Хорошего  урожая,
видимо, надо  ждать в наступившем году.
26 февраля 2004 г., Минск

Х  Х  Х

Цветные  глаза  семафора  у дома.
С этой женщиной мы почти незнакомы-

так, случайные  скромные  встречи
одиночеств, что жизни на плечи

себе возложили, как  многие  люди.
Ни в близком Христе, ни в далёком Будде

нам  не  найти  с нею  покоя.
Только ночью однажды строкою

уложу я  её  вдоль  метели,
чтобы спугнутой птицей летели

все разлуки, печали,  вопросы
ей и  в губы, и в груди, и в косы…
2 марта 2004 г.

Зима

Зима задержалась. Морозов  азарт
облапал все льды, и дворы, и сугробы,
и лица, и взгляды,  и  глотки.
И Женский день минул. Давно уже март
по числам стремится и шествует, чтобы
весны поотчётливей слышались нотки.

Но к вечеру  стало опять  холодать;
и снег  тротуар  завалил до колена;
и ветер свисти за окном, как разбойник.
На стены, на печи остывшие, и на кровать
(что помнит про страсти огонь непременно)
вдруг иней прилёг, словно покойник,

прокравшись в разбитое утром  стекло,
и в двери проёмы, в их  узкие  щели,
оставшиеся от ударов  ножа.
По улице  быстро, одетый  тепло,
идёт офицер. В  молодом его теле
бунтуется  кровь. Он  глядит на бомжа,

которого снег, налетающий  кодлой,
сбил с ног  наконец  у калитки.
И тот шепчет зиме  глухо и сухо,
будто женщине хитрой и подлой,
обобравшей когда-то его до нитки:
«Будь проклята ты, сука!..»
14 марта 2004 г.

Х  Х  Х

Весною мир  шире
становится вдруг.
И сумки, и гири
на мускулах рук
игрой  веселее
за избранный слог.
У парка  аллея
под танцами ног
звучит, будто нота,
шокируя шаг.
Обратно  охота
любить, или  так
приблизиться к песне,-
чтоб частью души!
И в небе, и в бездне
последней  глуши,
в закрытой квартире,
молчащей на звук,-
весною мир  шире
становится вдруг…
15 апреля 2004 г.

Женский  монастырь

1. Даль полей  удлиняет пейзаж,
как и мысль неуклюжую - дума.
Монастырь женский тихий. И шума
в него виды курорта и пляж
не привносят - ни дать, ни отнять.
Купола продолжают кресты.
Тарахтенья машин, туристической суеты
здесь не встретишь. И благодать,
может быть, из  забывшейся сини,
из затёртых  веками времён
свой порой  сюда тянет звон,
Лавры  все миновав и Пустыни…

2.  В платье чёрном сестра во Христе
Умный взгляд, и лицо - как из детства.
Чем из мира вдруг вызвано бегство:
обманулась в любви? неуют, как везде
по России сейчас, кроме главных столиц-
Петербурга, Москвы  и  Самары?
Травмы капризов  в аккорды  гитары,
в перелёты  осенние   птиц?
Вечно  пьяные  рожи  мужчин?
Хохот, злоба, семейные  склоки?
Иль застрявшие в памяти строки?
Наслоение  разных  причин,
затянувших  в туманную  высь,
на запутанный в вечность причал?
Можно так объяснить: Бог  призвал
на такую судьбу, чтоб спастись…

3.Нас  никто  никогда  не спасёт
от себя, от ползучего к вечеру дня,
от сомнений пустых, от живого огня,
что завещан нам  из роду  в  род
приложеньем   с  Адамы  и  Евы;
и волнует  и сердце, и  кровь.
Нежность, ласка, забота, любовь,
к продолженью стремление - где вы?!
По каким растерялись  раскатам
и в какую  упёрлись  мечту,
обратившись лишь только к Христу,
к кошкам  многим и многим котятам,
каких кошки плодят  бесконечно,
в монастырские  шлясь  кусты,
где их  сытые ловят  коты,
чтобы  после оставить  беспечно…
10 мая 2004 г.,  Солотча

Серёга

Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в кювет.
От  рождения  Серёга
прожил жизни сорок лет.
Посидел в тюрьме, а там уж
нахватал  столько всего.
Ни одна здесь  баба замуж
не желает  за него
выходить под перезвон
даже самой лютой стужи.
(Хоть иные  самогон
в деревнях теперь не хуже
в горло льют, чем мужики…)
Им  Серёга  не  с руки.
Пьян; угрюм; и от зари
мат клокочет в нём без страхов.
Смотрит зло в монастыри,
с подозреньем - на монахов.
И не верит вечным встречам;
ни попам, ни  чудесам.
Похвалиться  модным нечем,
если покороче.  Сам
он об этом знает, путь
продолжая к иве хилой.
Но порой  расправит  грудь
и с какой-то нежной силой
скажет, словно благовест
ему сердце  тронул  броско,
словно заслонила  крест
за его  избой  берёзка,-
скажет гордо:  «Я из  мест,
где мой знаменитый тёзка
жил, творил!..» Как завороженный
пропоёт в родную ширь:
«Вновь  сенокос  некошеный…
И лес…И  монастырь…--
замолчит, как  запятая
слова,  песни  на краю;
и победно: --Рать святая
если крикнет: будь в раю!-
то скажу: не надо  рая!
Дайте  родину  мою!..--
на свой лад. Потом убого,
с кашлем в дым от сигарет:--
Жил, творил…Тоже Серёга!
Но не ровня мне…  Поэт!»
Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в  кювет.
20 мая 2004 г., Константиново

Х   Х   Х

Июнь. Пропитан  воздух  жаром.
По телу  пот. Туманятся  глаза.
Как будто из Сибири, где горят леса,
где часть тайги охвачена пожаром,
сюда придвинулась  вдруг полоса.

Плакучих ив взметнулись кверху чёлки.
По небу  бродят облаков стада.
Горяч  песок; теплит у берега вода.
И лишь в глубинах  мутных  Волги
приятно  охладишься  иногда.

Купаешься. Тупеешь. Мысли - в лени,
как и движения, порывы.  Взгляд
в лодку упёрся, и в скамеек  ряд;
стыдливо тронул женские колени,
и вновь спешит в себя  назад,

все обогнав вдали  автомобили,
чужие, прочие и разные  шаги,
и даже волны  быстрые реки
(что эстафетою  на  мили
одной, и так  же  далеки

и там, и здесь, и за тем яром,
где расплелась  цветов  коса,
где снится травам всем гроза…).
Июнь. Пропитан воздух жаром.
По телу пот. Туманятся  глаза.
26 июня 2004 г., Астрахань

После  Коктебеля знакомому поэту

От конфетных  сладких горошин
привкус горький; и то что  пели
по пути нам вчера - пронеслось мимо,
«В доме, где жил  Волошин,
без всякой коварной  цели
запустение  духовное ощутимо…-
говоришь ты, пройдя у сада,
где на яблонях - яблок грузы,
где ещё  всё  так пахнет летом,
прибавляя: - А ведь когда-то
там царили и правили  музы.
Слово первое было - поэтам!»
Что ж, то время пришло в упадок.
У обочин - иные  столбы,
при обратном вращенье  юлы.
Но залив так же полон загадок,
так же волны в разбеге  слепы.
А на эстраде покрытой туманом скалы,
с какой спуск без проблем невозможен
к морю (где  то исходит на мель
и лежит  к  облакам  под углом),
сё казалось:  стоит там Волошин,
глядя с любовью на Коктебель
и на ставший музеем свой  дом…
5 сентября 2004 г.

Х   Х   Х
Надежде

В твой  день рождения было тепло.
Лишь несколько жёлтых листочков снесло
ветра порывом по веткам  с утра.
Нас разлучив, рада была твоя сестра.
Баламутное и истеричное  жало-
с целью  «спасенья» - в тебя не вонзала,
хоть и, наверно, хитрила, как прежде,
мелочность мысли укутав в  одежде
слов  об искусстве, религии, чести…

В твой  день  рождения осень на месте
застыла своём, незаметна  ничуть.
С моря волна скалам берега в грудь
била не сильно, а будто лаская.
Что ж ты смиренная в жизни такая?!
Вместо того чтобы рваться из плена,
не поняла то, что разыграна  сцена
вплоть до падения с криком у двери?!

Известно давно, что  кусачие в  вере
прячутся  часто, за именем  Бога.
Но если Бог есть, то, возможно, он строго
подобное судит, разя в перспективе.
В твой день рождения чувство в порыве
билось тревожном и сложном.
Если бы рядом стало возможным
быть вдруг с тобой, километры стирая,
я бы обратно средь сена  сарая
ждал наших первых встреч возвращения,
где хорошо всё…и в твой день рождения.
27 сентября 2004 г., Одесса

Х   Х   Х

В  октябре на южном берегу  Крыма
ещё тепло, и  даже  прохлада
полностью не теряет зной лета.
Но в горах заметно уже нелюдимо;
и виноград, оставшийся среди сада,
лопается от зрелости и света,

распыляя  хмельной  запах
до  крыльца дома, до гаража,
где заполнили воздух  осы.
Молодая овчарка, пытаясь в лапах
удержать бегущего по огороду ежа,
скулит и лает; взглядом вопросы

задаёт хозяину и, не добившись толка,
опять бросается на колючий комок,
стараясь его ухватить  пастью.
В комнате  книжная   полка
покрыта пылью. Так и  цветок

увял  и поник;  и  не просит воды,
какую пускают по трубам лишь днём
на часов то ли шесть, то ли восемь.
Да зайцев у яблонь мелькают следы;
да глиной затянутый  водоём
согласен принять и приветствовать осень.
5 октября 2004 г.

Снова  солнечный  день

Снова  солнечный день. По тропе
вновь приятно пройтись одиноким
то камней меж, то склоном пологим,
продолжая быть верным  себе
на отрезке  пути, что  в  остатке,
что  лежит в обветшалой  палатке,
что туманится, пенится  в  море,
но исчерпает  силы  все  вскоре.

Снова солнечный  день. А вчера
дождик  капал на плечи и шею,
и вода  заполняла траншею,
и на дубе тщедушном  кора
ощетинилась, как  борода
у монаха, который  года
жизни вычеркнул, быстро жирея,
и живёт - чтобы сдохнуть скорее.

Снова солнечный день.  Впереди
никого, ничего.  И  не  надо.
Виноград - вкусом кислый - средь сада.
И такая  вдруг горечь в  груди,
словно кто-то, уставясь в рассвет,
тебе  плюнул  устало на след.
Руку поднял ты резко. И что же?
Нет отваги  ударить по роже.
25 октября 2004г.

В Крыму  ноябрь
Николаю Шарапову

  1.В  Крыму  ноябрь - как август возле Пскова.
  В бриджах иду.   И  пегая  корова
  там, где люцерны  был   покос,
траву жуёт; и  молодой  наш   пёс,
протиснувшись в ворота с лаем споро,
бежит к соседскому  забору
и, разогнав и псов других и скуку
вокруг, вдруг с серой шерстью суку
грабастает, инстинктам под искусы,
при  этом  успевая  на  укусы,
чем прежде, отвечать   смелей
им обойдённых нагло кобелей,
какие комплименты  без  удачи
той суке всё  твердили  по-собачьи.

2.В Крыму  ноябрь - как в декабре у Тренто.
К тому ж  избранье   президента
Украины по прессе  растянуло клич.
На «-ин», на «-ко», на «-ма» фамилии. На «-ич»
лингвистика готовит окончанье слово власти,
к славянства  на  востоке  тяготея  части
в расчерченной, разъединённой грубо массе,
которая в одном когда-то  классе
грамматику  от  Пушкина  к Шевченко
вела, ни  путь  не  путая, но  мысли.
И жёлтые дубки на проволке повисли,
будто ещё в  ночной  прохлады лапах,
в воздух вплетая грустный лёгкий запах.

3.В Крыму  ноябрь - как и  июль в Тюмени.
Камни  холма  похожи на ступени.
По ним - в подъём, кроссовки протирая,
чтобы с вершины  иль  Бахчисарая
увидеть трубы, или  Севастополь.
Внизу  кизил рассыпался, и  тополь
вознёсся вверх, и  у  дороги - ели.
Две чайки с криком   пролетели;
и в поле заяц  растопырил  уши.
В Америке повторно президентство Буша
то подтверждает, что  перестановки
всё ж   суету  на каждой  остановке
порою создают и ритм сбивают  плавный.
Из этого исходит в Беларуси батька главный.

4. В Крыму ноябрь - как и октябрь  у Бреста.
Листва с деревьев   без  протеста
летит, когда  ветра  в забеге.
Но   только лишь  земля  о снеге
никак  не  может вспомнить прочно,
предпочитая  вновь  заочно
зиму  пройти, верна  природе   юга.
Но женщина  моя - жена, подруга -
носки  и кофту  вяжет мне из шерсти.
И ветви слив ограды вдоль, как жерди,
висят,  указывая  на  Кавказ.
И сорок гривен, что уплачены за газ,
в пустом кармане через час неповторимы,
хоть мчись молитвой до Савватия - Зосимы.

5. В Крыму  ноябрь - как должен быть в Крыму.
Глядится  рано  день  во  тьму,
какая  наступает  сразу за закатом
жёлтого солнца за холмом  покатым,
где между камешков укрылись виновато
коричневыми  шляпками  опята;
где разлеглось пространство, к вечеру хирея,
где дуб листвой, как одеяние  архиерея,
блестит. И  ивы, как  в гареме
наложницы, стоят, растягивая  время.
А то несётся по асфальту  и по пыли,
машины все  и все  автомобили
крутые самые  вдали оставив  вскоре,
как катер  быстрый - парусник на море.
15 ноября  2004 г.

Х  Х  Х

Бурлит Украина. И рвётся  на страсти,
на  запад, восток, на южные  части,

на синий и на  оранжевый  цвет,
на запорошенный  временем след,

на голос  столицы, вращенье  народа
к толпе, где  обычно гуляет свобода

в дождливом, туманном. задиристом, диком,
не правом (пусть скользким) решая, а криком

всей выбор  страны  под цели момента,
тараном  пустив  молодёжь… Президента,

вроде, избрали… без  доступа к власти.
Бурлит Украина. И греются  страсти

от песни эстрадной  до гимнов и арий.
Уже закордонный на площадь сценарий

Выходит - как крайний, наверное, случай.
Бывает порою, что солнце за  тучей-

вдруг  блеском на  землю и небо.
Не в этом  светло. И зрелищ без хлеба,

работы, тепла, порядка, закона
порыв  гниловат - ни будь кто у трона,

какие на кон не выбрасывай масти.
Бурлит  Украина. И рвётся на страсти.
28 ноября 2004г., Севастополь

У  истоков   веры
(из поэмы)

По  кровле  золотящейся  дворца,
по плитам  мраморным  и  львам
из  камня   по  бокам  фасада
с утра  дубасит и дубасит дождь.

Добрейший  император, не проливший
 ни капли  крови (римской, иноземной),
 почувствовав  дыханье  смерти,
 спокойно  приводит все свои дела
 в порядок, и  отдаёт приказ  перенести
 статую  Фортуны  в  те  покои,
 что  занимает его  приёмный  сын.
 И потом, присев   на  кресло,
 как бы  засыпает… Смерть никому
 не оставляет шанса с нею разминуться.

…В  мелкой  христианской  секте
на  южной  окраине   Рима
стройная  высокая женщина крестит
младенца, окуная его  в таз с водой.
Когда она, ласково  улыбаясь,
передаёт  младенца  матери,
то угловатый бородатый мужчина,
подойдя к ней, говорит  тихо:
«Елена, епископ возбранил женщинам
 всякое участие  в  совершении
 церковных  обрядов и священнодействий…»

«Я не собираюсь слушать епископа!»-
гордо  отвечает  та. И взявши
мужчину  за руку, тревожно глядит в окно.

Лишь утреннее  солнце алым  цветом
начинает окрашивать крыши построек,
смуглолицый иудей-христианин,
презрительно  плюясь, проходит у храма
останавливаясь  у статуи  Юпитера.

Высокомерно посмеиваясь и указуя на божество
кривой финиковой палкой, он крикливо
взывает к находящимся и снующим вокруг,
вопрошая: «это  Бог?!  Это ваш  Бог?!»
И, размахнувшись, раз за разом опускает палку
на статую  Юпитера, язвительно приговаривая:
«Что же он не мстит за себя? Что же не мстит?!.»

Толпа постепенно  увеличивается, Хватает
богохульника и, наскоро соорудив  крест,
распинает на нём христианина: «А как твой Бог?!»

Проповедуемый христианами распятый пророк
тоже не мстит за себя и своего исповедника
кровь  которого давно запеклась на песке,
но лицо при этом светится  блаженством.

«Спасибо тебе. - выводят его губы. - ты удостоил
меня умирать, как  умер и ты, Иисус!...
Твоя религия совершенна, ибо от неё  пить
будут и иудеи, и римляне, и эллины,
и образованные, и варвары, и рабы, и все…
Она подойдёт для любого  сердца
и прояснит любой  ум. Спасибо!..»

Глаза христианина закрываются. Он впадает
в предсмертное оцепенение. Все  расходятся:
кто со страхом, кто с уважением, кто с ненавистью.

Акростих
Карповой  Надежде

Цветок  рисуя  на шкатулке,
В весну сплетаешь краски, но
 Её увидеть в переулке
 Ты не  смогла, взглянув в окно.
 Одной зиме лишь как знакомо,
Каштан застыл и возле  дома

Рассыпал  ветер мелкий снег.
И ты сидишь, забыв про всех
Сейчас, в плену  иных  красот,
У двух зеркал, в сторону  от
Янтарных бус (что на стене

Немного  в левой  стороне).
А рядом, на простой дорожке,

Шалят и бегают две кошки,
Каким так нравится в ночи
Акафист, лёжа на печи,
Тянуть-мурлыкать тихо свой.
Угрюмо движет день на сбой.
Ложится тень; и свет распятый
Кружится в год две тыщи пятый
Еле заметной  чередой…
14 декабря 2004 г.

Эпитафия распавшейся империи и её  эпохе

Мальчик - шестиклассник, приехавший в  гости
к родителям  матери, задумчиво смотрит
на потрёпанную, занимающую половину стены
старую карту, где  ярким  синим  цветом
очерчена граница некогда закрытой, мощной,
тоталитарной (кроме  насущных  прав
и  свобод  человека) и даже  благородной
империи: ибо  малые нации жили в ней
часто  лучше, - а порой и за счёт - основной.

(Империя распалась, покусанная и разворованная
  этноэкономическими кланами. И каждая её часть,
  непроизвольно ощущая давление былого величия-
  или ревниво пытаясь  в себя  его вместить, -
  то по ниточкам собирает разорванное  единство,
  то крикливо обретает давно обретённый суверенитет,
  а то и   оперившимися  по-новому  журавлями
  стремится  взлететь в совсем  чужие  небеса,
  хоть там их особо никто не ждёт, но не прочь
  накинуть сети на крылья и направление полёта).

Затем, повернувшись к деду, лежащему на кровати
с газетой в руках и сигаретой во рту, указывает
на большие красные буквы «СССР», раскинутые
по огромной территории, и уважительно спрашивает:
«Деда – а - деда, и ты тоже там раньше  жил?!»
«Жил…»--отвлекаясь от чтения и уставясь в окно,
за каким проморосивший полчаса назад снежок
снова  растаял, устало  отвечает  тот.

И в голосе   его  проступает  тоскливая  нота
о молодом личном и той нереализовавшейся эпохи,
которая  многими вышедшими из неё могиканами
не только по возрастающей вспоминается с ностальгией,
но и по-прежнему является разносторонним эталоном
для всё ещё скользящего  по негативам  настоящего,
эпохи, куда  возврата  нет, да и не хотелось бы,
наверное, пусть иногда бываешь непривилегированно горд
от того, что довелось быть к ней случайно причастным.
30-31 декабря 2004 г.

Вечером
Карповой Надежде

Вечером по дороге
мягкий кружит  смех.
Время  иные  сроки
мерит, и чисел бег
груб  до мгновений,
стирающих  след,
когда изменений
ждать правды нет,

пока ищет  встряски
полей  борозда.
Все  притчи и сказки -
от  Будды, Христа
началом, хоть те
их брали на грудь.
На  доброте
в политике  путь

до первых эстрад,
вторых  непогод.
Идущих  назад
не любит народ,
пускай не застыла
в луже  вода,
пускай и уныло
мнут  провода

звёздный  огонь
к бездне небес.
Пустая ладонь,
без  гривней и без
их запаха даже
не греет  души.
На символов саже
из ветхой глуши

высохший  Каин
груз  вечных мер
среди развалин
эсэсэсэр
тащит в страницы
пирующих книг.
С размытой границы
поэзии  сдвиг

в гармонии грани
и строк  оборот,
какие о  бане,
где мы старый год
страстно и жарко
вывели в ночь,
запомнили  ярко,
чтоб рифмы толочь

дальше от  плена
возгласа: пей!
Революция-смена
с властью идей,
бродящих, где туча
темнее  пятна.
Тем и от путча
отлична она,

будь и в  напасти
он мягкой  зари.
Пространство на части
расчерчено  три
любым  ликованьем
победного  взмаха.
За  обещаньем,
как  черепаха,

в согласие  нот,
в благ наслоенье
обычно ползёт
его исполненье,
если…Но  это
другая  игра.
Грядущего  лета
всё смоет пора.
5 января 2005 г.

Сельский утренний  пейзаж

Подсолнухов  стебли.
Воронов гвалты.
Белые  козы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи  Ялты,
фрукты  Фороса

с  синей  «газели»
парнем в берете
сгружены  мудро.
Птицы летели
в неба  просвете
в новое  утро.

Крутили  педали
велосипедов
мальчики  споро.
Пока не упали,
лужи отведав,
возле  забора.

Сивою  гривой
лошадь чесала
угол  панели.
Жизнью красивой.
рельсы вокзала
где-то звенели.

Шумно  побрёл
злобный старик
за самогоном.
В тучу  орёл
выбросил  крик
с эхом бездонным.

С труб понесло
дым ниже крыш-
как от кадила.
Дружно  село
в сознанье «не спишь»
всё отходило,

словом  колебля
правды-неправды,
ответы—вопросы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи Ялты,
фрукты  Фороса…
9 января 2005 г.

Свеча  горела
Карповой Надежде

Свеча горела. Набекрень
лежала крышка на кастрюле.
В окно, скользя по тонкой тюли,
сочился мой рожденья день.
Покрыты белым были крыши,
дорога, сад, и часть  двора,
где серым  было всё  вчера,
месяц  назад. Ботинок  выше
был толщиною снег. Ура!

Свеча  горела.  Зеркала
вбирали  рюмки, ложки, стены,
улыбок, взглядов перемены
двоих, сидевших  у стола.
Подарок твой напомнил мне
и прочность  острую металла.
Ведь ты случайно угадала
потерю малую в войне
скитаний, и вдруг передала-

словно из дали скользких лет-
почти  забытую  вещицу!
Приятно просмотреть страницу,
хранящую  знакомый след.
Свеча горела.  Детства тень
кружила мысли,  «лю-ли, лю-ли…»
от сказок тех, что утонули,
не расцветут, будто сирень
весной, скользя по тонкой тюли
в окно, как мой рожденья день…
1 февраля 2005 г.

Русь-Россия
(из поэмы «Сергей-Сергий»)

…Твой простор отмечен болью.
Спят леса, поля.  Твоя
спит земля. На колокольню
инок  вышел.  Соловья
утром радостное пенье
заглушает звон-трезвон.
Твою силу и терпенье
выражает нынче он,
как не думай, не смотри,
в свет сомнений  нисходя.
И растут монастыри,
как грибы после дождя.
А в деревне пыльной гусь-
в «мерседес» крутой: га! га!
Ты живёшь, ты дышишь, Русь.
Пьёшь, в хмельные берега
самогона и вина
окунаясь без предела.
И с тревогой строгой смело,
как в былые  времена
(в пору летнюю иль снег,
когда  массовый  набег.
разоряющих  племён,-
чтобы сбор на честный бой…),
колокольный скользкий звон,
Русь, Россия, над тобой…

По-разному
(из поэмы «Сергей-Сергий)

…По-разному приходят к вере
(порой пристраиваясь к ней).
Через  потери, на примере
благом, хорошем. Всех огней
её не счесть, как  на  заре
росинок средь цветов и трав…
Кто пишет, что в  монастыре
святая жизнь…если не прав,
то лжив (а нынче  модно
так представлять в строке газет,
за православье  всенародно
зовя на битвы…). Мутен свет
и здесь бывает. Ведь пороки
с собой свои в обитель всяк.
Да и не  лучшие  дороги
часто сюда.  И часто  мрак,
рассеявшись слегка в душе,
опять всему простор привычный…
Но так ничто, как опыт личный
сомнения  на  рубеже
вдруг веру пробудить не может.
Он осознать всегда поможет,
что мы блуждаем, будто дети,
средь непроявленных  дорог.
Что бескорыстие на  свете
с любовью привечае  Бог…

Любовь
(из поэмы «Севастопольская мелодия»)

Любовь-это тайна
из юности  лет.
Немногим  случайно
подаренный свет
на счастье, на  муку,
на силы в года.
Чтоб просто по звуку
  её   иногда
  от вспышек-влечений
  умел отличать,
  когда назначений
  и масок  печать
  приляжет на лица
  морщинами вето.
  Любовь - как граница
  припева, куплета,
  величия,  пира,
  поэзии   зримой.
  Любовь - и полмира
  заменит любимой.
Любовь - и столетья
заполнит любимым,
когда  междометия
времени  дымом
смоет  без квоты,
без права возврата.
Любовь-это что-то,
что было когда-то
или начально
мерит свой  след.
Любовь-это тайна
из юности лет.

Ты вновь  уехала
Надежде

Колючие ветры  свистели;
были  поля   голы -
всё  холодам на покос.
А через две недели
позеленело, и пчёлы
роились в цветках абрикос.

Преобразился резко, незримо
в одежды  влекущие Крым-
для вдохновенья картина.
Тётки твои: Лёля и Фима
с тёплым порывом
тоже к тебе.  А  Арина

проконсультирует, как
разные клубни картошки
мне в огороде садить,-
чтоб после в плодах смак.
Две наши муругие кошки
мяукают часто, но прыть

посильней проявлять стали,
и без пощады  всякой
ловят  мышей и крыс.
Решётки на будки металле
ведут разговор с собакой
тюремными нормами. Из

сада под вечер обрубки
ветвей волочу, аки  тать-
дровишек остаток сберечь.
От этой и пилки, и рубки
мозолей не пересчитать
на каждой ладони. Печь

зато, как и раньше, жару
(по ночи-зимы прослойка)
даёт и в стену, и в окно.
И дым из трубы к  яру
спускается, где только
подснежники прочно давно

синеют. И при ходьбе
эти  простые цветы-
нежным весны по глазам,
как и мысли мои о тебе
с тех дней как уехала ты,
и в зеркале я лишь сам

спереди, сбоку, сзади,
одиночества приняв коллизии,
чувством своим старея
и укрепляясь, не глядя
на беспорядки в Киргизии
и на бомбу атомную в Корее…
8 апреля 2005 г.

Из  сборника  стихов «На перепутье»
В одиночестве ночью

Помню: камешки, пробки,  краба
клешня, и  мошкары  рой
по берегу моря. Из  подворотни
голос  по радио: римский  Папа
Иоанн   Павел-второй
скончался.   Людей  сотни

миллионов  по миру  всему
молились тебе с вечера до рассвета,
чтобы  продлилась его дней сумма.
Что-то тебя  совсем не  пойму:
лавины  прошений таких без ответа
оставить, и вопля такого и шума

даже в самой забитой небесной купели,
в самой  гаснущей звёздной  мгле
не услышать?  Не сбросить  чуда,
поднявши хотя бы на три  недели
заместителя  Твоего  на  Земле?!
Не пойму!   И  высохшая  груда

веры  моей от  этого ещё  короче,
ещё беспросветней  шаги по судьбе,
и в сердце весна, календарь не опережая.
Но женщина - католичка, приехавшая из Сочи,-
по утрам всё равно читает молитвы  Тебе,
став   у  окна, когда  небольшая,

усыпанная  распустившимися почками крона
грецкого  ореха колышется  тёплым  ветром,
и солнце  вываливается  из-за холма  боком.
Да и поближе к Пасхе с терновым венцом корона
наливается  звоном монетным  метр за метром;
и юноша в церкви перед  распятым  Богом,

не смущаясь  вопросами, с  отцом  разом
опускается  на  колени, и в его взгляде
гордости, как  у петушка  на  насесте.
Вера-тот же юноша, который, не моргнув глазом,
умножит  два  на  два,  в  результате
получит… десять, пятнадцать, а то и двести

в зарожденьи своём, когда в человеке благое
колышет и в поле пшеницу, и в небе погоды,
и продукты  на  полках иных  магазина,
пока не  наденет сутану и с бабой  Ягою
не  помчится   крестить   народы
во  имя власти своей, амбиции, как-то сына

божьего; пока забродившие в мыслях речи
я вдруг ночью не вынесу строка за строкой
на бумагу, в  одиночестве  сидя на  стуле.
Пусть мир повсеместно Тебе зажигает свечи,
однако веры  глубокой почти никакой
не осталось, как Ты и предвидел: «Найду ли…»

Не  знаю, из  форточки воздух  проталин
вдыхая от  снега  веков  на орбите,
от шёпота  лёгкого вишен  из сада.
Ты слишком был блаженен и уникален,
и христианство   в  чистом  виде
ушло вместе  с  тобой без  возврата.

Осталась труха.  Твои крестные   муки,
что вечно находят   слёз  отголоски
(особенно у  женщин), набивая прогрессии.
Правда, на них греют озябшие - и разные - руки-
и души, - если тропинки к белой  берёзке
запорошены. Не говоря о тех, кому профессии

Ты  предоставил «ловцов человеков», с доходом
приличным без  пота, и с сытной  пищей
духовной, осиянной безжизненным цветом.
А то что  Ты не  спешишь с приходом,
о каком  обещал   ещё  две тыщи
лет  назад,  так  долго  об  этом


нет времени думать, в  поезда скорые
садясь и смотря  на  мистерии
в окнах, бегущие по вянущим  лаврам.
И не проглянуть возможный вариант истории,
где  бы  величие  духа  Римской  империи
не было  мнимым  апостолом  Павлом

изгнано  на банальной мудрости поворот,
забито в  угол, в троны  для нищих  духом,
низводя жизнь в акафист, кафизму, минею,
в разгул мракобесий и инквизиций, - а наоборот:
и Твоё  христианство в утешенье  старухам
было  б отдано? Не проглянуть, но порою смею

полагать, что человечество  во время это
стало бы и красивым, и достойным, и мудрым,
и решало бы проблемы в ином уровне и весе.
Порою смею… Осталось  два часа до рассвета;
но подобное ни сейчас, ни после  утром
не смогу утверждать. И – Христос Воскресе!
10 апреля 2005 г.

Письмо  женщины
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

        Приезжай, приезжай, приезжай.

          Ты куда-то растаял без вести…
           Я в мечтах расписала, как вместе
            Будем мы  отдыхать. Приезжай.

             Ты законно супруг - не с одной…
Не была я  законной женой…
Хорошо ль это? Ну, приезжай!

                Одиноким кошмарней на свете.
Я хочу, чтоб у нас были дети.
Я хочу, и хочу. Приезжай!

  Как бы ни было что-то убого…
   Я могу ведь и встретить другого…
    Вот заплачешь тогда. Приезжай.

И у нас решено всё  с тобой.
Ты, я знаю, не с лучшей судьбой.
Не подарок совсем. Приезжай.

Мне уж снится колёс перекличка
В огороде поспела  клубничка,
огурцы подросли. Приезжай.

                То дожди, то жара - не  беда.
                Говорю напрямик тебе: да!
Даже это  пишу.  Приезжай.

                Если избран, то значит достоин.
Тайны сыпятся в звон колоколен,
  в волю высшую. Ты приезжай.

                И сомненье исчезнет  само,
уместится в кровать и трюмо,
  в жизнь - возможно. Но ты приезжай.

                Долг семейный исполним, как люди.
                Губ ребёнка  давно  ищут груди.
                Приезжай, приезжай, приезжай!..

Х  Х  Х

Первое   мая.  Синие  кеды -
с белой полоской - ещё  из Китая.
Праздник  Труда и православная Пасха
снова совпали.  И  до  Победы
черешня в саду  молодая
кисти расправит, и как  окраска-

в яркое  красное  досок  забора--
заслоном одним  от  сереющей  пыли
взглядам представит живительный климат.
Пусть и стремительно  скоро,
словно  дельца обнаглевшего,»опустили»
доллар  вокруг, но  и поднимут,

возможно, его в  принамеченной  дате,
как грузы  в порту  на  кране
для готового в рейс  теплохода,
лайнера, крейсера. А в результате
заметно плотнее валюты в кармане
у государства, о части  ж  народа

не скажешь  чего, хотя от
порой  разбегаются  в прибаутки
числа  за  фразами  шустро.
В  стёкла веранды  ветвями роза
упёрлась, пугаясь дождя, что сутки
уже не кончается, новое  утро

собой орошая, как в церкви кулич,
местный  священник, плюсуя к воде,
к какой  прикоснулся: святая…
У козла  за дорогой, с которого стричь
шерсть порешили, на  бороде
волосья  висят, под вечер  блистая

на лампы  свету, подобно  нити,
златящийся в комнате на занавеске,
иль  медной пластинке на стенке киота.
И хочется сказать себе  «извините»,
когда Софию Ротару с  Анной  Веске
перепутаешь  на  журнальном фото,

вдруг сознавая, что  давно  батарея
не  греет, и  муха, оживши, так куплеты
зудит между рам — и слышать  жалость;
что  стал  ты нынче  явно старее,
и силы  слабеют, но  до  Победы
великой немного совсем осталось,

как и тех, кто  видел  её  черты
напрямую, прочувствовал сердцем и телом
салюты до  звёзд  и до  гроба,
чтоб поколенья ещё здесь живой воды
от неё пили — в любом  несмелом
во времена, когда гордиться нечем особо…
1 мая 2005 г., Бахчисарай

Мрачнее  террора
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Тревожно, что гибнет в России народ
прочнее, и  чаще, и из года в  год.

То парень убитый. То женщина в силе;
и ящик, в  котором  её  уносили.
на кладбище.  А  вот  мужчина.
Вот девушка. Но в чём причина

главнейшая? Наша разруха, обиды?
Упала старуха. В земле инвалиды.

На пенсию скудную – ясно - жить сложно.
Но лес, рядом, речка. И очень возможно,

труды  отдавая  садам, огородам.
Что ж ястребом кружится смерть над народом?

И кто-то  отчаянно  власти ругая.
И это  правдиво. Но всё  же  другая

причина  есть, что  помрачнее террора,
с которой в могилы, как раньше от мора,

почти миллионами в лет постоянство:
то наше  российское  вечное пьянство!...

Х  Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Стемнело.  Мы из дому  вышли.
На небе, как  будто  угли,
вдруг звёзды мелькали. У вишни,
у яблонь, у старой  ограды прошли

к пригорку, к тропинке, к оврагу,
к реке, всё  журчащей  внизу,
где филин, присев  на  корягу
(что с  берега  на  весу

застыла  над  серой  водой),
кричал и тревожно, и резко.
Меж туч за холмом молодой
месяц нырял, и будто стамеска,

ветер бегущий  шершавил стволы
тополя, клёна   и  ивы.
В  живых очертаньях 
были пространства вокруг, и красивы.

Хоть было не понять: с крыш ли
иль с листьев порой  до  земли
дождинки срывались, пока у вишни,
у яблонь обратно мы  шли…

Х  Х  Х

У  берега  моря  солнце  лучисто.
В окна  коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
Смерть верующего, как и смерть  атеиста,
измерена ещё одним исполненным приговором,
а если отлична -так  тем  лишь,

что тот, молитвы  напялив  на  рот,
не поняв, не  приняв   протеста,
с поверхности  мыслью  свисает,
думая, что  то, что  ждёт
его там, после - ему  известно,
думает, что  он  знает.

Отлична лишь «думает». Хоть у крыльца,
крестясь и навесивши скорбь, по аллее
младшая движется дочь, твердя о небесном,
своего  покойного  ненавидя  отца,
который стал  перед смертью смелее
и в своём  завещании  честном

старшей дочери более…  А  когда  та
скользит по тропинке к прощальному лету,
в туманную, новую, сложную  весть,
бросается к ней, словно срываясь с креста,
рыдает, чтоб слышали все:»Папы  нету!..»-
готовая  сестру  старшую  заесть

только за то, что  той  досталось
части наследства и  части потерь
весомее несколько  за заботы.
И сестру старшую от этого усталость
и боль пронизывают. Она  в дверь
уходит, скрываясь  в  работы

бесконечные, пока музыка  Листа
не прозвучит в сердце лёгким мажором,
не  поманит: ещё  услышь…
У берега моря солнце лучисто.
В окна коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
3 июня 2005 г., р. Учкуевка

Эклога         (июльского  дня)

На пике у  лета
июльского дня
тропинка одета
в траву, где меня
заметить не проще,
чем рыбу в воде,
какая до  рощи
плыть будет, как те
слова, что погасли
до первых  могил,
когда ещё в ясли
Бог  Землю водил.

У лопуха в чаще
кузнечик  на лук
две нити из пряжи,-
с которой  паук
убрал только муху
к себе в закрома,-
всё тянет, как руку
порой из ярма,
подсобник на стройке
в раствора  мотив,
для знатной попойки
аванс получив.

Ромашка  белее
прямо у ног
башен  шалфея,
глядящих на стог
сена у  серой
ограды  двора,
куда с тёткой
под вечер  вчера
мужик-весь седой-
лез  виновато.
И там с лебедой
и мята примята

до  плена  метлы
верблюжьей полыни.
Заметны календулы
около  дыни
повсюду цветы
в оранжевой брани,
как будто мечты
в январском Майдане,
продрогшие где-то
в пути до  села,
опять среди лета
природа взвела,

словно каламбур;
но сходством     пониже.
Зато топинамбур
вознёсся до крыши
старого  дома
у мелкой  реки,
с какого  солома
на все  сорняки
сыпется, если
ветер  бушуя.
Женщина, в  кресле
сидя, большую

тыкву  несмело
держит, вздыхая:
как вдруг успела
тыква  такая
вырасти  к массе
гири  пудовой?!
И будто бы в кассе,
у груши медовой
по счёту  плоды,
на рынке по гривне.
Любят труды
огороды. Но в гимне

который  оплата
играет как  мерка,
не слышно  салата-
он взвился до верха,
где сливы росток,
укропа  антенна
подобны  на слог
Брамбеуса, Шанена.
Капусты ж успех
в объёме - не  росте,
как  «Хаджи Абрек»-
поэме, где в гости

строка всё до смысла
поток гонит шумный.
Однако  есть числа
взросленью, и юный
там Лермонтов. Только
до  песни прорыва
слова, как настойка,
жгут горло. Крапива-
ногу, когда скорым
шагом меж грядок
спешишь к помидорам,
хоть запах и сладок

у мягоньких чёлок
вершин  кукурузы.
Кружащихся  пчёлок
шальные  укусы
средь крымской жары
бояться не нужно.
И бабочки  три
уселись так дружно
в подсолнуха скат,
вбирая  минутки
и их   результат:
ведь жизни лишь сутки

отмерено  им
до  серого  струпа
По ним лёгкий дым
костра возле дуба
(где мясо на ветке
вялится  просто),
струит до отметки
креста средь погоста,
до сада, где персик
недавно  убрали.
Пастух - как наперсник
былой пасторали -

не видится прямо,
покуда и матом
коров дальше ямы
сгоняет. А рядом,
из чащи бурьяна
мелькает мак дикий.
Сюда б наркомана!
Однако и тихий
порыв, в удалую
бегущий из дали,
весть эту благую
доставит навряд ли
ему. Пусть концерты
трав в этой сини,
в царстве люцерны,-
как  Паганини
по струнам смычок,
задев душу скрипки.
А что на бочок
панцирь улитки
склонён у камней
тарелки дугою, -
с того, что коней
мчит к водопою

топот под нервный
рёв  вертолёта.
Про двадцать первый
век для чего-то
напомнит и эта
стрекоза из металла
на пике у лета,
которое  стало
вдруг для меня
сложнее и проще
июльского дня,
влекущего к роще.
15-16 июля 2005 г.

Море

Море  лижет волной
скользкий причала бетон.
Споры о жизни иной
объединяются в том,
что  вопросов концы
ответам вязать не дано
там, где одни мертвецы
смотрят в любое окно,
где лишь пустые глаза
и без зрачков, и без век;
и тех, кто «против» и «за»,
не различая, снег
метёт, будто веник - полы,
ветер - пушистый сугроб.
И выступ последней скалы
напоминает  гроб.

Море повыше  проблем
житейских и женских ласк.
Если Гитлера - Рем,
то Сталина - Маркс
возвели  на  порог
крайних вселенских интриг.
Но всё ж водоём
не общий совсем у них,
хоть крути - не крути
педали, штурвал, руль,
и на первом пути
каждый вагон от пуль
больше страдает тех,
что разместились вдали,
даже когда смех
прячет картины  Дали.
Море поменьше глаз
видящих этот мир
в профили и анфас,
не пропуская дыр
времени, куда взгляд
лезет, опередив
бегущий опять назад
по рельсам локомотив,
так как в былом есть
то, чего  впереди
нам не дано учесть,
даже на бигуди
нас окружающей тьмы
вдруг накрутив свет.
В прошедшем - все были мы,
в будущем - все мы нет.

Море, чем дважды два
проще, хотя глубин
достигнуть его едва
может и штрих один
и от огромных  сумм,
слагаемых из потерь.
Лишь на поверхности шум
вод пробежавших, как зверь,
сказки  лесной тропой,
вызвать способен вскрик
радости самой тупой,
упёршейся в материк,
из вычитанья - к крестам
слагающей чаще спесь:
ведь жилище не там
наше, а именно здесь.

Море - всегда вдалеке,
и массой своей - одно.
Ему, как ручью, реке,
к тому же, не суждено
бежать, куда и Ока
или, к примеру, Дон.
Но вёрстами их берега,
если с обеих сторон
измерить, сравниться с
сумеют и – может - верх
взять, налепив под Крым
Таллин иль Кенингсберг,
Ригу, Париж, Ростов,
прибавив  ему  вес
до церковных  постов,
до литургий и месс…
28 августа 2005 г., Феодосия

Х  Х  Х

Ветвями  ореха  скрыт
солнца закат у края
села, где оно, измеряя
себя от коров до корыт,
как первую жизнь-вторая,
не заплачет навзрыд

о том, что бита  карта,
уступившая  путь
по небесам  звёздам,
луне. Ведь завтра
лучами всё  захлестнуть
сумеет и здесь, и там,

откуда слышны ружей
выбухи в  уток,
порхающих над холмом.
Шаги по окраине сушей
длиннее собачьих будок
и ульев, но в другом

уже огороде, где свая
и где владений забор
трудно измерить аршином.
Так и в отношении рая:
любое движенье и гор
длиннее; и их вершинам-

даже и Джомолунгме-
до него не достать,
как   альпинисту
до пика рекордов. И в сумме.
нули не дадут  пять
древних  столиц, что туристу,

впрочем, извилин
не увеличит в мозгу,
когда он проедет мимо
сосны, на какой филин
сидит и свистит  тоску
на храмы Иерусалима…
20 сентября 2005 г.

Х   Х   Х

Тёмный угол вдоль  света - медведь,
что склонился у ржавых сеток,
перед спячкой смакуя  усталость.
В обнимку с Бахусом умереть,
громко  хлопнув  напоследок,
старику одинокому не удалось,

как  хотел он, когда  года
стали ноги сводить к кровати,
с каждым днём  сокращая  шаг.
О смерти его телефонные провода
сообщают тем, кто всегда  сзади
от него находился, как  шах

вечной  жизни, спешащей до мата
на доске, где найти  короля
нелегко средь плодящихся пешек
даже сокола взгляду, хоть и лопата
яму мерит погоста  для
летавших, для ездивших, пеших

одинаково, равенство  с раем
предлагая и аду, в  тупик
загоняя к ним рельсы и тропы.
Если мы  что-то предполагаем,
то надо разорвать  свой крик
надвое, половину  его  чтобы

оставить  медведю, что в берлогу
лезет по полчищу  снега,
залепившего мир  белизной.
Тогда, в рёв превратившись, к богу
понесётся  он, будто  смеха
пробуждение в память  весной…
23 ноября 2005 г.

Х  Х  Х

Зима пришла, косясь на календарь…
Хоть снега нет и, может быть, не будет,
когда дворняжкой лающей  январь
по лужам пробежит дождливых буден
к распахнутой, как пасть кита, калитке,
к столбу бетонному, откуда на сарай
протянуты верёвка, проволка и нитки,
и возглас слышался недавно: «Отворяй!»

Зима пришла.  А тень былых задач
опять собой стремится в  море,
когда блестящей краской на заборе
прошедший маляр вывел вдруг: «Выбач,
Данилыч!..» Впрочем,  и сама
природа не выносит постоянство долго.
И только ёлки каждая  иголка
всё  так же  зелена.  Зима.

Пришла  зима. Уже десятый день
она владеет  временем, какое
напрочь забыло про  сирень,
но ветра  жёсткого рукою
порою гладит жёлтые дубки
у окон дома, что прикрыты плёнкой.
И девочки шажки всегда робки,
как колыхание листвы берёзы тонкой.

Пришла зима. Но птицы  улетать
куда теплее не спешат из  Крыма,
хоть с нефтью, газом и опять
проблема полностью неразрешима,
и каждый кубометр их на учёт
поставлен, как и уголовники когда-то.
Конечно, путь  Украины за счёт
России - не уместен - в НАТО…   

Зима пришла.
10 декабря 2005 г.

Х  Х  Х

Февраль в дом  приводит калек,
ещё хватающих  из  сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
И сгорбленный  старый  зэк,
говорит, плюясь: «Дожились! Даже
додумались  посвятить петуху

целый минувший год?!» На  баке
нарисован череп, привязанный к сваям
или к обрубленным   липам.
В   году  наступившем – собаки -
возможно  проснуться  под лаем,
бегущим  за  птичьим  гриппом

по тонким штрихам    мук
художника, рисующего  пророка
среди  неприглядных утех.
Обобрав  тётю  на десять штук
«зелёных», племянница  строго
смотрит на мать, которую смех

разбирает, победой  рыгая
в воздух, доставивший ложным фразам
простор, ковыляющий к магазину.
И она повторяет: «Моя дорогая…» - сестре, -
при этом  левым  глазом
заговорщически помигивая сыну.

Февраль всё стремится  попасть
в лютый символ, бросая к берегу
хлиплый снег - морю на пробу.
И новая  украинская власть
старается  через  Америку
побыстрее попасть в Европу,

где места уж давно  забиты
прибалтами, заругавшими вслух
Россию, хоть  та и не виновата
в том, что похожи ваххабиты
на протестантов: каждый - пастух,
и каждый в ответе за стадо…

С чем недавно столкнулся Париж,
когда была выставлена на весы
чистота этнического водопоя.
Смотреть телевизор, смакуя кишмиш,
слушая сердце - каждой жизни часы,-
ещё  не  дающее сбоя;

и думать ошибочно, что твой  век
бесконечен, и в дней  пропаже
есть узелки, подковавшие и блоху,
покуда февраль в дом приводит калек,
ещё  хватающих  из сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
18 февраля 2006 г., Севастополь

У  воды

В низине  подснежник
застыл  над  водой
на камня  холодной гриве.
Отъявленный  грешник-
есть буйный  святой
в  иной  перспективе,

евангельской. Но ненадолго,
пока не проступит тьма
на пасхальном яйце.
Так нередко наколка
с печатью кривой: тюрьма
и в голосе, и  в лице

проступает, когда элеваторы
без всякого  риска
мелют зерно в план.
Благие римские императоры
не подпускали близко
к себе  христиан;

а при Нероне, Коммоде
те были  вхожи
в дом Цезаря и в сенат.
Карты в колоде
тем  не похожи,
что, хоть и расклад

каждой имеет  норки
свои, от земли до крыши
фантазии часто для,
но масти одной шестёрки
не окажутся выше
дамы, туза, короля 

и в траве, где до нирваны
безмятежна  сухая тоска
у быстрой  воды.
Кусты, словно  павианы,
воле покорные  вожака
идущие  грабить сады,

колышутся, веткой по гравию
шоркая, будто калым
жениху за невесту встарь.
«Потерять  Бессарабию
лучше, чем Крым!..»-
когда-то решительно царь

вывел, за тополем тонким
драгоценный  овал
проглянув к перспективе
той, где  Потёмкин
на веки  веков основал
Севастополь. И в сливе,

склонённой с оврага
к сливам средь огорода,
к их защищённому царству,
заметна тайная тяга
неуютной  свободы
к  ухоженному  рабству,

к которому очень прочим
утром, расправив  плечи
и пробужденьем  сопя
в скрипы колен. Впрочем,
других обмануть легче,
чем самому   себя.

Речка  немного
расплылась, и впадина
тоже в воды доле.
Бог не судит строго:
и зерно, что украдено,
пшеницей заполнит поле

под осень, пока жнивьё
не сменит  напрочь
там золотой  напев.
В жизни всему своё:
волку - чёрная ночь,
барану - закрытый хлев,

пропаже - хороший сыщик,
свету - в прикрытие тьму,
армии - просто солдат.
Но богатый средь нищих
виновен уже потому,
что  он  богат,

пусть и совсем не один
дорогу до банка
колёсами мнёт не спеша.
Вздыхает старый грузин:
«Грузыя - содэржанка
Тэпэр всё прочнэе ШША…»-

которые власти  размер
втянули на те  минуты,
где и отпор  завис.
А  Россия - как Гулливер-
проснулась, и лилипуты
со спины её сыпятся вниз.
1-2 марта, Севастополь

Накануне
Карповой  Надежде

Падало медленно  зеркало,
отражением мира сверкая,
в землю его наклоня.
Вечером быстро коверкало
дорогу, деревья возле сарая,
все  очертания   дня.

Чуть-чуть над горой влево
солнце с вершины  вниз
скатилось к садам абрикос.
Шелестя на ветру, какавелла
смягчала каждый каприз
запахом  кофе  в нос.

Маячил в глаза вид причала
с картины - ещё  под зимою,
под белый и снежный наплыв.
Рисуя  цветы, ты молчала,
о том что завтра Восьмое
марта, совсем  позабыв,

казалось, хоть  жаром
пыхала печь, пламя держа
и съедая дрова на нет.
Доставшаяся когда-то даром
огромная  шкура  моржа
спустя и десять лет

лежит на полу, тепля стопы,
когда ты, поднимаясь с дивана,
на неё ставишь ноги с утра,
ощущая средь Крыма Европы
дорогие меха  Магадана,
не подумав об этом. Наверно, пора,

пока не разморило  сном,
пока  чувства  порыв  ярок
и хорёк не мелькает в судьбе,
с наступающим женским днём
поздравить тебя, и подарок
небольшой свой вручить тебе…
7 марта 2006 г.

Х  Х  Х

На гранях левых стакана
оставил  вялые  метки
выпитый  утром йогурт.
«Садовники из-за океана
цветных революций метки
Беларуси привить не смогут…»-

пишет знакомый из Минска,
письма заковыристый вздох
выставив гордо до ставен.
Кстати сказать, и близко
не допускает библейский Бог,
что человек человеку равен.

И свалены в угол  гумна
коммунизма  былые  покосы,
прокисают двадцатое лето.
И хоть апостол  Фома
всё задаёт  вопросы,
но не слыхать ответа

на них, когда и «Омон»
врывается в двери усталость
для физкультурной разминки
иль на авось…Но связь времён,
что грубо прервалась,
сшить на пишущей  машинке

не получится, если и корректор
нитку сквозь слово одно
протянет к величию древнего Рима,
Греции, Индии,и если Нестор -
Шуфрич, а не  Махно -
на первое  кресло  Крыма

завтра усадит  «Не так!»,
или его  наденет
на мелкие  рыбные снасти.
Всё чаще самолюбия знак
в людях - от количества денег
в кармане  и силы  власти

зависит, пока  акулы умело,
в пасти  запрятав  улов,
плывут к затаённому бригу,
где  задыхающийся Кампанелла
над  бездной  веков
прикрывает свою  книгу…
10 марта 2006 г.

Х  Х  Х
(из поэмы «Весеннее  озорство»)

Поезд  мчится по туману
дня и всех его  обид.
Денег: «стукну по карману -
не слыхать и не звенит».
А ещё  недавно – в лица
взгляд - стабильности предел.
Но от этой  проводницы
ветер в окнах  забалдел,
засвистел, и свиста клич-
на берёзку прямо в поле,
схожей  стройностью.
С того  ли,
что  фамилия  на «ич»
у неё, когда кричали
буквы в проблесках светла?
иль  с  того, что чашки чая
она  так  легко внесла,
нежным, добрым полыхая,
песни сдерживая  прыть?
Кто, откуда вдруг  такая?-
я и не успел  спросить,
как она вся  на страницу
стихотворных пала дел.
Ох, от этой проводницы
ветер в поле забалдел!

Х  Х  Х
Из поэмы «Весеннее озорство»
Вдруг пять чувств - как бы семеро.
Их в игольное  ушко  тяну.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою   волну.
Ты  приплыла совсем не планово,
не  оставив у берега  знак.
Но как радостно вся  заплавала,
зарезвилась свободно  как!
Плавники как свои раскинула!
Позабыла  себя и дела.
Только это ни солнце не видело,
ни камыш у  песка, ни луна.
Глубину ощущений  измерила.
Причастилась воде, как  вину.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою  волну…

Любовь
из поэмы «Весеннее озорство»
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес  благодать.
И в царство  её  и  случайно
не надо  других допускать.

Любовь-вся мечты, вся секреты,
вся творчество духа и тел.
Весна её, осень  и  лето
в один  уместятся  предел,

в котором и зной, и морозы
под нежностью все-век дыши.
Её и тюльпаны и розы,
стихи, умиления  слёзы
средь музыки каждой души.

В игре осторожной хмельного напева,
в театре туманов, где звёздная роль,
любимая только - всегда королева,
и только любимый - бессменно король.

Пусть время качается в вечность печально,
пусть ночь застилает дневное опять.
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес благодать

Х   Х   Х
из  поэмы  «Весеннее озорство»
Все огни над весенней  дорогой
упираются в чьи-то дела.
В  этот  вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Говорила, что жизнь непонятна,
но есть Бог, и душа с тоской
его ищет… Вернулась обратно,
когда я начал нежно рукой

твои волосы трогать, и плечи,
и смотреть поупорней в глаза.
Где-то в храме горели свечи;
кто-то верил  ещё в чудеса,

и библейскою линией  строгой
мерил  слово  и купола.
В этот вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Х   Х  Х
из поэмы «Петербургу триста лет»

Петербургу  триста лет.
Торжества  вокруг
От трамвая  лязг и стук.
Люди - к следу след.
Под дождями крест.
Холодно с утра.
Но из разных мест
в городе  Петра
гости. Шум и смех,
фразы и слова.
Волны. Ветра бег.
Берег. И  Нева.
Голуби. Косые
двери гаража.
Президент России.
Франции, и США.
Из земель иных
песни и артисты.
Флаги, ноты, стих,
корабли, туристы.
Встречи у метро,
у кинотеатра.
Девушки.Ядро
возле пушки.Карта,
на которой  все
улицы района.
Блеск по полосе
вечера. И звоны
трёх колоколов
на церковной башне.
Тишина дворов.
У подъезда - шашни
пьяные подруг
с парнем, что как дед.
Петербургу триста лет.
Торжества вокруг.

Пасха в Лавре
из поэмы «Весеннее озорство»

Фонари. Фонари. Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ночь светла. Небо будто сирень.
Пасха майская, на пятый день.
То в апреле, то в марте она,
когда мир не согрела весна.
А теперь все в цветеньи сады,
и трава - хоть коси - у воды.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Дружелюбные взгляды и лица.
В эту ночь позабыты границы:
говор прусский, литовская речь…
Это время подольше б сберечь;
и продолжить его  навсегда
в континенты, во все города.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
На смешное  всего поворот:
Когда  Лавру уже  «крестный ход»
обошёл, подводя все мечты
к Воскресенью, ворота менты
призакрыли, представ, как столбы,-
без народа остались  попы.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
И проходит, галдя, молодёжь.
Просто так ей уже невтерпёж.
В монастырские стены  окурки
побросали. Идут в закоулки,
чтоб веселье принять от вина.
Пасха. Май. Потеплела весна.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Средь бродяг, попрошаек, больных
видны  бычие шеи  крутых.
Им мобильники в уши звонят;
и скрипят голоса их не в лад,
обнимая  и гладя  подруг,-
смеха, хохота, фраз перестук.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди  ходят вокруг до зари.
Дамы платья такие надели,
что иные - как  фотомодели.
Рост, фигурки, и стройные ножки
запорошили взглядам дорожки
в рай  и ад - при своём  интересе.
Воскресает Христос? Иль Воскресе?

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Если даже  Христос не воскрес,
сказка  светлая—тоже прогресс
для сознания, впавшего в муть.
И со всеми держу я свой путь,
улыбаясь то ль рядом кресту,
то ли там у дорожки кусту.


Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ветерок не смутит эту тишь.
Разговеться осталось мне лишь;
и пасхальное скушать яйцо-
обручальное с Пасхой кольцо;
и ,не ведая скользких чудес,
отдыхать пойти в поле иль лес.

Х   Х   Х
Из поэмы «Весеннее озорство»

У ледящего  рыбой  массива,
как-то к морю мечтой  уходя,
эта  женщина была  красива,
словно капелька после дождя
на листке, что взволнован похожим
на него, озорным ветерком.
Взгляд, оставленный просто прохожим;
пара  фраз, обе где ни о ком;
вспышка и затуханье порыва;
вздох  сомнения, миг  погодя,-
но всё ж женщина была красива,
словно капелька после  дождя…

Х  Х  Х
из поэмы «Весеннее озорство»
Вновь  по сердцу одно  неспокойное.
Вновь мечты - на свои корабли.
Ты проходишь - высокая, стройная,-
поманив и исчезнув  вдали.

Ты мелькаешь, словесным ласкам
разрешая вдруг проглянуть.
Говоришь мне: каким  вязким
и не ровным порою  путь

у меня был…Но, мол, с ношей
каждый разной в своей судьбе.
Приголубь же меня, хорошая;
пригласи раствориться в тебе!

Что грешно - в том потом раскаемся,
иль повесим на  вечного знак.
Больно будет, если расстанемся,
как-то встретившись, просто так,

пробежав с монастырской  коровой
меж  полей и июньских  трав,
ни любви и ни жизни новой
даже памяти скользкой не дав,

лишь иллюзий  порывы  вольные
расплескавши  по рабской мели…
Ты проходишь - высокая, стройная, -
поманив и исчезнув  вдали.

Журавли
из поэмы «Весеннее озорство»

Лоскуток  белый  тумана
лёг на холм с алым закатов.
Я там  иду  по  Дагестану,
где недавно  жил  Гамзатов.
Жил, писал, творил - и нету…
Только слышится  вдали,
как летят, летят к поэту-
и курлычут - журавли,
сквозь осенний вид усталый
повторяя песни весть,
что давно в клину их малый
промежуток ему  есть…

Воронеж
из поэмы «Весеннее озорство»

Так просто город  не догонишь,
минуя  степи и курганы,
где виснут осенью  туманы,
в кольцо из призраков  Воронеж
прибрав и подтолкнув к крестам,
к тоске весёлой перезвонов
и к тем означенным  местам,
где жили  Бунин и Платонов,
и жил заездом Мандельштам.
Где  даты  прошлого важны
тому, что прошлое  слизало;
где вечерами так дружны
таксисты, жулики вокзала.
Где лезть не надо на рожон
и пауку в оконной  раме.
И где царь Пётр изображён
в Воскресном православном храме(?!)
Где знатоки  литератур
  из дальних  стран ищут нахально
  их возмутивший  «Чевенгур»,-
какого не было  реально…

В Вёшенской
из поэмы «Весеннее озорство»

Серебрит на ветру   тополя.
Дон  бежит, как слова по странице
за автобусом - к вечной станице,
где дороги, деревья, поля
по писателя  личному  плану,
по таланту высокой цены
не только в историю нашей державы,
но и в мировую - вознесены.
И хоть времени поезд скорый
почти всё разметал по стране,
но покажется: будто Григорий
пролетел, промелькнул на коне
возле хат, исчезая  за яр,
где подсолнух, солнцем налитый,
где – возможно - ещё дед Щукарь
для пришедших в колхоз знаменитый
свой готовит обед, тихо в рот самогон
заливая  по  стопочкам  малым.
Где  Давыдов… Разгульнов  Семён
ночь из ночи за «Капиталом»
всё  корпит, левый  ус  шевеля
на дозор, в революций  границы…
Дон бежит, как слова по странице,
за автобусом - к вечной станице.

Вернисаж в Севастополе
из поэмы  «Весеннее озорство»

Моря  разбег  вдоль Крыма
Пристань. И парк.  И пляж.
Надежда, Светлана, Марина,
две  Лены, и Валентина-
вот почти весь вернисаж

в сквере напротив театра,
где солнечный тихий уют,
где разных художников кадры,
в торговли укутавшись мантры,
курортникам  продают

под вольных раскладов весами,
на выборных  цен карнавале
всё   то,  что часами-днями
они в мастерских  сами
лепили  и  рисовали:

картины, цветочки, вазы,
шкатулки с  искусной  резьбой.
Пусть в радость кому-то для глаза
средь стен, у серванта, паласа,
у тени, что  утром на сбой

скользит вдруг порой из тумана,
теряясь  в лазурной  дали.
В изображеньях и скал, и фонтана
то слышится  вздох  Левитана,
улыбка  Перова, и возглас Дали…

Медсестра  Оксана
из поэмы «Весеннее озорство»

Не Рим, не  Париж, не  Лозанна.
Не с близкой не с дальней игрой.
Простая девушка  Оксана
работает медсестрой
в чаду  и возне  больницы
в одной и  российских глубин.
Во взгляды  вплетаются лица,
и краски—в наброски картин,
и реки с озёрами—в карты,
стихи—в чувств высоких черты.
Пусть и не много в ней  красоты
крикливой, напиханной в 
журналов, витрин и кино,
с разгулом всех звёздных огней,
но прочно  присутствует в ней
нежнейшее  что-то  одно,
сияя   сквозь те  запятые
на спрятанной той   полосе,
где  женщины—или в святые,
иль в сказки народные  все
вселились  в кружении  гула
под творческой мысли парад.
И будто гоголевский  Вакула,
ей  твердит молодой медбрат
о пылкой  любви постоянно,
под  вздох охмелевшей души:
«Не веришь?! Люблю! Оксана?!
Всё сделаю - только  скажи!..»
И пальцы в кулак  коброй
сжимаются  буйностью  сил.
Скажи она - молодец  добрый
кого-то бы вмиг  порешил:
ведь в голосе удаль бездонна,
и градуса  ветер  в висок…

Из  Штатов, как у  Мадонны,
ей  туфельку иль поясок,
в которых на разных эстрадах
она в голливудской  пыльце!..-
но губы Оксаны: «Не  надо!..»
Стыдливый  румянец в лице.
И с этим отказом прочнее
решенье  созрело в  груди.
Кто  знает, случится что с нею
в засыпанном сном впереди?
Быть может, задиристым матом,
хрипящим про юности суть,
пройдётся она по палатам
в грядущем своём как-нибудь.
И в горечь мечты - сигарету
вонзит, проглотив  её  дым, -
за радость, которой нету,
за счастье, которое  грим
на слово, где часто простуда
порывом гнетущим  полнея
Кто знает…Но только покуда
ни путы  коварства, ни Гименея
не  вручили  ей пышный букет,
она всегда - только краснея
на  грубое  слово в ответ.
Христианством былым осиянна
и сказочной  далью порой,
девушка  по имени  Оксана
работает  простой  медсестрой.

(поэма – или правильнее бы: повесть в стихах - «Весеннее озорство» громоздка, описательна, выборочно очень литературно неравнозначна; и поэтому всю её публиковать - излишне, а вот некоторые отрывки из неё, как и из повести-романа - в стихах «Астрахань», заключают в себе стихотворную целостность некоего литературного уровня, - вот и привожу те, что и были в сборнике в основном. То же относится и к поэмам –повестям в стихах - «Чёрный дождь», «Петербургу триста лет».
Хотя поэмы «Владик едет к морю», «Смерть и Воскресение», «Севастопольская мелодия», «Сергей-Сергий», повесть в стихах для детей «Арсений рассказывает…» более удачны, на мой взгляд, и сюжетно завершены, но и их представляю целостными поэтическими отрывками, так как готовящийся сборник - стихотворений, а не поэм; и один роман в стихах «Астрахань» займёт столько же страниц, сколько и этот сборник. Так что  всё более крупное - на будущее, если возможность появится. Примечание автора)

На вокзале
из поэмы  «Чёрный  дождь»

…На  этом  вокзале  тепло, и тени
ночных  огней мелькают под взглядом.
На скамейке, подогнув  колени,
сидят, дремлют  совсем  рядом
бомжи, освободившиеся  зэки,
пассажиры, имеющие  билеты.
За камерами хранения, в узком отсеке,-
собака бродяжая, из осени в лето
вбежавшая, худющая - лаять не в силе,
и способная понять навряд,
как мент - дежурный объявил час назад,
чтобы не спали, чтобы хранили
вещи свои, в  снов  ералаш
не впадая в беспечности гриме,
потому что сейчас столько краж,
что никто всерьёз заниматься ими
не будет…И кто-то в углу по фени
разбросал фразы мелким парадом.
На скамейках, подогнув  колени,
сидят, дремлют совсем рядом…

…Не  сказать, что всё в мире  мудро,
но каждая жизнь под своими весами.
Женщина, пришедшая на вокзал под утро
в синяках, с подбитой губой, слезами
обливаясь, рассказывала: «Товар привезла
и, сдав его, выпила без закуски вина бутылку.
Пьяная шла, когда наступила мгла…
Вдруг напали, забрали деньги, по затылку
ударили, и даже не изнасиловали чуть:
но сопротивлялась  отважно…»
По глазам карим плыла минувшая жуть.
Я слушал её, но было особо неважно,
что она говорит, - как  в отупенье
обобщающее сознание моё поместили:
ведь происшедшее с ней не только преступленье,
а норма жизни для некой части населенья России,
что загнана в угол, скользит в притирку
между нищенством и несвободой сначала.
А в ушах  моих тихо звучало:
«Выпила без закуски вина бутылку…»

Ростов  Великий
из поэмы «Чёрный дождь»

Шаг  мой, смыслами не скорый,
не в дорогу и не в путь.
Этот город, сквозь который
можно быстро проглянуть
в глубь  веков, как бы скликая
Русь в былые времена.
Эта  женщина, какая
нынче  вечером  одна
вдруг  развеет все печали
и в пространстве, и в душе.
Где-то  чайки  прокричали;
где-то  озеро  уже
спит, воду свою - без меры -
уложив, укрывши мглой.
Если  тают в сердце веры,
то, наверное,  порой
меж усталостью и между
тем, где крест всего вперёд,
с вечным именем  Надежда
в твоей жизни промелькнёт
та, с какою вы не  схожи
ни судьбой, ни тайной лет.
Тёмной улицей  прохожий
шёл - и загорелся  свет.
Вот и всё.  И  та же снова
жизнь из вспышек  шелухи.
Разве только нежно слово,
как в траву, легло в стихи.

Х   Х   Х
из поэмы «Чёрный дождь»

Весна.  Благовещения клич.
Люди у храма - как букашки.
Кепки, косынки, фуражки.
Службу тянут, чтоб денег остричь
с приходящих побольше монашки.

А бродягам-паломникам  жди
до трёх  дня, покуда  супом
за работу покормят их  скупо.
И сосёт в животе  и груди,
вырывается  брань  тупо.

Их не радует  божий мир,
праздник и колокольные  звоны.
Они крестятся, тычут в иконы
зубы. Не им в трапезной  пир
вскоре устроят в чёрном вороны.

Но одну из них, у которой синь
по глазам расплескалась нелепо,
полюбил Юрий  грубо и слепо,
как лишь любят упавших богинь-
не на землю - в болото-с неба.

И на ферме, прямо  в хлеву,
где коровы - животное чистое, -
она ему  отдавалась неистово
провалившись в сухую траву,
будто в перину  пушистую.

А потом - убежала крестясь;
возвратилась - его окрестила.
И всё в ней было чинно и мило,
словно вмиг промелькнувшую связь
после - сразу же  позабыла.

Но под  вечер, навоз  когда
убирал он, впадая в дрёму,
вдруг пришла, принеся истому.
Оглянувшись, - «Иди сюда,..» -
поманила, упав  в  солому.

Он знал: гибельно  это, но
вот такая вдруг милость бродяге.
И луна, по молочной  фляге
промелькнув, съехала за окно,
не заметив - они наги…

Х  Х   Х
из поэмы  «Чёрный  дождь»

День-ночь  дождь с неба  на тюрьму.
Не лужа уж на дворике, а лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

А в камере все  сутки  напролёт
табачный дым-окошко узкое.
Здоровье  здесь никто не бережёт-
черта потенциально  русская.

Болезни - верная  расплата
за  это—сюда тянут  след.
Российская тюрьма не Сштаты -
одиночных камер почти  нет.

Не  хочешь, но чужие гниль и слог
в твои вплетаются вдруг ноты,
мысли, поступки. Новый  срок
побрёл, побрёл в свои отсчёты;

впечатал  следики свои во тьму,
в свет от огней - туда, где лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

Монолог  Юрия на могиле бабушки
из поэмы  «Чёрный дождь»

Пушистое — из  снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Бабушка!  Когда ты  умирала, -
наверное, вся в думах обо мне;
и жизни затухающие  нотки
именем   моим гвоздили  слог…
Меня тогда  опутали решётки,
и рядом быть с тобою я не мог.
Не мог с тобой, хорошая, проститься
на все  минуты - времена.
Но только кажется, что голубь -птица
в тот миг у камеры  окна
кружила. Улетала. Возвращалась -
как бы из мира этого спеша.
Быть может, так со мной прощалась
твоя бессмертная душа,
туда стремясь, где солнце карнавала
сияет в вечности  волне?
Моя родная!  Знаю: умирала
ты в думах, в скорби обо мне.
Пушистое - из снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Я, словно в сне, его беру рукой;
им укрываю – словно в сне - тебя.
Прости!  Прошедшее рекой
так запоздало мчится, теребя
всю  память, сердце, слёзы,
всех огрубевших чувств  кору.
И лишь скользят, качаются  берёзы,
клонясь к тебе прощально на ветру.

Монастырские  туристы
из поэмы «Чёрный дождь»

Вновь  людно. Как раньше, как  вчера.
Будто важное очень здесь  дело.
Иные  молятся, - каким не надоело
это  ещё. Иным - спектакль, игра
подобное;  любой  мотив
церковный  им не по погоде.
Гуляют, ходят  по природе,
паломничество своё  оплатив.
А нагулявшись, в  храм зайдут;
но долго находиться в давке
не могут.  Несколько минут-
уже  во  двор; сидят  на лавке,
глазея  на попа, какому ручки
целуют женщины толпой.
Глазеют с думой  о получке
иль о  бесстыднице какой,
которой  полотно  на брюки
надеть велели - лишь  вошла
на территорию, сбежав от скуки
или любовника. А звоны-звуки
взрывают вдруг  колокола,
неся с собою в поднебесье
общее таинство  сердец.
А после «херувимской  песни»
и нудной  службе все конец.
Поцеловав икон, крестов овал,
спешат туда, где каждый нужен:
к автобусам, машинам и на ужин-
попробовать, что бог  послал…

В электричке
из поэмы «Чёрный дождь»

Он вошёл стремительно, прочно, все  небылицы
не слушая. Присел на сиденье, спросив: свободно ли?
Сидел задумчиво, уверенно, разглядывая лица
пассажиров  вагона, все  расторопно  их
оценивая, прикидывая, соизмеряя в памяти
по картотеке, опыту, подводя под туманное: нету…
Тогда, потеряв интерес  и достав из пакета газету,
начал вылавливать фразы  там, словно сами те,
кто их  писал, были виновны   или в  побеге,
или за ними скрывалось то, что   чревато,
которое, если продолжить, перекопать в когда-то,
могло бы  на годы заставить забыть об  успехе,
оставить в тени  любое  свободное  рвение,
и за смехом тащить  и  вздохи, и  слёзы.
В кармане  его  лежало  удостоверение,
по какому  не только бесплатно  передвижение
в транспорте, а  по какому он каждому здесь вопросы
мог бы задать, смутить, испугать, даже цвет кожи
смутить на лбу, надумав серьёзно  причину
(но это ему не надо. Он простой и хороший.
И зачем трогать обывателя, тощего гражданина,
который  если имеет машину и дома  два,
то надрываясь, себя  прижимая  вдвойне…),-
удостоверение мощного, мрачного  ведомства,
к сожалению, пока очень необходимого в стране.

Ярославль
из поэмы  «Чёрный дождь»

Ещё  солнце  играло в лето;
ещё в речке теплилась  вода.
И по набережной, сев  в кареты,
молодёжные  пары  туда
уносились, где облаком счастье
промелькнуло, одевшись в меха,
и в невесты  венчальное  платье,
и в шикарный  костюм жениха.

Были кони  белы и красивы.
Красным блеском цветы на траве
каждой буквой кивали в их гривы.
Колокольные  звоны в молве
всех  столетий истории плавали
по пространству  прохладного дня.
Радость ли, обошедшая  слава ли
иллюзорно  манили  меня.

Ты  сидела, случайно встреченная,
и блуждала  мечтой по приметам.
Неудачей - удачей помеченная,
и  Чечнёю, и разным  бредом
из религий.  Сидела уставшая
и готовая  вот-вот заплакать.
Но всё ж  сильная, не  упавшая
ни в вино, ни в осеннюю слякоть.

Мы ходили с тобой, будто в юности,
за  руки вдруг держась.
Это  камешки  древней лунности
в нашу  очень невинную  связь
тихо  падали, все  намёками,
перекличками  света и  тьмы.
Были близкими, были далёкими,
были  нежными к вечеру  мы.

Но дороги нам - в разные стороны.
Одиночество  странное  жаль.
Голубей  окружили вороны.
И терялся  вдали  Ярославль.
Город  нашей растеренной встречи,
город  многих крестов за мостом.
Иногда  загораются  свечи,
чтобы  сразу погаснуть  потом…

Владик  едет  к  морю
Из одноимённой поэмы для детей

Владик  кончил  первый  класс.
Лето тёплое  сейчас.
Солнце  по небу  свой  свет.
Речка есть, а моря  нет
в  тихом городке у них.
Там, среди друзей своих,
пропадает часто  он.
Загорел со всех сторон.
И подрос.  Да и пора.
Только вечером вчера
Владик слышал: вместе с ним
мама скоро едет в Крым,
где и бабушка живёт.
День  прошёл. Ещё. И вот
его с мамой, как сказал,
провожает на вокзал
папа - сумки им подвёз.
По путям  электровоз
пропыхтел в колёс трезвон.
Владик с мамой сел в вагон
первый в жизни раз. И чуть
ему страшно даже. В путь!

Рыжик
Из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Наш котёнок  ростом  мал.
Он проходит через зал,
по ковру и по дорожке,
когда  нету мамы-кошки.
Если ж рядом вдруг она,
то резвится он сполна.
Спинку выгнет, будто мост.
Прыг - и лапками за хвост
её схватит.  Мама - кошка
это терпит  всё немножко.
Ну а после, не  стерпя, -
его лапкой от  себя
оттолкнёт - как  на войне.
Говорит сестрёнка мне,
что котёнка  нам назвать
надо  как-то. Кличек пять
перебрали - всё не то.
Брат пришёл из школы. «Что?-
засмеялся. - Спора нет.
у котёнка  шерсти цвет
рыжий, будто под огнём…
Его - Рыжик - назовём!»

Попугай
из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Кошка  и котёнок в доме.
Ну а их  обоих  кроме,-
попугай  ещё  у нас.
Он порой  прикроет глаз
левый, в клетке на весу
сидя, словно бы в лесу,
среди Африки родной.
Говорит он и со мной,
если что его спрошу.
Кушать хочет: «Кук-кашу!» -
повторяет; клюв - вперёд.
Ну а если     кто  придёт
посторонний как-то  к нам,
то кричит он: «Т-ам! Т-ам!»
А когда не в духе  он,
то ворчаньем тихим: «В-он!..» -
весь  бурлит, хоть  убегай.
Вот такой  наш  попугай.

Х   Х  Х
Из поэмы для юношества «Севастопольская мелодия».

Мальчика  звали
просто - Руслан.
В этом квартале
вечером кран
лил часто воду
улицы  вдоль.
Летом погоду
неба  пароль
правил без цели
к морю внизу.
Волны шумели;
и на весу
пристани «Графской»
было  светло.
Девочка с лаской
в жизни тепло
долго  глядела
на берегу.
Мальчик  несмело
вдруг на бегу
остановился,
увидев  её.
С вечности длился,
бросив копьё,
Амур  легкокрылый
в эти  края.
Девочка: «Милый!.»,
мальчик: «Моя!..» -
их  обе  мысли,
объединяясь,
прочно  повисли
на юности  вязь.

Х   Х  Х
из поэмы «Смерть и Воскресение»

Мутный над бездной распятия  бред.
Больше  учителя милого  нет.
Смерти  жестокая правит  игра.
Умер… Распят… Только вчера

тело его до солнца  восхода
к пещере несли. Но камень у входа

отвален?!  Хоть и больна
Мария  душой, но Иисуса она

видела, слышала?! Эхо чудес
мысли взорвало: да он воскрес!

«Учитель воскрес!» - силой слова
полнятся новой. И выбора два

всего лишь осталось  ученикам:
горечь без выхода. Иль дерзко там,

где смертью стирает живого и след,
Учителю  вывести прочное: нет!

Из  сборника стихотворений «Из  Белогорья»

Х  Х   Х

1. Испита до дна
минута, но для
секунды  волна
о борт  корабля
стучит, как аккорд
по клавишам - задом,
хотя Резерфорд
расщепил  атом,
ступивши на лифт,
себя  ощущая
бочкой, где Свифт
сидит, причащая
бредущих по верам,
скользящих по путам
одним Гулливером,
одним лилипутом.

2.Тропинка об яму
споткнётся под вечер,
когда миллиграмму
вес цифрами вечен,
когда  катапульта
несётся  без эха
из личности  культа
на культ  человека,
с которого  гнилью
на будущем липком
пахнёт, когда вылью
на  ужас улыбкам
плывущих за Марксом-
ступенью чуть ниже-
то Энгельса с барсом,
то с тиграми - Ницше.

3.Пространства без хруста
сгорали до  пепла,
пока возле Пруста
Лолита  ослепла,
в безбрежное море
сходя от причала,
с какого о  Торе
Сивилла  кричала,
тоскуя  о  Лире,
бредущем от трона
туда, где на сыре
голландском  ворона
сидит, закликая
к себе  постоянно
замёрзшего  Кая
на льду океана.

4.Спектакль до антракта
о воре  отпетом-
как  та Панчататра,
бегущая  к Ведам,-
предстанет  одним
упругим трамплином,
куда братья Гримм
восходят за гимном,
с которым опасен
прыжок даже в слово
начальное  басен
последних  Крылова,
иль  Лафонтена,
которого  чутко
у телеантенны
прослушала  утка.

5.Заветная стрелка
ползёт к пол-шестому,
откуда лишь мелко
и Галю, и Тому
увидеть  дано
на карте  Союза,
хоть выложь вино
из сумки  на  пузо
уснувшему  дяде
на  пляже  вчера,
что, словно  Саади,
воскликнул: «Ура!..»
подвыпившей строчке
худого  поэта,
терявшего  точки
ухмылок на это…

Х   Х   Х

Всё  давно стремится к лету:
небо, луг, трава, слова,
тело, мысли.  Но  едва
успевают устремлённость эту
осознать, когда  листва
из зелёной самой сказки
шелестит дороги вдоль
ветру  тайный свой пароль
на  огнях слепящей Пасхи,
низводящих тьму на ноль.

Всё давно стремится  к лету:
голос, куст кизила, поле,
Вася, что тропинкой к Оле
лихо  прётся, пока нету
дома мужа её — Коли;
пока тот меж груш и вишен
пашет землю,
в капли летние  дождя
пласт любой. И трактор слышен -
недовольством  тарахтя.

Всё давно стремится к лету:
птицы, бабочки полёт,
пчёлка, что, собравши мёд,
на лепестках оставив мету,
хрупким лапкам не даёт
передышку - и обратно
за нектаром  каждый взмах
крылышек, которым маг
нитью тонкой Ариадны
указует весь размах.

Всё давно стремится к лету:
шёпот  дальний, память, веры,
свет в окне. Как и в премьеры
снова Юлия, - победу
одержав, застыв у двери
президентской раньше вздоха
третьих звуков среди гаммы.
Чтоб влиятельные дамы
вдруг почувствовали плохо
себя, споткнувшись возле ямы.

Всё давно стремится к лету:
песни, взгляды, фразы, ноты,
речи все.  После работы
из трудов вечерних  лепту
вновь привносят в огороды
и сосед, который  слева,
и сосед  со стороны,
где так цветы  озарены,
что рай сменить готова Ева
на этот блеск крымской весны.

Всё давно стремится  к лету:
тополь, галька  трёх дорог,
камни, речка.  На  порог
ставит  правый свой сапог
враг вчерашний. До среды
недолог путь минутной стрелки
часов, где нарисованные
у  нарисованной  воды
сидят, заглядывая в щелки.

Всё  давно стремится к  лету:
воздух, звёзды, скрип постели,
мухи, что  поналетели
и на клейкую – сесть - ленту
не спешат, зудя  без цели
в  уши спящему неровно:
«Всё давно стремится-мнится…
Брест, Москва, Лабинск, и Ницца,
Севастополь, Кобрин, Ровно…
Всё давно стремится-нится…»
29 апреля 2006 г., Бахчисарай

Х  Х  Х

1. Свет врывался  как-то сбоку
в приоткрытое  утром окно
на две  ставни. Казалось, оно
ждало  этой  минуты  давно,
чтоб  всходящему солнцу дорогу!
чтоб ему  без препятствий дано

в дом  войти своим каждым лучом,
освещая  и лица, и  морды,
и на старом  рояле  аккорды,
что звучали  и временем стёрты,
и уже не узнаешь, о  чём
прошумели  здесь  нотные  орды.

2.Жили  в доме  три  кошки,
и кот, и старуха, горбатая  чуть
(она ночью  пускалась в  путь,
в снах стараясь своих  проглянуть
позабытые  в жизни  дорожки),
да  старик, у  которого грудь
выпирала  ребристо  вперёд,
и костлявые руки дрожали,
будто  древнего мира скрижали,
спотыкаясь  у  крайних  ворот
на лежащем средь  пыли кинжале.

4. Просыпалась  сначала  старуха,
и кряхтела, тихонько  вставая.
И скрипела  надрывно  кривая
доска  левая  с правого края
от  кровати. На подобное глухо
что-то  мямлил старик, засыпая

почти  сразу, пока  замерев,
антикварные  стрелки часов
то  на  Каспий, а  то на  Азов
наклоняли три гирьки весов
на  цепочке.  Старуха в хлев,
отодвинув  на двери засов,

4.три кувшина  больших обходя,
направлялась  кормить  козу,
повторяя: «Несу, несу…»,
когда  сено, какое в лесу
было скошено после дождя,
ей  несла, задевая  косу
у порога.  И та у  ног
её  падала, ржавого   вздоха
как бы  выбросив  фразу: «Неплохо!
но ещё бы немного, немного…» -
в неба  синь, из которой  Сварог
палкой гнал  восвоясь Саваофа.
8 мая 2006 г., Севастополь

Х  Х  Х

Окно  открыто…  Вишни две-
за  ним; а после - лес  и поле,
где  зеленеет на престоле
земли пшеница.  В голове
не сыщешь мысли не единой,
как за висящею  картиной
дорогу дальше - на обоях-
для путников на ней  обоих.

Полдень почти  на циферблате
часов.  И поздно уже
идти косить  ради  забавы
для мышц  спины и рук. К оплате
себе не приурочишь  сено,
что высотою  по  колено
лежит полоской  у забора,
и в стог сгребаться будет скоро.

Зато вчера-весь день  работа
от огорода  до  сарая,
по сменам: первая, вторая…
И потому  сейчас  охота
сидеть на стуле возле печи,
не поднимая  даже  плечи,
и сожалеть застывшим взглядом,
что нет жены сегодня рядом.

(Чтобы, в Крыму  оставив чувства,
мебель, котов, друзей, собаку,
вражду к оранжевому маку,
поговорить с ней про искусство;
про родичей с московской дали,
что на квартиру  обобрали
тоску о детях, - свойски  вроде,
как прежде вкладчиков - Мавроди).

Но есть диван, и есть кровать.
И есть свобода-то есть время,
когда  обязанностей  бремя
совсем не  станет  донимать,
если тебе не  надо  это,
и не захочет  сильно  лето
требовать в солнечно разгуле:
мол, не сиди  долго на стуле!...
3 июня 2006 г., Белогорье

Х   Х   Х

Слышится ль  пение  ангельское,
демонов ль  в лес  понесло,-
но снова проснулось Архангельское-
у Таволжанки-  село.

В  солнца  луче  златокудром
образы  вечно   слепы
А вдоль дороги на  Муром
сурово застыли  дубы,

былью  свисая, осевшей
в памяти  прочной  ветвей.
Ветер, вовсю  засвистевший, -
точь-в-точь  как соловей,

что занимался  разбоем
в сказочных древних  местах,-
весело  мчится  над  полем,
птичек  пугая в  кустах.

Видится  в  дальнем загоне
стадо  коров  у  жнивья.
Там же: бредущие  кони.
Как богатырь  Илья-

всадник - на белом- к устью
медленно  движет  ручья.
И озарит  вдруг  Русью
песню  души!  Хоть ничья

стыла  она  до  рассвета,
вилась  по снам  взаперти,-
новое  тёплое  лето
всё же смогла  обрести.

Х   Х  Х

1.Солнце  лучами   на  руки
сельский  заброшенный пруд
решило поднять.  И  язь,
в  зубы  попавший  щуки,
шепчет  осколкам минут
о том, что всегда, садясь

на предсмерный  инсульт,
неплохо  знать наперёд,
жабры  топорща  назад,
что когда  прочно культ
личности  перерастёт
в  культ человека-ад

будет  тянуть  вниз
первую  цифру  числа,
букву  вторую  слов,
ежели выжать из
звона  в  колокола
каждый  крупный  улов,

или  спустить  пса
на прощальное  соло
ветра в  июня  дрожь
там, где леса и леса
с Белгорода до  Оскола
деревья сомкнули  сплошь.

2.Белые  видятся  горы
сну, очертившему  даль
Врубеля  кистью. И лень
пальцами ящик Пандоры
щупает, слыша, как Даль
пылью глухих деревень

делит  для  словаря
скользкие ветхие фразы,
восторга  смакуя  смех,-
словно  вчера детвора
у  зазевавшейся  кассы
доллар упавший, на всех

только  один. Хотя
воин, пропавший без вести
в жарком песке  пустынь,
не скажет, и смерти спустя,
солдату, погибшему в Бресте,
про Прагу, Кабул, Хатынь,


которые  метками  линий
взяты на  общий  прицел
времени  сжатого дулом,
покуда - лицом  синий-
мужчина залётный  присел
на камень, лежащий за стулом.

3.Мысль  за  чёрной  икрою,
не остающейся  от
всех  перемен, как пырей,
то прорастает  в  Трою,
а то и в хибару, где Лот
ласки  двух дочерей

принимает, ещё  находя
в бездне  раскинутых  рук,
закрученных в звёзды умело,
капли скупого  дождя,
что  за  Шебекино  вдруг
ветер  из  мокрого  тела

тучи, сбежавшей  в угол
неба, с какого   видеть
можно  дорогу на  Муром,
выжал, как  слёзы  кукол
девочка, вспомнив про Припять,
в которой купалась утром

с мамой, надев  плавки
синие, словно  море
в песне про  бригантину,
не понимая  ни Кафки,
ни Гюстава Доре,
а лишь одного  Буратино…

Х   Х  Х

Луна,  ниспадая отвесно за шар
земной, проползая  орбитой
своей по Вселенной совсем одиноко,
на горизонте, в лесу, продолжает пожар
с окурка дымящего, сразу забытой
становясь  после  урока

любви, что на пахнущем  сене
преподала юнцу  с усами
женщина, старше его лет на восемь,
лежащая там же, оголённые колени
выставив  в ночь, чтобы  сами
они  не могли  про  осень


ей напомнить в  начале июня,
мычащую  в тёмном сарае
бычком  годовалым
и резвым. Хоть  снова  Дуня
из анекдота, не зная о рае
и свесясь лицом - от здоровья алым-

в сил  перевёрнутые  значения,
словно вера, попавшая на свечу
комариком, что от рожденья слепой,
зудит: мол, печенья-
не ласки мужичьей  хочу!-
когда рядом  бредёт на убой

юность  чья-то по зелени луга,
полагая, что если «не выдаст
бог, то свинья не съест…»,
пусть, усмехаясь  туго,
Галкин - и с ним  Витас -
свои голоса положат на крест…

У  товарища юности

На  двери твоей  тот же  номер.
В прихожей похоже. Хоть Гомер
пять тысяч годов  как помер,
но словом затронуть ещё чувства
способен  порой. И твоя  лира
помнит его, как и строки Шекспира-
две различимые точки средь мира
творчества  и  искусства.

Раз  в  пять лет  свои кости
приносить без  стеснения  в гости
можно, если, к тому ж, грозди
винограда налились  соком.
О своей  всё  статье  в газете
говоришь ты. Так  рады дети,
когда многим о них  на свете
вдруг известно - даже в далёком

посёлке, селе.  Твоя  супруга,
видимо, туповата  на  ухо,-
так  как правое только для слуха
выставляет, всем пышным  телом
отражаясь в стекле серванта.
И в зелёной  вазе   лаванда
больше  намного, чем  Атланта
на карте.   Но  в  белом

тоне  стен не  хватает  меры,
и больничные  мнятся  химеры,
или  дама, какая  в  премьеры
вновь  пролазит, оскалив  зубки.
А в квартире твоей  достаток
ощутим. И компот  сладок.
И на  даче, наверно, порядок,
как в сосновом  лесу  до рубки.

Мы дружили  когда-то в детстве.
И обратно  сегодня  вместе,
пусть не в городе славном  Бресте,
а в принявшей тебя  Калуге.
Изменились и мы, и  зданья.
И другие у улиц названья.
И твой сын, уходя на свиданья,
напевает не наши  «буги-

вуги», с собой  в  разладе
не по-нашему, где на параде
мы всегда с тобой были сзади,
всей  великой державе переча.
А теперь, когда с ней расстались,
оказалось: мы  там  остались
осознанием. Тем  и попались,
но никак  невозможна  встреча.

Х   Х  Х
Карповой Надежде

Ветер к  вечеру   занемог
и улёгся  в кустах  тумана.
И в словах, где присутствует Бог
как бы, больше  игры и обмана,
чем  когда  его  вовсе  нет,-
лишь  маячит на точке  прямой
ослепляющий вечности  свет,
приводящий   порой  домой.

Птица, что пролетела  во мгле
около  затихающих  дач,
тишину  разорвёт, словно  Пеле
загоняет   победный  мяч
в мишени  чужих  ворот,
как  коней  быстроногих табун.
И взорвётся  от  рёва  рот
общий  левых и правых трибун.

Ты  придёшь и приляжешь рядом
на кровати  своей у окна.
И луна  холодеющим взглядом
Будет  только смотреть  на
две твои загорелые  ножки,
той  присогнутые  стороной,
где  мурлыкают  юности  кошки
о единственной жизни  земной.

Х  Х  Х

Перебежки  настойчивые по прямой
приводят порой  к обретению царства
личного, но чаще к тому, где конвой
от   имени  государства
косит твои  цветы над травой
под  команды простые: «раз-два…»

Пространством  России не правит вор
(как модно болтать) в законе и без.
И того, кто помеченный  орлами забор
в блеске звёзд на плечах  перелез,
ожидают: глухой  запор,
пуля, или  верёвка  с небес,

которую  легко  зацепить
за рясы, что надевают  попы,
за паутины ползучую  нить,
за богатства  Али-бабы,
когда  сам  вопрос «быть - не быть?»
вырывается  из иерихонской трубы.

Тогда  и услышать  пророка  Мекки
проще, взрываясь  душой наедине
с желанием позаботиться о человеке
отдельном, а не вообще  о стране,-
где  толпой  пиявистой  калеки
всегда  громче кричат вдвойне.

Х   Х  Х

День  был похож на последний притон,
членящийся  взглядами   Макиавелли.
События  массой в тысячи  тонн
его  раскачивали, словно  качели.

Час  был похож на мистический сон,
до окончания  сданный в архив, -
чтобы от взрывов  бегущий бизон
не забодал по пути  Тель-Авив.

Минута  была  похожа на  блуд
мыслей, не достигающих  тела,
в  какую  кидался  горящий Бейрут,
как на  Дездемону  Отелло.

Секунда  похожа  была  на  итог,
слетающий с  губ водолаза на берег,
где выпить ещё  не успели глоток
матов  мужских и женских истерик.
29 июля 2006 г., Белгород

Х   Х  Х

Свет в окне за  забором  погас;
ель ветвями  склонилась к сараю,
как к ресницам - из глаз катаракта.
И луна, будто взорвавшийся в небе фугас,
вырвалась из тучи, скользя по её краю
подобием  ядерного  теракта.

В крике  ястреба  или  орла
слышится боль  от раны
между  Афганистаном  и Анголой.
Но время мешает бежать к ней, как кила
кому-то  после  прочтения  Корана,-
за мелькнувшей в кустах женщиной голой.

Минувшее далеко иногда бывает примером,
призывом, не  обращаемым ни к кому
конкретно,-  выбор  сделает  случай,
цепляющий к новым революционерам
миф  о  Сизифе  из  атеизма  Камю,
камни  катающем  кучей.

И мотоцикл   несётся  по ночи,
давая  знать  о  себе  НЛО
взгляд   слепящей на  миг  фарой,
которая   ближе  Корочи,
но  подальше женского «ал-ло?...»
в мобильнике, высыхающего Щарой

летом  почти  до  самого дна,
так что не прокатиться  на  лодке
в  пузырьки  лягушачьей  икры,
где  постоянно выбрасывает  Сатана
из открытой бутылки  водки
другие  правила  игры…

В  Белгороде
Карповой Надежде
Что  секунда, что  минута-
всё  на  времени  оси.
В город  первого  салюта
мы приедем  на  такси
в день, когда до пьедестала
его солнце  вознесло
и когда  уже  листало
август  пятое  число.

Будешь ты в зелёном платье,
как порой была в  Крыму.
И  манжеты - как  объятья-
две приложены к нему,
чтобы синим  накалили
васильки  травы всей  шум.
На твоей подруге  Лиле
будет праздничный  костюм.

У  её  супруга   Вовы-
дорогая  трость в руке.
И удачами  подковы
нарисует  на  песке
мальчик  нам  на берегу
речки, устремлённой к пляжу,
где  зубами  рвёт  блоху
пёс, уткнувшись мордой в пряжу

своей  шерсти, вдруг  скуля,
как баптисты  на  молитве.
Раньше  были здесь поля.
И на них столкнулись в битве,
ход  решающей  войны
у  обуглившейся   кромки,
Ницше   жёсткие  сыны,
Маркса  грубые  потомки.

Им бы, пыл  соединя,
гнать буржуев  всех  Америк,
но  для  белого  коня
облюбованный  им берег
часто ближе  на  земле,
чем  Аркадия  на флаге.
Кто на трон  решал в Кремле,
гроб обрёл в своём  Рейхстаге.

Но масштаб  всего  оттуда
и под  вечер  не понять.
Город  первого  салюта
станет  вновь  салютовать,
посылая в звёзды  неба
звёздочки  своих  ракет.
И мы  будем рады  слепо
торжеству  былых  побед.
5 августа  2006 г., г. Белгород

Муха

1.Мы  в комнате одни: лишь я  и ты.
Я - в травмах; ноет тихо  тело.
А ты, пикируя  из  темноты,
на  лоб, на  руки мои  смело
садишься. Как ты  надоела!

Убить тебя! Которой  путь условен
и жизнь под осень  коротка,
решает  тот, кто массою огромен
перед тобой, - как  возле  брёвен
когда-то  он, идущий  с  городка

по детству, рядом  с пилорамой,
где, может быть, хоть  иногда
себя  представить можно с мамой,
скользящей   вечером туда,
откуда   тянут  провода

свой ток к ребристым граням дамбы,
остановившей  бег  реки,
чтоб  озаряли  светом  лампы
лицо  её.  Ты, муха, там  бы
никак   сединами  виски

не смела тронуть, ощущая зло,
угрозы   через  фразу,  слово.
Но вниз  тебя отважно понесло
от потолка.  На грудь мне снова
присела.  Будь  готова!

2.Волос  моих обследуя  букеты,
ты лапками своих  координат
даёшь  призывы  для  газеты,
несущей  смерть. Я знаю, где  ты.
И бью в ночи с размаху наугад.

Прислушиваюсь к звуку, что невнятно
зудит от крылышек до крыл.
И вдруг становится  обратно
до раздраженья  непонятно:
убил тебя - иль не убил?

Но тишина.  И слились сложно
со стенами и  полом у порога
стулья и двери. И, возможно,
ты  ранена.  И если одиноко
мне  было раньше, то жестоко

твоих сестёр и братьев - биллионы
их к лету  заполняют вместе
наш мир - изгнал я на балконы.
Одной  тебе картины и флаконы
достались. Да не слышно вести.

И хорошо, что  больше  нет
всех позывных  твоих для слуха.
Меня качает  лёгкий бред
тяжёлых  снов, в которых муха
опять  вверху кружится глухо…

Х  Х  Х

1.Ворота  открыты.  Держа в охапке
ножи и клятву  Гиппократа
из пропитанной  спиртом ночи,
больного  «развести на бабки»
операцией, которой тому не надо,
решают от новой медицины  врачи.

А  ему,  увязшему  в  тине
предчувствий, направленных на тело
по земным параллелям и сферам,
с того становится легче, что на Украине,
облаивающей  Россию  оголтело,
вновь  Янукович стал премьером.

Словно  отбираемые голоса  телефона
прозападного   канала  «Культура»
поубавили  оранжевую  страсть.
Но сам канал, проходя возле попа Гапона
и колосьеволосой Юлии к решёткам МУРа,
умудряется  всё  ж не упасть.

2.Ворота открыты.   Хранить  срама
в себе, притворяясь  пернатым,
не привык  лёгкой песни  куплет.
И если фильм прерывает реклама,
то ругаю  её таким отборным матом,
на какой  лишь способен  поэт

среди мрака, что   загнан  в  дом
через  форточки, окна   и  двери
из раскрытого  настежь   двора,
чтоб слетающий с крыши «Фантом»
понять   мог: всё   даётся по вере
не сегодня, сейчас,  а  вчера,

там, где  падает  быстро  гриф
в  опечатанный   иллюминатор
на лежащей вдоль берега  лодке,
в которой  прячутся:  апокриф,
проглотивший его  аллигатор,
аутодафе,  бутылка  водки.

3.Ворота  открыты.  Входи любой,
не входящий в «Билайн», в «Мисс Рус»,
ни  в  Библию, ни в  Коран.
Однако последний  ковбой,
призывая   из  пушек груз
на  Ливан и  Ирак, метит  в Иран.

И в муравейнике, что свесил в уклоны
песчинки, веточки, корки, дольки
зёрен  для  зимнего  склада,
наверное, есть свои  Наполеоны,
Ленины, Брежневы, но нет Лёньки
Пантелеева, Чубайса и Хакамады,

как промолвила  странная дама,
ковыряя в  носу  смыслы
по невидимым мысли орбитам,
куда  будет всегда  амальгама
плыть по водам  зелёным  Вислы,
из глубин поблескивая александритом.

4.Ворота  открыты. Не стоит  жалеть
патроны, выпавшие  из  обоймы,
камень, не упавший  врагу на голову,
растаскиваемую  по рукам  медь,
рыбу, убиваемую  среди  поймы,
золото, пришиваемое  к  олову,

брови, сдвигаемые  набекрень,
голос, хрипящий: «отдай!»,
«не пускать!», иль: «статья? срок?»,
опьянившую  юность сирень,
песню  с именем  Гульчатай,
воздуха перед смертью глоток,

вдруг унесённый ветром в прерию,
в смех, рассыпанный по  вздоху,
разбивающийся  сразу с забега.
Не стоит жалеть развалившуюся империю
даже нереализованную  ей  эпоху,
но  жаль …советского  человека.

Х   Х   Х

На сегодня  окончен  приём
тоски, одиночества, телепрограммы,
солнца, вечерней  прохлады.
Ветер, вдруг прошумевший вдвоём
с шелестом  листьев  у  ямы,
какую  ещё  вырывали солдаты

в войну, шестьдесят  лет  назад,
замирает, услышать стремясь перестук
железных   колёс  у поста,
там, где за снарядом снаряд
рвётся, разрушая  дома вокруг
Новобогдановки, пока  поезда

лепят  вагоны, как время - минутки,
один к  одному, направляясь в объезд
холодной и ясной воды колодца.
И кому-то, возможно, на  сутки
отложить встречу с женщиной из мест
балаклавско - курортных  придётся.

Пусть  и это винить нелепо
взгляду, знающему, что до блеска
жизнь не  чистится к осени веток.
Но нежданно сорвавшийся с неба
в рудоносную землю  Донецка
самолёт  сон пронзит напоследок…
22 августа 2006 г.

Осень
Карповой Надежде

1.Осень  опять.  И не слышно  давно
птиц  песнопений. Трава пожелтела.
Утром  от холода  ёжится тело,
если и солнце, как летом, в окно
тащит лучи сквозь деревья и ветки
старой сирени у серой  беседки.

Веет зимою из бездны  колодца.
Хлопают вёдра о воду с разбега
цепи, крутящейся в дальнее эхо
дров, что вчера продолжали колоться
даже когда в  одеяла  постели
первые  сны  журавлями летели.

Ноги стучат по асфальту на  Муром.
Шаг твой избрал направленье другое,
где оказалась ты в большем покое,
чем мои взгляды, на небе  хмуром
отметив тревожно  угрюмые тучки,
как лица, которым не дали получки.

2.Осень обратно. Но, кажется, завтра
в жизни ещё бесконечно-бессмертны,
пусть громыхнут  извержения  Этны
масштабом и силой такого  азарта,
какого не знали вулканы все вместе
от  взрывотворенья до нынешней мести.

Машина дорогу не меряет  пылью,
её провожающей возле посёлка.
И надпись на шифере, будто наколка,
пожухла от времени, смотрится былью,
которая вспомнить себя не готова,
пока не увидит: «Наташа + Вова».

И дом продаваемый - стены – пустышки.
Они бы обрушились лет через пару,
когда бы за скрипкой спустили гитару
басами рычать на   соло  излишки
средь голых проёмов, покрытых цементом,
вбирающих воздухом влажность моментом.

3.Осень и осень.  Соседского   пса
почти не кусают к вечеру  блохи.
Обрыв у забора похож на берлоги,
куда из кассет  магнитолы  попса
летит не спеша сквозь погоста кресты,
но жёлтые всё ж обгоняя  листы.

В больничной палате заметно грузны
движенья мужчины; а возраст-под сорок.
Понятно: уже не взбежать на пригорок
грядущих  часов, где  иголки  сосны
вспороли заката прощальную алость:
до смерти четыре  минуты осталось.

Лишь  дым, разбредаясь, кружится по мраку,
как будто сельчане  вокруг закурили
крутой  самосад, благоволя  к  Яриле -
божку позабытому, что лёг на плаху
побед христианских в распятия просинь,
строкой распыляющих рифмы про осень.
8 сентября 2006 г.

Х   Х   Х
Карповой Надежде

1. Ветром  опять  поддело
часть  белья на дворе.
Дышит прохладой тело
вечером в сентябре.
С поля уже  собрали
весь почти  урожай.
Другу, что жил на Урале,
можно сказать: уезжай!
Короткое  бабье лето
растаяло тоже давно
за летом, какое с рассвета
солнцем смотрело в окно.
Назвать тебя «дорогая»
решают пиявки  губ.
Но у дороги  края
берёзку срубил  лесоруб.

2.Чем проживаем  дольше,
тем ощутимей  в судьбе:
путь покороче  к Польше,
чем к самому  себе.
Всё, что считали нашим,
зреет в чужих  ушах,
даже  если отмажем
от короля  шах;
если из памяти Терек
бьёт скоростной волной
о позабытый берег
жизни совсем иной,
где все когда-то отмыли
золота от песка,
покуда пенились в мыле
минуты, года, века.

3.Третий не будет лишним
неделю спустя, но
в банке компота  вишням
столько посвящено
сахара.  А  он ничуть
нынче дешевле не стал.
Хоть весит всегда ртуть
более  чем  металл,
мякоть срезающий пальца,
словно бульдозер - пни,
у первого  неандертальца,
вбежавшего в наши дни
по жёлтым коврам листопада,
каким перспективы  нет
вернуть в первобытное стадо
украденный им пистолет.

4.Крикнуть от боли, страха,
от радости,  просто так,
чтобы твоя  рубаха
вздохнула, как красный флаг,
слетающий быстро с крыши
лет пятнадцать назад.
И так же резвятся мыши,
тараня  ржавый снаряд
хвостами у тёмной норки
на самом  стены углу,
как и, возможно, в Нью-Йорке
их родичи.  Но на иглу,
которая вечно есть
в аптеке любой для всех,
способен легко подсесть
один лишь  человек.

5.Бутылку разлить кефира
в стаканы, а после спать
вместе, не видя  мира
с экрана, отправив вспять
сознание, что устало
кору информаций на вкус
пробовать у пьедестала,
куда  нисходить  Иисус
в образе звёздном Мадонны
будет с огней  креста,
кричащих во все микрофоны
из ипостаси  рта
ввязшей в известность певицы
сложнее, чем пляски  нулей,
смахнувших на третьей странице
блестящую пыль королей.

Верлибром

Х  Х   Х

Относясь с недоверием  к чудесам
церкви, к  говорильне шарлатанов,
включая титулованных и так называемых
ведьм в избушке на курьих  ножках,
нельзя не признать случающуюся правоту
за детской аксиомой,  твердящей:
чудо  возможно!  И  оно  часто
появляется там, откуда его не ждали,
как бы подтверждая, что дух божий
ходит, где  хочет.   Однако,
если вы согласитесь пришить себе
за две, три, четыре тысячи долларов
астральный хвост или косу, не удивляйтесь,
замечая однажды голого  короля,
спешащего  именно к вам навстречу…

Х  Х  Х

Предсказывать будущее - как совать палец
в тесто: всё равно что-нибудь прилипнет.
Главное: не говорить конкретно, и не указывать
времени, как пророки порой, отзываясь общим
и помня при этом,  что  ружьё-
даже не заряженное - иногда стреляет,
а мишени на виляющем колесе истории
всегда до неузнаваемости  похожи-
для стрелы и ядерной  боеголовки.
Да встречаются неопознанные  субъекты.

Х  Х  Х

Только память  неотлучно
сопровождает своего  носителя,
постоянно  отыскивая  поправки
к  шагу, стучащему по решёткам
тротуарной плитки у  зоопарка,
откуда на нас смотрит  лев
таким проницательным взглядом,
словно встречал  когда-то не здесь,
а в джунглях и с гривой…

Х   Х   Х

Если за ставками  на «орла»,
выпадают не одни  «решки»,
но и  пёрышки с  когтями,-
подобное   ничего не значит,
пока желудок, переварив пищу,
бурчит настойчиво: «Ещё!»,
а за окнами такой вечер,
что даже осень открыла рот,
задышавшись воздухом из сада
на обочине самой верной удачи.

Х  Х  Х

Наверное, самое  скользкое
из всех неравенств - географическое.
И наш дом в селе, который мы недавно
купили за сто сорок тысяч рублей,
в посёлке бы стоил тысяч двести-
примерно. А в   Шебекино бы-
уже четыреста. В Белгороде бы -
восемьсот. А  в Москве – миллионов бы
с девять. На окраине.

Х  Х  Х

Установить в океане   маяки,
которые   якобы должны загореться
через «тысячу и одну ночь» - хитрое дело,
иногда приносящее петушка с золотым
гребешком, сквозь вмурованные в окна
решётки подглядывающего  за простой
скорлупой и ядрами, где почти на каждом
написано: «Не  жди  меня…»

И наш спор о созревающей  в  просторах
России диктатуре с честным и строгим лицом
был  отмечен Дзержинским с обложки книги,
уверениями   министра  обороны с экрана
телевизора о том, что  Грузия при выводе
с её территории нашего  воинского контингента
в наследство не получит  ни  портянки,
да возгласом   женщины, охмелевшей ещё до застолья:
«Наконец-то!  Давно пора отпор им  всем…»

Действительно: «отпор» на лет пятнадцать
запоздал, как  и приоритет  россиянина
в его же  стране.  И  оттого на предстоящих
выборах в  Госдуму - за неимением  Ньютона-
«Яблоко «обязательно постарается  упасть
или на «Родину»,   или  на  «Жизнь».
Отчего, впрочем, ни  оно, ни  они
Всё равно не сумеют изменить движение, и будут
по-прежнему волочиться за «Единой Россией».

И это понятно.  Но то что никогда не
сидевшая в тюрьме, увильнувшая от армии,
работающая в столице здоровая  тридцатилетняя
детина с верхним образованием, объединившись
с прогуливающейся по истерикам с кисточкой и
крестом мамой - интриганкой, не выплачивая ни копейки,
пользуется дядиной квартирой рядом с Москвой,
когда тот  прозябает в неуюте сельской периферии,
конечно же,  не вмещается ни в  какие

отклонения, наверное, и  для пули, таящейся на
оптическом  прицеле, порою избирая и сволочей мишенью,
пока  великовозрастный попрыгунчик  на эстраде
певуче  орёт: «Убью  тебя, милая!..», пока иеромонах,
едущий к одинокой прихожанке на чёрном «мерседесе»,
победно бубнит в бороду: «Не допустили сатанистку
Мадонну  выступать в Лужниках!...»; и  пока  свора
мальчишек, выбежавшая из подворотни, ради забавы
забрасывает проходящего  старика   камнями…

Х   Х  Х

1.Октябрь  наступил.  По бетону  без пыли
мчатся машины, бросая из-под колёс
под ноги идущим  обочиной  метры.
Ошибками, что мы за жизнь накопили,
можно набить вагон и, спустив его под откос,
упасть в возрождающие объятья Деметры,

перебирая  руками  шум и гам  лет
на расщелинах  звонкого  эха  эфира,
где не  слышны ни молитва, ни мантра,
но в отдаленье спускается  Гамлет
главной  тропинкой трагедий  Шекспира
пожать  руку  беляевского  Ихтиандра.

2.Октябрь наступил. Лентой первого дня
опоясал низину, дорогу, пригорок, леса,
поле  вдоль по  берёзовой  роще.
Увидишь  запряженного в телегу коня-
и зачем-то наполнятся  влагой глаза,
словно всё вдруг и чище, и проще;

словно мир, нахватавшись своих скоростей
до  отвала, плюясь  от  отрыжки,
закрутился  по времени  вспять,
собирая совсем  неизвестных гостей
им никак  незнакомые  книжки
из веков, отшумевших навечно, читать.

3.Октябрь  наступил. И осталось до холода
четыре дождя  у  горизонта белесой черты,
забывшей  просторы  былого  Союза.
Включаешь телевизор - и из сытого, гниющего города
на экран  выбегают - под  хохоты зала - шуты,
или эстрадная кодла старушки примадонны - музы,

также порой  появляющаяся в  мини-юбке,
лет сорок   с песенного  пьедестала
не сходившая за правителями, что исчезли,
наверное, не мечтая о футбольном кубке,
к которому начал шествие отечественного капитала
по Европе Роман Абрамович приобретением «Челси»


4.Октябрь наступил. Там, где застыла граница,
прерывая  дорогам  вокруг  путь
у  Украины, засыпающей  впереди,
словно последняя российская императрица,
так желавшая  часто уснуть
в объятьях  Распутина, на широкой груди

старца раскольного, по ступеням беды
бредущего  мистическими  местами
к крыше, готовой обрушиться в бездну туманов
когда-то    гулявшей здесь прочно  Орды,
освободившей  лишь церковь  от  дани
за то что молилась о здравии её ханов.

5.Октябрь наступил. Серых ветвей полоски
проступили за жёлтой листвой, которая поредела
на деревьях, осыпаясь  при  ветра шуме.
На большой караван длинноносые  моськи
по-прежнему  набегают и, нахватав припасов,
оголтело его облаивают, покуда в Госдуме

один Жириновский, не зная, что в Старом Осколе
сотни людей оставили здоровье в денатуратах,
а то и на снимках в кладбищенской чёрной оправе,
настойчиво повторяет и кричит: доколе?!
не пора ли строго спрашивать с виноватых?!
как и помнить  свой статус мощной  державе?!

6.Октябрь наступил. Молодая учителка в классе
на  белгородскую  ясную  светлую осень
глядит  из  окна  сквозь  очков линзы,
в мыслях  стремясь  Игорю, Коле,  Васе -
а то и всем  по отдельности - не отказать у сосен-
погулять - таволжанских, не забывая отчизны

демографические минусы, которые  звонко
если разбросить у самых  последних нулей,
то плюсов, возможно, обширно восстанет порода.
Тем более, что за рождение каждого второго ребёнка
выплачивать почти по триста тысяч рублей
государство  вознамерилось с  нового года.

Октябрь наступил…
1 октября 2006 г.

Х  Х   Х

Когда большой камень падает   вниз,
то курица  вздрагивает у забора,
и пушистый  щенок, выбегая  из
покосившейся  будки, видит  карниз
и чёрную  кошку, какая  не скоро
поймёт, что восемь планет
остались: Плутона  нет.

И от вопросов до новых задач
тридцать две буквы в зубов скрежет,
откуда водитель троллейбуса Коля Грач
с тем не согласен, что коллега - москвач
за ту же работу в Москве режет
деньжат побольше его  раз в пять.
Но знает: Москву  не распять

на достаток, что скользко наколот
в расценки  хлебов, какие  скосили,
пока в гниющий зажравшийся город,
за пазухи спрятав и серп, и молот,
со всей  остальной  России
прут  озорные и разные  лица,
виляя хвостами: столица…

А там бизнесмены в погонах и без,
с ухмылкой одной: поимеем!,
их  ждут. И  воскресающий  Крез
на карте империи  красной надрез
настойчиво метит, держась  пигмеем
за сейф, сползающий  к  воде,
треску  вопрошая: а дно где?

Х  Х  Х

Хорошо  в октябре  на дворе
для застывшей от прозы мечты,
что с тобой перестала на «ты»,
и к удачам, потерям - «тире»
всегда ставит, хотя средь дорог
ещё места хватает для ног,
отмеряющих шаг, как «Павел Буре»-

время, которое тоже завёл человек
в обиходы свои, чтобы боль ноября
измерил прощально и Поль Мориа,
когда  первый и белый  снег
нисходил  на  дороги, балкон -
то ли в память казанских  икон,
то ли строк, уходящих  в побег

из стихов в никудышный рассказ,
где высокую стройную даму
в приговор приобщали к  Саддаму
Хусейну, покуда её  в анфас
отмечал и крутил   объектив,
революций парад пропустив
на пронизанный временем  час.

Х  Х  Х

Падал  снег. Полежал.  И опять
тает, за  пядью  пядь
начинает землю  открывать.
Но секунды длиннее минут
быть не могут. И там, и тут
в мире конфликты растут,

хоть давно не имеет  он,
однополюсный  приняв наклон,
двух враждебных и сильных сторон.
И дневная часть суток короче
темнотою разросшейся  ночи
до  Алушты и даже до  Сочи.

Заглядевшись в экраны зеркал,
видишь окна, картины, зал,
от которых свет лампы  бежал,
как с дороги у дома - мороз,
что недавно мальчишку за нос
пощипал вдруг совсем не всерьёз.

И старик, прекращая  года
плюсовать, исчезает  туда,
где не  тянутся  провода;
где вверху  над  тобою - цветы,
где внизу - только глины пласты,
где и слова не скажешь  ты.

Не услышишь в глухой немоте,
как, слегка поболтав о тебе,
свистом галку спугнут на столбе.
И кому-то, кто ступит на лёд,
сев  на  ветку, сорока  начнёт,
отмерять каждый будущий год…
15 ноября 2006 г.

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань».

Тоска вокруг.  Не ищет веры
к иллюзиям остывший взгляд.
На море ночью  браконьеры
из автоматов вдруг палят.
И волны резко режет  катер,
хоть от погони не уйдёт.
Мой старый сгорбленный приятель,
глядя в газету, кривит  рот
в улыбку - только не от пьянства,
а веселя с того всю  прыть,
что долгожданное  гражданство
ему попроще получить
в России  стало, жить по праву,
какое набирает рост
в стране, стремящейся в державу
и не хватающей со звёзд,
с гаданий, пожеланий, веры
удачу скользкую подряд.
А с моря ночью браконьеры
из автоматов всё  палят.

Российская  глубинка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Спит с дороги сбитая
даль; в туманах- грусть.
Спит ещё…пропитая
в глубинке своей Русь.
Подпиты и прокурены
спят  монастыри.
И к озеру, как к шурину,
алый свет  зари
просочился  плавно
сквозь  дубовый лист.
Спит Русь православная.
Всюду воздух  чист.
Спит, и  виновато
сопит в свои дела.
А инок бородатый
уже в  колокола
звонит над колыбелью,
где сух молитвы плод.
Проснулся - и к похмелью
затюканный народ
поплёлся, сигареты
воткнув в косые рты.
На кладбище за лето
количеством кресты
прибавились на сорок
и этот год опять,
хотя роддом в посёлок
прибавил всего пять
младенцев (трое с узким
и южным кожи, глаз).
В глубинке русской русских
на убыль всё сейчас.
И лишь за хатой крытой
гагачет важно  гусь.
Проснулась вновь пропитая
в глубинках своих Русь.

Возможно
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Возможно уйти в колокольные звоны,
когда жил до этого не по закону,
иль не имея  работы, дохода
и дома, вращаясь средь разного сброда.
Возможно уйти в монастырские пасти,
чтоб тешить величия мелкие страсти:
чтоб всякие люди в общей опале
руку тебе - как попу - целовали.
Возможно - преследуя хитрые цели,
чтоб переждать бури все и метели.
Или от страшной - иль мнимой - болезни.
От загнанной в угол изломанной песни.
Возможно - под новых раскладов коварство,
уехав с другого уже государства
в  Россию, и в ней не имея  прописки,
хотя, вроде б, русский и говором близкий.
Возможно уйти в отрешенье, в монахи
под бред в голове, под иллюзии, страхи.
Возможно уйти как-то в поисках Бога,
о нём помышляя очень  глубоко.
Но только последнее слишком уж редко.
Но именно им прикрываются  метко
первый, второй, пятый, десятый…
Глядя на это, молчит всё  Распятый
две тысячи  лет без предела.
И нет до него никому уже дела,
пусть каждой молитвой, почти через слово
его поминают и снова, и снова…

Х   Х  Х
Из повести-романа - в стихах»Астрахань»

Вот и снова уже непогодится.
Тучи лепятся в колокола.
Просто случай, иль богородица
нас с тобою теперь свела-
не прозреть средь игры в года,
над какими потери жало,
одиночества плен.  Но когда
ты за мной по тропинке бежала,
то, казалось, земля дрожала;
и на воздухе  провода
электричеством резали высь,
и кричали со всех огней,
не горящих  ещё: оглянись!
эта женщина просит твоей
стать, смущение всё и несмелость
на грядущую бросив зиму.
А про то, что тогда мне хотелось,-
не хочу говорить никому.

Только творчество
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ветер вновь стучит в рассвет;
гонит мрак, и свет, и  тьму.
На все наши  «почему»,
кто способен дать ответ,
чтобы без сомненья розы
свой роняли  аромат?
Но покуда есть вопросы,
пока ищет что-то взгляд,
шаг начавши от потери,
от познания до дна
человека, чувства, двери,
или веры, иль  вина-
постоянное  неверно,
притупляется на слух.
Только творчество безмерно
душ подобных. Только дух
их, достигнув в чём предела
и уснув, - трудно понять,-
вскоре, будто  каравелла,
на волнах уже  опять.
Только в нём лишь постоянство
даже осенью цветёт,
как в любви-всего пространство,
как в настое верном - мёд,
как в гульбе кино - таверна,
как в восторгах - «ох!» и «ух!».
Только творчество безмерно
душ подобных, только дух!

Девушка у храма
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Старый кирпич. И выкладка  стара.
Купола - как  крутящееся  колесо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу своё  устремила лицо,
от ветра укутав  себя  шубой;
юбку  из шерсти - плотнее к ногам.
Массой холодной, застывшей и грубой
над ней  величаво  высился  храм,
в небо упёршись каждым  крестом,
прочно внизу  прицепившись к земле.
И слякоть, и дождь-это всё на потом:
было  морозно, светло в  феврале,
хоть и на  Волге  вода смело
рушила льды, бег  весны укрепя.
Девушка у  храма  сидела.
Закрывши  глаза, смотрела в себя.
И время, казалось, безмерно длилось;
и сердце  билось легко в груди.
Быть может, она сейчас  молилась
о том, что в жизни ещё не сбылось,-
но чтобы сбылось  оно  впереди:
о нежной любви с журавлиным полётом,
о морях, что плескались в  кино,
о мелодиях, рвущихся  к нотам
в душе  её, чтобы ей   суждено
звучать и петь по мечтам и странам,
в каждой людской отзываться судьбе,
как бальзам, приложенный к ранам,
как тайна  вершин, обращённых к себе.
А где-то обнялись  орган и гитара.
Пасхальное - в звёзды - катилось яйцо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу  своё  устремила  лицо.

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ещё  тлеет   надежда на миге,
обращённом  порой в чудеса
Ты читаешь восточные книги,
и глаза твои  вдруг  слеза
орошает, как будто из дали
непонятной, волнующей  спуд,
тебя ласковым словом позвали;
тебя видят и тихо  ждут,
рассыпая  слова  по дороге,
и как бусинки в чётках - на нить,-
чтоб твои укрепились ноги,
когда время придёт приходить…

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Православию  нынче  напрочили
разгуляться во всю  ширь.
В городе  имени ханской дочери
возрождали разрушенный монастырь.

Ограждали  кресты в  стены,
клали  в раствор  кирпичи.
Чтоб в молитвах поменьше измены;
чтоб яснее  порыв свечи

на Христа вековое  распятие,
на евангельские   чудеса.
И трудящаяся  там братия
все  лупила свои  глаза

на ходящих и вдоль и около
женщин, сеющих этим хмель.
И душа отрешённая  охала;
и слова, соскочив  с петель

воздержанья, брели не в Боге,
и трещало  порой  невпопад:
«Вон у той вон - какие  ноги!..»-
«А у той вон - и сиськи, и зад!..»

«А походка - крути  педали,
и тащи напрямик  в кусты!..»
И смеялись, крестились, и ждали
патриарха приезд. Менты

у дорог  просмотрели обочины
дом  и возле него - пустырь.
Православию  нынче напрочили
разгуляться во всю  ширь.

Трамвай
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Пронёсся  ветер, лист  срывая
в число  весеннее  потерь,
меж пассажиров в глубь трамвая
его бросая через  дверь,-
чтоб там прилёг устало в ноги
кому-то, принявши всю  пыль.
У окон  быстро  по дороге
крутой летит  автомобиль.
Мчатся автобус и маршрутки;
машин мелькает разный вид.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно меряя минутки,
совсем куда-то не спешит.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно  меряя  минутки,
совсем куда-то не спешит.
И так же, будто в старой книжке,-
в кино, кое в века  склеп,-
едут – смеясь - на нём мальчишки,
повиснув сзади на прицеп.
Отвагой  наполняют  груди
один перед одним - вперёд!
В трамвае  кто? Простые люди.
Для них ещё трамвай живёт,
неся с собой и блеск, и сор их
в другой уже совсем размах.
Трамвай! Ты в память и о добрых,
хороших  старых временах,
порой  какие по примерам
в печальный  тихий разговор,
где мент был милиционером,
а врач - врачом, и вором-вор…
(Хоть средний возраст в юный край
всегда за розовым и алым).
Живи, пожалуйста, трамвай,
звени по рельсам и по шпалам!

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»
Александру Г.

Автор  себя продолжает в книге,
мелькая средь иных часов и милей.
Написав  воспоминания, ты как-то в сдвиге
к вечности. Не как Толстой, Пушкин, Вергилий,
но именно тебе  от меня здравица,
уважение в творческом как-то жесте.
Книга твоя и художественна, и читается,
а главное: написана тем, с кем мы в детстве,
юности (когда порывы полны пламени,
надежд, не подозревающих о пределе)
в боксёрском зале «Красного Знамени»
колотили мешки, груши, один одного, потели
в мечтах про победы у повзросленья поры,
сметая в умах и сложности, и препоны,
чтоб разойтись: в институты, работы, камеры,
или - как Слава Яновский - в Олимпийские чемпионы.

Переписка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Поэт Коля Хлыст-Томе Хотениной
По небу  шляются туча за тучею.
Хоть и весна, а погода говнючая.
Скоро в работы, а лёгким не дышится.
Сердце болит, и стишки плохо пишутся.
Каши поел, и от каши икается.
Да и подруга моя не является,
чтобы принять от меня, что рифмованно,
к сердцу большими цепями приковано…

Тома Хотенина - Коле Хлысту.
Не убавить нельзя, не отнять.
Мне всего жизни лет двадцать пять.
Впереди, вроде б, дали безбрежные.
Что в минувшем - конечно же, грешное.
Пусть сама я порою приветлива.
Понимаю тебя: я - кокетлива
быть порою могу. Я винюсь.
И игру продолжать вдруг боюсь,
хоть прошла и сквозь годы опасные,
непонятные  да и неясные…

Коля Хлыст - Томе Хотениной
Ах, кокетка моя ты, кокеточка.
Я тебя усадил бы на веточку,
словно птичку какую  чудную,
христианским грехам неподсудную.
Я с тобой бы прошёл по тропиночке,
показал бы природы картиночки,
показал бы места тебе тайные,
где укроешься, если случайные
налетят вдруг нежданно-негаданно
все дожди. Ты была бы разгадана
в назначенье, какому назначена,
в остроте чувств, какими  охвачена,
залететь к ним готовая в клеточку.
Ах, кокетка моя ты, кокеточка!

Х   Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Всему  есть причина
на жизни волне.
«Шикарный мужчина!»-
сказала ты мне.
Наверное, это
пустые  слова.
Но кружится в лето
моя голова.
Мурашки по коже,
по памяти - взгляд.
Ты женщина тоже
на высший разряд!
Моя на минуту,
и не навсегда.
Но я не забуду
тебя  никогда,
пусть годы метелью
остудит тоска.
Нам были постелью
луга и стога.
Звезда - как лучина
в ночной тишине.
«Шикарный мужчина!» -
сказала ты  мне.
Наверное, это
пустые  слова,
но кружится в лето
моя голова.

Х   Х   Х

Весна пришла. Но и метели
в вечерний и холодный час
порою за окном мне пели
и навевали сны  о вас.
И я, потерянный словами,
разных молитв забывши прыть,
хотел тогда поближе с вами
одной единой сутью быть.

И вы, хмелея  теми снами,
принадлежали только мне.
И лишь свеча горела с  нами,
от нас немного в стороне.
И вы, и я, и плен купели
под снов, загадок перепляс.
Весна пришла, но и метели
порою пели мне о вас.

Деловая женщина
(песня из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

На воскресной службе в православном храме
в Троицу  святую в зелени  крыльцо.
Зажигали свечи, стройной этой даме
освещая руки, плечи  и лицо.
А когда церковная братия отпела
песенки о вечном, опустел придел,
то она в машину свою быстро села
и умчалась сразу в массу разных дел.

Припев: Деловая женщина-это глаз свеченье,
вечное стремление к прочности в судьбе.
Деловая женщина, сбросив подчиненье,
сама  подчиняет этот  мир себе.

Её устремленья - наподобьи спорта:
была вот на стройке, проверяя вид,-
и вот укатила в даль аэропорта
перевесть на русский то, что говорит
словом непонятным, ясно незнакомо,
прилетев из Рима, новый  зам.посла.
Делает покупки, хлопочет по дому,
товар разгружает - всё дела, дела.

припев.

И так каждый день. Заведённый  круг.
Золотом звенит, падая на медь.
Кому-то помочь  из своих подруг,
навести причёску, прессу просмотреть.
Чтобы приуставши, ночь в себя скликая
и перекрестившись,- в сон вся с головой.
Многим не под силу. Но вот жизнь такая
женщине по нраву, видно, деловой.

припев:

Х   Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра  принесли.
Паруса распустив, на просторе
показались опять корабли.

Разделяя все  дали на части,
рассыпаясь сквозь звёздный салют,
в чьё-то мирное, тихое счастье,
в чью-то скромную радость плывут.

И уже им победы  не  надо.
Песней  их примечает  причал.
Гроздья  спелого винограда
золотятся, ликуют средь скал.

И в плывущем играющем споре
волны трогают пряди земли.
Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра принесли.

Х   Х  Х
(из поэмы  «Кресты»)

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,
стоял  деревянный  крест
за городом, будто связь
с временами  распятых
на новой  заре земли.
Лишь в начале семидесятых
власти тот крест снесли.
И тут же со всех сторон
стал город расти домами.
И, может быть, этот район
с того и прозвали «крестами»,
порой вспоминая  про крест…

Х  Х  Х
(из первой части поэмы  «Пересечения»)

…Пасхальная  ночь.  В монастыре
шумно и людно. У кабинета,
где епископ раздаёт  подарки,
семинаристы и девушки-регентши
громко и голосисто поют,
дожидаясь  своей  очереди
вслед за насельствующей братией.

Когда  те  выходят, держа
коробки  конфет и шоколада,
они все вваливаются
к епископу, тут же громыхая:
«Христос Воскресе! Воскресе!»

От чего  епископу  хочется
закрыть уши. И к тому  же
после последней  всенощной
у него  опухли  ноги. Но он
улыбается, отвечая «Воистину!»
И каждому  со  сладостями
протягивает  руку  для поцелуя.

Ещё  остались монастырские трудники,
толпящиеся  группками у двери.
«Владыко!  Подарков почти  не
осталось…» - растерянно говорит келейник,
начиная перекладывать  конфеты
в пустые  пакеты. Епископ  морщится,
вздыхая: - «Опять работяг  ужали…»

… Ветер, выбегающий из-за углов
и подворотен, овевает  пылью
двух  мирных  собеседников,
ведущих   разговор об Иисусе
и отношению  того к Богу.

«Господь, - говорит апостол  Пётр,-
никогда не провозглашал себя
Богом, а лишь назвал блаженным того,
кто  провозгласил   его
сыном  Божим.  Это верно».

«Но разве  пришедший от Бога
не есть Бог…» - не  соглашается
Симон - волхв, иронично вглядываясь
в оппонента. «Нет, - отвечает тот,-
ибо  не рождённое несравнимо
с тем, что  им зарождено».

Небольшое количество учеников
вокруг  опасливо  кивают
головами, одобряя  его  слова.
Только сурового вида человек,
затесавшийся  среди них,
не принимает  сказанного
почитаемым апостолом, и-
упорно называет Иисуса Богом.

«Кто это такой?» - спрашивает
у учеников  Симон - волхв,
когда человек  отдаляется.
«Раньше он гнал  христиан, -
сбивчиво отвечают те, -
а теперь превратился в рьяного
проповедника божественности Иисуса.
Он постоянно утверждает, что
встречался и разговаривал с Иисусом…»

Симон - волхв  вопросительно
переводит  взгляд на  Петра.
«Не припомню я  такого
в окружении нашего Господа…»-
произносит тот, однако в сознании
его всё  звучат и звучат,
набирая  силу, слова самозванца:
«Если  Иисус  не Бог-то
мертва вера в него, мертва…»


…Церковь празднует память Алексия-
человека Божия. Рукоположенный
месяц назад молодой  священник
по  окончании  богослужения
проповедует в храме  монастыря.
«Алексий, - говорит он  запальчиво,-
чтобы достичь благоволения
Бога,  ходил в лохмотьях,
спал в хлеву, питался отбросами,
хотя был сыном  состоятельных
родителей. Оставив тем нам пример
для подражания и следования…»

Приблизительно через часа два,
покинув  монастырскую  обитель,
он  подходит к белому  «Опелю»,
подаренному к рукоположению отцом-
благочинным  областных приходов-
и, швырнув  на заднее сиденье рясу,
прыгает за руль, тут  же лихо
мчась  по  шоссе к городу,
где  в одной из гостиниц
его ждёт длинноногая, с золотистой,
ниспадающей до пояса косой, девушка.


После  неоднократно  утолённого
желания, он потягивает причастное вино
прямо из бутылки, высказывает смешное,
перемешивая его с анекдотами про
священников; и вдруг  вспоминает
свою молодую жену, которая в роддоме…
И ему становится  стыдно. Он
замолкает на мгновение, сразу же
мысленно оправдываясь: не родит всё?
А мне - терпи! Ну нет! А грехи, грехи…
Жить-то сколько! И ещё столько!
Искуплю ещё… Уйду на старости
в монастырь… И, подумав  так,
снова хохочет, закидывая голову
на спину. Поднимает визжащую
девушку на руки и несёт к кровати.

…«Если Бог  справедлив и исполнен
величайшей доброты, то в мире,
надо полагать, не должно бы быть
ничего не согласного с разумом
и справедливостью…,-размеренно
говорит императору  философ. - И
христианская ересь о том, что Бог
предпочитает именно падших
и низких не только возмутительна,
но и опасна. И не стремятся ли
их учителя  просто собирать
вокруг себя непредсказуемые толпы,
напоминающие пьяных, скопом
обличающих трезвых в пьянстве…»

Император  смотрит  на  орла,
кружащего  над  холмом, и думает:
«Неоспоримо, что будущее-загадка,
но однако ж, если будущего нет вовсе,
то этот мир для человека - ловушка.
И жертвующий собой ради добра и
правды не имеет ли права  осуждать
богов, права  на богохульство?... -
и, посмотрев на философа, произносит:-
А мнение твоё об их Боге, этом Иисусе?»

«Этом Иисусе… - повторяет философ,
и помолчав, рассуждает, то улыбаясь,
то вздыхая: - Живой, он не мог для себя
сделать ничего, а мёртвый - воскрес?
Но кто свидетель? Женщина, много
больная на голову? Ангел,
сообщивший о воскресении? Разве
Бог не в силах всё это сделать сам?
Казнь этого Иисуса видели сотни,
а воскресение - никто? Уместнее, чтобы
всё было наоборот! И вообще, если они
решили заиметь новое обожествление,
то лучше бы избрали кого достойного,
погибшего героически: Эпиктета, Анаксара,
шутивших над  своими палачами. Или,
на худой конец, их одноплеменника Иону,
невредимым  вылезшего из рыбы. Или
Даниила, о котором они рассказывают
ещё более смехотворные выдумки.
Так нет! Они выдают за Бога странную
Личность, жалкой, покорной  смертью
закончившую такую же жалкую жизнь…»

Оставшись один, император задумчиво
тянется к перу, и выводит на листе
формулу  лично для себя:
«Чтобы не случилось, я должен быть
честным человеком, и в любых условиях
сохранять свой выверенный
положением и самоотречением  свет…»,-
не зная, что   через  тысячелетья
его рассуждения из самоотверженной
жизни станут  евангелием тех, кто
не верит в сверхъестественное, религией,
возросшей на  высоком нравственном
осознании, не упирающейся ни в какой
догмат, религией  абсолютной, на какую
религия Иисуса будет как-то похожа
лишь в самые  лучшие свои времена.

Идущий по коридорам дворца  философ
разговаривает сам с собой, стараясь
высказать себе то, что не успел императору.
«В своих  писаниях. - твердит он, - они
уже возвели своего Иисуса - как сына Бога-
из метафоры  в богословское. Они
положили своё верование  в основу общения
и напоминают невежественных и наглых
цыган, под предлогами милостыни
собирающих  весомые  дани, в речах
строгих, а на  деле  развратников,
соблазнителей женщин…Их суеверие
агрессивно нетерпимо к другим
суевериям?!» - говорит  он, и с тяжёлым
вздохом замолкает, уже предчувствуя,
что всего через  пару  столетий
подобные  высказывания будут утоплены
в мутных водах перебродившего суеверия
христиан, и многие-многие  поколения
не будут иметь права даже на выбор
суеверия. Пока христианское хитроумие
с его византийским настоем не столкнётся
с осознанием более прочным и выносливым.
«Они, они, - машинально повторяет   философ.-
Пусть они убираются из  Рима!»

…На Рождество в монастырь вваливается
человек десять милиционеров. Наступая
на дежурного по корпусу послушника,
милиционеры требуют позвать епископа.
«Не велено… Владыко отдыхает…»-
смущённо отвечает им  тот.

«Тогда, - возмущаются те, - сей час мы
приступим к проверке паспортов
у всех проживающих в монастыре…-
и требуют: - Зови епископа!»

Дежурный поднимается на третий
этаж, в келью епископа, и сообщает
тому о происходящем. «Что ж,» - устало
произносит епископ, понимая, в чём
дело. Зовёт келейника, говоря  ему,
чтобы взял в кладовой ящик
марочного «Кагора» и отнёс его
«органам» - в честь Рождества Христова.

Когда милиционеры, подхватив ящик
с вином, уходят, то епископ долго смотрит
из окна им вслед, полушёпотом оценивая
всё:- «Все заметно навеселе, и не в форме…
Господи, зачем я это делаю? Зачем
принимаю сюда и без документов и даже
находящихся в розыске… Ранее в подобном
хоть была необходимость для возрождения
обители трудом, а - теперь?! - тут же прерывая
себя:- Нет! Нет! А кто им поможет? Поддержит?
Сколько беспросветных судеб, достойных
часто лучшего? Нет! - и ему вспоминается
восточная притча о мудреце, ходящему по
берегу моря и бросающему обратно в воду
выброшенных волнами медуз, выговаривая:-

Для человечества подобное ничего не
изменит, но для отдельного человека
порой - всё…»

…В христианской церкви на окраине Рима
епископ - грек, признающий в культуре своей
родины всё, кроме религии, говорит проповедь
перед собравшимися на то время.

Духовенство, говорит он, единый посредник
между паствой и Богом. Поэтому  епископа
следует понимать с полуслова, полувзгляда,
а не дожидаться, пока он укажет: «Вон враг!»,
и уже заранее ненавидеть того человека,
которого невзлюбил епископ, и в лучшем
случае - не общаться с этим человеком…

Тяжёлый взгляд епископа  останавливается
на богатом мужчине возле распятия.
И тот заметно ёжится под этим взглядом.

Когда все, вкусив крови и плоти Господних,
расходятся, епископ - грек закрывает церковь
на прочный засов и приближается
к склонённой к амвону
красивой женщине в дорогих одеждах.

Он обещал ей, что при причащении
она получит от него дар и станет
постоянно пророчествовать.

«Но я не могу! - смущается женщина,
виновато поднимая на епископа
чёрные глаза, в каких горят слезинки.

«Отверзай  уста! - громко требует епископ.-
Что скажешь-то и пророчество!.»

Сердце женщины учащённо бьётся.
В полуобморочном состоянии она
открывает рот и бредит  напропалую…

«Ты возглашаешь возвышеннейшие истины!»-
объясняет епископ, держа женщину за плечи.

Благодарная и плачущая от радости
женщина готова отдать за полученный «дар»
всё  своё немалое имущество…

«Понимаю, понимаю, - кивает головой епископ, и,
приобнимая её, подводит к широкой кипарисовой
лавке у стены, повелевая: - Расположись,
как невеста, к приятию семени света!...»

…В монастыре, под ветвями столетнего дуба
сидит на скамейке мужчина с книгой.
На скамейке напротив него - мужчина
с большой седой бородой рассказывает
внуку о таинствах церкви, о чудесах.
Тот, полураскрыв рот, внимательно
слушает деда, но  увидев невдалеке
проходящего священника, стремглав
бросается к тому и, низко склонившись,
сложив крестообразно ладони ,просит
благословения, умело целуя протянутую
тем руку, при этом радостно взглядывая
на деда, который с заметным одобрением
посматривает на внука.  И когда тот
возвращается к нему, то гладит его рукой
по голове: «Вот какой ты молодец!
А я и не заметил батюшку… - и продолжает,
обращаясь к мужчине с книгой, говоря
со странной тоской, как говорят, если
теряют  что-то определяющее  важное,
с умилением  обнимая довольного внука:-
«Наше-то время безбожное… Не приобщали
безбожники нас ни к церкви, ни к Богу,
ни к  Библии… Не учили…»

«Да… - с нервной иронией соглашается с ним
мужчина с книгой. - Не учили… И в детстве
никто бы из нас, если бы и увидел
проходящего рядом генерального секретаря
ЦеКа, - что там?! - Бога! - не побежал бы просить
у того благословения: руку целовать..-повторяя:-
Не учили…-вдруг резко вставая  и заключая
с какой-то решительной, ужасающей
седобородого мужчину и его внука болью(не за
личное своё, единичное, а за страну, за Россию,
за поколение, которому жить и править
в будущем): - И слава вечная, что не учили!..»

…Голод ли, эпидемия  или наводнение
захватывают  римскую империю, христиане
радостно злорадствуют, возводя всё новые,
порой безумные и зловещие предсказания.
«Не богохульством ли христиан разгневаны боги,
создавшие величие Рима?!» - предполагает проконсул,
и приказывает принять  суровые меры
против нескольких - особо ретивых - из них.
Но он взбешён, когда на судилище является
целая толпа единоверцев, требующих и их
всех подвергнуть участи обречённых на мучение.

«Вон! - орёт на них  проконсул. - Хотите умереть-
травитесь, топитесь, прыгайте со скал!..
Несчастные и опасные  безумцы!»

…Приехавший в монастырь паломник из Москвы
вечером, лёжа  на кровати в келье,
рассказывает, посмеиваясь и привздохивая
от удовольствия, о том,  как они
разгоняли выставку   художников
под названием  «Берегись: религия…»
«Батюшка молодец! - говорит он.-
Собрал нас и калякает: постоим, братие,
за веру православную против нечисти
сатанинствующей! И как налетели мы…
Картины с рисунками - в клочья!..
Я - по морде одному, аж зубы выбитые
на кулаке почувствовал!... За веру!»

«А милиция?» - неожиданно спрашивает
один из населяющих келью  трудников.

«Что милиция… - недоумевает паломник.-
Против Христа же, православия рисовали?!
Убить мало! - поясняет  он, залихватски
и презрительно сплёвывая. - Фраера дешёвые!-
и заключая: - Художники от слова «худо…»

…Император приглашает в Рим известных
философов. И толпы наглых и циничных нищих
в рваных одеждах откликаются на его призыв.

Есть  среди них  немало шарлатанов.
Есть и завистники - пронырливые, жадные.
Народ Рима, увидев на улице бородатого
в мантии, смеётся: «Он получает за свою
бороду много тысяч  сестерций…
Почему бы императору и разным козлам
не положить такое же щедрое жалованье?!»

Но император давно мудр, и не обольщается,
отличая величия учений от их авторов.

…В обставленном  старой  мебелью
кабинете епископа, напротив него самого,
тоже в кресле, сидит известный литератор,
за двенадцать лет после воцерковления
прошедший путь от рьяной религиозности
до полного  отрицания веры, и говорит
о минусах православия, христианства,
то низводя их к дремучему минувшему истории,
то возводя к спорному теологическому настоящего,
не забывая в него плюсовать и бытовое,
сопровождая его отнюдь не лучшими
примерами из церковной и монастырской жизни.

«Дошло до того, - с болью обобщает  он, - что когда
я представляю конкретного современного
православного - на низшей его, общенародной
ступени, - то перед глазами  обязательно
появляется разбитной человек с крестиком
на шее, с сигаретой в руке, любитель периодически
и выпить, и погулять, и в церковь заявляющийся,
и рьяно крестящийся там, и причащающийся…»

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,

«Да, да… - согласливо кивает на это головой епископ,
знающий о нравственных проблемах и на более
приподнятых  иерархических ступенях вероисповедования,
о каких давно не считает нужным дальше себя
распространяться. - Но подумайте, отбросив шелуху,
попадающую на глаза, - ненастойчиво и непроповеднически
возражает он. - Отбросив свойственное лукавой и
непостоянной природе человеческой и обращаясь
к одному - Христу, самому  Христу! К которому, кстати,
людское высокоумие, - оговаривается он,-
с начала христианской эры насобирало тоже немало
претензий, а то и обличений… Подумайте, посмотрите,
просто открыв глаза! - говорит и одновременно
удивляется он. - Его церкви, храмы - и не лишь ортодоксальные-
по всему миру! Это победное шествие христианства,
во всех его проявлениях, не исключая и спорных,-
но всё же христианства! Уже двухтысячалетнего возрастом!-
восклицает епископ. - Разве это само по себе, без всяких
наших умственных копаний не доказывает одного,
самого, может быть, главного: божественности Иисуса Христа!
А иначе, иначе - как объяснить?!- спрашивает он, устремляя
покрывшиеся слезами глаза в окно, за которым,
у монастырского храма, две паломницы, опустившись
перед распятием на колени, раз за разом осеняют себя
крестным знамением. - Как  объяснить?!»

Известный литератор молчит, вслушиваясь и вслушиваясь
в отдающиеся эхом  по его слуху восклицания епископа:
«Как объяснить?!..»

Из сборника  стихов «В вечность строкой»

Х  Х  Х

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками  прямо   с утра.
В окне, у  иконы, погасла  свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне - повара…»,
выходит из дома, на погоду  ворча.

Когда он на улице, то  снова  дверь
открывается и, выбежав на  порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!»-
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В Церкви посёлка  полно
народа, а в середине - огромные баки
с чистой проточной  водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул - и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь под дело сырое,
но вежливо  морща лбы  потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же  от костей  Алипия,
или  Космы - собьёшься со счёта.
Вспоминаются вдруг  «Алые  паруса»
Грина, и также   «Человек-амфибия»
Беляева. Пусть в отдалении кто-то

полагает, что  на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают  тьму
на путях облетающей звёздной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что  цветенья и  их в ней были.
19 января 2007 г.

Х   Х  Х

1.В  сверканье  от брызг
великой  идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнёт и навесит бемоль
вместе с зелёной оплатой
на слёзы седые  маэстро.

2.Если  накружим
колёсами  велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то всё равно на ужин-
после завтрака и обеда
из надежды и веры-
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3.Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костёр,
после выпавшего  снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, ак прокурор,
на отголоски  смеха
своего по  соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по - хищному
в  Японию  и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию  лишнему
говорят: отдай…

4.Полночи  орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им  с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года «свиньи»
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и  пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5.Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймёт
постовой у  метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лёд,
которым  «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее  чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поёт возле створок
оконных вдруг грудь.

6.Водка  и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром…-
«модус вивенди»
главный давно
в мире, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звёзд, неба,
хотя  лыжи,
что  зашиты
в мешок шутя,
выглядят всё же нелепо.

7.Сторож  открыл
ворота, и априори
оставил  ничьей
машину из Россоши.
Архиепископ Кирилл
на» русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый  порочно
для дикости стадий
образа  бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает  радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

8.Вишня «Франц-Иосиф»,
абрикос  «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня  «Наполеон»…-
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом  до упора
молодой  «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где  законы Ома,
как погон на плечи,
вымышленной Мэри
пришивал  ребром.

9.Не делился с ментами
тем, что  грабил
или прибирал-
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жёсткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
сидя у параши,
плачет и поёт.

10.Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Чёрный квадрат»,
полномоча безднам
пыл  авангардиста,
рисовал, от  числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королём вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть  из гнезда.

11.Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи  народу
оставляют  шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную  ноту,
что звучит без толка
чаще - да и блага -
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем  пне
вечной  суеты.

12.Фальсификации сойка
без правды  оттенка
для выгод  креста
чирикает  смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной  дочки
не помнит жених.

13.Высыпешь  «магги»
в соевый  суп-
и ясно: вкуснее,
ибо приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

14.В фразе - сапог;
в нотах - Шопен,
Паулс иль Дога;
в мыслях - абракадабра.
Упавший  на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого  кадра
грани  угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без  причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных  наук
прячет почин.

15.Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог -
на прочности с ними.
Иосиф  Флавий,
сказав: «Моё счастье
и мой  Бог-
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови  у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

16.Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймён,
как  предатель.
И простуда,
что в ногах
оставила  урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где  за войной,
просящейся в гости,-
пьяный  оскал
коррупции власти.

17.Однако за бороздой,
не видной из ставен,
весна  не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объёме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

До  Армагедонна

До Армагедонна  осталось сто  семь лет
и шесть миллиардов  не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести  параллелях
и стольких же меридианах,  в ожидании
таянья льдов  на  Северном  полюсе,
куда не дано  доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой  нелегально  бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевенгур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх  или  кто с банковским счётом
помельче,  призывно  говорит: « Я разбогател…
Избирайте  наших людей во власть. Мы  поможем
и вам  разбогатеть…», - никогда  не верьте,
так как даже  самое, вроде бы, честное богатство
почти всегда замешано на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже  и разворот на  «пройденный  этап».
Впрочем, история, как  известно, кружится по спирали,
меняя на нас лишь одежды.  И  после  Бродского
(который – скорее - преемник Баратынского, оттеснённого
толпами пушкинистов на задворки   литературы…)
русская  поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих  поэтов, а то что порой  выплёскивается
на  первую  полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и неполного
среднего образования, не опубликовавший до уезда из
СССР ни одного своего стихотворения, имеет право
к обществу, оценивавшему его подобно, относиться
негативно, а его правителей называть  выродками.
Однако в этом Бродский слишком эгоистичен, да и
несправедлив, забывая, что у настоящего поэта всё же
не биография, а судьба. И на весах  справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гёте перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных.

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под  оранжевые ноты, - грохотала бы музыка.
И если бы  всё в сытых Европах или Сштатах, но подобное
для полунищей Украины - вещь непозволительная.

Происходящее, конечно, же извороты поверхностно
воспринятого, - как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнёт швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не  посочувствует:
хорошо - так хорошо, а если…-знай место! А почти такая же
ядерная и мощная в военном Россия всё  извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют  территории  по  базы НАТО,

словно не знают, что политика - подруга скользкая,
и в случае чего…Америка  далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому…и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая преобладающие плюсы вплоть до того,
что рабочие  орали за  прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же  шкурные  интересы.
И ещё интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность  ориентацией не в сторону  частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник - государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
охватившие  современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось…сто семь
лет и шесть  миллиардов не выпитых бочек пива.
3 апреля 2007 г.

Кистью побочной пейзажа
Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка,
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой  минутка
громко орали
летящей амбиции
седого  пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с верёвкой на шее.

2.Игра  наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому - сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стёкол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез  восвояси.

3.На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать  не спеши.
Плохое  зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью-
в горло  клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но
лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно

4.отбросами лома
на крае села,
вблизи у ручья,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил берёзы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти-вопросы:
с этим можно ли
бороться? Процесс
зашёл  далеко
под символом денег.
Котёнок залез
опять в молоко.
И падает веник

5.в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на  Сумы
за  Ариадной
без нити с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то  Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6.Игра  в  «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьётся река,
таща два бревна-
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб  знала:
Ирак и  Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для  президента

7.Украины,пляски
по вектору власти
начавшего  вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные  масти
из ловких  рук
хватая для нови,
могущей  порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили  банки;
и даже  страна
рвалась  опять
на Запад-Восток.
И дама  одна
лет на пять
примерила срок.

8.Загляни человеку в мысли-
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой  лаз.
И конвоир  поёт
про  океанский паром,
как о любви - ловелас.

9.Травы сухие горели
бегущим по полю огнём,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля-
перед рождения днём
Гитлера и Ленина-
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком лёгким омыли
весенние руки  ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает  наша  коза,
и с ней - три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10.которых бы  наугад
лучше  именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера  взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все   вдалеке,
а завтра - из роста
таких же  сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зелёной  травы
к воде обручальной колодца.
12,16,19,21 апреля 2007 г.

Ещё по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем  ужа.
С телом погибнет душа,
а за живым - покойник.
Но то что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов  экрана-
по мере любой странно.

Как всё отзовётся - скрыто,
но собирать  корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя  голого короля,
она не прочь «оля-ля!»
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мёртвом  «или  хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдём, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы иль эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под  откос «бронепоезд»,-
такое, конечно, не просто
для честного  и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
ещё оттого  только,
что не понять средь разлада:
зачем это было  надо?

Что же, шляется  вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада  метели
не  попадёт, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
И всё же быть первым
в России - и всюду - значно.
И место подобное злачно.
27 апреля 2007 г.

Х   Х   Х

Окончанье апреля - из прощальных костров,
заметных не только в России, но и в  мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей большой квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом - умер  старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, на местном масштабе,
о чём и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада.

Во дворе  приготовлены  жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее  смерти.
Но последняя - она мгновенна.
Лишь заметишь берёзку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть ещё на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Не проснёшься, когда  у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодёжь
огласит день  и смехом,  и матом.
Ты становишься больше не вхож
никуда, перестал так же быть виноватым.
И словами, скользящими через  порог,
тебе вымоют кости от рук и до ног.

Х  Х  Х

День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки  мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин,-
чего  лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма - враждебна тому;
и последствия с минуса шумом.
Набирающий  силу  рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в  её  крови
осколков состава  металла
орден  отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час.
Пусть от молочной  пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко -  «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознанье, что под псевдонимом
«еврейским»на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих  в огне  строчек
иль закрытых в хранилищах горла.
На живые  фантазии Пруста
смотрит  гневно тяжёлый почерк
реализма, который  затёрла

демократия  между  берёзы
и наглючего  хриплого смеха
у машины  своей  крутого.
Не оставив  великой  прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
всё ж заметен серьёзный  лидер,
и партия, могущая  как-то в руки
брать  её  непростую судьбу.

День  Победы.
памяти моего деда Василия  Ивановича

Мая девятый  рассвет
вновь освещает  окно,
листья берёз, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
её ты. Уже - сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь - немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдёт,
пыль отряхнув у порога
и окропляя  жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них  Победа, раны.
Ты путь боевой  в Праге
закончил, начав  его
под Минском, когда партизаны

отряда  в  Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу-счастье-
в Рейхстаге - тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил  потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш уютный  дом
твои однополчане,
надев  ордена и медали,

съезжались порой …из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из  Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг  стола,
вы  вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб.  Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре  звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни  Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась  треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? - даже силой света
глубоко  не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

-и всё, что её  ради,-
скрепляла  гимна  аккордом,-
была  она  превыше.
Последний раз на её параде
ты был в девяносто четвёртом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь  с горки
в чувства летящем накале,
кричать  озорно  «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.
9 мая 2007 г.

Х   Х  Х

Для  обозренья  открыта  кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи  обступая  Ван  Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В  Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней  струне замирает мгновенно
жёсткий  смычок, а мелодии -годы
листают вперёд и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой  глади,
возле  вопроса  и дальше ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого прочно  Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни ещё не закончились сроки.
Идёт представленье, меняются лица.
Трагик  и шут - незаметна граница;
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьётся крылом в прорастающий градус
и, создавая  волнистые брызги,
ищет в  потерянной гимном  записке
новых времён отпечатанный  атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

Х   Х   Х

Град миллионами ледяных  горошин
обрушился на лето, от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или  с  собакой  породы бульдога.

На миг от прошлого ничего не осталось-
даже мозолей на пятках, в пальцах занозы.
Вернее, они  просто забылись,
как забывается в мышцах усталость,
стихи о берёзе при виде берёзы.
И у дороги  «опель» похож на «виллис».

Жизнь течёт, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка - орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, театр, поезд,
будущее, мелькающее  из  щелки
обломками  инвалидной  коляски.

Оно почему-то  напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей  гортанные  резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
ещё товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

забывчивости, безразличия - неважно
в наскоках  кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни  куплета.
И ты окунаешься  озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся  на лето.

Х   Х  Х

Ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет

какого  среди  фаун
водной да и земной,-
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий

леса клочёк, лужи
взрывая  подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель

мечты,- бежит  у поля,
хохочет во все причины
углов и камней  пирамид
от некролога до некрополя.
И в нём  различимы
Менгеле и  Айболит,

которых в одно сбило,
как персики  в Тегеране
в торгашеский вызов базара,-
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес,  мани…»
на стене у  Валтасара;

хоть вымышленного коня
пятном разукрась в золу
от сожжённого утром рассказа.
Но нагло носится  шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту  газа,-

только перья от кур летят
из-под колёс иногда до веток,
где заметны яблок  плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы!  И напоследок
я б им показал…туды - сюды!»

И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит  взрывной  сюжет.
А ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

Волк

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щёлкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как  из-за
угла выстрел вдогонку
понёсся, задорно  свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но телёнка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная  тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
искры взгляда тонули в луже
крови его и жертвы. Часть поляны

луна осветила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетённые  густо хмелем.
И теперь уже на трёх
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жёсткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный  раз,
побрёл по ночи хмурой,
вдруг у берёзки белой
завыв про удачи час.

Х   Х   Х

Ветер  сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной  мощи обид,
на которых дымится  Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к её плодородной воде.
И мелодией  бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде.

И, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришны, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за весёлой лёгкостью Баха.

И надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
Возрождение - не  что иное
как чувство-мысль горячие,
от мракобесия  пут

вырвавшиеся, хоть  мумий
изжить до конца усилия
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих  изобилия
из генной мощи обид.

Х  Х  Х

Вид у развешенного  белья-
на верёвке - подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак  не надо,

так как днём, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертливая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного  кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетону.
Место в ряду человечества даром
не обретёшь, намотав на виски
и дерзостных мыслей  тонну,

хоть склони-преклони  голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) - ответ без вопроса.
Но осенью первой теряет листву
не клён и не дуб в обилии лет,
не слива, не  груша - берёза…

Собаке по кличке  Мишка

Эпитафия уместней с высоким
слогом. И если  строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их - к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,

из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире - и белья
не нашедший), пишу эти строки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты.  Та  машина,
что сбила тебя, - больше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что  «Волга» -
белая, чёрная? - мчалась недолго,
и, как в стогу  иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жёстком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе тёмном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придётся.
Я тебя закопал на горе.
Листья жёлтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня  утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звёзд блеска.
И вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руки палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что  по селу,
где предельная скорость - сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,

не приемля гадкого смеха,
возводя всё в масштабы эха,
заявляю: нет  человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий ему - до платформы,
где зябнет она, или озябла

уж  давно.  Но  это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит.  Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы - осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
И скоро совсем всё, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где зарыт ты) - память…
6 августа 2007 г.

Осенью
Карповой  Надежде

1.Небо укрылось за туч мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках  КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звёздочки с флагов смывала.

2.Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твёрдо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика вёдра
за пару минут  успеть 
наполнить до края, предела,
и, поубавивши  прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3.И станет всё в лужи одето:
дорога, песок  у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах  слаба)
тянула свой след на причал
седеющих  медленно правил,
где русской душой скучал,
а после - и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4.Коз  и овец  стадо
по траве  проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то ещё средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле её мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его  окликать),
чувствуя, как  одежды
высыхают на теле опять;

5.как за дверью из рая Каин
к Саваофу - словами лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия - политична,
экономики всё же  дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от неё  плоты
в водопады, а не в истоки,

6.где числа и времён владения
на пространство наводит мишень
в миг единственный - миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы - зодчество
на звучанье  грядущее нот,
когда плач в колыбели- пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звёзд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берёз и от клёнов летят.
27 сентября 2007 г.

Х   Х  Х

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький  Моцарт,
когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет,-

чтоб доставать до клавиш
пальчиками  руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но всё равно редки
настоящие  друзья,
как  чудеса света,

хоть первым он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда - попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой  бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

Х  Х  Х

Рубят  деревья на жерди и брёвна-
щепки летят, оставляя повсюду пни,
какие не может отметить с похмелья
лишь взгляд  лесника… Но всё ж ровно -
за октября  не полные дни-
вспахано поле; а между елью

и дубом  выкопал рылом  кабан
мох то зигзагом, то   кругом,
прямо  до  белой  горки,
где  экскаватором  котлован
вырыт в  мелу; и где двум подругам
деревенского  парня  Егорки

(ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их много в кошелки)
сидится  на солнце  неплохо.
Им видятся только  столбы
у крайнего дома, да чёлки
трёх ив небольших, откуда дорога

налево - направо  сметает листву,
что падает медленно  вниз,
землю желтизной  покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав  из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть  русла, которым  вода
на Курскую область  несмело
течёт, омывая  в  пути
сёла и маленькие города,
утопшего  юноши синее тело,
какое  ещё не удалось найти…

Строфы (в основном, в количестве более  шестиста двенадцатистрочных
строф предоставлен в самиздатовских сборниках
«Строфы» и «Под прямым взглядом».)

102.Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные  в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост  к условной кончине
девы  из  Назарета,
откуда в  своей  пучине
время  начало  света
метило  новой датой,
тайны  скупые  меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на  карася.

103.Оды, поэмы,  стансы,
Эклоги - за рядом  ряд.
Поэзия - просто  шансы
обозримый  квадрат
метров  вокруг тела
(изученных  назубок)
вывести до беспредела
последствия трёх дорог,
в котором, как  кокки,
не находя  дыры,
вращают  слова и строки
звёзды, пространства, миры,

104.молекулы, атомы, дали
дней  позади  и за
теми ночами, где стали
нам  заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие  в  них,
будто дела - в страницы
им посвящённых книг,
какие  порой  сдвигая
в масштабы  библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же всё человек?!»

105.Вычитанье,деленье,отсчёт
от точки у края  нуля
не верят, что мир живёт
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезённых в  Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей  вопят,
выуживая  из бед
России  словес шоколад,
а также их винегрет.

Накануне

Накануне  наступающих  выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей,
представляя которых ведущие партии
агитационно сообщают: вот - де наши
выдвиженцы, всё время работавшие
на благо России! Всегда забывая
указать хотя бы официальные суммы,
заработанные этими работягами при этом.
И нет ничего удивительного во времена
господства  проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев -в  них.

Меняя  существительные  с глаголами
И - обратно, можно быть уважаемым  долго,
тем более, если  отечественная  команда
по футболу на солидарных голах собратьев
по религиозной ориентации получит
право на участие в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и  «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетуссовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, всё  же по-крупному
удавалось, - в детективном  жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво  возводимой в него, хотя бы так,
как не очень  давно представленный  фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разрекламированного
«Остров»,- пусть  и недавний  тоже,
видимо, снят  на  скорую  руку.

И куры, расхаживая   во  дворе  по навозу,
припорошенному  крупицами  снега,
ковыряются  в нём  клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от невзгод
укрыться поглубже в подвернувшуюся
под случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу,
ни за уши. Но чтобы и как не говорили,
какими бы минусами и противоречиями
не кувыркалось  настоящее  государства,-
которое много - партийности, владения, полномочия-
нередко  тянут, как  басенные  лебедь, рак
и щука, в разные  стороны, не придавая этим
ему ни могущества, ни достатка, ни уважения,
ни уверенности, ни спокойствия, - всё же
никогда ещё в России её  граждане не имели
возможности и близко, как сейчас, влиять
хоть как-то своими мнениями, голосами
на жизнь, политику  и даже на распределение
властных кресел под определённые зады…

Комментарии

В  Астрахани  шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей  его, рассказывает 
о приближении  прихода некоего  Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который,-
продолжает он, - установит  справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…»Но разве не это же вершили,
не брезгуя и кровавыми мерами, те, кого
он почему-то так явно ненавидит?!

В Москве лидер новых  пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой относительно недавно правящих
его предшественников агрессивное неприятие теми
и религий и их адептов. И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире  искренне
верующих, как и то: какие мостики сотрудничества
можно протянуть от «Города  Солнца» Кампанеллы,
от «Овода» забытой на старости дамочки Войнич,
от  даже «Как  закалялась сталь» Островского,-
не говоря уже о «Капитале» Маркса и печатном
Ленина, - хотя бы к еврейскому Ветхому и , тем более,
к их же общечеловеческому  Новому Завету?

А в Сиднее американский  президент,
выступая на саммите, не только  путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть попозже, при выходе - двери, - возможно,
ужасаясь всё назойливо  мелькающих
мыслей  об  ядерной атаке Ирана, с одной стороны
осознавая, что настало очень удобное время
валить с ног  набирающую стремительно силу,
открыто агрессивную к его стране, опасную для
свобод и прав человека и демократии вообще,-
да к тому же владеющую огромными запасами
нефти! - исламскую цивилизацию, а с другой:
опасаясь  того, что последствия подобного
могут стать глобально разрушительными и
непредсказуемыми.  И  в первую очередь,
для  самих же  Соединённых  Штатов.

Х   Х  Х

Комната в маленьком домике на краю села
с одним маленьким окошком без форточки
похожа  на большой ящик, где живущие
дышат не воздухом, а отходами своих лёгких

и лёгких рыжего пса, с осени обитающего
тут же, под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью серой козы,
на которого хозяева - старик и  старуха-
почти не обращают внимания, не считая,
что избыток слащавых ласк собаке вреден.

И пёс, приветствуя абсолютно этот
позапрошловековой быт, настороженно
приподнимает облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит фразами из газеты,
вычитанными им  месяца три назад:
«А в Беларуси деревня не спилась…
Преступности почти никакой…Разница
между бедными и богатыми - минимальна…»,
добавляя, что и он там жил до начала перестройки.

Они выпивают спиртное, и вскоре старуха,
скривив  беззубый рот, тупо смотрит в окошко
на старика и выбежавшего вслед за ним пса,
остановившихся на пару у прислонённого
к стене сарайчика большущего колеса
от трактора «Беларусь» и с разных сторон
поливающих  его шины пенящимся содержимым
их  мочевых  пузырей.

Сельская предвыборная зарисовка
Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя  пьяная обстановка
в обществе накалилась, и партии замолчали
в ожидании результатов предстоящих
голосований, сознавая, что многим
политическим программам  ныне не попасть
в Думу, где давно никакой политики, наверное,
и нет, а есть клановые интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испечённые  матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая  чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестрёнке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце - Петьке, и они оба
хохочут. Пока девушка задумчиво не говорит
брату: «Знаешь, иногда я понимаю, в какое
хорошее и свободное время мы  живём!..
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донёс в КГБ…Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьёзно, полушутливо
подхватывает брат. - Экономику поднимать,-
называя самый созидательный - пусть и не
лучший -период в истории не только России,
но и всего человечества «системой, которая
сама себя ест…», вываливая на него, кроме
прочего дерьма, и потенциальную
предрасположенность русского человека
поедать в первую очередь ближнего, оставляя
дальнего - на потом, продолжая рассудительно,
как и сестра: «Проблем много, но именно Путин
поднял Россию с колен. Однако и наш дед прав:
главного Путин народу не дал - справедливости!
Примерно, тридцать процентов от всего
количества населения расхватали, разворовали
разграбили, прибрали в свои руки по-разному
общенародное. И надо бы им поделиться!
Каждому россиянину - ваучеры Чубайса
не на бумажке, а на деле! Деньгами или товаром!-
и он кричит в соседнюю комнату, где его дед,
лёжа на диване прямо в валенках, смотрит на
экран телевизора, по которому самый
внушительный  кремлёвский проект «Единая
Россия» крутит ролик, напоминающий зрителю
об ужасах девяностых и о годах правления
Путина, называя их годами возрождения:
«Дед-а дед!? Сколько тебе государство должно
по ваучеру?» «А-а, - отзывается тот, вскоре
сгорбившись выходя на кухню и, поправляя
очки, с придыханиями отвечая:- И не только
мне! А, примерно, семидесяти процентам россиян,
которым ничего из общенародного не досталось!-
он достаёт из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает, что по его
последним подсчётам не менее семисот тысяч
российских  рублей, бурча следом: - Разрушили
нашим трудом созданное - и возрождают?!» -
с ворчаньем направляясь обратно к себе.
Но внук, посмеиваясь, останавливает его
новым вопросом: «Дед - а дед, а  как бы ты
поступил, если бы тебе отдали этот ваучер-
в семьсот тысяч?..» - полагая, что дед
обязательно в распределении денег и про
него с младшей сестрой не забыл бы, однако
тот, морща лоб, отвечает: - «А моё дело!
В ресторане в Белгороде погуляю! Моё право!
А справедливое - отдай!» «Вот, - несколько
с досадой подхватывает  внук и советует деду:-
и голосуй за «Справедливую Россию». «У которой
справедливость только на словах…» - машет
рукой дед, с покряхтыванием ложась на диван.

Х   Х   Х

В центре города подожжённый  барак -
несчастье дельцам, доход по карманам
дельцам  от земли  втройне.
Корейцы, вылавливая  собак,
скармливают  их россиянам
в ресторанах по разной  цене.

Начальник милиции районного  городка,
став наёмным убийцей, за десять штук
зелёных  убивает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется, исподтишка
в Россию по каплям дождя  паук
вползает  с ловкостью  акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звёзды с краснеющими  боками
и пиками.   Лежащий  в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На которых  и Керчь  и Кача
смотрят, как на море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы  и звуки
не только не  новые, а заплаты

на каких заметны, как на пришитом
кармане - от семечек  дыни
пятна в  материи  вскрики.
И остаётся:  по паразитам
удар нанести настойки полыни
семи каплями,  и гвоздики-

тремя, пока  ложат  венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов - ещё сохранился в чулане.

Х  Х  Х

День спотыкается об ораву
минут, какие, его  кромсая
и  расчленяя по  праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк  Исайя-
со жрецами  Ваала, суть внешних

различий  приткнув во  славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию.  В державу
гимнастическую  экс - чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным  гонга

стекло окна лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол  мечтой  мёртвой.
Ожившие в теплоте  мухи
над печью  кружатся ордой,

пока за забором   отара
овец  пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени  детство.

Х   Х  Х

Конечно, поэт и в мрачные  времена может
не упирать остриё  пера  в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их или даже  брезгливо-возвышенно
сторониться. Или, нагнетая  в  мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать  подобно Фету: «Я пришёл к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц   «Капитала…»
Может хитроумно  похихикивать рифмами
над непрекращающимися   действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах  Талией  и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь  красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что  он  ест, но  и что  пишет;  и что поэту,
понявшему  его назначение  не  в  том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда  враждебно, даже когда оно
изредко навешивает  ему на шею  лавры,
которые часто  умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее  петли…

Х   Х   Х

Снов  кошмарные  выпады - прочь.
Манит  белая  зимняя  ночь.

Отказаться от тёплой постели,
и в пространство войти по метели

меж  сосною, берёзой и клёном,
провожающих шаг  перезвоном,

скрипом  тронутых инеем  веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь  если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

Х  Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

…Лучи восходящего  солнца,
переваливаясь через  стёкла,
медленно скользят  вглубь
чистой прозрачной  воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний  заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жёсткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь  гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко  выкрикивая:
«Слава России! - потише подтверждая:-
Набираемся сил! Набираемся…»-
осознавая, что до могущества
разваленного и им   Союза,
когда Хрущёв дубасил туфлёй
предупреждения по трибуне ООН,
ещё  очень и очень далеко.

«Хотя повторения  подобного
хамства, - думает он вслух следом,-
никогда бы не хотелось…»

…В однокомнатной   квартирке,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет» в руках,
бывший учитель  истории.

Он давно следит за статейной дискуссией
на страницах  о «развале  СССР»,
которую ведут разные известные люди
России, и, иронично  привздохивая, комментирует:-
«Ошибка партийного руководства…Не
определяющая роль масс…Геополитическая
катастрофа…Преступные перегибы власти…
И никто не упомянёт про главное трагедии?!-
почти выкрикивает он. - А именно: рухнул
в Лету, не имея серьёзных причин для этого,
первый массово ощутимый прорыв  части
человечества в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячелетия мечтали
достойнейшие и совестливейшие умы!
Преступления?! - передохнув, вопросительно
продолжает бывший учитель истории разговор
с самим собой. - Согласен несколько… Но ради
чего? Да ради той же великой идеи! Какое
государство было создано! Принял Россию с
сохой, - повторяет бывший учитель истории
высказывание Черчилля  о Сталине, - а оставил
с атомной бомбой! И что он, Сталин, приобрёл
для личного, для своих наследников, какие
состояния? Или тот же Брежнев? Андропов?
Зато Ельцин со своей кодлой умудрившийся
всего за пару лет развалить и разбазарить
богатства социалистической империи, созданное
всем советским народом, наверное, не постеснялся
миллиардик - другой долларов из них прихватить
себе, своей семье?!» - кисло смеётся бывший
учитель истории и, обессиленно замолкая,
плюётся в окружающую его, как ему всё
уверенней кажется, историческую оплошность,
которая будет иметь самые пагубные последствия
не только для народов бывшего  Союза, но и
для всего человечества  в целом.

…Третьи  сутки идёт дождь.
Подоив вечером корову в хлеву, бывший
директор сельской восьмилетней школы
(давно уже пенсионер), ставит на стол перед
собой кружку свежего молока и, медленно,
телевизор, по какому на этот раз впервые
показывают и мошенника-попа из
Волгограда, который нелегально организовал
эпидемически небезопасное для проживающих
за пустырём кладбище, обещая, что захороненным
там - прямая дорога в рай (?!) А какой же русский
не хочет в рай, да ещё прямой дорогой туда?
И ушлый батюшка быстро разбогател! Вот
только теперь сотням родственникам покойных,
уже, наверное, беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать их
бренные остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся   обламывать
при Путине преступные и непомерно
разросшиеся рога и олигархам, и оборотням
в разных погонах, и высокопоставленным
коррупционерам, опасливо деликатничает
с мошенником - попом, запугивающим
ставящих его деятельность в разряд преступного
бесами (?!), - видимо, побаиваясь впасть в
немилость у почти возведённой в ранг её
полномочий при царях православной церкви.

«Какая вера - такой и народ. Какой народ-
такая и вера… - говорит по поводу бывший
директор сельской восьмилетней школы,
с горечью вспоминая, сколько было потрачено
сил и труда, чтобы заложить в детях понятия
о добре, справедливости, достоинстве, разуме,
по крупицам собираемые человечеством
веками. - А результат?! Мракобесие и духовный
опиум снова торжествуют, всё сильнее
опутывая своим обманом Россию с ног
до головы… А русский народ, миллионами
повалив на их по-новому обрамлённые
золотом пережитки времени, подобострастно
кланяется и целует руки их представителям..»

…Несколько обрусевших давно стариков
украинских и белорусских корней, по - разному
причастных к литературе, на дне рождения
что нет сейчас ни великого писателя, ни поэта,
ни мыслителя. «И откуда им взяться?-
высказывает один. - Гнилое безыдейное время,
мелкие души. Посредственность заполнила
вновь воссозданный союз писателей, жюри
конкурсов, фестивалей и премий, и тянут
в члены и лауреаты себе подобных - по выгодам,
национальному, покровительствам, сексуальным
симпатиям, да по наши - ваши…Да мелочные
разборы между собой ведут…»  «И раньше
подобно было. - Подхватывает второй. - Вон,-
он указывает рукой на статью в местной газете,
где никудышный поэт, как-то  умудрившийся
при этом написать несколько великих
стихотворений, уже в который раз упоминает
о том, что был принят когда-то в союз писателей
почитаемым ныне многими Кузнецовым,
указывая, что волновался, сомневался перед
этим, но знакомый старший литератор его
успокоил, сказав, что Кузнецов - де русских
парней не «топит»…- он замолкает, кривит
губы, продолжая: - А ведь при советах членство
в союзе писателей - прямой билет в блатную
жизнь… При публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность - он
«русских парней не топит»?! - возмущается
на это третий из стариков литераторов. - А почти
в это же самое время гениальный Бродский-
еврей! - осуждался на срок за тунеядство, и судья
на суде с ухмылкой спрашивал у него: да кто
вам сказал, что вы поэт? Ни одного вашего
стихотворения нигде в печати не опубликовано?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, чуваш, мордвин? Сколько их утопили
такие вот кузнецовы?! - он замолкает и,
переводя дыхание, продолжает спокойнее:-
Когда-нибудь этот русский шовинизм - не
государственный, политический, а бытовой,
словесный, капля - за каплей - взорвёт Россию,
что от неё Московская, Рязанская и Смоленская
области останутся. - Вдруг заключая: - Больше
русских теперь, если без примесей, не говоря
о трёхсотлетнем монголо-татарском
порабощении, в России и не наберётся…»

«Да уж, - после некоторого задумчивого общего
молчания подаёт голос первый старик -
литератор. - Потому: не русский и т.д., а -
россиянин! Гражданин России - и всё!
И пресекать строго антогонистические
межнациональные враждебности! Как, кстати,
и по отношению к русским! - поправляется он.-
И до бытового уровня. - и, снова несколько
помолчав, заключает: - А для литератора-
вообще: пишешь, думаешь на русском языке-
выше принадлежности к России, русскому,
не глядя на любое родовое изначально, нет!»

Х   Х  Х

Распределяя и  занимая  места
в спешке жизни, не избежать коварства-
особенно тех, чьё положение стоя.
Протестантская церковь - подружка Христа,
православная - сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой  фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии - будто волны на море:
на поверхности могут не иметь связи,
хотя поглубже - она необходима!

Если даже шторма намного  лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей про вспышки соблазна.
В нашей стране, среди наших людей,
в это гниловатое  время
колодцем – при дороге -  опасно

пользоваться, если даже спящая Ариадна
видит во сне  двойника  Айвенго,
с нитью  бегущего возле карьера,
при этом вопящего, что ему неприятно,
что в Украине настырная  Тимошенко
вновь залезла на кресло премьера…

Х  Х  Х
Карповой Надежде

Под знаком вселенским  момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана - к стране - Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
прочувствовать: время - вперёд!
Минувшему  году  куранты
закончили громко отсчёт.

И в небо - огни от салюта,
с шампанского пробки - в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится  в единой игре.
Год  Две  Тысячи Восьмой
ждёт нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога  прямая
упрочит в нём радость и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, кто обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная  ёлка
средь города центра горит!
1 января 2008 г.

Х  Х  Х

Ночью проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что  свобода, -

будто земля  под ногой, -
может быть разной: благой, не благой,

твёрдою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна  человеку,
даже сумевшему в  ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень  различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою  упрямо-

к цели, не  глядя на  средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она  и вес, и размеры-

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключённая в теле,

всегда  к апогею  величия - мимо.
Свобода - принять, что необходимо,

пока средь неё ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решёткой

способен её   каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода - бесценна.

Х  Х  Х

Земля человеку  прочней,
чем море, река, вода,
даже если  на ней,
не оставляя  следа,
минуты последних дней
толкают его  туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на  трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далёкий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению - вниз.
Брёвна, доска, весло
не требуют  виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле,-
когда капитан есть,-
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя  колючий взгляд,
который толкает вперёд
руку, и наугад
возле тарелки ждёт,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия  трос.
Но это уже грачу
от голубей  вопрос.

В чаду биллиона теней,
не принимающих «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землёю, какая прочней,
чем море, река, вода.
5 января 2008г.

Х   Х   Х

Рядом с берёзой рос  клён.
Дальше рифмуется: был он влюблён,-

если к поэзии детства  на  нить
образ  седой и усталый  клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берёзе  уже  по зиме

два  мужика  под вечернею мглой
вдруг подошли с топором и пилой.

В ствол её впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, ещё в видимых соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор её, увозя среди мрака.
Клён на морозе от боли и страха

на это глядел, помертвев под луной,-
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки.
Жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в берёзу  клён был влюблён.

Х  Х  Х

Сдвинув  мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где  есть тень-
там присутствует  ад,

свой проецируя  след
каждой  макушке на край
выводом: тени  нет –
значит, вокруг  рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни - тем более - вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла  из-за кулис

туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носиться в просторах небес.

Х   Х  Х

Свет свечи  преломляет  икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение, будто, сбежав от Нерона,
всё приготовила это  Локуста.
Однако когда  пропоют

три молитвы, и  архимандрит
рукой  правой  крестообразно
благословит  обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой  основания  нет.

И подумав: какого  чёрта
ты припёрся на праздник сюда,
в монастырские  прежние стены?-
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в  никуда
потянуть снова волны антенны…

С мыслью  о  Крыме

1.Ставши на мост,
легче упасть
в полную звёзд
мутную  пасть
бегущей воды
прямо на  юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту  потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
плоды розовели,
пока не пролез
из жёлтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок,-
над дыней и тыквой,-
висел  артишок.
И утро молитвой-
в растения лад,
размеры и планки-
встречал виноград
сорга  «Кодрянки».

2.Поездки и туры
минуют так скоро.
Но видно датуры
возле  забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий  крутя.
И запах  лаванды,
словно  шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3.У Шуберта, Верди
мелодия  свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпив из гимна,
секунды с верёвки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики  линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Чёрное  море
к карпу, налиму,
кильке  на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где  «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

Х   Х   Х

1.И в леса  тоже можно уйти,
если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и  в  груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг  бы  перевести,
то, наверно, ударов  Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2.Тает снег. Проступила  земля
кое - где, ручейками  вода
вниз стекает, собой  разделя
склон, пригорок, куда-
через холм впереди, для
хуторов за холмом - провода
ток несут. И поляна-петля
за берёзкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3.Всё пропитано прочно весной,
но по-прежнему  всюду зима
февраля, как и  все белизной
припорошены  рядом дома.
И проносится ветер  сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной-
как  висящая  бахрома
над окрашенной жёлтой стеной,
где покоятся  книжек  тома
из  писарческой жизни иной.

4.Непонятно, зачем  вдруг мороз
атакует под вечер  порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами  явно оброс.
И зачем над склонённой горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться  решили всерьёз,
рассчитавшись на «первый-второй».

5.Быть у моря приятнее всё ж,
чем в плену чернозёмных равнин.
И зубами стучащая  дрожь
отдаётся  величьем  былин,
не вписавшихся в детскую
словом «раб»  или «господин».
Но кустами  заросшие сплошь
насажденья  промокших  рябин
средь пролеска, как в шерсти - вошь,
с лесом рядом – один на один.
3-4 февраля 2008 г.

В этой стране
(монолог брахмана Кришнадаса из повести в стихах «Всюду чужой»)

Кажется, что мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собирают, а именно: в стране  РАШН,
где всегда можешь быть удивлён - ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между  будущим и настоящим.

В этой стране  муть заметна колодца;
и никогда не прекращают  бороться:
с врагами, пьянством, коррупцией - теперь,
оплачивая из бюджета ещё одну дверь,
за которой, как ранее - революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране  достойным быть человеком
очень трудно, так  как век за веком
гниль копится и передаётся по  генам
от родителей к  детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя - «Мёртвые души»-
в вариациях разных - больше шепчутся в уши.

В этой стране всё  под лёгким  обменом:
грабитель народа  вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются  цели.
Подозрительно не что сидели, - а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады  любить невозможно,
хотя  говорить - а тем более, писать - осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если  заело - к  клизме
прибегают   налево  и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране   своего нет  лица.
Совесть эпохи  превращается  в подлеца.
Вчера кричали : «браво!», а сегодня - «позор!»
одному составному. Лишь  вор-
не в законе, а разбросанный по кабинетам-
всегда остаётся с добычей при этом.

В этой стране  постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьёшь ты, и не куришь - к тому же,
ты - как чужой. Тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, или навесить клеймо  «наркомана».
И участковый  заявится утречком  рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит тех, кто рядом,
т.е., ближнего, и  его  переносит с трудом.
Он жертвенен по анекдоту, где: пускай сгорит дом
у меня - лишь бы у соседа сгорело - два!
Мысли - одни, и совсем другие слова.

В этой стране, повторяя: «Господи, спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надёжнее  живут, прочность  ноги
сохраняя. Но значит: живущие здесь - враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране  народ добрый  по пьяне.
Не похмелился, не выпил - и полчища дряни
из него так и лезут словесной блевотиной в жиже.
Готов он наброситься на того, кто поближе
находится, и под  прямым  направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако  днём, вечерами, средь  ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие ,связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой  страной, именуемой: РАШН.

Ещё  недавно, примерно,  такое
думалось часто, но время  рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду - разные  люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание  туже,
то ясно под жёсткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство-отечество.
В пропасть скользит всё человечество.

Монолог студента Дайнеко о новейшей истории
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Рифмы  строк простых верны.
Было раньше две  страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой  пахан,
свой порядок и замер-
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
Напрямую меж собой
не вступали  они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ»-«господин»,
цели комкая в одну.
Но потом  вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой - коня,-
хоть планету всю взрывать.
Как же им тут воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!..
СССР  почаще верх
всё же брал в этой «войне».
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил  Горбачёв.
Он сказать всем предпочёл,
что среди прогресса призм
дал  откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
пусть приличны на показ-
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась,-
пока не увязла в грязь;
пока с ней не совладать,
когда в драку рать на рать;
и один - вроде б – народ -
в рамки наций и разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько  лишь лет
СССР весь - на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый-страна!
Так «холодная»  война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий  СССР-
лишь  величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине - Кучма,
в Беларуси-Лукашенко,
а обломки дальше - стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей  на  полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз и размер
как-то взяла  СССР,
хоть не к мощи этот вес.
Потому Ельцин как в лес
всё смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая,  и  медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия-
вся в развалины косые,
в стон тяжёлый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно  общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
до конца второй свой срок,
то кровавый бы итог
был, возможно. Сталин новый-
из народа, вновь готовый
жёстче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся, - однако,
Ельцин выпрямился в рост:
Путину отдал свой пост.
И сведя  звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно  восемь лет
отделял от мрака свет.
Упрочая больше власть
тем, что лакомое в пасть
ей кидал, позволив брать
безнаказанно, как тать.
Но поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Ну и спас  капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
всюду сеет свой  туман.
Буш сейчас главный пахан.
И так есть, видно, оно.
Только  всё сильнее «но»
в это русскою  душой
Путин. Мир вокруг большой-
от страны  и до страны;
и есть другие паханы,
пусть помельче их огонь.
Но горенье их  не тронь!

Х   Х  Х

1.Палец  распух,
ставши крупней
пальцев двух,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох  теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий  хорёк,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущий от звёзд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьёз,
что галстук и знамя
похожи на цвет.

2.Скользя в облака
на стыке дорог,
чей образ потух
на вымысле правил,
больная рука-
языческий  бог,-
попавший на слух,
который оставил

склонившийся  вид,
туманный  вопрос
под вечным прогибом
в мелькающий мрак.
И ночь зазвенит,
если  мороз
отдаётся скрипом,
выдающим  шаг

около  дыр
забора, что стужу
не тянут по крыше
до беспредела,
откуда  наш мир
ценит и душу
намного пониже,
чем  тело

3.к примеру, Европы,
какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы,-
в достатке слаба -
Джульетта иль Зина
от образов-порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
разбросанных ног
набухшую похоть.
И там, где аллея,
проходит Иван
таёжных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом чёрным
на длинные пряди
предлога до спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется  просо…

Х  Х  Х

1.Лужи в весны  начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!»-
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было…при Брежневе,
при Сталине, при царе…

2.Слякоть-не лучше  поры
зимней, но всё ж настала
весна.  И склоны горы
на ржавые  пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые  грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своим ответом
землёю обёрнутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3.Склонился  к погосту клён
серым своим стволом.
Остатки былых  времён
похожи на металлолом,
который  опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то ещё из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звёзды все за крестом…

Х  Х  Х

Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно  не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш - как называл игумен из Пскова
мотылька - пролетает по комнате,
будто маленький  самолётик.

Занавесок вдоль окон  шёлк
паутиной покрылся, и вид  деревни
его поддерживает, словно стену - стропила,
не зная, что церковный язык пришёл
в Россию от слов болгарско-древних.
Но то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим  и запятые, и точки
не в воздух тёплый, а в цифр  знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
её приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу - проросшие  злаки.

Поздравление

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое - по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с  Монголии давней  подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного  впереди,-

как бы сильно дожди не  полили,
изгоняя сияние  в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.
19 апреля 2008г.

Х   Х  Х

По утру соловьиные  трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели-
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и  рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту  эта строка.

С каждым днём ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянящего жизнь эмпирея
без богов, для которых - как дичь
человек, что порою зверея,
мчится вдаль, чтобы просто достичь
той земли, где всего  лишь Корея,
иль зараза - к примеру, ВИЧ-
для упавшего с трона  Гирея
в поэтической шалости клич.

И того что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от  мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто  ржавая жесть,
всё скрипят на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

Август

1.Август по лету
делает  шаг,
словно в примету
дней первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины  Дали.

2.Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3.Хоть и немного
не спала  жара.
И также дорога
плывёт от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4.иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обнял крапиву

5.и слева, и справа-
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6.прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7.бездумно  ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет  шеренги
до старой усадьбы
у каменной  стенки,
откуда до свадьбы

8.примулы с пионом-
листвы тихий  шёпот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчёлы над пылью
созревшей пшеницы

9.кружат, припадая 
к гречихе меж нею.
Совсем  молодая
капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода-
и сочен, и сладок

10.плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает  шаг.
2 августа 2008г.

Х   Х   Х

Нет   ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней  крепит дышло,
а крыши домов - стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро   и  ощутимо набила

морду  Грузии, тем  сделав  важные
заявления  мирового  значения,
которые давно от неё планета не принимала.
А по телевизору заседатели (присяжные)
оправдывают убийц почти без исключения-
видно, в  тюрьмах мест  стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой  крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка - первейшее  дело.
Разрывая напрочь с будущим  нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые  со всех  направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы  склада…
И поэтому написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники   фестиваля,
вместе взятые, участвовать в  нём  не надо,

тем более, если  лауреаты  заранее
определены  по самой  безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав  со  здания,
о том, что  «поэт-часовой  Вселенной…»,
пафосноголосо  и бесстыдно  вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот  поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз - прямо  на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона  в дупле  столба
прячет  сыр, хоть  лиса  от труда
славословий  на взгляде повисла.
И Нежегольская - и любая - тропа
не ведут  совсем никуда,
кроме  досады с потерей смысла;

где иногда отыскать можно  след,-
прикрутив  магнит  на копьё,-
отчужденья  Голгофы  и Мекки;
и где старый начальствующий поэт
рифмует  печатно  «моё - твоё»
в книжках, наваленных в библиотеки.
29 сентября 2009г.

Х   Х   Х

1.Небо  осенью  дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя-с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли  чинно,
в облака стремясь пролезть
остриём стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево,  то  направо.
И вверху  от  кирпича
крошек  красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жёсткою окрошкой,
где в песке жёлтом дитя,
заигравшись с серой кошкой
всё визжало, дополна
заполняя криком грудь,-
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2.Небо осенью  дышало,
а с берёзы жёлтый лист
осыпался, и  устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле тёмных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зелёную лягушку,-
там где  ссохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора  на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие  издали
лишь взглянул местный геолог,

3.проходя к брёвнам причала
у склонённых  ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда  оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие  погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия,и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в чёрном гробу,
в его дочь и в его сына,
что кусал себе губу
там  где выросла  осина,

4.сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью  дышало.
Ему было невдомёк,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий  поэт
начинается: когда не строки
представляет - жизнь саму.
У прошлогодней  берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег  укроет снова лес.
Пёс  бродяжий у забора
поскулив, в него пролез,
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал  Россию, тот

5.и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клёну,
приклонив того  на треть
и ветвями  затеняя.
Если на  восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхлённых гладь
всё же выглядит  пропаще,
пока трактор плугом шало
рвёт  у почвы  её  суть.
Небо  осенью  дышало,
и зимой с летом - по  чуть.
11-12 декабря 2008г.

Старушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка  болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти  внутри себя и из  дали.
А  перед окнами дома её  чужие дети
(своих не было) визжали, гоготали, хохотали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был  сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Ночью матери, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали матом
на  своих детей, требуя, чтобы шли восвояси:
погадили - и хватит!.. И дети их стадом
небольшим разбредались по грязи,
разнося  ничтожных мыслей бардак,
пакостливых  замыслов  тары.
Старушка шептала: «Что ж они так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются всегда  именно  здесь-
рядом  с моим  домом?!..»
В ответ ей  уныло  скрипела  жесть
старой  крыши, и страшный ответ комом
с осознания  опять перебегал в горло.
Она понимала, что скоро умрёт;
но всё  ждала, пока  тишина не стёрла
гогот и хохот, что где-то ещё изрыгал рот
детский, вспоминая странную  речь
племянника, что-де  холодильник с сервантом – ему,
после смерти её… И старушке хотелось сжечь
всё, чтоб не досталось ничего никому:
«Делите  уже, сволочи?  Нате!»
И знала, что мысли эти такая же блажь,
как и сожаление недавнее о гранате.
И губы  её обессилено  «Отче  наш!»
выводили, хотя сквозь  усталость
она  сознавала  до самой  горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось,
а лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была  червяком  средь червей в куче поганой
барахтаться  жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряжённости постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать»…

В поезде
(монолог Кости Врублевского из повести в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский  прётся  в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке, стихи
поэт кувыркает  в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на  слух.
В каждый  плацкарт вхож
водки  палёной  дух.
Женщина пьяная:»Лжёшь!»-

кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные  тонкие  пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь-
тянет мочой. По  России
сибирской  в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колёсами  лязгая
прямо  в рану  былую  ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней  нормального не было раньше,
и сейчас не  увидишь  тут.
В Европу б, на Запад подальше
отсюда, где по-человечьи живут
народы, без липкой  фальши,

без жуликоватого  блата
под   пьяной  души бред.
Навек! Как ни будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают…Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела  одинокий  путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к  Богу-
не от религий!-  взгляд.
Проводят тебя  в дорогу
молитвы и русский  мат.
Во многом ты сам виноват…

Девушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром  гремел.  Земля  дрожала.
Казалось: миру - конец.
Девчонка к парню  бежала
по лужам, хотя запретил отец
даже на малый  миг
покидать ей пределы дома.
Страсть сильнее законов Ома,
прочнее всех  умных книг,
вещающих  о расплате
за  пылкие  игры  тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал  всё, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление  сил,
то про любовь невнятно
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый  шаг:
попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восточный гарем,
тащили, - такие  дела.
И третья  была  затем.
Четвёртая - в поиск ввела.
Вроде бы голос и вид
иные, а сутью - одно.
Подобно с полгода, пока СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нём вслух
не вспоминала, однако живот
её набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрёт он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чём не хотела, пусть с мужем
не суждено всё  по всему,
вспоминая одно: как по лужам
на свиданье бежала к нему…

Х   Х  Х

Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто  звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска  унылый  вид
и леса цветной колорит
растянуты  в  этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время  зимой.
Мужчина улыбчивый ,в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне  с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором  совсем не ровно.
На прицепе навалены как бы шутя
берёз  и дубов  брёвна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит на стену угрозы.
К нему приближаясь, хозяин - старик,
талдычит ворчливо вопросы.
Морозы, большие  морозы
взобрались на градусов пик

по минусам  ниже  нуля,
как будто  сюда  Север
явился  нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер,-
как соседки упившийся деверь-
спит под снегом, заполнив поля.
4 декабря 2008 г.

Кое-где - везде…
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса-пятая всё ж  власть,-
так огни  её  померкли,
уступая  место  церкви.

Основная прессы  роль:
все четыре  под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,

если кто - иль весь народ-
обделён, пусть не орёт
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас

прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…
Из других губерний кучей-

вот такие  чудеса?!-
раздаются голоса:
надоел  свободы груз!
Мы - писателей союз!

И согласны все в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет,-
принимают пуст в бюджет!
Честно, смело – всё равно
и не пишем  мы  давно…

В России живём…
(монолог Сергея Качана из повести в стихах «Всюду живой»)

Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает, что у того, мол, золотые  руки,
добавляя к этому самое веской оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живём…»

Торгующий на рынке, продавший покупателю
тристаграммовую бутылочку  керосина
аж за двести рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и  себя с собой перепутаешь…


«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращёнными деньгами покупатель.-
В России  чего не случается…»

И лишь порой в этот тупик общественного
сознания и осознания, на котором злополучный
воз -да и обоз,- как и раньше, как и всегда,
остаются на том же месте (хотя кажется, что
вроде бы движутся и по вертикали, и по
горизонтали); в эту случающуюся из дремучего
прошлого болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского духа
врывается из глубины веков фраза: разве может
быть что хорошее из Назарета?  Врывается и
исчезает, вдруг напоминая, что не только в сказках
гадкий утёнок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

Х   Х  Х
(монологи Сергея Качана из повести в стихах «Всюду чужой»)


...Понимаю, чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объём впереди иль отрезок,
что всегда  беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчёл залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признает  вовек  сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


…Замирая меж  цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
случайно застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но всё ж продолжающих часто парад,

орущих  ещё славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

Из  сборника  прозы и стихов  «Повести. Стихи».

Сельские деды

Пусть повинны  девки сами
и за смех свой, и за  всхлип.
Молодыми  жеребцами
был  Федот да  и Филипп.

И налево, и направо
куролесили  они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все  дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что  горело в нём давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили  вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая  кобылица
по селу - цок, цок - идёт.
25 апреля 2009г.

Х   Х   Х

Криминальная жизнь, будто тучи  вокруг
нависает, нудя  по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая  из  рук,
не сломает  иглу,
всё торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся  планов и  лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке-с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две  берёзы и липа.


Вот и всё - образ, мысль и пейзаж-
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зелёной листвы, в «Отче наш»,
повторяемый  как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где «СОС»

нету силы  отправить кому-то,
понимая: никто  не спасёт
в этом мире, своём и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то  ли год
проползают  сквозь время  ужом…

Х   Х  Х

Присохший, листвою не густ,
на горке  меловой  куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию - Пруст,
как старость - шаги в «не быть».

А рядом - пропитый  мужик
лежит, свесив синий  язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии  сбросил прыть

на соседа, который  в рот
никаких  спиртных не берёт,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьёт,-
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный - от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звёзд нанизавших на нить…

Х   Х  Х

Находя  отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата - риском:
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись  в пятне  тучи,
что любых  облаков  круче,-
пока дождь  будет без  прицела
поражать  мокротою тело
соскочившего с неба  обстрела.

Село…

1.Проплывая  по небу  начала  июля,
солнце безжалостно  жжёт чернозём,
ещё покрытый  зелёной растительностью.
В комнате старого кирпичного  дома,
укрывшись от жары шторами на окне,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому снова рассказывают, что в России
нынче развелось видимо-невидимо неких
педофилов разных возрастов и порой при
значительных должностях, вылавливающих и
увлекающих детей, чтобы вершить над теми
свои похотливые и гнусные дела; и их жертвы
количеством приближаются к сотням тысяч…
« А что с ними, с этими детьми делать? - пьяно
ворчит на это дед. - Непослухливые такие! Вредные!
Пакостливые! Вот и опускают их, чтоб не вякали
и знали своё  место… Только, - продолжает он
задумчиво, - что ж это получается? Что поколение,
которое нам на смену, - почти сплошь пидарасы?»

«Ну ты и балаболишь абы что! - также  пьяно бурчит
на него бабка. - Уголовная твоя морда! А если бы
наших?! - прислушиваясь вдруг к затихшему
горлопанству во дворе внуков, и комментируя это:-
Надоело, видно, глотки  рвать…»

«Да вряд ли, - не соглашается с  нею дед, полагая,
что их внуки полезли в огород за клубникой
к соседям и похваливая  тех: - «Молодцы! Хоть и
опущенных много, но хваткое поколение всё же
пришло нам на смену: сначала обчистят соседский
огород, а потом лишь за свой  возьмутся…»

2.А в это время их внуки - мальчуганы, закончившие
недавно четвёртый и третий классы школы,
с такими же малолетними девочкой и её
двоюродным братиком, укрывшись в колосьях
дозревающего ячменя на участке другого соседа,
занимаются там «сексом», а именно: не снимая
трусики, шоркаются по оголённому животику
лежащей между ними девочки. И двое братьев
отшоркались, и теперь дружно уговаривают
третьего мальчугана, двоюродного братика
девочки: «Трахани её, сюку, трахани!» «Трахани!» -
подключается к ним и девочка. - Чево ты-ы?..»
«Не-е бу-у-ду-у!» - непрочно упирается тот. И его
спасает угрюмый хозяин участка, заподозривший,
что дети опять забрались зачем-то к нему в ячмень
и с прутиком в руке направляющийся к ним.
Увидевши его, дети резко вскакивают и убегают
по дороге вдоль участков, слыша от бегущего
за ними угрюмого мужчины: «Чего повадились?!
Весь мой ячмень вытоптали?! Будто он мёдом
намазан?!», не догадываясь, что…похлеще,
чем мёдом - сексом!..

3.Бабка и дед двух внуков, вышедшие на эти
крики из дома, с  негодованием наблюдают
за происходящим. «Вот гад! - вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. - Как  детей не любит?!
Только приблизятся к участку - и гонит…-
предлагая: - В прокуратуру надо на него заявить.»

«Зачем… - не поддерживает её  дед, ещё с
механизаторства в колхозе враждующий
с непьющим соседом. – Собраться - и самосуд
над ним устроить!.. За это сейчас ничего и не
будет: шутка ли? - детей не любить!..»
10 июля 2009 г.

Х  Х  Х

Солнца лучи споткнулись  о рать
деревьев на горке, росы на рассвете,
и  о  соседей, что уж  орать
начинают - и сами, и их дети.
И это  как-то назойливо надоедать
стало теперь, хоть  в сети

вчера на реке  на попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь непонятна, если не виноват,
а тебе вдруг  по уху и глазу
лупят так ловко, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое  зелёной  травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой или не твой,
а в глубине его, сути и  ила
присутствии, даже если конвой
времён затерявшихся бродит уныло…

Х  Х  Х

Не выйдя за  рамки приличий,
застыть  у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который  послать на
три буквы - российский обычай
после бутылки вина,

что  выпил  вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним - пустая затея,
как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать - лишь фраза,
лишь образ на тёмной  стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

Х  Х  Х

Поезд  мчится на Брест,
покуда  комета
режет неба звёздный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубашки, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал  паук,
чтобы  лгать про неё оголтело.

Хоть дождь по шиферу крыш
всё дубасит, но твари-подростки,
как и раньше, в галдёж по селу.
Когда что-то сам себе говоришь,
то обычно фразы не жёстки;
и котёнок  в сарая  углу

ловит  мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить - да и писать-
вернее, если мысли  свобода
укрепляется как-то любовью…

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Двуногих  тварей - миллиарды.
Все в козырные  метят карты-
над ними Иисус иль  Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно,-
не тишины  и не  покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей - миллиарды.

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

1.Упираясь  взглядом в решётки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!».Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и  что он  словно
напичкан  марширующими солдатиками,-
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2.Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических  системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравиться побыть то кошкою, то собакою,-
чтобы мог, где хотит… В нём же  почти
поголовно напичкана тысячелетняя
предрасположенность  к алкоголизму,
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино - водочные прилавки,
когда кавказцы тут же ограничиваются соком.

3.И это не хула на своих, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании – анти -
не устраивали, ибо не в одной пьяности дело.
Потому что непьющий ещё и некурящий
подросток, не сумев первым попробовать
нравившуюся ему девочку, врачует свою досаду
тем, что напихивает в погребной замок соседа
спичек, понимая, как  тот уже утром побежит
на разборы к родителям его одноклассника, который
и пьёт, и курит, и был ранее замечен в пакостничестве.
И подобное заметно поднимает подростку настроение.

4.Но  «мафия - вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает  постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жёстко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование - лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке»,пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, - что их слышит вся страна,-
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой  истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

Х  Х  Х

Ячмень  убрали.  Все комбайны
на стойла гонят в  гаражи.
Можно уже под  песню Лаймы
Вайкуле  линуть от души

в себя  вино из  голубики,
иль  как обычно - самогон.
Потом под чьи-то визги, крики
у трёх зашорканых  окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг  распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь - не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через  ругань в перемать,-
чтобы случайно как-то  снова
её  по-новому  начать…
16 августа 2000г.

Х   Х  Х

Туман  вечерний  намотал
в свои  лохмотья чернотал

вдоль  берегов. А  там вчера
играли  солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой  реки,

где глубина немного лишь
выше  колен; ну  и  камыш

рассыпан  всюду  по воде,
чтоб молодёжи было где

раскрыть и сокровенный вид,-
если любовь вдруг «задымит…»

Х  Х  Х

Женщина, разъярённая, как  собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтоб поиметь с кобелём случку,
орёт  на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а  её  сестре
(по нему и другой матери),
живущей беднее намного.
Желтеет листва  в  сентябре.
Тыквы и яблоки - на скатерти.
Да и у речки  простая дорога

Не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле  школы, на дряблом крыльце,
где давно не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме - ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж  загона  брёвен,
не слышит и пастухов  крик,
так  как, становясь  старее,
всё  прочнее  собою  условен.

Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1.Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой  покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре.
Хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в  Каннах,
иль  поэта  наводят на  стих.
И все  эти «материнские  капиталы»-
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни  достигнутой  цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не  упираемой  в  ложь,-
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения   России  даёшь!

Впрочем, в туннеле  ещё не потух
лампы  свет, пусть  взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью  вытеснил зелени аромат,
оживляюший   запах  земли,

белоствольных  берёзок  стать,
игольчатых  елей  сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Учёным так и не довелось доказать,
что  животные  единого  вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он лишь изредко уничтожаемых им
отправляет, смакуя  инстинктов тьму.
Но осознание, что он - малая часть
Планеты, и  когда-то другим
место уступит - не приходит к нему

Он царственно смотрит  вокруг,
не  ощущая  Природы  обид;
твердит с уверенностью  шалопая:
мол, всё хорошее - дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие  мысли даже на темени
затесались, но решенье  задачи
камнем  тянет  в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так  или  иначе
деформировал окружающую среду.

А целый  минувший  век
Природа стонет, как  Голгофа,
от того, кто у неё  на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
не замечая, что катастрофа-
экологическая - у  него  на носу…

Двух судеб сюжет

Вдруг в саду  обожжена
яблонь часть, и  груш.
У него умерла жена;
у  неё - муж.

У  неё - двое детей,
двое - у  него.
Всё по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их всё ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова  муж, жена.

Время длится для живых,
а для мёртвых - нет.
И легко улёгся в стих
судеб двух сюжет.

Х  Х   Х

Будто  впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
чем если напрямоту.
Не пропоёт  пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет  на бороду

волос  седой,
если  ещё  вчера
не было  бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остаётся  след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно не радио,
а компьютер изобрели.

Х  Х  Х

В осень позднюю встав спросонок,
не успеешь   ступить  на
пол, как услышишь: парень - подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
крик и галдёж малолетних орав,

у каких  уважения  к  старым-
и пожившим, прожившим - нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже  пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с записей летних
изгаляется смехом  «аншлаг»…

Х  Х  Х

Осень   снимает  последние листики
деревьев, кустов  около
зияющей  на  горе впадины.
Оттолкнувшись  от точки мистики,
чтоб кривить за полётом  сокола,
ощущенья   Наташины, Катины

по накалу  намного  сильнее
не  только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны  и  Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить  в   проводах вольты,
которые  иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием  и встречей
тёплых вод, забегающих к  ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
из неё не выплывешь предтечей,
называемым  Иоанном;

не подхватишь  глоток  вина,
выпавший изо  рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды  под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе  эрудита.

Этот  день

1.Никому  не  отдам этот день,
от какого остался лишь  пень
во дворе, да  усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
Да жены  тихий голос: «Надень

на себя  твой  зелёный  халат…»
Не мы сами - другой  виноват,
если с жизнью порою не в лад,
в балаган превратился  парад,
и ногою  спортивно  под  зад

саданул вдруг пацан  старика,
хохотнув тут же другу: «ха-ха!»,
у которого  тоже  рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы  где…»
Говорил  это  из УВД
лейтенант, что стоял на воде
мутной лужи у сквера. И те
побежали - не видно нигде.

Вот такой  получился бедлам.
капитал материнский для мам-
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
Никому этот день не отдам

2.даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с забором в судьбе,
как  бумажка  на старом столбе
зависающим, иль похожим на «бе-э!»-
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся  между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно  бы  Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
всё равно  пахнет гнилью и хной.

Всё равно: что сегодня, иль что вчера,
где с экранов  кричали «Ура!»,
когда к немцев воротам  игра
вся смещалась, и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
всё туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый  курень,
приютивший в себе дребедень.
Никому не отдам этот день.

3.Пусть смешался в нём с грязью навоз,
стала тёмною  шерсть белых коз,
и слова  пронеслись не  всерьёз,
словно стайка  взъерошенных ос
в дуплах  сломленных бурей берёз,

где  поражения нету, и нету  побед.
только ступишь в оставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины - так  велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где  «буль-буль!»
раздаётся, успеть бы  «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для   живущих  на  этой  земле,
для  лежащих спиной  на  столе;
для  видавших, как бегал Пеле
по футбольным  полям, как реле
разжимается  легче в тепле,

как  удары меняет  Ван-Дамм
при присутствии женщин и дам
(для которых противней  ислам,
чем висящий  на дереве  хлам…).
Никому  этот день не  отдам.
25  ноября 2009 г.

Х   Х  Х

В  пути  своём  одиноком,
если  глаза  сомкну,
возможно, что  с  Блоком
встречусь, иль антилопой гну,
прижавшейся  правым  боком
к тому электрички  окну,

что на дорог  параллели
мчится упорно  туда,
где лампы все перегорели
и полопались  провода,
когда из картин акварели
стирала дождей  вода,-

чтобы не знали взгляды
красок цветных  и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над  песком, у  края
обрыва, куда  вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски  чужого  сарая
нести к себе до двора…»

Х   Х  Х

Зиме  на  рвущуюся  нить
снег, смешанный  с водой,
нанизан  слякотью упрямой.
На свидание со зрелой дамой
спешит любовник молодой,
воображая, как будет долбить

её, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склонённые  чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая  смотрит  на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит  дороги серой  вдоль,
до синеватого  забора,
краем склонённого в овраг,
в котором затаился  враг,
возможно, вспомнивший не скоро
с собою сам разыгрывавший роль…

Х   Х   Х

Минул день - и в банке  прокисло
нашей  козы  молоко.
Принять совсем нелегко,
что время-всего лишь числа,

отметки, чтоб  переход
был  легче, заметнее, проще
по далям  в веков роще.
И вот снова  Новый год

по циферблату  часов  круги
заспешил плюсовать минутно.
Но  добрых порывов судно
пакостники  и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если  б  они  все
в наступившем году  сдохли!-

думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание  и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя  независимо слишком
средь скользких и лживых  натур,
среди посредственных  литератур,
по уровню уместным мальчишкам.

По стране, что уже  не  могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой  во тьме: угу-гу! 

Где обратно  вино на столе
разливается  красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на  Земле…
1  января 2010 г.

Х   Х  Х

Пускаясь в бега  за веком,
надёжней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как и - наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то  вперёд

двигаться, - чем  назад-
правильнее, если и плюсы
не заполняют взгляд;
если шары в лузы
попадут всё равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а - по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь…
Хотя отдаёт  словам
дань всегда чаще ложь.

На  могиле  бабушки

Путей  железных  левее  немного,
на окраине   Кривого  Рога
есть  небольшая  дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой  возможности: ближе
быть  к тебе, как, бывая на крыше,-
к небу. Здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
что - не знаю - сказать. Лишь взгляды-

мой  и твой - на рисунке плиты,
где  совсем молодая ты,-
вдруг столкнутся среди пустоты.
Взгляд один, ещё - вроде б - живой;
И другой, нарисованный, - твой.

Он-с твоим настоящим  схож,
как бегущая  памятью  дрожь
с несогласьем , что ты умрёшь,
или с тем, что сейчас  мертва.
И слова не найдут    слова.

И вопрос не продолжит ответ.
Из-за тяжести липких  лет
различить невозможно  след,
да к тому ж, осознать  связь,
что со смертью не прервалась.

Так  бывает, когда  вина
превышает испуг от сна,
где манящая  пропасть видна.
И в неё уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски.  Но  вот  в тишине
словно слышно: «Мой внук ко мне
вновь приехал!.. Хотя на дне
могилы останков моих не видать.
Ведь была для тебя как мать…»

Словно  слышно.  Как  мать была…
Даже  больше. И, наверное, от тепла
любви твоей  и храним ото зла
как-то раньше  и  до  сих  пор.
И вхолостую выстрел тот приговор,

что справедлив, если  учесть,
что жив  пока, ты тоже есть
на свете этом -  детства весть,
как осознанья часть. И в мир иной
уйдёшь всецело лишь со мной.
6 января 2010 г.

Баня
К.Н.

1.В  Шебекино  баня  всего  одна,
хоть тысяч под семьдесят  жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные  дни, на

празднества  тоже в  движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет  очищенья  души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день Старого нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке  сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар  вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей  тупо.
Запахи  в вениках  липы  и  дуба.
И по ступеням  стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее  прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием  «печь».

2.Бани  древней христианских церквей,
да и  иных.  Просветить  панораму
если  веков, то воскликнуть вдруг «Эй!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже  когда  приходящий  своим
видом  не  прочен, пивка прежде выпьет.
Далёкая  Греция, дальний  Египет,
на постаменте незыблемом - Рим

помнит она, главную суть их вместив,
к Волге  сместив и водам  Дуная.
Каждый, обряды  её  принимая,
сподобится и очищенья  мотив

познать  через  час  или  два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая  в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как  и когда-то, спуду
не отстегнув дань до конца,
вновь  повторяя: «мать и отца
до кончины своей не забуду!»

3.После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке
в каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся; про дело,

которое, затеяв  этим утром  рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
И даже о том, что за зелёной стеной
пол моется-парится вовсе иной.

О чём, не возникало путаницы  дабы,
можно конкретнее: там  бабы.
Они на мужика похожи - не похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важные отличья,
каких касаться нынче  для приличья
не стоит. Главнее - порывов затишья,
как  для творческой тени-двустишья,

вобравшие в смыслы  простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но  отдыха  после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4.Все, кто моется  в бане, - наги;
на лист чистый  подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят  надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времён, что  свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя  кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянные сани,
на каких укатить всё равно, как когда-то,
невозможно к себе без  возврата,

будь снег даже хрустящ  и  не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Всё - от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь  обезьяньего стада,

освещённого ночью  изгнаньем из рая,
и туда устремлённого. Знает парная
то, что знать невозможно  порой,
став  меж  морем и серой  горой.

Майкл  далёкий и близкий нам  Ваня,
когда скрипнут суставы, как  жесть,
вспоминает: на  свете ведь  баня
была, будет, и - главное

На  те  же  грабли… Рассказы, миниатюры, публицистичное, продолжение  повестей «Слова на ветер», «Шабаши пакостников», романа «Старики - России и миру…»

ВАЛЕРИЙ   ГРАН














ДВЕСТИ   СОРОК   ДВА
























Белгород-2012 г.




Гран  В.В.
Двести  сорок  два… Избранное.  Избранные  стихотворения, выборочные стихотворные сюжеты (части) из поэм, романа в стихах, повестей в стихах. (1994—2012г.)





Валерий  Гран—автор  восьми сборников стихов (в которые вошли поэмы, отрывки из повестей – и романов - в стихах, драмы в стихах, эклоги), а также  десяти сборников прозы (в которые вошли рассказы, миниатюры, публицистичные наброски, повести, части романов, и драматургическое: комедия, трагедия, драмы.
   Периодически публиковался - и публикуется изредка теперь - в газетах, журнальчиках. Из серьёзных литературно- художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
   Шесть первых сборников стихов и прозы В.Грана были полтора года представляемы по договору  в Интернете через московское электронное издательство.
   Когда жил в Крыму, был принят в СП АРК Крым.
    Серьёзно занимается литературой с  ноября 2003 года.
    В представляемый сборник «Двести сорок  два…» в основном вошли  избранные стихотворения - и вообще поэтическое,
написанные  автором с начала 1994 года по первую половину 2012 года ( избранное, - если проще), в большинстве издаваемое В.Граном в разных поэтических сборниках  ранее, а также имеющие стихотворную целостность выборочные отрывки из его поэм, повестей - и романа - в стихах, также в основном  представляемых им  ранее в изданных стихотворных сборниках.
В.В. Гран, 2012 г.


Посвящаю  моей  дочери  Веронике








Из  сборника стихотворений «По листве отшумевших строк…», Симферополь, 2004 .




Прощённое  Воскресение

Когда  весною   от  причала
Река  разлилась  до  креста,
И  лишь приблизилось начало
Ещё  Великого  поста,
То   накануне - накануне
Его всегда воскресный день,
Когда в волне на детской шхуне
Парус  мелькает, как  сирень,
И, позабыв про ветер  студный,
Несёт  всему о солнце  весть, -
Тогда хороший, чем-то чудный
Обычай в православьи   есть.

Как  только  блики дня померкли
И весь к свече стремится  взгляд,
Братья и сёстры, ставши в церкви
Напротив,  к   ряду  ряд,
Начнут  движение,  в  пути-
Кто не появится навстречу,-
Произнося  тому: «прости…»,
И, приобняв  легко  за  плечи,
Дальше, - чтобы на ясный, трудный
Призыв  поста и маленькая месть
Не привносила голос судный…

Перед  постом Великим  чудный
Обычай  в православьи  есть!
1995 г.

Х   Х  Х

Любовь  моя  в чёрном  подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
Как  только церковные  праздники,
Ты  к причащенью  спешишь.

А примешь его - вся  в  заботы,
В труды  ненасытные   дня.
Случилось  такое, что  ты
Совсем  избегаешь   меня

Мне  многое  в жизни  ясно.
И очень святого  здесь нет.
Но  в вере своей ты прекрасна,
«Прекрасна!» - всё  вторит поэт.

Хоть к осени ветры-проказники.
Развеяли   солнце  и тишь.
Любовь  моя в чёрном подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
1995 г.

Напоминала…

Тьма  вечерняя  сиренями день пинала
за  серым  библиотечным  крыльцом.
Улыбкой, манерой  держаться, лицом, -
но эта библиотекарша  напоминала
одну  знакомую, которая просто горела,
когда  юность   зарёй  розовела,
любовью к жизни, величием  океана,
примеряя к  будущему радужные версии.
И оступалась. А теперь, падая на дно стакана,
вместе с мужем - офицером (заработавшим пенсии,
сотрудничавшим с рэкетом, читавшим молитвы,
заходя в костёл, примиряя то, что непримиримо…)
порой между собой производят такие  битвы,
поглядывая на которые   два  херувима
на  иконе над роялем кружатся, как  полетели
в царство небесное  по  чужим  орбитам.
И после, спрессованные на  широкой постели
поцелуями, стирают ими  многим  обидам
названия,  смыслы  в  кошмарной  массе
вспыхнувших искр  для костра  страсти.
Утром же, в колледже, в  каком-то  классе,
говоря  вежливо  ученикам: «Здрасте!»,
она  выглядит, словно из тени моменты
и не касались её тайным  подпольем.
И те - озорные, курящие, прячась по - заугольям, -
говорят ей искренние, влюблённые комплименты…
1995 г.

О вере

Пришли  откуда - неизвестно.
Уйдём - неведомо   куда.
И это небо,  эта  бездна
Людей преследует всегда.
Уставясь в вечности пучину,
Припомнив   древние  огни,
Не столько смысл, не так причину
Всего привязаны  они
Искать, когда  ответы сбиты
В туман систем и веры сдвиг,
А оправдания, самозащиты
В душе на малый  жизни миг, -
Чтобы  смелее, если честно,
Лепить слова  на  провода…

Пришли откуда - неизвестно.
Уйдём – неведомо  куда.
1995 г.

В монастыре

Даль  осенняя  была  в тумане.
От дождя - все  кресты  вперекось.
Чтобы даме московской  Диане
в монастырском вагоне  спалось
хорошо  и тепло (будто  прочь
перегибы, изгибы, молва…),
молодой  послушник всю ночь
кидал в  печку  сухие  дрова,
добавляя  огня  понемногу,
кочергою  огонь  вороша, -
одновременно ей - и  Богу -
вдохновенным порывом служа.
1995 г.

Х   Х  Х

Если  выпить воды, то легче  движение
опять туда, где  искать себя  поздно,
где, как и в России, всё так  грандиозно,
запутано - перепутано, что  завершения
в форму  разумную  ждать  плохо
и не нужно, даже от глупости  охая, -
словно  красные звёздочки из поэмы Блока
падают  на  кресты  мистики  Гоголя…
1996 г.

Х   Х   Х

Утро, песня, жизнь за гранью
смерти   иль    рождения.
Пахло клюквой и геранью.
Поезда    движение
отдавалось   неуклюже
в  вымысла  забытие.
Отражалось  небо в луже,
словно бы событие
в фразе, втиснутой в газету
на  зуденье  дня.
Пробиралась осень к лету,
дождиком   звеня
по проснувшейся простуде,
по пространства скатерти.
Умирали где-то люди;
и   из  чрева  матери
выползали сизой ранью
с криком напряжения.
Утро, песня, жизнь за гранью
 смерти  иль рождения.
1996 г.

Х   Х   Х

Свет
быстро  длился
в вечера  гарь.
Когда я родился,
то  был  январь,
 днём по вопросам
бежавший в февраль.
Было 
морозам
силы не  жаль.
Было
в  метели
снега  полно.
Ветры 
гудели,
бились в окно;
рвали
все  звуки
на линий  меже.
От этого
вьюги
и рыщут в душе
моей,
часто воя
про лета тепло.
Хотя
всё  травою
давно поросло.
1997 г.   

Рассказ  уголовника

Над зоной  сибирскою ночь глубока.
Метели наводят   погоду.
Пятнадцать лет от «от звонка до звонка»
мой кореш Пертуха отбыл. На свободу
сегодня ему надлежало с утра.
Но только жестоки порою печали.
Пятнадцать лет отсидел, и вчера
его мы уже  провожали.
Чифир заварили. Семьёю одной
собрались под звоны гитары
на зоне рабочей. Я нож выкидной
ему подарил - в Краснодаре
своём чтобы помнил  меня,
как рядом по долгому сроку.
Кто ж знал, что такое? Себя всё виня,
я ночью не спал; что-то  Богу
доказывал мрачно, до одури злой,
забыв даже  личного мерки.
Снег тихо кружился над зоной жилой.
Мы вечером ждали  проверки.
И может, припомнивши прошлого грим,
из  юности радостной  снимки,
с молодым заключённым  одним
Петруха, как  раньше на ринге,
играли в строю, чтобы холод в обман
средь лёгких ударов, без стука.
И это заметив, вдруг мент – капитан -
Дежурный - к нему: - «Что ты, сука?!
не можешь спокойнее на полосе,
смирнее стоять, как средь камер?!..»
И говор замолк; и застыли мы все;
и как от удара, замер
Петруха. И что тут  возьмёшь
с мента, обнаглевшего в муть?
Но мигом единым Петруха мой нож
из кармана - и прямо  в  грудь
ему… Позабыв со свободой разлуку,
что мать ждёт года у свечи…
И снова удар: «За  суку,
зажравшийся чёрт, получи!..»
И брызнула кровь. Не для книжки,
не нежным стишкам тот парад!
Менты налетели; и  с «вышки»
по небу  плеснул  автомат
длинную очередь, - как от земли
 проклятие в звёздную тьму.
 И в карцер Петруху менты волокли,
дубася его;  а  сегодня  ему
на  свободу бы надо с утра.
Но как налетели нежданно печали:
пятнадцать лет отсидел, и вчера
его  мы  уже  провожали…
1997 г.

Х   Х   Х

Твои случайно тронул плечи,
сместив их в сторону чуть-чуть.
И от проснувшихся  наречий
нежданно потеплела грудь;
и сердцу легче как-то стало,
и взгляду - потеплей.
Дождинки - в блеск кристалла -
легли на вязкий  клей
средь трещин возле линий
стекла на том окне,
где вечер тёмно-синий
на вздох прилёг весне…
1998 г.

В Троице-Сергиевой лавре

Солнце  весеннее. Небо  всё чисто.
Паломники, толпы приезжих, туристы.

Огромные церкви; и цепи; и гайки;
и камни; и стены. И попрошайки -

все злые тогда, если денег дал мало;
ругаются вслед, как слово попало.

Торгуют вблизи; торгуют  далече.
Иконки, картинки, цепочки и свечи…

Не знаю, как избраны, милы  мы  Богу,
но бизнес во всём на широкую ногу.

Подобное, видимо, всё так и надо.
Служение - труд; труду же - оплата.

Труд нудный и нудный - по семь часов стоя.
 Поют и кадят. Без веры   такое

до смерти тянуть - лучше сразу на плахе.
Не оттого ли  иные  монахи

жестоки, и нервны; и с духами в битве;
мозги отрешают  упорно в молитве, -

какой не коснётся, возможно, слух божий.
Но то, что они как-то молятся всё же

бесплодно - иных плодоносий не хуже.
Ведь к морю стремятся и реки, и лужи.
1998 г.

Х  Х  Х

Ты пришла в свеченьи  даты
первомайской, в  радость  строк.
Наши скрещенные  взгляды
и   улыбки   за  порог
вознесли тебя из  края,
где  цветенья  воздух  чист,
где, и   бёдрами  играя,
шаг твой  плыл в зелёный лист
по  звенящему  напеву
от  девчонки - прямо  в  даму,
в ту  хмелеющую  Еву,
что - по  Библии -  Адаму,
пренебрегши  божьим раем,
тянет  яблоко: « И  ты
тоже  ешь! Пусть  мы узнаем
стыд  и  сладость  наготы
даже  и  ценой   расплаты
за чарующий  глоток…»
Ты пришла в  свеченьи даты
первомайской, в  радость  строк.
1999г.

Снимок  в  газете

Из  газетного  зимнего  листика
в дни весенние   ветер  принёс
этот снимок. Там женщина - мистика,
тайна, поиск  себя, вопрос.
Чёрным платьем прикрыта. Без фокуса
откровенного: всю  напоказ! -
ей, конечно, средь грубого конкурса
не иметь   ещё  лавров  сейчас.
В ней мне слышится звонкая  нота
от ручьёв, пробуждённых в борьбе
со снегами и льдом, и работа до пота
над собой, непокорность  судьбе.
Что-то резкое, что-то  безбрежное
(словно море, приявшее  штиль),
что-то  тихое, что-то  нежное,
быстрое! -  будто  автомобиль
вдруг завёлся, дороги  полосы.
истребляя под  скорости  грим.
И она за рулём.   И  волосы
разметались  её  над  ним.
И мелькают  берёзы, и  лица,
континенты, мечты, времена…
Окрылённая, стройная  мчится
в неизвестную  даль  она!
1999 г.

Постаревший  боксёр       Павлу Б…

Погуляв  около полувека, он стал  мужем
женщины  на  двадцать лет моложе.
Она повар. Обеды сытные, завтраки, ужин
готовит ему. Он стал упитанным, похожим
на  Муххамеда  Али  (и фигурою, и лицом);
и если бы снова на ринг-то в тяжёлом весе.
Когда-то давно, сбежав от того чтобы быть отцом,
он часто теперь напевает, бубнит: «Воскресе!»-
себе под нос, и заглохшие чувства в нём бесятся.
Он копит деньги; наотрез спиртное не пьёт,
с удовольствием отмечая, как месяц от месяца
у его молодой супруги заметно живот
набухает в стороны, вверх  и  вширь,
тайну в себе заключая, лелея  и грея.
Он порою считает по дням  время,
ожидая, когда  она  в  этот  мир
выбросит тельце с беспомощным нови,
в кричащем, бессмысленном вечно протесте,-
но от его и её клеток, костей, крови
себя продолжающих и возрождающих вместе.
1999г.

Познакомились

Навела  ресницы.  Накрасила  веки.
Страсти, что уснули в позапрошлом веке

пробудила  тихо, бросила  на срубы.
Наши лишь касались в поцелуях губы.

Наши разгорались постепенно  свечи.
Были ожидаемы  вечерами встречи.

Были все  оправданы  лёгкие обманы.
Были призакручены образы и краны.
Было запрокинуто в потолок мгновение.
Руки и колени  звало  единение

двух  частей  у берега, у реки излома,
у обидной ясности, что мы не знакомы

раньше - до потери, или до антракта.
И вот познакомились осторожно как-то.
2000г.

Х  Х  Х   девчонке с нашего двора

Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых суть:
руку тонкую иль – лучше - ножку
на случайном прыжке подвернуть,-
и жизнь сразу же просто  иная,
как в смещении тайных  побед.
По двору  ты идёшь, пожиная
взгляды  чьи-то, участие  вслед,
зная, что хромоты твоей  ноты
преходящи, как вечером – тишь,
и в усмешки твои  и остроты
скоро всем озорством побежишь,
ещё  путая  путь  и дорожку,
цепко  мыслью  хватая суть.
Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых чуть.
2000г.

Ноябрьское откровение

1.То было иль не было. Но всё  давно.
Оно промелькнуло  кадром  в кино,
как юность, как молодость, с алым заря.
А было  седьмое - тогда – ноября.
С завода не строго уже на парад
людей собирали; и я  был  вдруг рад
в  свой  выходной от души отдохнуть,
пополнить осенними чувствами грудь.
Был молод - и «умным» - я слишком тогда;
и жил, не стремясь в высоту, никуда.
И только хотелось красиво любить.
Но в мелкое, блудное светлая прыть
порой  оступалась, не веря  в  кино.
То было иль не было. Но всё давно.

2. После  парада  гулял весь  народ.
Пил, танцевал и, выщербив  рот,
орал  общим  голосом аж до небес:
«Слава труду! Революции!  КПСС!»
Не очень приемля от стадных начал,
вместе со всеми  я не  кричал.
И горд  оттого был в какой-то момент
той  отчуждённостью, где  диссидент
весь невзлюбил окружающий  строй;
и  тем возомнил, что он есть герой,
борец  и страдалец, к тому же - поэт,
ясно увидевший  к пропасти  след.
И чтобы задиристей, громче  упасть,
в стихах  обругал советскую власть.

3.   Было иль не было. Но всё  давно.
В мир открывалось пошире  окно,
и виделось часто  иное средь лиц,
не признавая  идей  и границ,
но глупо склоняясь к царям и крестам,
будто хорошее  именно там,
будто в разливы  весенние  рек
я - не  как  все -  не  простой  человек.
Этой надуманной  звёздности бред
в обществе стадности вёл под запрет,
покуда  туманом армейских  знамён
я не был  на время - и глупо - спасён.
Пока не сбежали мои  облака
в случай, который не понять пока.

4.  Было и было.  Но всё  давно.
Месяц, число, как и раньше, одно.
Только в разрыве огромном года;
только под ветром  иным  провода;
только под  властью другою  народ
(когда нет законности, наций разброд;
когда большинство  опять в нищету…),
который нередко о прошлом мечту
вынашивать стал, и ходить на парад,
хоть больше никто, как годы назад,
требовать это не  станет  никак.
И если так прочно упёрлись во мрак,
что и в саму  демократию: зря! -
отметим со вздохом сей день ноября!..
7 ноября 2000г.

Х  Х  Х          Николаю  В.

Снег  метёт  во всё  пространство
из  круженья   своего.
Что в душе  от христианства,
и что  супротив  него -
не понять под этим белым
покрывалом  бытия.
Снег  метёт. Как  будто мелом
заштрихованы  поля,
и тропинки  у  дороги,
берег  прямо  у  реки.
На  берёзе  две  сороки
замолчали от  тоски.
Катер  серый  у причала
на цепи застыл  опять.
Снег  метёт. И жизнь сначала
нет возможности начать,
юным стать, как песня эта,
что звучит, звенит вокруг.
Жизнь сгорела, как комета,
отражаясь только вдруг
возле двери, возле лестниц,
где разбросаны  дрова.
Снег  метёт. Ещё  лишь месяц -
и Христова  рождества
будем ждать из христианства,
или из  игры  в  него.
Снег метёт на всё  пространство
из круженья  своего.
2000г.

К  наступающему  2001 году.

Снег  по линии покатой.
В перебежках  тьма  и свет.
С  Новым годом, с новой датой,
раз какую в тыщу  лет
отмечать дано в текущем
продолжении  времён.
Знаменательно  живущим,
даже  если  под  уклон
жизнь в судьбе, как виноватой,
как теряющей  свой  след.
С Новым годом, с новой датой,
раз какая в  тыщу  лет!
31  декабря 2000г.

К  женскому  дню

Шире
на  всходе
теплящее  сна.
В мире,
в природе,
в мыслях - весна.

Утро -
как  свечи -
  блеском  одним,

будто
на встрече
с  мартом  Восьмым.

Рифмы,
блистая
в солнечный  смех, -
для  Риммы,
для  Таи,
для женщин всех!
2001г.

Три гибрида

Вышла  пьяная  обида
на развилку  ясным  днём.
Правят Русью три гибрида,
по которым мы  живём,
у которых нынче в лапах
наши чувства, быт, каприз.
Первый (главный) - это Запад,
а второй - социализм
(что по мыслям, по  игре,
в генах, - как  ни  колеси…);
третий-то, как  при  царе
было вроде б на  Руси.
Тянем с прошлого для вида;
тянем часть со стороны.
Правят  Русью три гибрида.
Правят, бродят средь страны.
2001 г.

Ещё  человека…

Солнце  палило. Свечи  горели.
Где-то  могила в глине и меле

вырыта была - копателям дело.
В тлении стыло покойника тело.

Пухленьких ангелов в небе балуя,
как-то устало тянул «аллилуйиа»

поп - для порядка в молитв сеновале.
Две резвых бабки ему  подпевали

разноголосо, в  мотивы  земные.
Вдоль по откосу к погосту  родные

гроб, где  лежало покойника тело,
несли; и дрожала, казалось, несмело

земля в сокровенной силе от века.
Ведь из Вселенной ещё человека

смерть за собой навсегда уводила.
Свечи горели. Солнце палило.
2001 г.

Приди

Приди, когда  вокруг  темно,
когда душе и мыслям туго,
когда царапает  окно
своим колючим снегом вьюга.
Приди, когда ещё  рассвет
не поднимает  все потери;
когда случайный чей-то след
тропинку не наметил к двери.
Приди, когда стучат часы
как колокольчик  заржавелый;
когда ложится на весы
и жизнь порой, как фантик белый
с конфеты, брошенный тобой
туда, где было чувству сладко,
и я - немеющий, слепой -
вдруг пробирался через складки
материй импортных к груди
твоей, целуя  шею, плечи…

Хочу с тобою новой встречи.
Приди, пожалуйста, приди!
2001 г.

Паломнице в монастыре

Ты приехала.  Ищешь  покоя.
Приложилась губами к кресту.
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету,
и таящей упрямо  цветенье,
будто взгляда достойного нет.
Но покой - это к области тленья,
запылившей сединами след
Но покой - пластилинное стадо,
где без  маршальской буквы «я».
В райской свежести, пламени ада
ещё тает душа  твоя,
раздвоясь, разбегаясь по равной
с незажившей земною мечтой,
с отражённой в тебе православной -
и языческой чуть - красотой
(на какую ты смотришь не строго,
как роса - на цветы и траву;
и её  к  проявлению  Бога
вознося, адресуя в хвалу,
все   заслуги  свои в  суету
низводя  и в  туман за рекою…).
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету.
2001г.

Не  рассуждай

Ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету мерцающем  свечи.
Не рассуждай, хорошая, о  вере,
а просто тихо слушай и молчи.

Ты тем права, что мелкие  дороги
часто пришедших завели  сюда.
Не рассуждай, хорошая, о  Боге;
о том, действительно ль вода

святая в бочках  и  канистрах:
попьёшь - и в возрожденье  сил…
Народ, царей, разбойников, министров
веками ею  поп  кропил.

И мы обратно в смутных перепутьях;
и грязи с чистотою в каждом смесь.
Не рассуждай, хорошая, о людях,
что собрались и тех, что служат здесь.

Ещё душою в правды смутной вере,
ещё звездой горя в своей  ночи,
ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету  мерцающей  свечи.
2001г.

Х  Х  Х 
(из поэмы-романа - в стихах «Астрахань».)

1. Иду по берегу  Кутума.
Лоскуток  от ткани синий.
Волны - из обрубков линий
по воде. Их  сумма
во всей  общности, в потоке,
в пляске брызг и суеты
так  плывут, как будто строки
по сознанию - в  стихи.

2.День с порывистой и ясной,
не нашедшей  свою  роль,
но по  «Набережной красной»
устремляющееся  вдоль
переменой  чувств во взгляды,
мыслей - в перемахи рук.
Чтоб в  «Большие  Исады»
 влиться капелькою вдруг.

3.Есть  в  базаре - от  вокзала
что-то: мельтешенье сплошь.
Загорел я. Ты   сказала,
что на  негра  я  похож,
 когда ночь смещает грани
 снов, и простыней  укрыт.
 Что же, наций в  Астрахани
 столько - мира всего  вид

4. в этом городе - по мини -
предстаёт, в клочке  Земли.
Раньше шелковицы, дыни
у  забора  конопли
вырастают  травы - ели
для дурмана, или  для -
для того, чтобы  шумели
пеной  прямо у  Кремля

5. воды  Каспия  кому-то,
даль веков сместив опять
в бред иллюзий на минуту,
опрокидывая   вспять
явь и то, что  нынче есть, -
в дыры  времени - пространства,
где  скрипит и рвётся  жесть
и любви, и  постоянства.

6. Есть величье в жизни трезвой,
и возможность  на  пути
поиск сути да и вес  свой,
не шатаясь,  пронести
так, чтоб в общего потоке,
в брызгах личной шелухи
отыскать порою  строки,
что вмещаются в  стихи.
2002 г.

На  встречу

Запах  нежный  цветов  и ладана.
Ночь звезду в камыши забросила.
 Наша  встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Всё возможное  и невозможное
разместилось за песни  окраиной.
 Как придёшь ты, такая  сложная,
 в простоте своей  нераскаянной?

В красоте  своей  неразвенчанной,
не уснувшей  капризами долгими?
На  улыбки  твои и плечи - на
нанесу поцелуи  наколками.

Всю  проведаю.  Будь разгадана
 даже в том, что в веках заморозила.
 Наша встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Запах  нежный  цветов и ладана.
 Ночь звезду в камыши забросила.
2002 г.

Этот дом

Приходил  я порой в этот дом.
Было  тьмою объято кругом.
Пьяной удалью  зрели слова.
Веселилась, гуляла  братва.
Часто ночью среди суеты
на него налетали  менты.
Кровь по венам кружил самогон.
Этот дом был похож на вагон,
где за жизнь не цепляясь, за высь,
приходящие в пропасть неслись,
заключив в себя сладкую страсть:
если падать - так громко упасть.
И упасть не на землю, а в ад -
как теперь уже здесь говорят.
Но в любой и войне, и возне
этот дом был рад искренне мне.

Пронеслось, пролетело лет пять.
В этот дом захожу я опять.
Где разгул его, буйство, и срам?
Этот дом превращается в храм.
Прост и трезв его небу салют.
Люди молятся, песни поют.
Парни, девушки в нём, но не те,
что клонились душой к пустоте.
В нём другая суть правит с утра.
Обращение: «брат и  сестра».
Свет со всех проникает сторон.
Я смотрю, и смотрю. Удивлён.
Дряблый путь не приемля к кресту,
Повторяю я: «Слава  Христу!»
И в своём возрожденьи вдвойне
этот дом весь рад искренне мне.
2003 г.

Х  Х  Х  Александру К.

В  обитель святую вернулся я снова,
чтоб стоя  выслушивать вечное слово,

чтоб  взглядом погладить кирпичные своды
(что строил когда-то, и силы, и годы

теряя),познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось,

хоть храмы  теперь - как на картинке.
Из кельи  мои  меховые  ботинки

вдруг  «увели»…И  по  белому  снегу
бреду я в носках, ругань к кислому смеху

крепя и с усмешкой косясь на  распятье.
Я вас  узнаю, православные  братья!

А из рухольной новой знакомый мне инок
уж валенки тащит вместо ботинок:

«Бери, брат. Будь каждый под Бога покровом.
Есть скользкие овцы и в стаде Христовом.»

Надел их на  ноги - и дело  здорово.
В обитель святую вернулся я снова,

чтобы познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось.
2004 г.

Дочерний  долг
Надежде Карповой

Жизни  драмы  от  начала
 Твоей мамы тоже не стало.

Горечь утраты, тяжесть заботы
вплели без пощады в тебя свои ноты,

как август в погоду туманы над Качей.
Больше полгода за мамой лежачей

днями, ночами ходила ты  стойко.
И за плечами усталости столько!

Но в сумрак вечерний душа вновь воскресла:
ты долг свой дочерний исполнила честно!

Исполнила  прямо, в цену  не играя!
Но всё ж твоя мама уже не живая.

Не вымолвит слова ни глухо, ни ясно.
И с этим ты снова никак не согласна.
10 августа 2004 г.


Из  поэтического сборника «Моря разбег вдоль Крыма»,
Симферополь, 2005 г.

Ночью на вокзале
иноку  Сильвестру

В год  наступивший достаточно снега.
Краснощёкие парни зашлись от смеха,
кидая снежками в девчонок рядом,
какие  тащат  себе  на  дом
сумки, чтобы с наценкой  на рынке
потом продать и платки, и косынки.

Не спать вновь ночью, конечно, трудно.
Осталось четыре часа - и утро,
 когда я пойду по дороге направо.
 По рельсам поезд «Москва - Варшава»
 протюкал, в серой  растаяв  дымке,
 как тает далёкий пейзаж на снимке.

Если почти целый месяц вне дома-
то снова  Россия до боли знакома
и неприветлива в алом забеге зари,
хоть православные  монастыри
часто надёжный приют с рассвета,
хлеб и ночлег. Но взамен за это

ты должен отдать им и силы, и труд;
порой для себя двадцати  минут
не сыщешь, - и всё  без  оплаты?!
Танцуют кресты золотые, когда ты
уходишь на холод, в лапы к туману,
в окрики риска…  А по экрану

телевизора возле цветастой стены
взрывы мелькают чеченской войны,
 рекламные выкрики, розы с настурцией,
 депутаты Госдумы, какие с коррупцией
 объявляют войну до её  падежа,
 но…с уважением, осторожно, и не спеша.

Мира крупицы в пространстве  вокзала.
В нём почему-то всегда места  мало
тем, кто скользит у чужой суеты.
Кружат спокойно по залу менты,
и не спешат  проверять документы.
Подобное - странные  нынче моменты.

Словно им выдали  новый  наказ:
не потрошить придирчиво  нас
без  оснований и безпричинно,
если сидим  или дремлем  чинно
в пальто   и   даже  телогрейке,
не ставя  ноги на скамейки…
29 января 2004г., Смоленск

Тот  город
Ивану и Малгажате С.   

Похожий   на  сероватый  брезент
неба  навес  на части  расколот
солнца   блестящим  диском.
Когда я порой приезжаю в тот город,
то он, словно музыкальный инструмент,
хранящий   память  о близком

для меня, начинает  неизменно звучать,
вырывая из памяти будто бы кадры,
сцены прошлого, лица-с улицы Брестской,
Вильчковского, Крайней…Я бы  рад
увидеть их снова, сняв чудотворно печать
с беспощадности времени. Но за занавеской

годов они почти все изменились, опухли,
погрязли в уважении, наполнились зрелым,
не оставляющим  шанса для возврата
цветущей юности, если  вдруг и с белым
снежком запустить в них старые туфли
и  текстильного  комбината

воздух, когда-то до  одури прелый.
(Жизнь в глубине - игра без правил,
где не много отводится на разминку…).
Валера Гичевский, Гена Акулич, Борис Левый...
Но и Саша Галькевич,
Слава Годун, Борзилов Павел
к золотой медали, к газетному  снимку
не пройдутся по рингу походкой, что победней
часто иных, чтоб бульвара Хэйнола аллея
им вслед прозвенела стеклом  разбитым,
восторгом ребячьим. Хоть и последний
издали напоминает  Кассиуса  Клея
теперь - и  фигурой, и  всем  видом.

Тот город, если приехать в него из Бреста,
встречает речкой, мелеющей  летом,
гаражами, садами, мостами, тюрьмой.
А в ней всегда найдётся место
для того, то с купюрами иль пистолетом,
протиснувшись в дверь, заорёт: «Город - мой!»,

ковыряясь при этом  пальцем  в  ухе,
лупясь зрачками в простыни на балконе,
на молодуху, в мороз оголившую ноги,
пока не начнёт различать угрозы, кликухи
разного  веса - вне закона и при законе.
Тот город увяз  уверенно в Боге,

неуловимом так  же, как ветер в поле,
отраженье луны, забежавшее на крыши жесть,
в веках заметаемых вьюгами  след.
Труднее понять, что всё по его - благой? - воле
происходит, доказать,  что  он  есть,
или  противное: нет,

когда вечером, сворачивая быстро за угол
высморкаться, а то и посмотреть на печали
оконной рамы, приютивший у стёкол герань,
упираешься в крест, в назойливую проповедь, в купол;
замечаешь, как люди - в сравнении - обмельчали:
рвут, копошатся, то христианин-то пьянь.

Для меня тот город слагается из давних фраз,
уцелевших домов, известных  только
моим сверстникам, хорошим  знакомым,
не потерявшим  слух. Идущая невдалеке сейчас
женщина напоминает…Ирину, Светлану, Ольгу?
Она  вздох, в моём горле  застывший  комом,

конечно же, е заметит.  Живущим ударно
ощутимей   мотив   банальной  песни,
крутой  анекдот, на  стене  иконка.
Да и вообще женщина по природе неблагодарна,
если ты даже первым открыл её, даже если
оставил  ей  что-то  прочное - ребёнка,

к примеру.  Не улыбнётся, не  приютит,
не предоставит, к тому же, ночлега,
возлюбив Иисуса современных мужчин больше.
И смотришь ей вслед, как ослепший  Эпит,
не бывавший  ни в Италии, ни в Польше.
Да ещё отмечаешь, что  снега-

в конце  февраля - в городе том  ещё до крышки
самогонного аппарата, какой, запах уничтожая,
хозяева вынесли во двор, на удивление их коту.
И за забором бегают, веселятся мальчишки.
Играют у сугробов.  Хорошего  урожая,
видимо, надо  ждать в наступившем году.
26 февраля 2004 г., Минск

Х  Х  Х

Цветные  глаза  семафора  у дома.
С этой женщиной мы почти незнакомы-

так, случайные  скромные  встречи
одиночеств, что жизни на плечи

себе возложили, как  многие  люди.
Ни в близком Христе, ни в далёком Будде

нам  не  найти  с нею  покоя.
Только ночью однажды строкою

уложу я  её  вдоль  метели,
чтобы спугнутой птицей летели

все разлуки, печали,  вопросы
ей и  в губы, и в груди, и в косы…
2 марта 2004 г.

Зима

Зима задержалась. Морозов  азарт
облапал все льды, и дворы, и сугробы,
и лица, и взгляды,  и  глотки.
И Женский день минул. Давно уже март
по числам стремится и шествует, чтобы
весны поотчётливей слышались нотки.

Но к вечеру  стало опять  холодать;
и снег  тротуар  завалил до колена;
и ветер свисти за окном, как разбойник.
На стены, на печи остывшие, и на кровать
(что помнит про страсти огонь непременно)
вдруг иней прилёг, словно покойник,

прокравшись в разбитое утром  стекло,
и в двери проёмы, в их  узкие  щели,
оставшиеся от ударов  ножа.
По улице  быстро, одетый  тепло,
идёт офицер. В  молодом его теле
бунтуется  кровь. Он  глядит на бомжа,

которого снег, налетающий  кодлой,
сбил с ног  наконец  у калитки.
И тот шепчет зиме  глухо и сухо,
будто женщине хитрой и подлой,
обобравшей когда-то его до нитки:
«Будь проклята ты, сука!..»
14 марта 2004 г.

Х  Х  Х

Весною мир  шире
становится вдруг.
И сумки, и гири
на мускулах рук
игрой  веселее
за избранный слог.
У парка  аллея
под танцами ног
звучит, будто нота,
шокируя шаг.
Обратно  охота
любить, или  так
приблизиться к песне,-
чтоб частью души!
И в небе, и в бездне
последней  глуши,
в закрытой квартире,
молчащей на звук,-
весною мир  шире
становится вдруг…
15 апреля 2004 г.

Женский  монастырь

1. Даль полей  удлиняет пейзаж,
как и мысль неуклюжую - дума.
Монастырь женский тихий. И шума
в него виды курорта и пляж
не привносят - ни дать, ни отнять.
Купола продолжают кресты.
Тарахтенья машин, туристической суеты
здесь не встретишь. И благодать,
может быть, из  забывшейся сини,
из затёртых  веками времён
свой порой  сюда тянет звон,
Лавры  все миновав и Пустыни…

2.  В платье чёрном сестра во Христе
Умный взгляд, и лицо - как из детства.
Чем из мира вдруг вызвано бегство:
обманулась в любви? неуют, как везде
по России сейчас, кроме главных столиц-
Петербурга, Москвы  и  Самары?
Травмы капризов  в аккорды  гитары,
в перелёты  осенние   птиц?
Вечно  пьяные  рожи  мужчин?
Хохот, злоба, семейные  склоки?
Иль застрявшие в памяти строки?
Наслоение  разных  причин,
затянувших  в туманную  высь,
на запутанный в вечность причал?
Можно так объяснить: Бог  призвал
на такую судьбу, чтоб спастись…

3.Нас  никто  никогда  не спасёт
от себя, от ползучего к вечеру дня,
от сомнений пустых, от живого огня,
что завещан нам  из роду  в  род
приложеньем   с  Адамы  и  Евы;
и волнует  и сердце, и  кровь.
Нежность, ласка, забота, любовь,
к продолженью стремление - где вы?!
По каким растерялись  раскатам
и в какую  упёрлись  мечту,
обратившись лишь только к Христу,
к кошкам  многим и многим котятам,
каких кошки плодят  бесконечно,
в монастырские  шлясь  кусты,
где их  сытые ловят  коты,
чтобы  после оставить  беспечно…
10 мая 2004 г.,  Солотча

Серёга

Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в кювет.
От  рождения  Серёга
прожил жизни сорок лет.
Посидел в тюрьме, а там уж
нахватал  столько всего.
Ни одна здесь  баба замуж
не желает  за него
выходить под перезвон
даже самой лютой стужи.
(Хоть иные  самогон
в деревнях теперь не хуже
в горло льют, чем мужики…)
Им  Серёга  не  с руки.
Пьян; угрюм; и от зари
мат клокочет в нём без страхов.
Смотрит зло в монастыри,
с подозреньем - на монахов.
И не верит вечным встречам;
ни попам, ни  чудесам.
Похвалиться  модным нечем,
если покороче.  Сам
он об этом знает, путь
продолжая к иве хилой.
Но порой  расправит  грудь
и с какой-то нежной силой
скажет, словно благовест
ему сердце  тронул  броско,
словно заслонила  крест
за его  избой  берёзка,-
скажет гордо:  «Я из  мест,
где мой знаменитый тёзка
жил, творил!..» Как завороженный
пропоёт в родную ширь:
«Вновь  сенокос  некошеный…
И лес…И  монастырь…--
замолчит, как  запятая
слова,  песни  на краю;
и победно: --Рать святая
если крикнет: будь в раю!-
то скажу: не надо  рая!
Дайте  родину  мою!..--
на свой лад. Потом убого,
с кашлем в дым от сигарет:--
Жил, творил…Тоже Серёга!
Но не ровня мне…  Поэт!»
Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в  кювет.
20 мая 2004 г., Константиново

Х   Х   Х

Июнь. Пропитан  воздух  жаром.
По телу  пот. Туманятся  глаза.
Как будто из Сибири, где горят леса,
где часть тайги охвачена пожаром,
сюда придвинулась  вдруг полоса.

Плакучих ив взметнулись кверху чёлки.
По небу  бродят облаков стада.
Горяч  песок; теплит у берега вода.
И лишь в глубинах  мутных  Волги
приятно  охладишься  иногда.

Купаешься. Тупеешь. Мысли - в лени,
как и движения, порывы.  Взгляд
в лодку упёрся, и в скамеек  ряд;
стыдливо тронул женские колени,
и вновь спешит в себя  назад,

все обогнав вдали  автомобили,
чужие, прочие и разные  шаги,
и даже волны  быстрые реки
(что эстафетою  на  мили
одной, и так  же  далеки

и там, и здесь, и за тем яром,
где расплелась  цветов  коса,
где снится травам всем гроза…).
Июнь. Пропитан воздух жаром.
По телу пот. Туманятся  глаза.
26 июня 2004 г., Астрахань

После  Коктебеля знакомому поэту

От конфетных  сладких горошин
привкус горький; и то что  пели
по пути нам вчера - пронеслось мимо,
«В доме, где жил  Волошин,
без всякой коварной  цели
запустение  духовное ощутимо…-
говоришь ты, пройдя у сада,
где на яблонях - яблок грузы,
где ещё  всё  так пахнет летом,
прибавляя: - А ведь когда-то
там царили и правили  музы.
Слово первое было - поэтам!»
Что ж, то время пришло в упадок.
У обочин - иные  столбы,
при обратном вращенье  юлы.
Но залив так же полон загадок,
так же волны в разбеге  слепы.
А на эстраде покрытой туманом скалы,
с какой спуск без проблем невозможен
к морю (где  то исходит на мель
и лежит  к  облакам  под углом),
сё казалось:  стоит там Волошин,
глядя с любовью на Коктебель
и на ставший музеем свой  дом…
5 сентября 2004 г.

Х   Х   Х
Надежде

В твой  день рождения было тепло.
Лишь несколько жёлтых листочков снесло
ветра порывом по веткам  с утра.
Нас разлучив, рада была твоя сестра.
Баламутное и истеричное  жало-
с целью  «спасенья» - в тебя не вонзала,
хоть и, наверно, хитрила, как прежде,
мелочность мысли укутав в  одежде
слов  об искусстве, религии, чести…

В твой  день  рождения осень на месте
застыла своём, незаметна  ничуть.
С моря волна скалам берега в грудь
била не сильно, а будто лаская.
Что ж ты смиренная в жизни такая?!
Вместо того чтобы рваться из плена,
не поняла то, что разыграна  сцена
вплоть до падения с криком у двери?!

Известно давно, что  кусачие в  вере
прячутся  часто, за именем  Бога.
Но если Бог есть, то, возможно, он строго
подобное судит, разя в перспективе.
В твой день рождения чувство в порыве
билось тревожном и сложном.
Если бы рядом стало возможным
быть вдруг с тобой, километры стирая,
я бы обратно средь сена  сарая
ждал наших первых встреч возвращения,
где хорошо всё…и в твой день рождения.
27 сентября 2004 г., Одесса

Х   Х   Х

В  октябре на южном берегу  Крыма
ещё тепло, и  даже  прохлада
полностью не теряет зной лета.
Но в горах заметно уже нелюдимо;
и виноград, оставшийся среди сада,
лопается от зрелости и света,

распыляя  хмельной  запах
до  крыльца дома, до гаража,
где заполнили воздух  осы.
Молодая овчарка, пытаясь в лапах
удержать бегущего по огороду ежа,
скулит и лает; взглядом вопросы

задаёт хозяину и, не добившись толка,
опять бросается на колючий комок,
стараясь его ухватить  пастью.
В комнате  книжная   полка
покрыта пылью. Так и  цветок

увял  и поник;  и  не просит воды,
какую пускают по трубам лишь днём
на часов то ли шесть, то ли восемь.
Да зайцев у яблонь мелькают следы;
да глиной затянутый  водоём
согласен принять и приветствовать осень.
5 октября 2004 г.

Снова  солнечный  день

Снова  солнечный день. По тропе
вновь приятно пройтись одиноким
то камней меж, то склоном пологим,
продолжая быть верным  себе
на отрезке  пути, что  в  остатке,
что  лежит в обветшалой  палатке,
что туманится, пенится  в  море,
но исчерпает  силы  все  вскоре.

Снова солнечный  день. А вчера
дождик  капал на плечи и шею,
и вода  заполняла траншею,
и на дубе тщедушном  кора
ощетинилась, как  борода
у монаха, который  года
жизни вычеркнул, быстро жирея,
и живёт - чтобы сдохнуть скорее.

Снова солнечный день.  Впереди
никого, ничего.  И  не  надо.
Виноград - вкусом кислый - средь сада.
И такая  вдруг горечь в  груди,
словно кто-то, уставясь в рассвет,
тебе  плюнул  устало на след.
Руку поднял ты резко. И что же?
Нет отваги  ударить по роже.
25 октября 2004г.

В Крыму  ноябрь
Николаю Шарапову

  1.В  Крыму  ноябрь - как август возле Пскова.
  В бриджах иду.   И  пегая  корова
  там, где люцерны  был   покос,
траву жуёт; и  молодой  наш   пёс,
протиснувшись в ворота с лаем споро,
бежит к соседскому  забору
и, разогнав и псов других и скуку
вокруг, вдруг с серой шерстью суку
грабастает, инстинктам под искусы,
при  этом  успевая  на  укусы,
чем прежде, отвечать   смелей
им обойдённых нагло кобелей,
какие комплименты  без  удачи
той суке всё  твердили  по-собачьи.

2.В Крыму  ноябрь - как в декабре у Тренто.
К тому ж  избранье   президента
Украины по прессе  растянуло клич.
На «-ин», на «-ко», на «-ма» фамилии. На «-ич»
лингвистика готовит окончанье слово власти,
к славянства  на  востоке  тяготея  части
в расчерченной, разъединённой грубо массе,
которая в одном когда-то  классе
грамматику  от  Пушкина  к Шевченко
вела, ни  путь  не  путая, но  мысли.
И жёлтые дубки на проволке повисли,
будто ещё в  ночной  прохлады лапах,
в воздух вплетая грустный лёгкий запах.

3.В Крыму  ноябрь - как и  июль в Тюмени.
Камни  холма  похожи на ступени.
По ним - в подъём, кроссовки протирая,
чтобы с вершины  иль  Бахчисарая
увидеть трубы, или  Севастополь.
Внизу  кизил рассыпался, и  тополь
вознёсся вверх, и  у  дороги - ели.
Две чайки с криком   пролетели;
и в поле заяц  растопырил  уши.
В Америке повторно президентство Буша
то подтверждает, что  перестановки
всё ж   суету  на каждой  остановке
порою создают и ритм сбивают  плавный.
Из этого исходит в Беларуси батька главный.

4. В Крыму ноябрь - как и октябрь  у Бреста.
Листва с деревьев   без  протеста
летит, когда  ветра  в забеге.
Но   только лишь  земля  о снеге
никак  не  может вспомнить прочно,
предпочитая  вновь  заочно
зиму  пройти, верна  природе   юга.
Но женщина  моя - жена, подруга -
носки  и кофту  вяжет мне из шерсти.
И ветви слив ограды вдоль, как жерди,
висят,  указывая  на  Кавказ.
И сорок гривен, что уплачены за газ,
в пустом кармане через час неповторимы,
хоть мчись молитвой до Савватия - Зосимы.

5. В Крыму  ноябрь - как должен быть в Крыму.
Глядится  рано  день  во  тьму,
какая  наступает  сразу за закатом
жёлтого солнца за холмом  покатым,
где между камешков укрылись виновато
коричневыми  шляпками  опята;
где разлеглось пространство, к вечеру хирея,
где дуб листвой, как одеяние  архиерея,
блестит. И  ивы, как  в гареме
наложницы, стоят, растягивая  время.
А то несётся по асфальту  и по пыли,
машины все  и все  автомобили
крутые самые  вдали оставив  вскоре,
как катер  быстрый - парусник на море.
15 ноября  2004 г.

Х  Х  Х

Бурлит Украина. И рвётся  на страсти,
на  запад, восток, на южные  части,

на синий и на  оранжевый  цвет,
на запорошенный  временем след,

на голос  столицы, вращенье  народа
к толпе, где  обычно гуляет свобода

в дождливом, туманном. задиристом, диком,
не правом (пусть скользким) решая, а криком

всей выбор  страны  под цели момента,
тараном  пустив  молодёжь… Президента,

вроде, избрали… без  доступа к власти.
Бурлит Украина. И греются  страсти

от песни эстрадной  до гимнов и арий.
Уже закордонный на площадь сценарий

Выходит - как крайний, наверное, случай.
Бывает порою, что солнце за  тучей-

вдруг  блеском на  землю и небо.
Не в этом  светло. И зрелищ без хлеба,

работы, тепла, порядка, закона
порыв  гниловат - ни будь кто у трона,

какие на кон не выбрасывай масти.
Бурлит  Украина. И рвётся на страсти.
28 ноября 2004г., Севастополь

У  истоков   веры
(из поэмы)

По  кровле  золотящейся  дворца,
по плитам  мраморным  и  львам
из  камня   по  бокам  фасада
с утра  дубасит и дубасит дождь.

Добрейший  император, не проливший
 ни капли  крови (римской, иноземной),
 почувствовав  дыханье  смерти,
 спокойно  приводит все свои дела
 в порядок, и  отдаёт приказ  перенести
 статую  Фортуны  в  те  покои,
 что  занимает его  приёмный  сын.
 И потом, присев   на  кресло,
 как бы  засыпает… Смерть никому
 не оставляет шанса с нею разминуться.

…В  мелкой  христианской  секте
на  южной  окраине   Рима
стройная  высокая женщина крестит
младенца, окуная его  в таз с водой.
Когда она, ласково  улыбаясь,
передаёт  младенца  матери,
то угловатый бородатый мужчина,
подойдя к ней, говорит  тихо:
«Елена, епископ возбранил женщинам
 всякое участие  в  совершении
 церковных  обрядов и священнодействий…»

«Я не собираюсь слушать епископа!»-
гордо  отвечает  та. И взявши
мужчину  за руку, тревожно глядит в окно.

Лишь утреннее  солнце алым  цветом
начинает окрашивать крыши построек,
смуглолицый иудей-христианин,
презрительно  плюясь, проходит у храма
останавливаясь  у статуи  Юпитера.

Высокомерно посмеиваясь и указуя на божество
кривой финиковой палкой, он крикливо
взывает к находящимся и снующим вокруг,
вопрошая: «это  Бог?!  Это ваш  Бог?!»
И, размахнувшись, раз за разом опускает палку
на статую  Юпитера, язвительно приговаривая:
«Что же он не мстит за себя? Что же не мстит?!.»

Толпа постепенно  увеличивается, Хватает
богохульника и, наскоро соорудив  крест,
распинает на нём христианина: «А как твой Бог?!»

Проповедуемый христианами распятый пророк
тоже не мстит за себя и своего исповедника
кровь  которого давно запеклась на песке,
но лицо при этом светится  блаженством.

«Спасибо тебе. - выводят его губы. - ты удостоил
меня умирать, как  умер и ты, Иисус!...
Твоя религия совершенна, ибо от неё  пить
будут и иудеи, и римляне, и эллины,
и образованные, и варвары, и рабы, и все…
Она подойдёт для любого  сердца
и прояснит любой  ум. Спасибо!..»

Глаза христианина закрываются. Он впадает
в предсмертное оцепенение. Все  расходятся:
кто со страхом, кто с уважением, кто с ненавистью.

Акростих
Карповой  Надежде

Цветок  рисуя  на шкатулке,
В весну сплетаешь краски, но
 Её увидеть в переулке
 Ты не  смогла, взглянув в окно.
 Одной зиме лишь как знакомо,
Каштан застыл и возле  дома

Рассыпал  ветер мелкий снег.
И ты сидишь, забыв про всех
Сейчас, в плену  иных  красот,
У двух зеркал, в сторону  от
Янтарных бус (что на стене

Немного  в левой  стороне).
А рядом, на простой дорожке,

Шалят и бегают две кошки,
Каким так нравится в ночи
Акафист, лёжа на печи,
Тянуть-мурлыкать тихо свой.
Угрюмо движет день на сбой.
Ложится тень; и свет распятый
Кружится в год две тыщи пятый
Еле заметной  чередой…
14 декабря 2004 г.

Эпитафия распавшейся империи и её  эпохе

Мальчик - шестиклассник, приехавший в  гости
к родителям  матери, задумчиво смотрит
на потрёпанную, занимающую половину стены
старую карту, где  ярким  синим  цветом
очерчена граница некогда закрытой, мощной,
тоталитарной (кроме  насущных  прав
и  свобод  человека) и даже  благородной
империи: ибо  малые нации жили в ней
часто  лучше, - а порой и за счёт - основной.

(Империя распалась, покусанная и разворованная
  этноэкономическими кланами. И каждая её часть,
  непроизвольно ощущая давление былого величия-
  или ревниво пытаясь  в себя  его вместить, -
  то по ниточкам собирает разорванное  единство,
  то крикливо обретает давно обретённый суверенитет,
  а то и   оперившимися  по-новому  журавлями
  стремится  взлететь в совсем  чужие  небеса,
  хоть там их особо никто не ждёт, но не прочь
  накинуть сети на крылья и направление полёта).

Затем, повернувшись к деду, лежащему на кровати
с газетой в руках и сигаретой во рту, указывает
на большие красные буквы «СССР», раскинутые
по огромной территории, и уважительно спрашивает:
«Деда – а - деда, и ты тоже там раньше  жил?!»
«Жил…»--отвлекаясь от чтения и уставясь в окно,
за каким проморосивший полчаса назад снежок
снова  растаял, устало  отвечает  тот.

И в голосе   его  проступает  тоскливая  нота
о молодом личном и той нереализовавшейся эпохи,
которая  многими вышедшими из неё могиканами
не только по возрастающей вспоминается с ностальгией,
но и по-прежнему является разносторонним эталоном
для всё ещё скользящего  по негативам  настоящего,
эпохи, куда  возврата  нет, да и не хотелось бы,
наверное, пусть иногда бываешь непривилегированно горд
от того, что довелось быть к ней случайно причастным.
30-31 декабря 2004 г.

Вечером
Карповой Надежде

Вечером по дороге
мягкий кружит  смех.
Время  иные  сроки
мерит, и чисел бег
груб  до мгновений,
стирающих  след,
когда изменений
ждать правды нет,

пока ищет  встряски
полей  борозда.
Все  притчи и сказки -
от  Будды, Христа
началом, хоть те
их брали на грудь.
На  доброте
в политике  путь

до первых эстрад,
вторых  непогод.
Идущих  назад
не любит народ,
пускай не застыла
в луже  вода,
пускай и уныло
мнут  провода

звёздный  огонь
к бездне небес.
Пустая ладонь,
без  гривней и без
их запаха даже
не греет  души.
На символов саже
из ветхой глуши

высохший  Каин
груз  вечных мер
среди развалин
эсэсэсэр
тащит в страницы
пирующих книг.
С размытой границы
поэзии  сдвиг

в гармонии грани
и строк  оборот,
какие о  бане,
где мы старый год
страстно и жарко
вывели в ночь,
запомнили  ярко,
чтоб рифмы толочь

дальше от  плена
возгласа: пей!
Революция-смена
с властью идей,
бродящих, где туча
темнее  пятна.
Тем и от путча
отлична она,

будь и в  напасти
он мягкой  зари.
Пространство на части
расчерчено  три
любым  ликованьем
победного  взмаха.
За  обещаньем,
как  черепаха,

в согласие  нот,
в благ наслоенье
обычно ползёт
его исполненье,
если…Но  это
другая  игра.
Грядущего  лета
всё смоет пора.
5 января 2005 г.

Сельский утренний  пейзаж

Подсолнухов  стебли.
Воронов гвалты.
Белые  козы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи  Ялты,
фрукты  Фороса

с  синей  «газели»
парнем в берете
сгружены  мудро.
Птицы летели
в неба  просвете
в новое  утро.

Крутили  педали
велосипедов
мальчики  споро.
Пока не упали,
лужи отведав,
возле  забора.

Сивою  гривой
лошадь чесала
угол  панели.
Жизнью красивой.
рельсы вокзала
где-то звенели.

Шумно  побрёл
злобный старик
за самогоном.
В тучу  орёл
выбросил  крик
с эхом бездонным.

С труб понесло
дым ниже крыш-
как от кадила.
Дружно  село
в сознанье «не спишь»
всё отходило,

словом  колебля
правды-неправды,
ответы—вопросы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи Ялты,
фрукты  Фороса…
9 января 2005 г.

Свеча  горела
Карповой Надежде

Свеча горела. Набекрень
лежала крышка на кастрюле.
В окно, скользя по тонкой тюли,
сочился мой рожденья день.
Покрыты белым были крыши,
дорога, сад, и часть  двора,
где серым  было всё  вчера,
месяц  назад. Ботинок  выше
был толщиною снег. Ура!

Свеча  горела.  Зеркала
вбирали  рюмки, ложки, стены,
улыбок, взглядов перемены
двоих, сидевших  у стола.
Подарок твой напомнил мне
и прочность  острую металла.
Ведь ты случайно угадала
потерю малую в войне
скитаний, и вдруг передала-

словно из дали скользких лет-
почти  забытую  вещицу!
Приятно просмотреть страницу,
хранящую  знакомый след.
Свеча горела.  Детства тень
кружила мысли,  «лю-ли, лю-ли…»
от сказок тех, что утонули,
не расцветут, будто сирень
весной, скользя по тонкой тюли
в окно, как мой рожденья день…
1 февраля 2005 г.

Русь-Россия
(из поэмы «Сергей-Сергий»)

…Твой простор отмечен болью.
Спят леса, поля.  Твоя
спит земля. На колокольню
инок  вышел.  Соловья
утром радостное пенье
заглушает звон-трезвон.
Твою силу и терпенье
выражает нынче он,
как не думай, не смотри,
в свет сомнений  нисходя.
И растут монастыри,
как грибы после дождя.
А в деревне пыльной гусь-
в «мерседес» крутой: га! га!
Ты живёшь, ты дышишь, Русь.
Пьёшь, в хмельные берега
самогона и вина
окунаясь без предела.
И с тревогой строгой смело,
как в былые  времена
(в пору летнюю иль снег,
когда  массовый  набег.
разоряющих  племён,-
чтобы сбор на честный бой…),
колокольный скользкий звон,
Русь, Россия, над тобой…

По-разному
(из поэмы «Сергей-Сергий)

…По-разному приходят к вере
(порой пристраиваясь к ней).
Через  потери, на примере
благом, хорошем. Всех огней
её не счесть, как  на  заре
росинок средь цветов и трав…
Кто пишет, что в  монастыре
святая жизнь…если не прав,
то лжив (а нынче  модно
так представлять в строке газет,
за православье  всенародно
зовя на битвы…). Мутен свет
и здесь бывает. Ведь пороки
с собой свои в обитель всяк.
Да и не  лучшие  дороги
часто сюда.  И часто  мрак,
рассеявшись слегка в душе,
опять всему простор привычный…
Но так ничто, как опыт личный
сомнения  на  рубеже
вдруг веру пробудить не может.
Он осознать всегда поможет,
что мы блуждаем, будто дети,
средь непроявленных  дорог.
Что бескорыстие на  свете
с любовью привечае  Бог…

Любовь
(из поэмы «Севастопольская мелодия»)

Любовь-это тайна
из юности  лет.
Немногим  случайно
подаренный свет
на счастье, на  муку,
на силы в года.
Чтоб просто по звуку
  её   иногда
  от вспышек-влечений
  умел отличать,
  когда назначений
  и масок  печать
  приляжет на лица
  морщинами вето.
  Любовь - как граница
  припева, куплета,
  величия,  пира,
  поэзии   зримой.
  Любовь - и полмира
  заменит любимой.
Любовь - и столетья
заполнит любимым,
когда  междометия
времени  дымом
смоет  без квоты,
без права возврата.
Любовь-это что-то,
что было когда-то
или начально
мерит свой  след.
Любовь-это тайна
из юности лет.

Ты вновь  уехала
Надежде

Колючие ветры  свистели;
были  поля   голы -
всё  холодам на покос.
А через две недели
позеленело, и пчёлы
роились в цветках абрикос.

Преобразился резко, незримо
в одежды  влекущие Крым-
для вдохновенья картина.
Тётки твои: Лёля и Фима
с тёплым порывом
тоже к тебе.  А  Арина

проконсультирует, как
разные клубни картошки
мне в огороде садить,-
чтоб после в плодах смак.
Две наши муругие кошки
мяукают часто, но прыть

посильней проявлять стали,
и без пощады  всякой
ловят  мышей и крыс.
Решётки на будки металле
ведут разговор с собакой
тюремными нормами. Из

сада под вечер обрубки
ветвей волочу, аки  тать-
дровишек остаток сберечь.
От этой и пилки, и рубки
мозолей не пересчитать
на каждой ладони. Печь

зато, как и раньше, жару
(по ночи-зимы прослойка)
даёт и в стену, и в окно.
И дым из трубы к  яру
спускается, где только
подснежники прочно давно

синеют. И при ходьбе
эти  простые цветы-
нежным весны по глазам,
как и мысли мои о тебе
с тех дней как уехала ты,
и в зеркале я лишь сам

спереди, сбоку, сзади,
одиночества приняв коллизии,
чувством своим старея
и укрепляясь, не глядя
на беспорядки в Киргизии
и на бомбу атомную в Корее…
8 апреля 2005 г.

Из  сборника  стихов «На перепутье»
В одиночестве ночью

Помню: камешки, пробки,  краба
клешня, и  мошкары  рой
по берегу моря. Из  подворотни
голос  по радио: римский  Папа
Иоанн   Павел-второй
скончался.   Людей  сотни

миллионов  по миру  всему
молились тебе с вечера до рассвета,
чтобы  продлилась его дней сумма.
Что-то тебя  совсем не  пойму:
лавины  прошений таких без ответа
оставить, и вопля такого и шума

даже в самой забитой небесной купели,
в самой  гаснущей звёздной  мгле
не услышать?  Не сбросить  чуда,
поднявши хотя бы на три  недели
заместителя  Твоего  на  Земле?!
Не пойму!   И  высохшая  груда

веры  моей от  этого ещё  короче,
ещё беспросветней  шаги по судьбе,
и в сердце весна, календарь не опережая.
Но женщина - католичка, приехавшая из Сочи,-
по утрам всё равно читает молитвы  Тебе,
став   у  окна, когда  небольшая,

усыпанная  распустившимися почками крона
грецкого  ореха колышется  тёплым  ветром,
и солнце  вываливается  из-за холма  боком.
Да и поближе к Пасхе с терновым венцом корона
наливается  звоном монетным  метр за метром;
и юноша в церкви перед  распятым  Богом,

не смущаясь  вопросами, с  отцом  разом
опускается  на  колени, и в его взгляде
гордости, как  у петушка  на  насесте.
Вера-тот же юноша, который, не моргнув глазом,
умножит  два  на  два,  в  результате
получит… десять, пятнадцать, а то и двести

в зарожденьи своём, когда в человеке благое
колышет и в поле пшеницу, и в небе погоды,
и продукты  на  полках иных  магазина,
пока не  наденет сутану и с бабой  Ягою
не  помчится   крестить   народы
во  имя власти своей, амбиции, как-то сына

божьего; пока забродившие в мыслях речи
я вдруг ночью не вынесу строка за строкой
на бумагу, в  одиночестве  сидя на  стуле.
Пусть мир повсеместно Тебе зажигает свечи,
однако веры  глубокой почти никакой
не осталось, как Ты и предвидел: «Найду ли…»

Не  знаю, из  форточки воздух  проталин
вдыхая от  снега  веков  на орбите,
от шёпота  лёгкого вишен  из сада.
Ты слишком был блаженен и уникален,
и христианство   в  чистом  виде
ушло вместе  с  тобой без  возврата.

Осталась труха.  Твои крестные   муки,
что вечно находят   слёз  отголоски
(особенно у  женщин), набивая прогрессии.
Правда, на них греют озябшие - и разные - руки-
и души, - если тропинки к белой  берёзке
запорошены. Не говоря о тех, кому профессии

Ты  предоставил «ловцов человеков», с доходом
приличным без  пота, и с сытной  пищей
духовной, осиянной безжизненным цветом.
А то что  Ты не  спешишь с приходом,
о каком  обещал   ещё  две тыщи
лет  назад,  так  долго  об  этом


нет времени думать, в  поезда скорые
садясь и смотря  на  мистерии
в окнах, бегущие по вянущим  лаврам.
И не проглянуть возможный вариант истории,
где  бы  величие  духа  Римской  империи
не было  мнимым  апостолом  Павлом

изгнано  на банальной мудрости поворот,
забито в  угол, в троны  для нищих  духом,
низводя жизнь в акафист, кафизму, минею,
в разгул мракобесий и инквизиций, - а наоборот:
и Твоё  христианство в утешенье  старухам
было  б отдано? Не проглянуть, но порою смею

полагать, что человечество  во время это
стало бы и красивым, и достойным, и мудрым,
и решало бы проблемы в ином уровне и весе.
Порою смею… Осталось  два часа до рассвета;
но подобное ни сейчас, ни после  утром
не смогу утверждать. И – Христос Воскресе!
10 апреля 2005 г.

Письмо  женщины
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

        Приезжай, приезжай, приезжай.

          Ты куда-то растаял без вести…
           Я в мечтах расписала, как вместе
            Будем мы  отдыхать. Приезжай.

             Ты законно супруг - не с одной…
Не была я  законной женой…
Хорошо ль это? Ну, приезжай!

                Одиноким кошмарней на свете.
Я хочу, чтоб у нас были дети.
Я хочу, и хочу. Приезжай!

  Как бы ни было что-то убого…
   Я могу ведь и встретить другого…
    Вот заплачешь тогда. Приезжай.

И у нас решено всё  с тобой.
Ты, я знаю, не с лучшей судьбой.
Не подарок совсем. Приезжай.

Мне уж снится колёс перекличка
В огороде поспела  клубничка,
огурцы подросли. Приезжай.

                То дожди, то жара - не  беда.
                Говорю напрямик тебе: да!
Даже это  пишу.  Приезжай.

                Если избран, то значит достоин.
Тайны сыпятся в звон колоколен,
  в волю высшую. Ты приезжай.

                И сомненье исчезнет  само,
уместится в кровать и трюмо,
  в жизнь - возможно. Но ты приезжай.

                Долг семейный исполним, как люди.
                Губ ребёнка  давно  ищут груди.
                Приезжай, приезжай, приезжай!..

Х  Х  Х

Первое   мая.  Синие  кеды -
с белой полоской - ещё  из Китая.
Праздник  Труда и православная Пасха
снова совпали.  И  до  Победы
черешня в саду  молодая
кисти расправит, и как  окраска-

в яркое  красное  досок  забора--
заслоном одним  от  сереющей  пыли
взглядам представит живительный климат.
Пусть и стремительно  скоро,
словно  дельца обнаглевшего,»опустили»
доллар  вокруг, но  и поднимут,

возможно, его в  принамеченной  дате,
как грузы  в порту  на  кране
для готового в рейс  теплохода,
лайнера, крейсера. А в результате
заметно плотнее валюты в кармане
у государства, о части  ж  народа

не скажешь  чего, хотя от
порой  разбегаются  в прибаутки
числа  за  фразами  шустро.
В  стёкла веранды  ветвями роза
упёрлась, пугаясь дождя, что сутки
уже не кончается, новое  утро

собой орошая, как в церкви кулич,
местный  священник, плюсуя к воде,
к какой  прикоснулся: святая…
У козла  за дорогой, с которого стричь
шерсть порешили, на  бороде
волосья  висят, под вечер  блистая

на лампы  свету, подобно  нити,
златящийся в комнате на занавеске,
иль  медной пластинке на стенке киота.
И хочется сказать себе  «извините»,
когда Софию Ротару с  Анной  Веске
перепутаешь  на  журнальном фото,

вдруг сознавая, что  давно  батарея
не  греет, и  муха, оживши, так куплеты
зудит между рам — и слышать  жалость;
что  стал  ты нынче  явно старее,
и силы  слабеют, но  до  Победы
великой немного совсем осталось,

как и тех, кто  видел  её  черты
напрямую, прочувствовал сердцем и телом
салюты до  звёзд  и до  гроба,
чтоб поколенья ещё здесь живой воды
от неё пили — в любом  несмелом
во времена, когда гордиться нечем особо…
1 мая 2005 г., Бахчисарай

Мрачнее  террора
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Тревожно, что гибнет в России народ
прочнее, и  чаще, и из года в  год.

То парень убитый. То женщина в силе;
и ящик, в  котором  её  уносили.
на кладбище.  А  вот  мужчина.
Вот девушка. Но в чём причина

главнейшая? Наша разруха, обиды?
Упала старуха. В земле инвалиды.

На пенсию скудную – ясно - жить сложно.
Но лес, рядом, речка. И очень возможно,

труды  отдавая  садам, огородам.
Что ж ястребом кружится смерть над народом?

И кто-то  отчаянно  власти ругая.
И это  правдиво. Но всё  же  другая

причина  есть, что  помрачнее террора,
с которой в могилы, как раньше от мора,

почти миллионами в лет постоянство:
то наше  российское  вечное пьянство!...

Х  Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Стемнело.  Мы из дому  вышли.
На небе, как  будто  угли,
вдруг звёзды мелькали. У вишни,
у яблонь, у старой  ограды прошли

к пригорку, к тропинке, к оврагу,
к реке, всё  журчащей  внизу,
где филин, присев  на  корягу
(что с  берега  на  весу

застыла  над  серой  водой),
кричал и тревожно, и резко.
Меж туч за холмом молодой
месяц нырял, и будто стамеска,

ветер бегущий  шершавил стволы
тополя, клёна   и  ивы.
В  живых очертаньях 
были пространства вокруг, и красивы.

Хоть было не понять: с крыш ли
иль с листьев порой  до  земли
дождинки срывались, пока у вишни,
у яблонь обратно мы  шли…

Х  Х  Х

У  берега  моря  солнце  лучисто.
В окна  коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
Смерть верующего, как и смерть  атеиста,
измерена ещё одним исполненным приговором,
а если отлична -так  тем  лишь,

что тот, молитвы  напялив  на  рот,
не поняв, не  приняв   протеста,
с поверхности  мыслью  свисает,
думая, что  то, что  ждёт
его там, после - ему  известно,
думает, что  он  знает.

Отлична лишь «думает». Хоть у крыльца,
крестясь и навесивши скорбь, по аллее
младшая движется дочь, твердя о небесном,
своего  покойного  ненавидя  отца,
который стал  перед смертью смелее
и в своём  завещании  честном

старшей дочери более…  А  когда  та
скользит по тропинке к прощальному лету,
в туманную, новую, сложную  весть,
бросается к ней, словно срываясь с креста,
рыдает, чтоб слышали все:»Папы  нету!..»-
готовая  сестру  старшую  заесть

только за то, что  той  досталось
части наследства и  части потерь
весомее несколько  за заботы.
И сестру старшую от этого усталость
и боль пронизывают. Она  в дверь
уходит, скрываясь  в  работы

бесконечные, пока музыка  Листа
не прозвучит в сердце лёгким мажором,
не  поманит: ещё  услышь…
У берега моря солнце лучисто.
В окна коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
3 июня 2005 г., р. Учкуевка

Эклога         (июльского  дня)

На пике у  лета
июльского дня
тропинка одета
в траву, где меня
заметить не проще,
чем рыбу в воде,
какая до  рощи
плыть будет, как те
слова, что погасли
до первых  могил,
когда ещё в ясли
Бог  Землю водил.

У лопуха в чаще
кузнечик  на лук
две нити из пряжи,-
с которой  паук
убрал только муху
к себе в закрома,-
всё тянет, как руку
порой из ярма,
подсобник на стройке
в раствора  мотив,
для знатной попойки
аванс получив.

Ромашка  белее
прямо у ног
башен  шалфея,
глядящих на стог
сена у  серой
ограды  двора,
куда с тёткой
под вечер  вчера
мужик-весь седой-
лез  виновато.
И там с лебедой
и мята примята

до  плена  метлы
верблюжьей полыни.
Заметны календулы
около  дыни
повсюду цветы
в оранжевой брани,
как будто мечты
в январском Майдане,
продрогшие где-то
в пути до  села,
опять среди лета
природа взвела,

словно каламбур;
но сходством     пониже.
Зато топинамбур
вознёсся до крыши
старого  дома
у мелкой  реки,
с какого  солома
на все  сорняки
сыпется, если
ветер  бушуя.
Женщина, в  кресле
сидя, большую

тыкву  несмело
держит, вздыхая:
как вдруг успела
тыква  такая
вырасти  к массе
гири  пудовой?!
И будто бы в кассе,
у груши медовой
по счёту  плоды,
на рынке по гривне.
Любят труды
огороды. Но в гимне

который  оплата
играет как  мерка,
не слышно  салата-
он взвился до верха,
где сливы росток,
укропа  антенна
подобны  на слог
Брамбеуса, Шанена.
Капусты ж успех
в объёме - не  росте,
как  «Хаджи Абрек»-
поэме, где в гости

строка всё до смысла
поток гонит шумный.
Однако  есть числа
взросленью, и юный
там Лермонтов. Только
до  песни прорыва
слова, как настойка,
жгут горло. Крапива-
ногу, когда скорым
шагом меж грядок
спешишь к помидорам,
хоть запах и сладок

у мягоньких чёлок
вершин  кукурузы.
Кружащихся  пчёлок
шальные  укусы
средь крымской жары
бояться не нужно.
И бабочки  три
уселись так дружно
в подсолнуха скат,
вбирая  минутки
и их   результат:
ведь жизни лишь сутки

отмерено  им
до  серого  струпа
По ним лёгкий дым
костра возле дуба
(где мясо на ветке
вялится  просто),
струит до отметки
креста средь погоста,
до сада, где персик
недавно  убрали.
Пастух - как наперсник
былой пасторали -

не видится прямо,
покуда и матом
коров дальше ямы
сгоняет. А рядом,
из чащи бурьяна
мелькает мак дикий.
Сюда б наркомана!
Однако и тихий
порыв, в удалую
бегущий из дали,
весть эту благую
доставит навряд ли
ему. Пусть концерты
трав в этой сини,
в царстве люцерны,-
как  Паганини
по струнам смычок,
задев душу скрипки.
А что на бочок
панцирь улитки
склонён у камней
тарелки дугою, -
с того, что коней
мчит к водопою

топот под нервный
рёв  вертолёта.
Про двадцать первый
век для чего-то
напомнит и эта
стрекоза из металла
на пике у лета,
которое  стало
вдруг для меня
сложнее и проще
июльского дня,
влекущего к роще.
15-16 июля 2005 г.

Море

Море  лижет волной
скользкий причала бетон.
Споры о жизни иной
объединяются в том,
что  вопросов концы
ответам вязать не дано
там, где одни мертвецы
смотрят в любое окно,
где лишь пустые глаза
и без зрачков, и без век;
и тех, кто «против» и «за»,
не различая, снег
метёт, будто веник - полы,
ветер - пушистый сугроб.
И выступ последней скалы
напоминает  гроб.

Море повыше  проблем
житейских и женских ласк.
Если Гитлера - Рем,
то Сталина - Маркс
возвели  на  порог
крайних вселенских интриг.
Но всё ж водоём
не общий совсем у них,
хоть крути - не крути
педали, штурвал, руль,
и на первом пути
каждый вагон от пуль
больше страдает тех,
что разместились вдали,
даже когда смех
прячет картины  Дали.
Море поменьше глаз
видящих этот мир
в профили и анфас,
не пропуская дыр
времени, куда взгляд
лезет, опередив
бегущий опять назад
по рельсам локомотив,
так как в былом есть
то, чего  впереди
нам не дано учесть,
даже на бигуди
нас окружающей тьмы
вдруг накрутив свет.
В прошедшем - все были мы,
в будущем - все мы нет.

Море, чем дважды два
проще, хотя глубин
достигнуть его едва
может и штрих один
и от огромных  сумм,
слагаемых из потерь.
Лишь на поверхности шум
вод пробежавших, как зверь,
сказки  лесной тропой,
вызвать способен вскрик
радости самой тупой,
упёршейся в материк,
из вычитанья - к крестам
слагающей чаще спесь:
ведь жилище не там
наше, а именно здесь.

Море - всегда вдалеке,
и массой своей - одно.
Ему, как ручью, реке,
к тому же, не суждено
бежать, куда и Ока
или, к примеру, Дон.
Но вёрстами их берега,
если с обеих сторон
измерить, сравниться с
сумеют и – может - верх
взять, налепив под Крым
Таллин иль Кенингсберг,
Ригу, Париж, Ростов,
прибавив  ему  вес
до церковных  постов,
до литургий и месс…
28 августа 2005 г., Феодосия

Х  Х  Х

Ветвями  ореха  скрыт
солнца закат у края
села, где оно, измеряя
себя от коров до корыт,
как первую жизнь-вторая,
не заплачет навзрыд

о том, что бита  карта,
уступившая  путь
по небесам  звёздам,
луне. Ведь завтра
лучами всё  захлестнуть
сумеет и здесь, и там,

откуда слышны ружей
выбухи в  уток,
порхающих над холмом.
Шаги по окраине сушей
длиннее собачьих будок
и ульев, но в другом

уже огороде, где свая
и где владений забор
трудно измерить аршином.
Так и в отношении рая:
любое движенье и гор
длиннее; и их вершинам-

даже и Джомолунгме-
до него не достать,
как   альпинисту
до пика рекордов. И в сумме.
нули не дадут  пять
древних  столиц, что туристу,

впрочем, извилин
не увеличит в мозгу,
когда он проедет мимо
сосны, на какой филин
сидит и свистит  тоску
на храмы Иерусалима…
20 сентября 2005 г.

Х   Х   Х

Тёмный угол вдоль  света - медведь,
что склонился у ржавых сеток,
перед спячкой смакуя  усталость.
В обнимку с Бахусом умереть,
громко  хлопнув  напоследок,
старику одинокому не удалось,

как  хотел он, когда  года
стали ноги сводить к кровати,
с каждым днём  сокращая  шаг.
О смерти его телефонные провода
сообщают тем, кто всегда  сзади
от него находился, как  шах

вечной  жизни, спешащей до мата
на доске, где найти  короля
нелегко средь плодящихся пешек
даже сокола взгляду, хоть и лопата
яму мерит погоста  для
летавших, для ездивших, пеших

одинаково, равенство  с раем
предлагая и аду, в  тупик
загоняя к ним рельсы и тропы.
Если мы  что-то предполагаем,
то надо разорвать  свой крик
надвое, половину  его  чтобы

оставить  медведю, что в берлогу
лезет по полчищу  снега,
залепившего мир  белизной.
Тогда, в рёв превратившись, к богу
понесётся  он, будто  смеха
пробуждение в память  весной…
23 ноября 2005 г.

Х  Х  Х

Зима пришла, косясь на календарь…
Хоть снега нет и, может быть, не будет,
когда дворняжкой лающей  январь
по лужам пробежит дождливых буден
к распахнутой, как пасть кита, калитке,
к столбу бетонному, откуда на сарай
протянуты верёвка, проволка и нитки,
и возглас слышался недавно: «Отворяй!»

Зима пришла.  А тень былых задач
опять собой стремится в  море,
когда блестящей краской на заборе
прошедший маляр вывел вдруг: «Выбач,
Данилыч!..» Впрочем,  и сама
природа не выносит постоянство долго.
И только ёлки каждая  иголка
всё  так же  зелена.  Зима.

Пришла  зима. Уже десятый день
она владеет  временем, какое
напрочь забыло про  сирень,
но ветра  жёсткого рукою
порою гладит жёлтые дубки
у окон дома, что прикрыты плёнкой.
И девочки шажки всегда робки,
как колыхание листвы берёзы тонкой.

Пришла зима. Но птицы  улетать
куда теплее не спешат из  Крыма,
хоть с нефтью, газом и опять
проблема полностью неразрешима,
и каждый кубометр их на учёт
поставлен, как и уголовники когда-то.
Конечно, путь  Украины за счёт
России - не уместен - в НАТО…   

Зима пришла.
10 декабря 2005 г.

Х  Х  Х

Февраль в дом  приводит калек,
ещё хватающих  из  сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
И сгорбленный  старый  зэк,
говорит, плюясь: «Дожились! Даже
додумались  посвятить петуху

целый минувший год?!» На  баке
нарисован череп, привязанный к сваям
или к обрубленным   липам.
В   году  наступившем – собаки -
возможно  проснуться  под лаем,
бегущим  за  птичьим  гриппом

по тонким штрихам    мук
художника, рисующего  пророка
среди  неприглядных утех.
Обобрав  тётю  на десять штук
«зелёных», племянница  строго
смотрит на мать, которую смех

разбирает, победой  рыгая
в воздух, доставивший ложным фразам
простор, ковыляющий к магазину.
И она повторяет: «Моя дорогая…» - сестре, -
при этом  левым  глазом
заговорщически помигивая сыну.

Февраль всё стремится  попасть
в лютый символ, бросая к берегу
хлиплый снег - морю на пробу.
И новая  украинская власть
старается  через  Америку
побыстрее попасть в Европу,

где места уж давно  забиты
прибалтами, заругавшими вслух
Россию, хоть  та и не виновата
в том, что похожи ваххабиты
на протестантов: каждый - пастух,
и каждый в ответе за стадо…

С чем недавно столкнулся Париж,
когда была выставлена на весы
чистота этнического водопоя.
Смотреть телевизор, смакуя кишмиш,
слушая сердце - каждой жизни часы,-
ещё  не  дающее сбоя;

и думать ошибочно, что твой  век
бесконечен, и в дней  пропаже
есть узелки, подковавшие и блоху,
покуда февраль в дом приводит калек,
ещё  хватающих  из сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
18 февраля 2006 г., Севастополь

У  воды

В низине  подснежник
застыл  над  водой
на камня  холодной гриве.
Отъявленный  грешник-
есть буйный  святой
в  иной  перспективе,

евангельской. Но ненадолго,
пока не проступит тьма
на пасхальном яйце.
Так нередко наколка
с печатью кривой: тюрьма
и в голосе, и  в лице

проступает, когда элеваторы
без всякого  риска
мелют зерно в план.
Благие римские императоры
не подпускали близко
к себе  христиан;

а при Нероне, Коммоде
те были  вхожи
в дом Цезаря и в сенат.
Карты в колоде
тем  не похожи,
что, хоть и расклад

каждой имеет  норки
свои, от земли до крыши
фантазии часто для,
но масти одной шестёрки
не окажутся выше
дамы, туза, короля 

и в траве, где до нирваны
безмятежна  сухая тоска
у быстрой  воды.
Кусты, словно  павианы,
воле покорные  вожака
идущие  грабить сады,

колышутся, веткой по гравию
шоркая, будто калым
жениху за невесту встарь.
«Потерять  Бессарабию
лучше, чем Крым!..»-
когда-то решительно царь

вывел, за тополем тонким
драгоценный  овал
проглянув к перспективе
той, где  Потёмкин
на веки  веков основал
Севастополь. И в сливе,

склонённой с оврага
к сливам средь огорода,
к их защищённому царству,
заметна тайная тяга
неуютной  свободы
к  ухоженному  рабству,

к которому очень прочим
утром, расправив  плечи
и пробужденьем  сопя
в скрипы колен. Впрочем,
других обмануть легче,
чем самому   себя.

Речка  немного
расплылась, и впадина
тоже в воды доле.
Бог не судит строго:
и зерно, что украдено,
пшеницей заполнит поле

под осень, пока жнивьё
не сменит  напрочь
там золотой  напев.
В жизни всему своё:
волку - чёрная ночь,
барану - закрытый хлев,

пропаже - хороший сыщик,
свету - в прикрытие тьму,
армии - просто солдат.
Но богатый средь нищих
виновен уже потому,
что  он  богат,

пусть и совсем не один
дорогу до банка
колёсами мнёт не спеша.
Вздыхает старый грузин:
«Грузыя - содэржанка
Тэпэр всё прочнэе ШША…»-

которые власти  размер
втянули на те  минуты,
где и отпор  завис.
А  Россия - как Гулливер-
проснулась, и лилипуты
со спины её сыпятся вниз.
1-2 марта, Севастополь

Накануне
Карповой  Надежде

Падало медленно  зеркало,
отражением мира сверкая,
в землю его наклоня.
Вечером быстро коверкало
дорогу, деревья возле сарая,
все  очертания   дня.

Чуть-чуть над горой влево
солнце с вершины  вниз
скатилось к садам абрикос.
Шелестя на ветру, какавелла
смягчала каждый каприз
запахом  кофе  в нос.

Маячил в глаза вид причала
с картины - ещё  под зимою,
под белый и снежный наплыв.
Рисуя  цветы, ты молчала,
о том что завтра Восьмое
марта, совсем  позабыв,

казалось, хоть  жаром
пыхала печь, пламя держа
и съедая дрова на нет.
Доставшаяся когда-то даром
огромная  шкура  моржа
спустя и десять лет

лежит на полу, тепля стопы,
когда ты, поднимаясь с дивана,
на неё ставишь ноги с утра,
ощущая средь Крыма Европы
дорогие меха  Магадана,
не подумав об этом. Наверно, пора,

пока не разморило  сном,
пока  чувства  порыв  ярок
и хорёк не мелькает в судьбе,
с наступающим женским днём
поздравить тебя, и подарок
небольшой свой вручить тебе…
7 марта 2006 г.

Х  Х  Х

На гранях левых стакана
оставил  вялые  метки
выпитый  утром йогурт.
«Садовники из-за океана
цветных революций метки
Беларуси привить не смогут…»-

пишет знакомый из Минска,
письма заковыристый вздох
выставив гордо до ставен.
Кстати сказать, и близко
не допускает библейский Бог,
что человек человеку равен.

И свалены в угол  гумна
коммунизма  былые  покосы,
прокисают двадцатое лето.
И хоть апостол  Фома
всё задаёт  вопросы,
но не слыхать ответа

на них, когда и «Омон»
врывается в двери усталость
для физкультурной разминки
иль на авось…Но связь времён,
что грубо прервалась,
сшить на пишущей  машинке

не получится, если и корректор
нитку сквозь слово одно
протянет к величию древнего Рима,
Греции, Индии,и если Нестор -
Шуфрич, а не  Махно -
на первое  кресло  Крыма

завтра усадит  «Не так!»,
или его  наденет
на мелкие  рыбные снасти.
Всё чаще самолюбия знак
в людях - от количества денег
в кармане  и силы  власти

зависит, пока  акулы умело,
в пасти  запрятав  улов,
плывут к затаённому бригу,
где  задыхающийся Кампанелла
над  бездной  веков
прикрывает свою  книгу…
10 марта 2006 г.

Х  Х  Х
(из поэмы «Весеннее  озорство»)

Поезд  мчится по туману
дня и всех его  обид.
Денег: «стукну по карману -
не слыхать и не звенит».
А ещё  недавно – в лица
взгляд - стабильности предел.
Но от этой  проводницы
ветер в окнах  забалдел,
засвистел, и свиста клич-
на берёзку прямо в поле,
схожей  стройностью.
С того  ли,
что  фамилия  на «ич»
у неё, когда кричали
буквы в проблесках светла?
иль  с  того, что чашки чая
она  так  легко внесла,
нежным, добрым полыхая,
песни сдерживая  прыть?
Кто, откуда вдруг  такая?-
я и не успел  спросить,
как она вся  на страницу
стихотворных пала дел.
Ох, от этой проводницы
ветер в поле забалдел!

Х  Х  Х
Из поэмы «Весеннее озорство»
Вдруг пять чувств - как бы семеро.
Их в игольное  ушко  тяну.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою   волну.
Ты  приплыла совсем не планово,
не  оставив у берега  знак.
Но как радостно вся  заплавала,
зарезвилась свободно  как!
Плавники как свои раскинула!
Позабыла  себя и дела.
Только это ни солнце не видело,
ни камыш у  песка, ни луна.
Глубину ощущений  измерила.
Причастилась воде, как  вину.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою  волну…

Любовь
из поэмы «Весеннее озорство»
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес  благодать.
И в царство  её  и  случайно
не надо  других допускать.

Любовь-вся мечты, вся секреты,
вся творчество духа и тел.
Весна её, осень  и  лето
в один  уместятся  предел,

в котором и зной, и морозы
под нежностью все-век дыши.
Её и тюльпаны и розы,
стихи, умиления  слёзы
средь музыки каждой души.

В игре осторожной хмельного напева,
в театре туманов, где звёздная роль,
любимая только - всегда королева,
и только любимый - бессменно король.

Пусть время качается в вечность печально,
пусть ночь застилает дневное опять.
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес благодать

Х   Х   Х
из  поэмы  «Весеннее озорство»
Все огни над весенней  дорогой
упираются в чьи-то дела.
В  этот  вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Говорила, что жизнь непонятна,
но есть Бог, и душа с тоской
его ищет… Вернулась обратно,
когда я начал нежно рукой

твои волосы трогать, и плечи,
и смотреть поупорней в глаза.
Где-то в храме горели свечи;
кто-то верил  ещё в чудеса,

и библейскою линией  строгой
мерил  слово  и купола.
В этот вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Х   Х  Х
из поэмы «Петербургу триста лет»

Петербургу  триста лет.
Торжества  вокруг
От трамвая  лязг и стук.
Люди - к следу след.
Под дождями крест.
Холодно с утра.
Но из разных мест
в городе  Петра
гости. Шум и смех,
фразы и слова.
Волны. Ветра бег.
Берег. И  Нева.
Голуби. Косые
двери гаража.
Президент России.
Франции, и США.
Из земель иных
песни и артисты.
Флаги, ноты, стих,
корабли, туристы.
Встречи у метро,
у кинотеатра.
Девушки.Ядро
возле пушки.Карта,
на которой  все
улицы района.
Блеск по полосе
вечера. И звоны
трёх колоколов
на церковной башне.
Тишина дворов.
У подъезда - шашни
пьяные подруг
с парнем, что как дед.
Петербургу триста лет.
Торжества вокруг.

Пасха в Лавре
из поэмы «Весеннее озорство»

Фонари. Фонари. Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ночь светла. Небо будто сирень.
Пасха майская, на пятый день.
То в апреле, то в марте она,
когда мир не согрела весна.
А теперь все в цветеньи сады,
и трава - хоть коси - у воды.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Дружелюбные взгляды и лица.
В эту ночь позабыты границы:
говор прусский, литовская речь…
Это время подольше б сберечь;
и продолжить его  навсегда
в континенты, во все города.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
На смешное  всего поворот:
Когда  Лавру уже  «крестный ход»
обошёл, подводя все мечты
к Воскресенью, ворота менты
призакрыли, представ, как столбы,-
без народа остались  попы.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
И проходит, галдя, молодёжь.
Просто так ей уже невтерпёж.
В монастырские стены  окурки
побросали. Идут в закоулки,
чтоб веселье принять от вина.
Пасха. Май. Потеплела весна.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Средь бродяг, попрошаек, больных
видны  бычие шеи  крутых.
Им мобильники в уши звонят;
и скрипят голоса их не в лад,
обнимая  и гладя  подруг,-
смеха, хохота, фраз перестук.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди  ходят вокруг до зари.
Дамы платья такие надели,
что иные - как  фотомодели.
Рост, фигурки, и стройные ножки
запорошили взглядам дорожки
в рай  и ад - при своём  интересе.
Воскресает Христос? Иль Воскресе?

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Если даже  Христос не воскрес,
сказка  светлая—тоже прогресс
для сознания, впавшего в муть.
И со всеми держу я свой путь,
улыбаясь то ль рядом кресту,
то ли там у дорожки кусту.


Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ветерок не смутит эту тишь.
Разговеться осталось мне лишь;
и пасхальное скушать яйцо-
обручальное с Пасхой кольцо;
и ,не ведая скользких чудес,
отдыхать пойти в поле иль лес.

Х   Х   Х
Из поэмы «Весеннее озорство»

У ледящего  рыбой  массива,
как-то к морю мечтой  уходя,
эта  женщина была  красива,
словно капелька после дождя
на листке, что взволнован похожим
на него, озорным ветерком.
Взгляд, оставленный просто прохожим;
пара  фраз, обе где ни о ком;
вспышка и затуханье порыва;
вздох  сомнения, миг  погодя,-
но всё ж женщина была красива,
словно капелька после  дождя…

Х  Х  Х
из поэмы «Весеннее озорство»
Вновь  по сердцу одно  неспокойное.
Вновь мечты - на свои корабли.
Ты проходишь - высокая, стройная,-
поманив и исчезнув  вдали.

Ты мелькаешь, словесным ласкам
разрешая вдруг проглянуть.
Говоришь мне: каким  вязким
и не ровным порою  путь

у меня был…Но, мол, с ношей
каждый разной в своей судьбе.
Приголубь же меня, хорошая;
пригласи раствориться в тебе!

Что грешно - в том потом раскаемся,
иль повесим на  вечного знак.
Больно будет, если расстанемся,
как-то встретившись, просто так,

пробежав с монастырской  коровой
меж  полей и июньских  трав,
ни любви и ни жизни новой
даже памяти скользкой не дав,

лишь иллюзий  порывы  вольные
расплескавши  по рабской мели…
Ты проходишь - высокая, стройная, -
поманив и исчезнув  вдали.

Журавли
из поэмы «Весеннее озорство»

Лоскуток  белый  тумана
лёг на холм с алым закатов.
Я там  иду  по  Дагестану,
где недавно  жил  Гамзатов.
Жил, писал, творил - и нету…
Только слышится  вдали,
как летят, летят к поэту-
и курлычут - журавли,
сквозь осенний вид усталый
повторяя песни весть,
что давно в клину их малый
промежуток ему  есть…

Воронеж
из поэмы «Весеннее озорство»

Так просто город  не догонишь,
минуя  степи и курганы,
где виснут осенью  туманы,
в кольцо из призраков  Воронеж
прибрав и подтолкнув к крестам,
к тоске весёлой перезвонов
и к тем означенным  местам,
где жили  Бунин и Платонов,
и жил заездом Мандельштам.
Где  даты  прошлого важны
тому, что прошлое  слизало;
где вечерами так дружны
таксисты, жулики вокзала.
Где лезть не надо на рожон
и пауку в оконной  раме.
И где царь Пётр изображён
в Воскресном православном храме(?!)
Где знатоки  литератур
  из дальних  стран ищут нахально
  их возмутивший  «Чевенгур»,-
какого не было  реально…

В Вёшенской
из поэмы «Весеннее озорство»

Серебрит на ветру   тополя.
Дон  бежит, как слова по странице
за автобусом - к вечной станице,
где дороги, деревья, поля
по писателя  личному  плану,
по таланту высокой цены
не только в историю нашей державы,
но и в мировую - вознесены.
И хоть времени поезд скорый
почти всё разметал по стране,
но покажется: будто Григорий
пролетел, промелькнул на коне
возле хат, исчезая  за яр,
где подсолнух, солнцем налитый,
где – возможно - ещё дед Щукарь
для пришедших в колхоз знаменитый
свой готовит обед, тихо в рот самогон
заливая  по  стопочкам  малым.
Где  Давыдов… Разгульнов  Семён
ночь из ночи за «Капиталом»
всё  корпит, левый  ус  шевеля
на дозор, в революций  границы…
Дон бежит, как слова по странице,
за автобусом - к вечной станице.

Вернисаж в Севастополе
из поэмы  «Весеннее озорство»

Моря  разбег  вдоль Крыма
Пристань. И парк.  И пляж.
Надежда, Светлана, Марина,
две  Лены, и Валентина-
вот почти весь вернисаж

в сквере напротив театра,
где солнечный тихий уют,
где разных художников кадры,
в торговли укутавшись мантры,
курортникам  продают

под вольных раскладов весами,
на выборных  цен карнавале
всё   то,  что часами-днями
они в мастерских  сами
лепили  и  рисовали:

картины, цветочки, вазы,
шкатулки с  искусной  резьбой.
Пусть в радость кому-то для глаза
средь стен, у серванта, паласа,
у тени, что  утром на сбой

скользит вдруг порой из тумана,
теряясь  в лазурной  дали.
В изображеньях и скал, и фонтана
то слышится  вздох  Левитана,
улыбка  Перова, и возглас Дали…

Медсестра  Оксана
из поэмы «Весеннее озорство»

Не Рим, не  Париж, не  Лозанна.
Не с близкой не с дальней игрой.
Простая девушка  Оксана
работает медсестрой
в чаду  и возне  больницы
в одной и  российских глубин.
Во взгляды  вплетаются лица,
и краски—в наброски картин,
и реки с озёрами—в карты,
стихи—в чувств высоких черты.
Пусть и не много в ней  красоты
крикливой, напиханной в 
журналов, витрин и кино,
с разгулом всех звёздных огней,
но прочно  присутствует в ней
нежнейшее  что-то  одно,
сияя   сквозь те  запятые
на спрятанной той   полосе,
где  женщины—или в святые,
иль в сказки народные  все
вселились  в кружении  гула
под творческой мысли парад.
И будто гоголевский  Вакула,
ей  твердит молодой медбрат
о пылкой  любви постоянно,
под  вздох охмелевшей души:
«Не веришь?! Люблю! Оксана?!
Всё сделаю - только  скажи!..»
И пальцы в кулак  коброй
сжимаются  буйностью  сил.
Скажи она - молодец  добрый
кого-то бы вмиг  порешил:
ведь в голосе удаль бездонна,
и градуса  ветер  в висок…

Из  Штатов, как у  Мадонны,
ей  туфельку иль поясок,
в которых на разных эстрадах
она в голливудской  пыльце!..-
но губы Оксаны: «Не  надо!..»
Стыдливый  румянец в лице.
И с этим отказом прочнее
решенье  созрело в  груди.
Кто  знает, случится что с нею
в засыпанном сном впереди?
Быть может, задиристым матом,
хрипящим про юности суть,
пройдётся она по палатам
в грядущем своём как-нибудь.
И в горечь мечты - сигарету
вонзит, проглотив  её  дым, -
за радость, которой нету,
за счастье, которое  грим
на слово, где часто простуда
порывом гнетущим  полнея
Кто знает…Но только покуда
ни путы  коварства, ни Гименея
не  вручили  ей пышный букет,
она всегда - только краснея
на  грубое  слово в ответ.
Христианством былым осиянна
и сказочной  далью порой,
девушка  по имени  Оксана
работает  простой  медсестрой.

(поэма – или правильнее бы: повесть в стихах - «Весеннее озорство» громоздка, описательна, выборочно очень литературно неравнозначна; и поэтому всю её публиковать - излишне, а вот некоторые отрывки из неё, как и из повести-романа - в стихах «Астрахань», заключают в себе стихотворную целостность некоего литературного уровня, - вот и привожу те, что и были в сборнике в основном. То же относится и к поэмам –повестям в стихах - «Чёрный дождь», «Петербургу триста лет».
Хотя поэмы «Владик едет к морю», «Смерть и Воскресение», «Севастопольская мелодия», «Сергей-Сергий», повесть в стихах для детей «Арсений рассказывает…» более удачны, на мой взгляд, и сюжетно завершены, но и их представляю целостными поэтическими отрывками, так как готовящийся сборник - стихотворений, а не поэм; и один роман в стихах «Астрахань» займёт столько же страниц, сколько и этот сборник. Так что  всё более крупное - на будущее, если возможность появится. Примечание автора)

На вокзале
из поэмы  «Чёрный  дождь»

…На  этом  вокзале  тепло, и тени
ночных  огней мелькают под взглядом.
На скамейке, подогнув  колени,
сидят, дремлют  совсем  рядом
бомжи, освободившиеся  зэки,
пассажиры, имеющие  билеты.
За камерами хранения, в узком отсеке,-
собака бродяжая, из осени в лето
вбежавшая, худющая - лаять не в силе,
и способная понять навряд,
как мент - дежурный объявил час назад,
чтобы не спали, чтобы хранили
вещи свои, в  снов  ералаш
не впадая в беспечности гриме,
потому что сейчас столько краж,
что никто всерьёз заниматься ими
не будет…И кто-то в углу по фени
разбросал фразы мелким парадом.
На скамейках, подогнув  колени,
сидят, дремлют совсем рядом…

…Не  сказать, что всё в мире  мудро,
но каждая жизнь под своими весами.
Женщина, пришедшая на вокзал под утро
в синяках, с подбитой губой, слезами
обливаясь, рассказывала: «Товар привезла
и, сдав его, выпила без закуски вина бутылку.
Пьяная шла, когда наступила мгла…
Вдруг напали, забрали деньги, по затылку
ударили, и даже не изнасиловали чуть:
но сопротивлялась  отважно…»
По глазам карим плыла минувшая жуть.
Я слушал её, но было особо неважно,
что она говорит, - как  в отупенье
обобщающее сознание моё поместили:
ведь происшедшее с ней не только преступленье,
а норма жизни для некой части населенья России,
что загнана в угол, скользит в притирку
между нищенством и несвободой сначала.
А в ушах  моих тихо звучало:
«Выпила без закуски вина бутылку…»

Ростов  Великий
из поэмы «Чёрный дождь»

Шаг  мой, смыслами не скорый,
не в дорогу и не в путь.
Этот город, сквозь который
можно быстро проглянуть
в глубь  веков, как бы скликая
Русь в былые времена.
Эта  женщина, какая
нынче  вечером  одна
вдруг  развеет все печали
и в пространстве, и в душе.
Где-то  чайки  прокричали;
где-то  озеро  уже
спит, воду свою - без меры -
уложив, укрывши мглой.
Если  тают в сердце веры,
то, наверное,  порой
меж усталостью и между
тем, где крест всего вперёд,
с вечным именем  Надежда
в твоей жизни промелькнёт
та, с какою вы не  схожи
ни судьбой, ни тайной лет.
Тёмной улицей  прохожий
шёл - и загорелся  свет.
Вот и всё.  И  та же снова
жизнь из вспышек  шелухи.
Разве только нежно слово,
как в траву, легло в стихи.

Х   Х   Х
из поэмы «Чёрный дождь»

Весна.  Благовещения клич.
Люди у храма - как букашки.
Кепки, косынки, фуражки.
Службу тянут, чтоб денег остричь
с приходящих побольше монашки.

А бродягам-паломникам  жди
до трёх  дня, покуда  супом
за работу покормят их  скупо.
И сосёт в животе  и груди,
вырывается  брань  тупо.

Их не радует  божий мир,
праздник и колокольные  звоны.
Они крестятся, тычут в иконы
зубы. Не им в трапезной  пир
вскоре устроят в чёрном вороны.

Но одну из них, у которой синь
по глазам расплескалась нелепо,
полюбил Юрий  грубо и слепо,
как лишь любят упавших богинь-
не на землю - в болото-с неба.

И на ферме, прямо  в хлеву,
где коровы - животное чистое, -
она ему  отдавалась неистово
провалившись в сухую траву,
будто в перину  пушистую.

А потом - убежала крестясь;
возвратилась - его окрестила.
И всё в ней было чинно и мило,
словно вмиг промелькнувшую связь
после - сразу же  позабыла.

Но под  вечер, навоз  когда
убирал он, впадая в дрёму,
вдруг пришла, принеся истому.
Оглянувшись, - «Иди сюда,..» -
поманила, упав  в  солому.

Он знал: гибельно  это, но
вот такая вдруг милость бродяге.
И луна, по молочной  фляге
промелькнув, съехала за окно,
не заметив - они наги…

Х  Х   Х
из поэмы  «Чёрный  дождь»

День-ночь  дождь с неба  на тюрьму.
Не лужа уж на дворике, а лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

А в камере все  сутки  напролёт
табачный дым-окошко узкое.
Здоровье  здесь никто не бережёт-
черта потенциально  русская.

Болезни - верная  расплата
за  это—сюда тянут  след.
Российская тюрьма не Сштаты -
одиночных камер почти  нет.

Не  хочешь, но чужие гниль и слог
в твои вплетаются вдруг ноты,
мысли, поступки. Новый  срок
побрёл, побрёл в свои отсчёты;

впечатал  следики свои во тьму,
в свет от огней - туда, где лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

Монолог  Юрия на могиле бабушки
из поэмы  «Чёрный дождь»

Пушистое — из  снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Бабушка!  Когда ты  умирала, -
наверное, вся в думах обо мне;
и жизни затухающие  нотки
именем   моим гвоздили  слог…
Меня тогда  опутали решётки,
и рядом быть с тобою я не мог.
Не мог с тобой, хорошая, проститься
на все  минуты - времена.
Но только кажется, что голубь -птица
в тот миг у камеры  окна
кружила. Улетала. Возвращалась -
как бы из мира этого спеша.
Быть может, так со мной прощалась
твоя бессмертная душа,
туда стремясь, где солнце карнавала
сияет в вечности  волне?
Моя родная!  Знаю: умирала
ты в думах, в скорби обо мне.
Пушистое - из снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Я, словно в сне, его беру рукой;
им укрываю – словно в сне - тебя.
Прости!  Прошедшее рекой
так запоздало мчится, теребя
всю  память, сердце, слёзы,
всех огрубевших чувств  кору.
И лишь скользят, качаются  берёзы,
клонясь к тебе прощально на ветру.

Монастырские  туристы
из поэмы «Чёрный дождь»

Вновь  людно. Как раньше, как  вчера.
Будто важное очень здесь  дело.
Иные  молятся, - каким не надоело
это  ещё. Иным - спектакль, игра
подобное;  любой  мотив
церковный  им не по погоде.
Гуляют, ходят  по природе,
паломничество своё  оплатив.
А нагулявшись, в  храм зайдут;
но долго находиться в давке
не могут.  Несколько минут-
уже  во  двор; сидят  на лавке,
глазея  на попа, какому ручки
целуют женщины толпой.
Глазеют с думой  о получке
иль о  бесстыднице какой,
которой  полотно  на брюки
надеть велели - лишь  вошла
на территорию, сбежав от скуки
или любовника. А звоны-звуки
взрывают вдруг  колокола,
неся с собою в поднебесье
общее таинство  сердец.
А после «херувимской  песни»
и нудной  службе все конец.
Поцеловав икон, крестов овал,
спешат туда, где каждый нужен:
к автобусам, машинам и на ужин-
попробовать, что бог  послал…

В электричке
из поэмы «Чёрный дождь»

Он вошёл стремительно, прочно, все  небылицы
не слушая. Присел на сиденье, спросив: свободно ли?
Сидел задумчиво, уверенно, разглядывая лица
пассажиров  вагона, все  расторопно  их
оценивая, прикидывая, соизмеряя в памяти
по картотеке, опыту, подводя под туманное: нету…
Тогда, потеряв интерес  и достав из пакета газету,
начал вылавливать фразы  там, словно сами те,
кто их  писал, были виновны   или в  побеге,
или за ними скрывалось то, что   чревато,
которое, если продолжить, перекопать в когда-то,
могло бы  на годы заставить забыть об  успехе,
оставить в тени  любое  свободное  рвение,
и за смехом тащить  и  вздохи, и  слёзы.
В кармане  его  лежало  удостоверение,
по какому  не только бесплатно  передвижение
в транспорте, а  по какому он каждому здесь вопросы
мог бы задать, смутить, испугать, даже цвет кожи
смутить на лбу, надумав серьёзно  причину
(но это ему не надо. Он простой и хороший.
И зачем трогать обывателя, тощего гражданина,
который  если имеет машину и дома  два,
то надрываясь, себя  прижимая  вдвойне…),-
удостоверение мощного, мрачного  ведомства,
к сожалению, пока очень необходимого в стране.

Ярославль
из поэмы  «Чёрный дождь»

Ещё  солнце  играло в лето;
ещё в речке теплилась  вода.
И по набережной, сев  в кареты,
молодёжные  пары  туда
уносились, где облаком счастье
промелькнуло, одевшись в меха,
и в невесты  венчальное  платье,
и в шикарный  костюм жениха.

Были кони  белы и красивы.
Красным блеском цветы на траве
каждой буквой кивали в их гривы.
Колокольные  звоны в молве
всех  столетий истории плавали
по пространству  прохладного дня.
Радость ли, обошедшая  слава ли
иллюзорно  манили  меня.

Ты  сидела, случайно встреченная,
и блуждала  мечтой по приметам.
Неудачей - удачей помеченная,
и  Чечнёю, и разным  бредом
из религий.  Сидела уставшая
и готовая  вот-вот заплакать.
Но всё ж  сильная, не  упавшая
ни в вино, ни в осеннюю слякоть.

Мы ходили с тобой, будто в юности,
за  руки вдруг держась.
Это  камешки  древней лунности
в нашу  очень невинную  связь
тихо  падали, все  намёками,
перекличками  света и  тьмы.
Были близкими, были далёкими,
были  нежными к вечеру  мы.

Но дороги нам - в разные стороны.
Одиночество  странное  жаль.
Голубей  окружили вороны.
И терялся  вдали  Ярославль.
Город  нашей растеренной встречи,
город  многих крестов за мостом.
Иногда  загораются  свечи,
чтобы  сразу погаснуть  потом…

Владик  едет  к  морю
Из одноимённой поэмы для детей

Владик  кончил  первый  класс.
Лето тёплое  сейчас.
Солнце  по небу  свой  свет.
Речка есть, а моря  нет
в  тихом городке у них.
Там, среди друзей своих,
пропадает часто  он.
Загорел со всех сторон.
И подрос.  Да и пора.
Только вечером вчера
Владик слышал: вместе с ним
мама скоро едет в Крым,
где и бабушка живёт.
День  прошёл. Ещё. И вот
его с мамой, как сказал,
провожает на вокзал
папа - сумки им подвёз.
По путям  электровоз
пропыхтел в колёс трезвон.
Владик с мамой сел в вагон
первый в жизни раз. И чуть
ему страшно даже. В путь!

Рыжик
Из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Наш котёнок  ростом  мал.
Он проходит через зал,
по ковру и по дорожке,
когда  нету мамы-кошки.
Если ж рядом вдруг она,
то резвится он сполна.
Спинку выгнет, будто мост.
Прыг - и лапками за хвост
её схватит.  Мама - кошка
это терпит  всё немножко.
Ну а после, не  стерпя, -
его лапкой от  себя
оттолкнёт - как  на войне.
Говорит сестрёнка мне,
что котёнка  нам назвать
надо  как-то. Кличек пять
перебрали - всё не то.
Брат пришёл из школы. «Что?-
засмеялся. - Спора нет.
у котёнка  шерсти цвет
рыжий, будто под огнём…
Его - Рыжик - назовём!»

Попугай
из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Кошка  и котёнок в доме.
Ну а их  обоих  кроме,-
попугай  ещё  у нас.
Он порой  прикроет глаз
левый, в клетке на весу
сидя, словно бы в лесу,
среди Африки родной.
Говорит он и со мной,
если что его спрошу.
Кушать хочет: «Кук-кашу!» -
повторяет; клюв - вперёд.
Ну а если     кто  придёт
посторонний как-то  к нам,
то кричит он: «Т-ам! Т-ам!»
А когда не в духе  он,
то ворчаньем тихим: «В-он!..» -
весь  бурлит, хоть  убегай.
Вот такой  наш  попугай.

Х   Х  Х
Из поэмы для юношества «Севастопольская мелодия».

Мальчика  звали
просто - Руслан.
В этом квартале
вечером кран
лил часто воду
улицы  вдоль.
Летом погоду
неба  пароль
правил без цели
к морю внизу.
Волны шумели;
и на весу
пристани «Графской»
было  светло.
Девочка с лаской
в жизни тепло
долго  глядела
на берегу.
Мальчик  несмело
вдруг на бегу
остановился,
увидев  её.
С вечности длился,
бросив копьё,
Амур  легкокрылый
в эти  края.
Девочка: «Милый!.»,
мальчик: «Моя!..» -
их  обе  мысли,
объединяясь,
прочно  повисли
на юности  вязь.

Х   Х  Х
из поэмы «Смерть и Воскресение»

Мутный над бездной распятия  бред.
Больше  учителя милого  нет.
Смерти  жестокая правит  игра.
Умер… Распят… Только вчера

тело его до солнца  восхода
к пещере несли. Но камень у входа

отвален?!  Хоть и больна
Мария  душой, но Иисуса она

видела, слышала?! Эхо чудес
мысли взорвало: да он воскрес!

«Учитель воскрес!» - силой слова
полнятся новой. И выбора два

всего лишь осталось  ученикам:
горечь без выхода. Иль дерзко там,

где смертью стирает живого и след,
Учителю  вывести прочное: нет!

Из  сборника стихотворений «Из  Белогорья»

Х  Х   Х

1. Испита до дна
минута, но для
секунды  волна
о борт  корабля
стучит, как аккорд
по клавишам - задом,
хотя Резерфорд
расщепил  атом,
ступивши на лифт,
себя  ощущая
бочкой, где Свифт
сидит, причащая
бредущих по верам,
скользящих по путам
одним Гулливером,
одним лилипутом.

2.Тропинка об яму
споткнётся под вечер,
когда миллиграмму
вес цифрами вечен,
когда  катапульта
несётся  без эха
из личности  культа
на культ  человека,
с которого  гнилью
на будущем липком
пахнёт, когда вылью
на  ужас улыбкам
плывущих за Марксом-
ступенью чуть ниже-
то Энгельса с барсом,
то с тиграми - Ницше.

3.Пространства без хруста
сгорали до  пепла,
пока возле Пруста
Лолита  ослепла,
в безбрежное море
сходя от причала,
с какого о  Торе
Сивилла  кричала,
тоскуя  о  Лире,
бредущем от трона
туда, где на сыре
голландском  ворона
сидит, закликая
к себе  постоянно
замёрзшего  Кая
на льду океана.

4.Спектакль до антракта
о воре  отпетом-
как  та Панчататра,
бегущая  к Ведам,-
предстанет  одним
упругим трамплином,
куда братья Гримм
восходят за гимном,
с которым опасен
прыжок даже в слово
начальное  басен
последних  Крылова,
иль  Лафонтена,
которого  чутко
у телеантенны
прослушала  утка.

5.Заветная стрелка
ползёт к пол-шестому,
откуда лишь мелко
и Галю, и Тому
увидеть  дано
на карте  Союза,
хоть выложь вино
из сумки  на  пузо
уснувшему  дяде
на  пляже  вчера,
что, словно  Саади,
воскликнул: «Ура!..»
подвыпившей строчке
худого  поэта,
терявшего  точки
ухмылок на это…

Х   Х   Х

Всё  давно стремится к лету:
небо, луг, трава, слова,
тело, мысли.  Но  едва
успевают устремлённость эту
осознать, когда  листва
из зелёной самой сказки
шелестит дороги вдоль
ветру  тайный свой пароль
на  огнях слепящей Пасхи,
низводящих тьму на ноль.

Всё давно стремится  к лету:
голос, куст кизила, поле,
Вася, что тропинкой к Оле
лихо  прётся, пока нету
дома мужа её — Коли;
пока тот меж груш и вишен
пашет землю,
в капли летние  дождя
пласт любой. И трактор слышен -
недовольством  тарахтя.

Всё давно стремится к лету:
птицы, бабочки полёт,
пчёлка, что, собравши мёд,
на лепестках оставив мету,
хрупким лапкам не даёт
передышку - и обратно
за нектаром  каждый взмах
крылышек, которым маг
нитью тонкой Ариадны
указует весь размах.

Всё давно стремится к лету:
шёпот  дальний, память, веры,
свет в окне. Как и в премьеры
снова Юлия, - победу
одержав, застыв у двери
президентской раньше вздоха
третьих звуков среди гаммы.
Чтоб влиятельные дамы
вдруг почувствовали плохо
себя, споткнувшись возле ямы.

Всё давно стремится к лету:
песни, взгляды, фразы, ноты,
речи все.  После работы
из трудов вечерних  лепту
вновь привносят в огороды
и сосед, который  слева,
и сосед  со стороны,
где так цветы  озарены,
что рай сменить готова Ева
на этот блеск крымской весны.

Всё давно стремится  к лету:
тополь, галька  трёх дорог,
камни, речка.  На  порог
ставит  правый свой сапог
враг вчерашний. До среды
недолог путь минутной стрелки
часов, где нарисованные
у  нарисованной  воды
сидят, заглядывая в щелки.

Всё  давно стремится к  лету:
воздух, звёзды, скрип постели,
мухи, что  поналетели
и на клейкую – сесть - ленту
не спешат, зудя  без цели
в  уши спящему неровно:
«Всё давно стремится-мнится…
Брест, Москва, Лабинск, и Ницца,
Севастополь, Кобрин, Ровно…
Всё давно стремится-нится…»
29 апреля 2006 г., Бахчисарай

Х  Х  Х

1. Свет врывался  как-то сбоку
в приоткрытое  утром окно
на две  ставни. Казалось, оно
ждало  этой  минуты  давно,
чтоб  всходящему солнцу дорогу!
чтоб ему  без препятствий дано

в дом  войти своим каждым лучом,
освещая  и лица, и  морды,
и на старом  рояле  аккорды,
что звучали  и временем стёрты,
и уже не узнаешь, о  чём
прошумели  здесь  нотные  орды.

2.Жили  в доме  три  кошки,
и кот, и старуха, горбатая  чуть
(она ночью  пускалась в  путь,
в снах стараясь своих  проглянуть
позабытые  в жизни  дорожки),
да  старик, у  которого грудь
выпирала  ребристо  вперёд,
и костлявые руки дрожали,
будто  древнего мира скрижали,
спотыкаясь  у  крайних  ворот
на лежащем средь  пыли кинжале.

4. Просыпалась  сначала  старуха,
и кряхтела, тихонько  вставая.
И скрипела  надрывно  кривая
доска  левая  с правого края
от  кровати. На подобное глухо
что-то  мямлил старик, засыпая

почти  сразу, пока  замерев,
антикварные  стрелки часов
то  на  Каспий, а  то на  Азов
наклоняли три гирьки весов
на  цепочке.  Старуха в хлев,
отодвинув  на двери засов,

4.три кувшина  больших обходя,
направлялась  кормить  козу,
повторяя: «Несу, несу…»,
когда  сено, какое в лесу
было скошено после дождя,
ей  несла, задевая  косу
у порога.  И та у  ног
её  падала, ржавого   вздоха
как бы  выбросив  фразу: «Неплохо!
но ещё бы немного, немного…» -
в неба  синь, из которой  Сварог
палкой гнал  восвоясь Саваофа.
8 мая 2006 г., Севастополь

Х  Х  Х

Окно  открыто…  Вишни две-
за  ним; а после - лес  и поле,
где  зеленеет на престоле
земли пшеница.  В голове
не сыщешь мысли не единой,
как за висящею  картиной
дорогу дальше - на обоях-
для путников на ней  обоих.

Полдень почти  на циферблате
часов.  И поздно уже
идти косить  ради  забавы
для мышц  спины и рук. К оплате
себе не приурочишь  сено,
что высотою  по  колено
лежит полоской  у забора,
и в стог сгребаться будет скоро.

Зато вчера-весь день  работа
от огорода  до  сарая,
по сменам: первая, вторая…
И потому  сейчас  охота
сидеть на стуле возле печи,
не поднимая  даже  плечи,
и сожалеть застывшим взглядом,
что нет жены сегодня рядом.

(Чтобы, в Крыму  оставив чувства,
мебель, котов, друзей, собаку,
вражду к оранжевому маку,
поговорить с ней про искусство;
про родичей с московской дали,
что на квартиру  обобрали
тоску о детях, - свойски  вроде,
как прежде вкладчиков - Мавроди).

Но есть диван, и есть кровать.
И есть свобода-то есть время,
когда  обязанностей  бремя
совсем не  станет  донимать,
если тебе не  надо  это,
и не захочет  сильно  лето
требовать в солнечно разгуле:
мол, не сиди  долго на стуле!...
3 июня 2006 г., Белогорье

Х   Х   Х

Слышится ль  пение  ангельское,
демонов ль  в лес  понесло,-
но снова проснулось Архангельское-
у Таволжанки-  село.

В  солнца  луче  златокудром
образы  вечно   слепы
А вдоль дороги на  Муром
сурово застыли  дубы,

былью  свисая, осевшей
в памяти  прочной  ветвей.
Ветер, вовсю  засвистевший, -
точь-в-точь  как соловей,

что занимался  разбоем
в сказочных древних  местах,-
весело  мчится  над  полем,
птичек  пугая в  кустах.

Видится  в  дальнем загоне
стадо  коров  у  жнивья.
Там же: бредущие  кони.
Как богатырь  Илья-

всадник - на белом- к устью
медленно  движет  ручья.
И озарит  вдруг  Русью
песню  души!  Хоть ничья

стыла  она  до  рассвета,
вилась  по снам  взаперти,-
новое  тёплое  лето
всё же смогла  обрести.

Х   Х  Х

1.Солнце  лучами   на  руки
сельский  заброшенный пруд
решило поднять.  И  язь,
в  зубы  попавший  щуки,
шепчет  осколкам минут
о том, что всегда, садясь

на предсмерный  инсульт,
неплохо  знать наперёд,
жабры  топорща  назад,
что когда  прочно культ
личности  перерастёт
в  культ человека-ад

будет  тянуть  вниз
первую  цифру  числа,
букву  вторую  слов,
ежели выжать из
звона  в  колокола
каждый  крупный  улов,

или  спустить  пса
на прощальное  соло
ветра в  июня  дрожь
там, где леса и леса
с Белгорода до  Оскола
деревья сомкнули  сплошь.

2.Белые  видятся  горы
сну, очертившему  даль
Врубеля  кистью. И лень
пальцами ящик Пандоры
щупает, слыша, как Даль
пылью глухих деревень

делит  для  словаря
скользкие ветхие фразы,
восторга  смакуя  смех,-
словно  вчера детвора
у  зазевавшейся  кассы
доллар упавший, на всех

только  один. Хотя
воин, пропавший без вести
в жарком песке  пустынь,
не скажет, и смерти спустя,
солдату, погибшему в Бресте,
про Прагу, Кабул, Хатынь,


которые  метками  линий
взяты на  общий  прицел
времени  сжатого дулом,
покуда - лицом  синий-
мужчина залётный  присел
на камень, лежащий за стулом.

3.Мысль  за  чёрной  икрою,
не остающейся  от
всех  перемен, как пырей,
то прорастает  в  Трою,
а то и в хибару, где Лот
ласки  двух дочерей

принимает, ещё  находя
в бездне  раскинутых  рук,
закрученных в звёзды умело,
капли скупого  дождя,
что  за  Шебекино  вдруг
ветер  из  мокрого  тела

тучи, сбежавшей  в угол
неба, с какого   видеть
можно  дорогу на  Муром,
выжал, как  слёзы  кукол
девочка, вспомнив про Припять,
в которой купалась утром

с мамой, надев  плавки
синие, словно  море
в песне про  бригантину,
не понимая  ни Кафки,
ни Гюстава Доре,
а лишь одного  Буратино…

Х   Х  Х

Луна,  ниспадая отвесно за шар
земной, проползая  орбитой
своей по Вселенной совсем одиноко,
на горизонте, в лесу, продолжает пожар
с окурка дымящего, сразу забытой
становясь  после  урока

любви, что на пахнущем  сене
преподала юнцу  с усами
женщина, старше его лет на восемь,
лежащая там же, оголённые колени
выставив  в ночь, чтобы  сами
они  не могли  про  осень


ей напомнить в  начале июня,
мычащую  в тёмном сарае
бычком  годовалым
и резвым. Хоть  снова  Дуня
из анекдота, не зная о рае
и свесясь лицом - от здоровья алым-

в сил  перевёрнутые  значения,
словно вера, попавшая на свечу
комариком, что от рожденья слепой,
зудит: мол, печенья-
не ласки мужичьей  хочу!-
когда рядом  бредёт на убой

юность  чья-то по зелени луга,
полагая, что если «не выдаст
бог, то свинья не съест…»,
пусть, усмехаясь  туго,
Галкин - и с ним  Витас -
свои голоса положат на крест…

У  товарища юности

На  двери твоей  тот же  номер.
В прихожей похоже. Хоть Гомер
пять тысяч годов  как помер,
но словом затронуть ещё чувства
способен  порой. И твоя  лира
помнит его, как и строки Шекспира-
две различимые точки средь мира
творчества  и  искусства.

Раз  в  пять лет  свои кости
приносить без  стеснения  в гости
можно, если, к тому ж, грозди
винограда налились  соком.
О своей  всё  статье  в газете
говоришь ты. Так  рады дети,
когда многим о них  на свете
вдруг известно - даже в далёком

посёлке, селе.  Твоя  супруга,
видимо, туповата  на  ухо,-
так  как правое только для слуха
выставляет, всем пышным  телом
отражаясь в стекле серванта.
И в зелёной  вазе   лаванда
больше  намного, чем  Атланта
на карте.   Но  в  белом

тоне  стен не  хватает  меры,
и больничные  мнятся  химеры,
или  дама, какая  в  премьеры
вновь  пролазит, оскалив  зубки.
А в квартире твоей  достаток
ощутим. И компот  сладок.
И на  даче, наверно, порядок,
как в сосновом  лесу  до рубки.

Мы дружили  когда-то в детстве.
И обратно  сегодня  вместе,
пусть не в городе славном  Бресте,
а в принявшей тебя  Калуге.
Изменились и мы, и  зданья.
И другие у улиц названья.
И твой сын, уходя на свиданья,
напевает не наши  «буги-

вуги», с собой  в  разладе
не по-нашему, где на параде
мы всегда с тобой были сзади,
всей  великой державе переча.
А теперь, когда с ней расстались,
оказалось: мы  там  остались
осознанием. Тем  и попались,
но никак  невозможна  встреча.

Х   Х  Х
Карповой Надежде

Ветер к  вечеру   занемог
и улёгся  в кустах  тумана.
И в словах, где присутствует Бог
как бы, больше  игры и обмана,
чем  когда  его  вовсе  нет,-
лишь  маячит на точке  прямой
ослепляющий вечности  свет,
приводящий   порой  домой.

Птица, что пролетела  во мгле
около  затихающих  дач,
тишину  разорвёт, словно  Пеле
загоняет   победный  мяч
в мишени  чужих  ворот,
как  коней  быстроногих табун.
И взорвётся  от  рёва  рот
общий  левых и правых трибун.

Ты  придёшь и приляжешь рядом
на кровати  своей у окна.
И луна  холодеющим взглядом
Будет  только смотреть  на
две твои загорелые  ножки,
той  присогнутые  стороной,
где  мурлыкают  юности  кошки
о единственной жизни  земной.

Х  Х  Х

Перебежки  настойчивые по прямой
приводят порой  к обретению царства
личного, но чаще к тому, где конвой
от   имени  государства
косит твои  цветы над травой
под  команды простые: «раз-два…»

Пространством  России не правит вор
(как модно болтать) в законе и без.
И того, кто помеченный  орлами забор
в блеске звёзд на плечах  перелез,
ожидают: глухой  запор,
пуля, или  верёвка  с небес,

которую  легко  зацепить
за рясы, что надевают  попы,
за паутины ползучую  нить,
за богатства  Али-бабы,
когда  сам  вопрос «быть - не быть?»
вырывается  из иерихонской трубы.

Тогда  и услышать  пророка  Мекки
проще, взрываясь  душой наедине
с желанием позаботиться о человеке
отдельном, а не вообще  о стране,-
где  толпой  пиявистой  калеки
всегда  громче кричат вдвойне.

Х   Х  Х

День  был похож на последний притон,
членящийся  взглядами   Макиавелли.
События  массой в тысячи  тонн
его  раскачивали, словно  качели.

Час  был похож на мистический сон,
до окончания  сданный в архив, -
чтобы от взрывов  бегущий бизон
не забодал по пути  Тель-Авив.

Минута  была  похожа на  блуд
мыслей, не достигающих  тела,
в  какую  кидался  горящий Бейрут,
как на  Дездемону  Отелло.

Секунда  похожа  была  на  итог,
слетающий с  губ водолаза на берег,
где выпить ещё  не успели глоток
матов  мужских и женских истерик.
29 июля 2006 г., Белгород

Х   Х  Х

Свет в окне за  забором  погас;
ель ветвями  склонилась к сараю,
как к ресницам - из глаз катаракта.
И луна, будто взорвавшийся в небе фугас,
вырвалась из тучи, скользя по её краю
подобием  ядерного  теракта.

В крике  ястреба  или  орла
слышится боль  от раны
между  Афганистаном  и Анголой.
Но время мешает бежать к ней, как кила
кому-то  после  прочтения  Корана,-
за мелькнувшей в кустах женщиной голой.

Минувшее далеко иногда бывает примером,
призывом, не  обращаемым ни к кому
конкретно,-  выбор  сделает  случай,
цепляющий к новым революционерам
миф  о  Сизифе  из  атеизма  Камю,
камни  катающем  кучей.

И мотоцикл   несётся  по ночи,
давая  знать  о  себе  НЛО
взгляд   слепящей на  миг  фарой,
которая   ближе  Корочи,
но  подальше женского «ал-ло?...»
в мобильнике, высыхающего Щарой

летом  почти  до  самого дна,
так что не прокатиться  на  лодке
в  пузырьки  лягушачьей  икры,
где  постоянно выбрасывает  Сатана
из открытой бутылки  водки
другие  правила  игры…

В  Белгороде
Карповой Надежде
Что  секунда, что  минута-
всё  на  времени  оси.
В город  первого  салюта
мы приедем  на  такси
в день, когда до пьедестала
его солнце  вознесло
и когда  уже  листало
август  пятое  число.

Будешь ты в зелёном платье,
как порой была в  Крыму.
И  манжеты - как  объятья-
две приложены к нему,
чтобы синим  накалили
васильки  травы всей  шум.
На твоей подруге  Лиле
будет праздничный  костюм.

У  её  супруга   Вовы-
дорогая  трость в руке.
И удачами  подковы
нарисует  на  песке
мальчик  нам  на берегу
речки, устремлённой к пляжу,
где  зубами  рвёт  блоху
пёс, уткнувшись мордой в пряжу

своей  шерсти, вдруг  скуля,
как баптисты  на  молитве.
Раньше  были здесь поля.
И на них столкнулись в битве,
ход  решающей  войны
у  обуглившейся   кромки,
Ницше   жёсткие  сыны,
Маркса  грубые  потомки.

Им бы, пыл  соединя,
гнать буржуев  всех  Америк,
но  для  белого  коня
облюбованный  им берег
часто ближе  на  земле,
чем  Аркадия  на флаге.
Кто на трон  решал в Кремле,
гроб обрёл в своём  Рейхстаге.

Но масштаб  всего  оттуда
и под  вечер  не понять.
Город  первого  салюта
станет  вновь  салютовать,
посылая в звёзды  неба
звёздочки  своих  ракет.
И мы  будем рады  слепо
торжеству  былых  побед.
5 августа  2006 г., г. Белгород

Муха

1.Мы  в комнате одни: лишь я  и ты.
Я - в травмах; ноет тихо  тело.
А ты, пикируя  из  темноты,
на  лоб, на  руки мои  смело
садишься. Как ты  надоела!

Убить тебя! Которой  путь условен
и жизнь под осень  коротка,
решает  тот, кто массою огромен
перед тобой, - как  возле  брёвен
когда-то  он, идущий  с  городка

по детству, рядом  с пилорамой,
где, может быть, хоть  иногда
себя  представить можно с мамой,
скользящей   вечером туда,
откуда   тянут  провода

свой ток к ребристым граням дамбы,
остановившей  бег  реки,
чтоб  озаряли  светом  лампы
лицо  её.  Ты, муха, там  бы
никак   сединами  виски

не смела тронуть, ощущая зло,
угрозы   через  фразу,  слово.
Но вниз  тебя отважно понесло
от потолка.  На грудь мне снова
присела.  Будь  готова!

2.Волос  моих обследуя  букеты,
ты лапками своих  координат
даёшь  призывы  для  газеты,
несущей  смерть. Я знаю, где  ты.
И бью в ночи с размаху наугад.

Прислушиваюсь к звуку, что невнятно
зудит от крылышек до крыл.
И вдруг становится  обратно
до раздраженья  непонятно:
убил тебя - иль не убил?

Но тишина.  И слились сложно
со стенами и  полом у порога
стулья и двери. И, возможно,
ты  ранена.  И если одиноко
мне  было раньше, то жестоко

твоих сестёр и братьев - биллионы
их к лету  заполняют вместе
наш мир - изгнал я на балконы.
Одной  тебе картины и флаконы
достались. Да не слышно вести.

И хорошо, что  больше  нет
всех позывных  твоих для слуха.
Меня качает  лёгкий бред
тяжёлых  снов, в которых муха
опять  вверху кружится глухо…

Х  Х  Х

1.Ворота  открыты.  Держа в охапке
ножи и клятву  Гиппократа
из пропитанной  спиртом ночи,
больного  «развести на бабки»
операцией, которой тому не надо,
решают от новой медицины  врачи.

А  ему,  увязшему  в  тине
предчувствий, направленных на тело
по земным параллелям и сферам,
с того становится легче, что на Украине,
облаивающей  Россию  оголтело,
вновь  Янукович стал премьером.

Словно  отбираемые голоса  телефона
прозападного   канала  «Культура»
поубавили  оранжевую  страсть.
Но сам канал, проходя возле попа Гапона
и колосьеволосой Юлии к решёткам МУРа,
умудряется  всё  ж не упасть.

2.Ворота открыты.   Хранить  срама
в себе, притворяясь  пернатым,
не привык  лёгкой песни  куплет.
И если фильм прерывает реклама,
то ругаю  её таким отборным матом,
на какой  лишь способен  поэт

среди мрака, что   загнан  в  дом
через  форточки, окна   и  двери
из раскрытого  настежь   двора,
чтоб слетающий с крыши «Фантом»
понять   мог: всё   даётся по вере
не сегодня, сейчас,  а  вчера,

там, где  падает  быстро  гриф
в  опечатанный   иллюминатор
на лежащей вдоль берега  лодке,
в которой  прячутся:  апокриф,
проглотивший его  аллигатор,
аутодафе,  бутылка  водки.

3.Ворота  открыты.  Входи любой,
не входящий в «Билайн», в «Мисс Рус»,
ни  в  Библию, ни в  Коран.
Однако последний  ковбой,
призывая   из  пушек груз
на  Ливан и  Ирак, метит  в Иран.

И в муравейнике, что свесил в уклоны
песчинки, веточки, корки, дольки
зёрен  для  зимнего  склада,
наверное, есть свои  Наполеоны,
Ленины, Брежневы, но нет Лёньки
Пантелеева, Чубайса и Хакамады,

как промолвила  странная дама,
ковыряя в  носу  смыслы
по невидимым мысли орбитам,
куда  будет всегда  амальгама
плыть по водам  зелёным  Вислы,
из глубин поблескивая александритом.

4.Ворота  открыты. Не стоит  жалеть
патроны, выпавшие  из  обоймы,
камень, не упавший  врагу на голову,
растаскиваемую  по рукам  медь,
рыбу, убиваемую  среди  поймы,
золото, пришиваемое  к  олову,

брови, сдвигаемые  набекрень,
голос, хрипящий: «отдай!»,
«не пускать!», иль: «статья? срок?»,
опьянившую  юность сирень,
песню  с именем  Гульчатай,
воздуха перед смертью глоток,

вдруг унесённый ветром в прерию,
в смех, рассыпанный по  вздоху,
разбивающийся  сразу с забега.
Не стоит жалеть развалившуюся империю
даже нереализованную  ей  эпоху,
но  жаль …советского  человека.

Х   Х   Х

На сегодня  окончен  приём
тоски, одиночества, телепрограммы,
солнца, вечерней  прохлады.
Ветер, вдруг прошумевший вдвоём
с шелестом  листьев  у  ямы,
какую  ещё  вырывали солдаты

в войну, шестьдесят  лет  назад,
замирает, услышать стремясь перестук
железных   колёс  у поста,
там, где за снарядом снаряд
рвётся, разрушая  дома вокруг
Новобогдановки, пока  поезда

лепят  вагоны, как время - минутки,
один к  одному, направляясь в объезд
холодной и ясной воды колодца.
И кому-то, возможно, на  сутки
отложить встречу с женщиной из мест
балаклавско - курортных  придётся.

Пусть  и это винить нелепо
взгляду, знающему, что до блеска
жизнь не  чистится к осени веток.
Но нежданно сорвавшийся с неба
в рудоносную землю  Донецка
самолёт  сон пронзит напоследок…
22 августа 2006 г.

Осень
Карповой Надежде

1.Осень  опять.  И не слышно  давно
птиц  песнопений. Трава пожелтела.
Утром  от холода  ёжится тело,
если и солнце, как летом, в окно
тащит лучи сквозь деревья и ветки
старой сирени у серой  беседки.

Веет зимою из бездны  колодца.
Хлопают вёдра о воду с разбега
цепи, крутящейся в дальнее эхо
дров, что вчера продолжали колоться
даже когда в  одеяла  постели
первые  сны  журавлями летели.

Ноги стучат по асфальту на  Муром.
Шаг твой избрал направленье другое,
где оказалась ты в большем покое,
чем мои взгляды, на небе  хмуром
отметив тревожно  угрюмые тучки,
как лица, которым не дали получки.

2.Осень обратно. Но, кажется, завтра
в жизни ещё бесконечно-бессмертны,
пусть громыхнут  извержения  Этны
масштабом и силой такого  азарта,
какого не знали вулканы все вместе
от  взрывотворенья до нынешней мести.

Машина дорогу не меряет  пылью,
её провожающей возле посёлка.
И надпись на шифере, будто наколка,
пожухла от времени, смотрится былью,
которая вспомнить себя не готова,
пока не увидит: «Наташа + Вова».

И дом продаваемый - стены – пустышки.
Они бы обрушились лет через пару,
когда бы за скрипкой спустили гитару
басами рычать на   соло  излишки
средь голых проёмов, покрытых цементом,
вбирающих воздухом влажность моментом.

3.Осень и осень.  Соседского   пса
почти не кусают к вечеру  блохи.
Обрыв у забора похож на берлоги,
куда из кассет  магнитолы  попса
летит не спеша сквозь погоста кресты,
но жёлтые всё ж обгоняя  листы.

В больничной палате заметно грузны
движенья мужчины; а возраст-под сорок.
Понятно: уже не взбежать на пригорок
грядущих  часов, где  иголки  сосны
вспороли заката прощальную алость:
до смерти четыре  минуты осталось.

Лишь  дым, разбредаясь, кружится по мраку,
как будто сельчане  вокруг закурили
крутой  самосад, благоволя  к  Яриле -
божку позабытому, что лёг на плаху
побед христианских в распятия просинь,
строкой распыляющих рифмы про осень.
8 сентября 2006 г.

Х   Х   Х
Карповой Надежде

1. Ветром  опять  поддело
часть  белья на дворе.
Дышит прохладой тело
вечером в сентябре.
С поля уже  собрали
весь почти  урожай.
Другу, что жил на Урале,
можно сказать: уезжай!
Короткое  бабье лето
растаяло тоже давно
за летом, какое с рассвета
солнцем смотрело в окно.
Назвать тебя «дорогая»
решают пиявки  губ.
Но у дороги  края
берёзку срубил  лесоруб.

2.Чем проживаем  дольше,
тем ощутимей  в судьбе:
путь покороче  к Польше,
чем к самому  себе.
Всё, что считали нашим,
зреет в чужих  ушах,
даже  если отмажем
от короля  шах;
если из памяти Терек
бьёт скоростной волной
о позабытый берег
жизни совсем иной,
где все когда-то отмыли
золота от песка,
покуда пенились в мыле
минуты, года, века.

3.Третий не будет лишним
неделю спустя, но
в банке компота  вишням
столько посвящено
сахара.  А  он ничуть
нынче дешевле не стал.
Хоть весит всегда ртуть
более  чем  металл,
мякоть срезающий пальца,
словно бульдозер - пни,
у первого  неандертальца,
вбежавшего в наши дни
по жёлтым коврам листопада,
каким перспективы  нет
вернуть в первобытное стадо
украденный им пистолет.

4.Крикнуть от боли, страха,
от радости,  просто так,
чтобы твоя  рубаха
вздохнула, как красный флаг,
слетающий быстро с крыши
лет пятнадцать назад.
И так же резвятся мыши,
тараня  ржавый снаряд
хвостами у тёмной норки
на самом  стены углу,
как и, возможно, в Нью-Йорке
их родичи.  Но на иглу,
которая вечно есть
в аптеке любой для всех,
способен легко подсесть
один лишь  человек.

5.Бутылку разлить кефира
в стаканы, а после спать
вместе, не видя  мира
с экрана, отправив вспять
сознание, что устало
кору информаций на вкус
пробовать у пьедестала,
куда  нисходить  Иисус
в образе звёздном Мадонны
будет с огней  креста,
кричащих во все микрофоны
из ипостаси  рта
ввязшей в известность певицы
сложнее, чем пляски  нулей,
смахнувших на третьей странице
блестящую пыль королей.

Верлибром

Х  Х   Х

Относясь с недоверием  к чудесам
церкви, к  говорильне шарлатанов,
включая титулованных и так называемых
ведьм в избушке на курьих  ножках,
нельзя не признать случающуюся правоту
за детской аксиомой,  твердящей:
чудо  возможно!  И  оно  часто
появляется там, откуда его не ждали,
как бы подтверждая, что дух божий
ходит, где  хочет.   Однако,
если вы согласитесь пришить себе
за две, три, четыре тысячи долларов
астральный хвост или косу, не удивляйтесь,
замечая однажды голого  короля,
спешащего  именно к вам навстречу…

Х  Х  Х

Предсказывать будущее - как совать палец
в тесто: всё равно что-нибудь прилипнет.
Главное: не говорить конкретно, и не указывать
времени, как пророки порой, отзываясь общим
и помня при этом,  что  ружьё-
даже не заряженное - иногда стреляет,
а мишени на виляющем колесе истории
всегда до неузнаваемости  похожи-
для стрелы и ядерной  боеголовки.
Да встречаются неопознанные  субъекты.

Х  Х  Х

Только память  неотлучно
сопровождает своего  носителя,
постоянно  отыскивая  поправки
к  шагу, стучащему по решёткам
тротуарной плитки у  зоопарка,
откуда на нас смотрит  лев
таким проницательным взглядом,
словно встречал  когда-то не здесь,
а в джунглях и с гривой…

Х   Х   Х

Если за ставками  на «орла»,
выпадают не одни  «решки»,
но и  пёрышки с  когтями,-
подобное   ничего не значит,
пока желудок, переварив пищу,
бурчит настойчиво: «Ещё!»,
а за окнами такой вечер,
что даже осень открыла рот,
задышавшись воздухом из сада
на обочине самой верной удачи.

Х  Х  Х

Наверное, самое  скользкое
из всех неравенств - географическое.
И наш дом в селе, который мы недавно
купили за сто сорок тысяч рублей,
в посёлке бы стоил тысяч двести-
примерно. А в   Шебекино бы-
уже четыреста. В Белгороде бы -
восемьсот. А  в Москве – миллионов бы
с девять. На окраине.

Х  Х  Х

Установить в океане   маяки,
которые   якобы должны загореться
через «тысячу и одну ночь» - хитрое дело,
иногда приносящее петушка с золотым
гребешком, сквозь вмурованные в окна
решётки подглядывающего  за простой
скорлупой и ядрами, где почти на каждом
написано: «Не  жди  меня…»

И наш спор о созревающей  в  просторах
России диктатуре с честным и строгим лицом
был  отмечен Дзержинским с обложки книги,
уверениями   министра  обороны с экрана
телевизора о том, что  Грузия при выводе
с её территории нашего  воинского контингента
в наследство не получит  ни  портянки,
да возгласом   женщины, охмелевшей ещё до застолья:
«Наконец-то!  Давно пора отпор им  всем…»

Действительно: «отпор» на лет пятнадцать
запоздал, как  и приоритет  россиянина
в его же  стране.  И  оттого на предстоящих
выборах в  Госдуму - за неимением  Ньютона-
«Яблоко «обязательно постарается  упасть
или на «Родину»,   или  на  «Жизнь».
Отчего, впрочем, ни  оно, ни  они
Всё равно не сумеют изменить движение, и будут
по-прежнему волочиться за «Единой Россией».

И это понятно.  Но то что никогда не
сидевшая в тюрьме, увильнувшая от армии,
работающая в столице здоровая  тридцатилетняя
детина с верхним образованием, объединившись
с прогуливающейся по истерикам с кисточкой и
крестом мамой - интриганкой, не выплачивая ни копейки,
пользуется дядиной квартирой рядом с Москвой,
когда тот  прозябает в неуюте сельской периферии,
конечно же,  не вмещается ни в  какие

отклонения, наверное, и  для пули, таящейся на
оптическом  прицеле, порою избирая и сволочей мишенью,
пока  великовозрастный попрыгунчик  на эстраде
певуче  орёт: «Убью  тебя, милая!..», пока иеромонах,
едущий к одинокой прихожанке на чёрном «мерседесе»,
победно бубнит в бороду: «Не допустили сатанистку
Мадонну  выступать в Лужниках!...»; и  пока  свора
мальчишек, выбежавшая из подворотни, ради забавы
забрасывает проходящего  старика   камнями…

Х   Х  Х

1.Октябрь  наступил.  По бетону  без пыли
мчатся машины, бросая из-под колёс
под ноги идущим  обочиной  метры.
Ошибками, что мы за жизнь накопили,
можно набить вагон и, спустив его под откос,
упасть в возрождающие объятья Деметры,

перебирая  руками  шум и гам  лет
на расщелинах  звонкого  эха  эфира,
где не  слышны ни молитва, ни мантра,
но в отдаленье спускается  Гамлет
главной  тропинкой трагедий  Шекспира
пожать  руку  беляевского  Ихтиандра.

2.Октябрь наступил. Лентой первого дня
опоясал низину, дорогу, пригорок, леса,
поле  вдоль по  берёзовой  роще.
Увидишь  запряженного в телегу коня-
и зачем-то наполнятся  влагой глаза,
словно всё вдруг и чище, и проще;

словно мир, нахватавшись своих скоростей
до  отвала, плюясь  от  отрыжки,
закрутился  по времени  вспять,
собирая совсем  неизвестных гостей
им никак  незнакомые  книжки
из веков, отшумевших навечно, читать.

3.Октябрь  наступил. И осталось до холода
четыре дождя  у  горизонта белесой черты,
забывшей  просторы  былого  Союза.
Включаешь телевизор - и из сытого, гниющего города
на экран  выбегают - под  хохоты зала - шуты,
или эстрадная кодла старушки примадонны - музы,

также порой  появляющаяся в  мини-юбке,
лет сорок   с песенного  пьедестала
не сходившая за правителями, что исчезли,
наверное, не мечтая о футбольном кубке,
к которому начал шествие отечественного капитала
по Европе Роман Абрамович приобретением «Челси»


4.Октябрь наступил. Там, где застыла граница,
прерывая  дорогам  вокруг  путь
у  Украины, засыпающей  впереди,
словно последняя российская императрица,
так желавшая  часто уснуть
в объятьях  Распутина, на широкой груди

старца раскольного, по ступеням беды
бредущего  мистическими  местами
к крыше, готовой обрушиться в бездну туманов
когда-то    гулявшей здесь прочно  Орды,
освободившей  лишь церковь  от  дани
за то что молилась о здравии её ханов.

5.Октябрь наступил. Серых ветвей полоски
проступили за жёлтой листвой, которая поредела
на деревьях, осыпаясь  при  ветра шуме.
На большой караван длинноносые  моськи
по-прежнему  набегают и, нахватав припасов,
оголтело его облаивают, покуда в Госдуме

один Жириновский, не зная, что в Старом Осколе
сотни людей оставили здоровье в денатуратах,
а то и на снимках в кладбищенской чёрной оправе,
настойчиво повторяет и кричит: доколе?!
не пора ли строго спрашивать с виноватых?!
как и помнить  свой статус мощной  державе?!

6.Октябрь наступил. Молодая учителка в классе
на  белгородскую  ясную  светлую осень
глядит  из  окна  сквозь  очков линзы,
в мыслях  стремясь  Игорю, Коле,  Васе -
а то и всем  по отдельности - не отказать у сосен-
погулять - таволжанских, не забывая отчизны

демографические минусы, которые  звонко
если разбросить у самых  последних нулей,
то плюсов, возможно, обширно восстанет порода.
Тем более, что за рождение каждого второго ребёнка
выплачивать почти по триста тысяч рублей
государство  вознамерилось с  нового года.

Октябрь наступил…
1 октября 2006 г.

Х  Х   Х

Когда большой камень падает   вниз,
то курица  вздрагивает у забора,
и пушистый  щенок, выбегая  из
покосившейся  будки, видит  карниз
и чёрную  кошку, какая  не скоро
поймёт, что восемь планет
остались: Плутона  нет.

И от вопросов до новых задач
тридцать две буквы в зубов скрежет,
откуда водитель троллейбуса Коля Грач
с тем не согласен, что коллега - москвач
за ту же работу в Москве режет
деньжат побольше его  раз в пять.
Но знает: Москву  не распять

на достаток, что скользко наколот
в расценки  хлебов, какие  скосили,
пока в гниющий зажравшийся город,
за пазухи спрятав и серп, и молот,
со всей  остальной  России
прут  озорные и разные  лица,
виляя хвостами: столица…

А там бизнесмены в погонах и без,
с ухмылкой одной: поимеем!,
их  ждут. И  воскресающий  Крез
на карте империи  красной надрез
настойчиво метит, держась  пигмеем
за сейф, сползающий  к  воде,
треску  вопрошая: а дно где?

Х  Х  Х

Хорошо  в октябре  на дворе
для застывшей от прозы мечты,
что с тобой перестала на «ты»,
и к удачам, потерям - «тире»
всегда ставит, хотя средь дорог
ещё места хватает для ног,
отмеряющих шаг, как «Павел Буре»-

время, которое тоже завёл человек
в обиходы свои, чтобы боль ноября
измерил прощально и Поль Мориа,
когда  первый и белый  снег
нисходил  на  дороги, балкон -
то ли в память казанских  икон,
то ли строк, уходящих  в побег

из стихов в никудышный рассказ,
где высокую стройную даму
в приговор приобщали к  Саддаму
Хусейну, покуда её  в анфас
отмечал и крутил   объектив,
революций парад пропустив
на пронизанный временем  час.

Х  Х  Х

Падал  снег. Полежал.  И опять
тает, за  пядью  пядь
начинает землю  открывать.
Но секунды длиннее минут
быть не могут. И там, и тут
в мире конфликты растут,

хоть давно не имеет  он,
однополюсный  приняв наклон,
двух враждебных и сильных сторон.
И дневная часть суток короче
темнотою разросшейся  ночи
до  Алушты и даже до  Сочи.

Заглядевшись в экраны зеркал,
видишь окна, картины, зал,
от которых свет лампы  бежал,
как с дороги у дома - мороз,
что недавно мальчишку за нос
пощипал вдруг совсем не всерьёз.

И старик, прекращая  года
плюсовать, исчезает  туда,
где не  тянутся  провода;
где вверху  над  тобою - цветы,
где внизу - только глины пласты,
где и слова не скажешь  ты.

Не услышишь в глухой немоте,
как, слегка поболтав о тебе,
свистом галку спугнут на столбе.
И кому-то, кто ступит на лёд,
сев  на  ветку, сорока  начнёт,
отмерять каждый будущий год…
15 ноября 2006 г.

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань».

Тоска вокруг.  Не ищет веры
к иллюзиям остывший взгляд.
На море ночью  браконьеры
из автоматов вдруг палят.
И волны резко режет  катер,
хоть от погони не уйдёт.
Мой старый сгорбленный приятель,
глядя в газету, кривит  рот
в улыбку - только не от пьянства,
а веселя с того всю  прыть,
что долгожданное  гражданство
ему попроще получить
в России  стало, жить по праву,
какое набирает рост
в стране, стремящейся в державу
и не хватающей со звёзд,
с гаданий, пожеланий, веры
удачу скользкую подряд.
А с моря ночью браконьеры
из автоматов всё  палят.

Российская  глубинка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Спит с дороги сбитая
даль; в туманах- грусть.
Спит ещё…пропитая
в глубинке своей Русь.
Подпиты и прокурены
спят  монастыри.
И к озеру, как к шурину,
алый свет  зари
просочился  плавно
сквозь  дубовый лист.
Спит Русь православная.
Всюду воздух  чист.
Спит, и  виновато
сопит в свои дела.
А инок бородатый
уже в  колокола
звонит над колыбелью,
где сух молитвы плод.
Проснулся - и к похмелью
затюканный народ
поплёлся, сигареты
воткнув в косые рты.
На кладбище за лето
количеством кресты
прибавились на сорок
и этот год опять,
хотя роддом в посёлок
прибавил всего пять
младенцев (трое с узким
и южным кожи, глаз).
В глубинке русской русских
на убыль всё сейчас.
И лишь за хатой крытой
гагачет важно  гусь.
Проснулась вновь пропитая
в глубинках своих Русь.

Возможно
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Возможно уйти в колокольные звоны,
когда жил до этого не по закону,
иль не имея  работы, дохода
и дома, вращаясь средь разного сброда.
Возможно уйти в монастырские пасти,
чтоб тешить величия мелкие страсти:
чтоб всякие люди в общей опале
руку тебе - как попу - целовали.
Возможно - преследуя хитрые цели,
чтоб переждать бури все и метели.
Или от страшной - иль мнимой - болезни.
От загнанной в угол изломанной песни.
Возможно - под новых раскладов коварство,
уехав с другого уже государства
в  Россию, и в ней не имея  прописки,
хотя, вроде б, русский и говором близкий.
Возможно уйти в отрешенье, в монахи
под бред в голове, под иллюзии, страхи.
Возможно уйти как-то в поисках Бога,
о нём помышляя очень  глубоко.
Но только последнее слишком уж редко.
Но именно им прикрываются  метко
первый, второй, пятый, десятый…
Глядя на это, молчит всё  Распятый
две тысячи  лет без предела.
И нет до него никому уже дела,
пусть каждой молитвой, почти через слово
его поминают и снова, и снова…

Х   Х  Х
Из повести-романа - в стихах»Астрахань»

Вот и снова уже непогодится.
Тучи лепятся в колокола.
Просто случай, иль богородица
нас с тобою теперь свела-
не прозреть средь игры в года,
над какими потери жало,
одиночества плен.  Но когда
ты за мной по тропинке бежала,
то, казалось, земля дрожала;
и на воздухе  провода
электричеством резали высь,
и кричали со всех огней,
не горящих  ещё: оглянись!
эта женщина просит твоей
стать, смущение всё и несмелость
на грядущую бросив зиму.
А про то, что тогда мне хотелось,-
не хочу говорить никому.

Только творчество
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ветер вновь стучит в рассвет;
гонит мрак, и свет, и  тьму.
На все наши  «почему»,
кто способен дать ответ,
чтобы без сомненья розы
свой роняли  аромат?
Но покуда есть вопросы,
пока ищет что-то взгляд,
шаг начавши от потери,
от познания до дна
человека, чувства, двери,
или веры, иль  вина-
постоянное  неверно,
притупляется на слух.
Только творчество безмерно
душ подобных. Только дух
их, достигнув в чём предела
и уснув, - трудно понять,-
вскоре, будто  каравелла,
на волнах уже  опять.
Только в нём лишь постоянство
даже осенью цветёт,
как в любви-всего пространство,
как в настое верном - мёд,
как в гульбе кино - таверна,
как в восторгах - «ох!» и «ух!».
Только творчество безмерно
душ подобных, только дух!

Девушка у храма
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Старый кирпич. И выкладка  стара.
Купола - как  крутящееся  колесо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу своё  устремила лицо,
от ветра укутав  себя  шубой;
юбку  из шерсти - плотнее к ногам.
Массой холодной, застывшей и грубой
над ней  величаво  высился  храм,
в небо упёршись каждым  крестом,
прочно внизу  прицепившись к земле.
И слякоть, и дождь-это всё на потом:
было  морозно, светло в  феврале,
хоть и на  Волге  вода смело
рушила льды, бег  весны укрепя.
Девушка у  храма  сидела.
Закрывши  глаза, смотрела в себя.
И время, казалось, безмерно длилось;
и сердце  билось легко в груди.
Быть может, она сейчас  молилась
о том, что в жизни ещё не сбылось,-
но чтобы сбылось  оно  впереди:
о нежной любви с журавлиным полётом,
о морях, что плескались в  кино,
о мелодиях, рвущихся  к нотам
в душе  её, чтобы ей   суждено
звучать и петь по мечтам и странам,
в каждой людской отзываться судьбе,
как бальзам, приложенный к ранам,
как тайна  вершин, обращённых к себе.
А где-то обнялись  орган и гитара.
Пасхальное - в звёзды - катилось яйцо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу  своё  устремила  лицо.

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ещё  тлеет   надежда на миге,
обращённом  порой в чудеса
Ты читаешь восточные книги,
и глаза твои  вдруг  слеза
орошает, как будто из дали
непонятной, волнующей  спуд,
тебя ласковым словом позвали;
тебя видят и тихо  ждут,
рассыпая  слова  по дороге,
и как бусинки в чётках - на нить,-
чтоб твои укрепились ноги,
когда время придёт приходить…

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Православию  нынче  напрочили
разгуляться во всю  ширь.
В городе  имени ханской дочери
возрождали разрушенный монастырь.

Ограждали  кресты в  стены,
клали  в раствор  кирпичи.
Чтоб в молитвах поменьше измены;
чтоб яснее  порыв свечи

на Христа вековое  распятие,
на евангельские   чудеса.
И трудящаяся  там братия
все  лупила свои  глаза

на ходящих и вдоль и около
женщин, сеющих этим хмель.
И душа отрешённая  охала;
и слова, соскочив  с петель

воздержанья, брели не в Боге,
и трещало  порой  невпопад:
«Вон у той вон - какие  ноги!..»-
«А у той вон - и сиськи, и зад!..»

«А походка - крути  педали,
и тащи напрямик  в кусты!..»
И смеялись, крестились, и ждали
патриарха приезд. Менты

у дорог  просмотрели обочины
дом  и возле него - пустырь.
Православию  нынче напрочили
разгуляться во всю  ширь.

Трамвай
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Пронёсся  ветер, лист  срывая
в число  весеннее  потерь,
меж пассажиров в глубь трамвая
его бросая через  дверь,-
чтоб там прилёг устало в ноги
кому-то, принявши всю  пыль.
У окон  быстро  по дороге
крутой летит  автомобиль.
Мчатся автобус и маршрутки;
машин мелькает разный вид.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно меряя минутки,
совсем куда-то не спешит.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно  меряя  минутки,
совсем куда-то не спешит.
И так же, будто в старой книжке,-
в кино, кое в века  склеп,-
едут – смеясь - на нём мальчишки,
повиснув сзади на прицеп.
Отвагой  наполняют  груди
один перед одним - вперёд!
В трамвае  кто? Простые люди.
Для них ещё трамвай живёт,
неся с собой и блеск, и сор их
в другой уже совсем размах.
Трамвай! Ты в память и о добрых,
хороших  старых временах,
порой  какие по примерам
в печальный  тихий разговор,
где мент был милиционером,
а врач - врачом, и вором-вор…
(Хоть средний возраст в юный край
всегда за розовым и алым).
Живи, пожалуйста, трамвай,
звени по рельсам и по шпалам!

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»
Александру Г.

Автор  себя продолжает в книге,
мелькая средь иных часов и милей.
Написав  воспоминания, ты как-то в сдвиге
к вечности. Не как Толстой, Пушкин, Вергилий,
но именно тебе  от меня здравица,
уважение в творческом как-то жесте.
Книга твоя и художественна, и читается,
а главное: написана тем, с кем мы в детстве,
юности (когда порывы полны пламени,
надежд, не подозревающих о пределе)
в боксёрском зале «Красного Знамени»
колотили мешки, груши, один одного, потели
в мечтах про победы у повзросленья поры,
сметая в умах и сложности, и препоны,
чтоб разойтись: в институты, работы, камеры,
или - как Слава Яновский - в Олимпийские чемпионы.

Переписка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Поэт Коля Хлыст-Томе Хотениной
По небу  шляются туча за тучею.
Хоть и весна, а погода говнючая.
Скоро в работы, а лёгким не дышится.
Сердце болит, и стишки плохо пишутся.
Каши поел, и от каши икается.
Да и подруга моя не является,
чтобы принять от меня, что рифмованно,
к сердцу большими цепями приковано…

Тома Хотенина - Коле Хлысту.
Не убавить нельзя, не отнять.
Мне всего жизни лет двадцать пять.
Впереди, вроде б, дали безбрежные.
Что в минувшем - конечно же, грешное.
Пусть сама я порою приветлива.
Понимаю тебя: я - кокетлива
быть порою могу. Я винюсь.
И игру продолжать вдруг боюсь,
хоть прошла и сквозь годы опасные,
непонятные  да и неясные…

Коля Хлыст - Томе Хотениной
Ах, кокетка моя ты, кокеточка.
Я тебя усадил бы на веточку,
словно птичку какую  чудную,
христианским грехам неподсудную.
Я с тобой бы прошёл по тропиночке,
показал бы природы картиночки,
показал бы места тебе тайные,
где укроешься, если случайные
налетят вдруг нежданно-негаданно
все дожди. Ты была бы разгадана
в назначенье, какому назначена,
в остроте чувств, какими  охвачена,
залететь к ним готовая в клеточку.
Ах, кокетка моя ты, кокеточка!

Х   Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Всему  есть причина
на жизни волне.
«Шикарный мужчина!»-
сказала ты мне.
Наверное, это
пустые  слова.
Но кружится в лето
моя голова.
Мурашки по коже,
по памяти - взгляд.
Ты женщина тоже
на высший разряд!
Моя на минуту,
и не навсегда.
Но я не забуду
тебя  никогда,
пусть годы метелью
остудит тоска.
Нам были постелью
луга и стога.
Звезда - как лучина
в ночной тишине.
«Шикарный мужчина!» -
сказала ты  мне.
Наверное, это
пустые  слова,
но кружится в лето
моя голова.

Х   Х   Х

Весна пришла. Но и метели
в вечерний и холодный час
порою за окном мне пели
и навевали сны  о вас.
И я, потерянный словами,
разных молитв забывши прыть,
хотел тогда поближе с вами
одной единой сутью быть.

И вы, хмелея  теми снами,
принадлежали только мне.
И лишь свеча горела с  нами,
от нас немного в стороне.
И вы, и я, и плен купели
под снов, загадок перепляс.
Весна пришла, но и метели
порою пели мне о вас.

Деловая женщина
(песня из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

На воскресной службе в православном храме
в Троицу  святую в зелени  крыльцо.
Зажигали свечи, стройной этой даме
освещая руки, плечи  и лицо.
А когда церковная братия отпела
песенки о вечном, опустел придел,
то она в машину свою быстро села
и умчалась сразу в массу разных дел.

Припев: Деловая женщина-это глаз свеченье,
вечное стремление к прочности в судьбе.
Деловая женщина, сбросив подчиненье,
сама  подчиняет этот  мир себе.

Её устремленья - наподобьи спорта:
была вот на стройке, проверяя вид,-
и вот укатила в даль аэропорта
перевесть на русский то, что говорит
словом непонятным, ясно незнакомо,
прилетев из Рима, новый  зам.посла.
Делает покупки, хлопочет по дому,
товар разгружает - всё дела, дела.

припев.

И так каждый день. Заведённый  круг.
Золотом звенит, падая на медь.
Кому-то помочь  из своих подруг,
навести причёску, прессу просмотреть.
Чтобы приуставши, ночь в себя скликая
и перекрестившись,- в сон вся с головой.
Многим не под силу. Но вот жизнь такая
женщине по нраву, видно, деловой.

припев:

Х   Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра  принесли.
Паруса распустив, на просторе
показались опять корабли.

Разделяя все  дали на части,
рассыпаясь сквозь звёздный салют,
в чьё-то мирное, тихое счастье,
в чью-то скромную радость плывут.

И уже им победы  не  надо.
Песней  их примечает  причал.
Гроздья  спелого винограда
золотятся, ликуют средь скал.

И в плывущем играющем споре
волны трогают пряди земли.
Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра принесли.

Х   Х  Х
(из поэмы  «Кресты»)

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,
стоял  деревянный  крест
за городом, будто связь
с временами  распятых
на новой  заре земли.
Лишь в начале семидесятых
власти тот крест снесли.
И тут же со всех сторон
стал город расти домами.
И, может быть, этот район
с того и прозвали «крестами»,
порой вспоминая  про крест…

Х  Х  Х
(из первой части поэмы  «Пересечения»)

…Пасхальная  ночь.  В монастыре
шумно и людно. У кабинета,
где епископ раздаёт  подарки,
семинаристы и девушки-регентши
громко и голосисто поют,
дожидаясь  своей  очереди
вслед за насельствующей братией.

Когда  те  выходят, держа
коробки  конфет и шоколада,
они все вваливаются
к епископу, тут же громыхая:
«Христос Воскресе! Воскресе!»

От чего  епископу  хочется
закрыть уши. И к тому  же
после последней  всенощной
у него  опухли  ноги. Но он
улыбается, отвечая «Воистину!»
И каждому  со  сладостями
протягивает  руку  для поцелуя.

Ещё  остались монастырские трудники,
толпящиеся  группками у двери.
«Владыко!  Подарков почти  не
осталось…» - растерянно говорит келейник,
начиная перекладывать  конфеты
в пустые  пакеты. Епископ  морщится,
вздыхая: - «Опять работяг  ужали…»

… Ветер, выбегающий из-за углов
и подворотен, овевает  пылью
двух  мирных  собеседников,
ведущих   разговор об Иисусе
и отношению  того к Богу.

«Господь, - говорит апостол  Пётр,-
никогда не провозглашал себя
Богом, а лишь назвал блаженным того,
кто  провозгласил   его
сыном  Божим.  Это верно».

«Но разве  пришедший от Бога
не есть Бог…» - не  соглашается
Симон - волхв, иронично вглядываясь
в оппонента. «Нет, - отвечает тот,-
ибо  не рождённое несравнимо
с тем, что  им зарождено».

Небольшое количество учеников
вокруг  опасливо  кивают
головами, одобряя  его  слова.
Только сурового вида человек,
затесавшийся  среди них,
не принимает  сказанного
почитаемым апостолом, и-
упорно называет Иисуса Богом.

«Кто это такой?» - спрашивает
у учеников  Симон - волхв,
когда человек  отдаляется.
«Раньше он гнал  христиан, -
сбивчиво отвечают те, -
а теперь превратился в рьяного
проповедника божественности Иисуса.
Он постоянно утверждает, что
встречался и разговаривал с Иисусом…»

Симон - волхв  вопросительно
переводит  взгляд на  Петра.
«Не припомню я  такого
в окружении нашего Господа…»-
произносит тот, однако в сознании
его всё  звучат и звучат,
набирая  силу, слова самозванца:
«Если  Иисус  не Бог-то
мертва вера в него, мертва…»


…Церковь празднует память Алексия-
человека Божия. Рукоположенный
месяц назад молодой  священник
по  окончании  богослужения
проповедует в храме  монастыря.
«Алексий, - говорит он  запальчиво,-
чтобы достичь благоволения
Бога,  ходил в лохмотьях,
спал в хлеву, питался отбросами,
хотя был сыном  состоятельных
родителей. Оставив тем нам пример
для подражания и следования…»

Приблизительно через часа два,
покинув  монастырскую  обитель,
он  подходит к белому  «Опелю»,
подаренному к рукоположению отцом-
благочинным  областных приходов-
и, швырнув  на заднее сиденье рясу,
прыгает за руль, тут  же лихо
мчась  по  шоссе к городу,
где  в одной из гостиниц
его ждёт длинноногая, с золотистой,
ниспадающей до пояса косой, девушка.


После  неоднократно  утолённого
желания, он потягивает причастное вино
прямо из бутылки, высказывает смешное,
перемешивая его с анекдотами про
священников; и вдруг  вспоминает
свою молодую жену, которая в роддоме…
И ему становится  стыдно. Он
замолкает на мгновение, сразу же
мысленно оправдываясь: не родит всё?
А мне - терпи! Ну нет! А грехи, грехи…
Жить-то сколько! И ещё столько!
Искуплю ещё… Уйду на старости
в монастырь… И, подумав  так,
снова хохочет, закидывая голову
на спину. Поднимает визжащую
девушку на руки и несёт к кровати.

…«Если Бог  справедлив и исполнен
величайшей доброты, то в мире,
надо полагать, не должно бы быть
ничего не согласного с разумом
и справедливостью…,-размеренно
говорит императору  философ. - И
христианская ересь о том, что Бог
предпочитает именно падших
и низких не только возмутительна,
но и опасна. И не стремятся ли
их учителя  просто собирать
вокруг себя непредсказуемые толпы,
напоминающие пьяных, скопом
обличающих трезвых в пьянстве…»

Император  смотрит  на  орла,
кружащего  над  холмом, и думает:
«Неоспоримо, что будущее-загадка,
но однако ж, если будущего нет вовсе,
то этот мир для человека - ловушка.
И жертвующий собой ради добра и
правды не имеет ли права  осуждать
богов, права  на богохульство?... -
и, посмотрев на философа, произносит:-
А мнение твоё об их Боге, этом Иисусе?»

«Этом Иисусе… - повторяет философ,
и помолчав, рассуждает, то улыбаясь,
то вздыхая: - Живой, он не мог для себя
сделать ничего, а мёртвый - воскрес?
Но кто свидетель? Женщина, много
больная на голову? Ангел,
сообщивший о воскресении? Разве
Бог не в силах всё это сделать сам?
Казнь этого Иисуса видели сотни,
а воскресение - никто? Уместнее, чтобы
всё было наоборот! И вообще, если они
решили заиметь новое обожествление,
то лучше бы избрали кого достойного,
погибшего героически: Эпиктета, Анаксара,
шутивших над  своими палачами. Или,
на худой конец, их одноплеменника Иону,
невредимым  вылезшего из рыбы. Или
Даниила, о котором они рассказывают
ещё более смехотворные выдумки.
Так нет! Они выдают за Бога странную
Личность, жалкой, покорной  смертью
закончившую такую же жалкую жизнь…»

Оставшись один, император задумчиво
тянется к перу, и выводит на листе
формулу  лично для себя:
«Чтобы не случилось, я должен быть
честным человеком, и в любых условиях
сохранять свой выверенный
положением и самоотречением  свет…»,-
не зная, что   через  тысячелетья
его рассуждения из самоотверженной
жизни станут  евангелием тех, кто
не верит в сверхъестественное, религией,
возросшей на  высоком нравственном
осознании, не упирающейся ни в какой
догмат, религией  абсолютной, на какую
религия Иисуса будет как-то похожа
лишь в самые  лучшие свои времена.

Идущий по коридорам дворца  философ
разговаривает сам с собой, стараясь
высказать себе то, что не успел императору.
«В своих  писаниях. - твердит он, - они
уже возвели своего Иисуса - как сына Бога-
из метафоры  в богословское. Они
положили своё верование  в основу общения
и напоминают невежественных и наглых
цыган, под предлогами милостыни
собирающих  весомые  дани, в речах
строгих, а на  деле  развратников,
соблазнителей женщин…Их суеверие
агрессивно нетерпимо к другим
суевериям?!» - говорит  он, и с тяжёлым
вздохом замолкает, уже предчувствуя,
что всего через  пару  столетий
подобные  высказывания будут утоплены
в мутных водах перебродившего суеверия
христиан, и многие-многие  поколения
не будут иметь права даже на выбор
суеверия. Пока христианское хитроумие
с его византийским настоем не столкнётся
с осознанием более прочным и выносливым.
«Они, они, - машинально повторяет   философ.-
Пусть они убираются из  Рима!»

…На Рождество в монастырь вваливается
человек десять милиционеров. Наступая
на дежурного по корпусу послушника,
милиционеры требуют позвать епископа.
«Не велено… Владыко отдыхает…»-
смущённо отвечает им  тот.

«Тогда, - возмущаются те, - сей час мы
приступим к проверке паспортов
у всех проживающих в монастыре…-
и требуют: - Зови епископа!»

Дежурный поднимается на третий
этаж, в келью епископа, и сообщает
тому о происходящем. «Что ж,» - устало
произносит епископ, понимая, в чём
дело. Зовёт келейника, говоря  ему,
чтобы взял в кладовой ящик
марочного «Кагора» и отнёс его
«органам» - в честь Рождества Христова.

Когда милиционеры, подхватив ящик
с вином, уходят, то епископ долго смотрит
из окна им вслед, полушёпотом оценивая
всё:- «Все заметно навеселе, и не в форме…
Господи, зачем я это делаю? Зачем
принимаю сюда и без документов и даже
находящихся в розыске… Ранее в подобном
хоть была необходимость для возрождения
обители трудом, а - теперь?! - тут же прерывая
себя:- Нет! Нет! А кто им поможет? Поддержит?
Сколько беспросветных судеб, достойных
часто лучшего? Нет! - и ему вспоминается
восточная притча о мудреце, ходящему по
берегу моря и бросающему обратно в воду
выброшенных волнами медуз, выговаривая:-

Для человечества подобное ничего не
изменит, но для отдельного человека
порой - всё…»

…В христианской церкви на окраине Рима
епископ - грек, признающий в культуре своей
родины всё, кроме религии, говорит проповедь
перед собравшимися на то время.

Духовенство, говорит он, единый посредник
между паствой и Богом. Поэтому  епископа
следует понимать с полуслова, полувзгляда,
а не дожидаться, пока он укажет: «Вон враг!»,
и уже заранее ненавидеть того человека,
которого невзлюбил епископ, и в лучшем
случае - не общаться с этим человеком…

Тяжёлый взгляд епископа  останавливается
на богатом мужчине возле распятия.
И тот заметно ёжится под этим взглядом.

Когда все, вкусив крови и плоти Господних,
расходятся, епископ - грек закрывает церковь
на прочный засов и приближается
к склонённой к амвону
красивой женщине в дорогих одеждах.

Он обещал ей, что при причащении
она получит от него дар и станет
постоянно пророчествовать.

«Но я не могу! - смущается женщина,
виновато поднимая на епископа
чёрные глаза, в каких горят слезинки.

«Отверзай  уста! - громко требует епископ.-
Что скажешь-то и пророчество!.»

Сердце женщины учащённо бьётся.
В полуобморочном состоянии она
открывает рот и бредит  напропалую…

«Ты возглашаешь возвышеннейшие истины!»-
объясняет епископ, держа женщину за плечи.

Благодарная и плачущая от радости
женщина готова отдать за полученный «дар»
всё  своё немалое имущество…

«Понимаю, понимаю, - кивает головой епископ, и,
приобнимая её, подводит к широкой кипарисовой
лавке у стены, повелевая: - Расположись,
как невеста, к приятию семени света!...»

…В монастыре, под ветвями столетнего дуба
сидит на скамейке мужчина с книгой.
На скамейке напротив него - мужчина
с большой седой бородой рассказывает
внуку о таинствах церкви, о чудесах.
Тот, полураскрыв рот, внимательно
слушает деда, но  увидев невдалеке
проходящего священника, стремглав
бросается к тому и, низко склонившись,
сложив крестообразно ладони ,просит
благословения, умело целуя протянутую
тем руку, при этом радостно взглядывая
на деда, который с заметным одобрением
посматривает на внука.  И когда тот
возвращается к нему, то гладит его рукой
по голове: «Вот какой ты молодец!
А я и не заметил батюшку… - и продолжает,
обращаясь к мужчине с книгой, говоря
со странной тоской, как говорят, если
теряют  что-то определяющее  важное,
с умилением  обнимая довольного внука:-
«Наше-то время безбожное… Не приобщали
безбожники нас ни к церкви, ни к Богу,
ни к  Библии… Не учили…»

«Да… - с нервной иронией соглашается с ним
мужчина с книгой. - Не учили… И в детстве
никто бы из нас, если бы и увидел
проходящего рядом генерального секретаря
ЦеКа, - что там?! - Бога! - не побежал бы просить
у того благословения: руку целовать..-повторяя:-
Не учили…-вдруг резко вставая  и заключая
с какой-то решительной, ужасающей
седобородого мужчину и его внука болью(не за
личное своё, единичное, а за страну, за Россию,
за поколение, которому жить и править
в будущем): - И слава вечная, что не учили!..»

…Голод ли, эпидемия  или наводнение
захватывают  римскую империю, христиане
радостно злорадствуют, возводя всё новые,
порой безумные и зловещие предсказания.
«Не богохульством ли христиан разгневаны боги,
создавшие величие Рима?!» - предполагает проконсул,
и приказывает принять  суровые меры
против нескольких - особо ретивых - из них.
Но он взбешён, когда на судилище является
целая толпа единоверцев, требующих и их
всех подвергнуть участи обречённых на мучение.

«Вон! - орёт на них  проконсул. - Хотите умереть-
травитесь, топитесь, прыгайте со скал!..
Несчастные и опасные  безумцы!»

…Приехавший в монастырь паломник из Москвы
вечером, лёжа  на кровати в келье,
рассказывает, посмеиваясь и привздохивая
от удовольствия, о том,  как они
разгоняли выставку   художников
под названием  «Берегись: религия…»
«Батюшка молодец! - говорит он.-
Собрал нас и калякает: постоим, братие,
за веру православную против нечисти
сатанинствующей! И как налетели мы…
Картины с рисунками - в клочья!..
Я - по морде одному, аж зубы выбитые
на кулаке почувствовал!... За веру!»

«А милиция?» - неожиданно спрашивает
один из населяющих келью  трудников.

«Что милиция… - недоумевает паломник.-
Против Христа же, православия рисовали?!
Убить мало! - поясняет  он, залихватски
и презрительно сплёвывая. - Фраера дешёвые!-
и заключая: - Художники от слова «худо…»

…Император приглашает в Рим известных
философов. И толпы наглых и циничных нищих
в рваных одеждах откликаются на его призыв.

Есть  среди них  немало шарлатанов.
Есть и завистники - пронырливые, жадные.
Народ Рима, увидев на улице бородатого
в мантии, смеётся: «Он получает за свою
бороду много тысяч  сестерций…
Почему бы императору и разным козлам
не положить такое же щедрое жалованье?!»

Но император давно мудр, и не обольщается,
отличая величия учений от их авторов.

…В обставленном  старой  мебелью
кабинете епископа, напротив него самого,
тоже в кресле, сидит известный литератор,
за двенадцать лет после воцерковления
прошедший путь от рьяной религиозности
до полного  отрицания веры, и говорит
о минусах православия, христианства,
то низводя их к дремучему минувшему истории,
то возводя к спорному теологическому настоящего,
не забывая в него плюсовать и бытовое,
сопровождая его отнюдь не лучшими
примерами из церковной и монастырской жизни.

«Дошло до того, - с болью обобщает  он, - что когда
я представляю конкретного современного
православного - на низшей его, общенародной
ступени, - то перед глазами  обязательно
появляется разбитной человек с крестиком
на шее, с сигаретой в руке, любитель периодически
и выпить, и погулять, и в церковь заявляющийся,
и рьяно крестящийся там, и причащающийся…»

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,

«Да, да… - согласливо кивает на это головой епископ,
знающий о нравственных проблемах и на более
приподнятых  иерархических ступенях вероисповедования,
о каких давно не считает нужным дальше себя
распространяться. - Но подумайте, отбросив шелуху,
попадающую на глаза, - ненастойчиво и непроповеднически
возражает он. - Отбросив свойственное лукавой и
непостоянной природе человеческой и обращаясь
к одному - Христу, самому  Христу! К которому, кстати,
людское высокоумие, - оговаривается он,-
с начала христианской эры насобирало тоже немало
претензий, а то и обличений… Подумайте, посмотрите,
просто открыв глаза! - говорит и одновременно
удивляется он. - Его церкви, храмы - и не лишь ортодоксальные-
по всему миру! Это победное шествие христианства,
во всех его проявлениях, не исключая и спорных,-
но всё же христианства! Уже двухтысячалетнего возрастом!-
восклицает епископ. - Разве это само по себе, без всяких
наших умственных копаний не доказывает одного,
самого, может быть, главного: божественности Иисуса Христа!
А иначе, иначе - как объяснить?!- спрашивает он, устремляя
покрывшиеся слезами глаза в окно, за которым,
у монастырского храма, две паломницы, опустившись
перед распятием на колени, раз за разом осеняют себя
крестным знамением. - Как  объяснить?!»

Известный литератор молчит, вслушиваясь и вслушиваясь
в отдающиеся эхом  по его слуху восклицания епископа:
«Как объяснить?!..»

Из сборника  стихов «В вечность строкой»

Х  Х  Х

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками  прямо   с утра.
В окне, у  иконы, погасла  свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне - повара…»,
выходит из дома, на погоду  ворча.

Когда он на улице, то  снова  дверь
открывается и, выбежав на  порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!»-
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В Церкви посёлка  полно
народа, а в середине - огромные баки
с чистой проточной  водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул - и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь под дело сырое,
но вежливо  морща лбы  потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же  от костей  Алипия,
или  Космы - собьёшься со счёта.
Вспоминаются вдруг  «Алые  паруса»
Грина, и также   «Человек-амфибия»
Беляева. Пусть в отдалении кто-то

полагает, что  на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают  тьму
на путях облетающей звёздной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что  цветенья и  их в ней были.
19 января 2007 г.

Х   Х  Х

1.В  сверканье  от брызг
великой  идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнёт и навесит бемоль
вместе с зелёной оплатой
на слёзы седые  маэстро.

2.Если  накружим
колёсами  велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то всё равно на ужин-
после завтрака и обеда
из надежды и веры-
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3.Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костёр,
после выпавшего  снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, ак прокурор,
на отголоски  смеха
своего по  соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по - хищному
в  Японию  и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию  лишнему
говорят: отдай…

4.Полночи  орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им  с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года «свиньи»
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и  пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5.Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймёт
постовой у  метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лёд,
которым  «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее  чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поёт возле створок
оконных вдруг грудь.

6.Водка  и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром…-
«модус вивенди»
главный давно
в мире, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звёзд, неба,
хотя  лыжи,
что  зашиты
в мешок шутя,
выглядят всё же нелепо.

7.Сторож  открыл
ворота, и априори
оставил  ничьей
машину из Россоши.
Архиепископ Кирилл
на» русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый  порочно
для дикости стадий
образа  бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает  радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

8.Вишня «Франц-Иосиф»,
абрикос  «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня  «Наполеон»…-
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом  до упора
молодой  «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где  законы Ома,
как погон на плечи,
вымышленной Мэри
пришивал  ребром.

9.Не делился с ментами
тем, что  грабил
или прибирал-
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жёсткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
сидя у параши,
плачет и поёт.

10.Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Чёрный квадрат»,
полномоча безднам
пыл  авангардиста,
рисовал, от  числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королём вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть  из гнезда.

11.Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи  народу
оставляют  шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную  ноту,
что звучит без толка
чаще - да и блага -
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем  пне
вечной  суеты.

12.Фальсификации сойка
без правды  оттенка
для выгод  креста
чирикает  смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной  дочки
не помнит жених.

13.Высыпешь  «магги»
в соевый  суп-
и ясно: вкуснее,
ибо приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

14.В фразе - сапог;
в нотах - Шопен,
Паулс иль Дога;
в мыслях - абракадабра.
Упавший  на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого  кадра
грани  угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без  причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных  наук
прячет почин.

15.Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог -
на прочности с ними.
Иосиф  Флавий,
сказав: «Моё счастье
и мой  Бог-
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови  у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

16.Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймён,
как  предатель.
И простуда,
что в ногах
оставила  урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где  за войной,
просящейся в гости,-
пьяный  оскал
коррупции власти.

17.Однако за бороздой,
не видной из ставен,
весна  не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объёме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

До  Армагедонна

До Армагедонна  осталось сто  семь лет
и шесть миллиардов  не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести  параллелях
и стольких же меридианах,  в ожидании
таянья льдов  на  Северном  полюсе,
куда не дано  доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой  нелегально  бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевенгур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх  или  кто с банковским счётом
помельче,  призывно  говорит: « Я разбогател…
Избирайте  наших людей во власть. Мы  поможем
и вам  разбогатеть…», - никогда  не верьте,
так как даже  самое, вроде бы, честное богатство
почти всегда замешано на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже  и разворот на  «пройденный  этап».
Впрочем, история, как  известно, кружится по спирали,
меняя на нас лишь одежды.  И  после  Бродского
(который – скорее - преемник Баратынского, оттеснённого
толпами пушкинистов на задворки   литературы…)
русская  поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих  поэтов, а то что порой  выплёскивается
на  первую  полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и неполного
среднего образования, не опубликовавший до уезда из
СССР ни одного своего стихотворения, имеет право
к обществу, оценивавшему его подобно, относиться
негативно, а его правителей называть  выродками.
Однако в этом Бродский слишком эгоистичен, да и
несправедлив, забывая, что у настоящего поэта всё же
не биография, а судьба. И на весах  справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гёте перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных.

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под  оранжевые ноты, - грохотала бы музыка.
И если бы  всё в сытых Европах или Сштатах, но подобное
для полунищей Украины - вещь непозволительная.

Происходящее, конечно, же извороты поверхностно
воспринятого, - как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнёт швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не  посочувствует:
хорошо - так хорошо, а если…-знай место! А почти такая же
ядерная и мощная в военном Россия всё  извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют  территории  по  базы НАТО,

словно не знают, что политика - подруга скользкая,
и в случае чего…Америка  далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому…и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая преобладающие плюсы вплоть до того,
что рабочие  орали за  прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же  шкурные  интересы.
И ещё интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность  ориентацией не в сторону  частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник - государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
охватившие  современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось…сто семь
лет и шесть  миллиардов не выпитых бочек пива.
3 апреля 2007 г.

Кистью побочной пейзажа
Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка,
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой  минутка
громко орали
летящей амбиции
седого  пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с верёвкой на шее.

2.Игра  наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому - сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стёкол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез  восвояси.

3.На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать  не спеши.
Плохое  зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью-
в горло  клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но
лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно

4.отбросами лома
на крае села,
вблизи у ручья,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил берёзы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти-вопросы:
с этим можно ли
бороться? Процесс
зашёл  далеко
под символом денег.
Котёнок залез
опять в молоко.
И падает веник

5.в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на  Сумы
за  Ариадной
без нити с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то  Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6.Игра  в  «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьётся река,
таща два бревна-
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб  знала:
Ирак и  Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для  президента

7.Украины,пляски
по вектору власти
начавшего  вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные  масти
из ловких  рук
хватая для нови,
могущей  порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили  банки;
и даже  страна
рвалась  опять
на Запад-Восток.
И дама  одна
лет на пять
примерила срок.

8.Загляни человеку в мысли-
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой  лаз.
И конвоир  поёт
про  океанский паром,
как о любви - ловелас.

9.Травы сухие горели
бегущим по полю огнём,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля-
перед рождения днём
Гитлера и Ленина-
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком лёгким омыли
весенние руки  ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает  наша  коза,
и с ней - три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10.которых бы  наугад
лучше  именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера  взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все   вдалеке,
а завтра - из роста
таких же  сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зелёной  травы
к воде обручальной колодца.
12,16,19,21 апреля 2007 г.

Ещё по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем  ужа.
С телом погибнет душа,
а за живым - покойник.
Но то что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов  экрана-
по мере любой странно.

Как всё отзовётся - скрыто,
но собирать  корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя  голого короля,
она не прочь «оля-ля!»
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мёртвом  «или  хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдём, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы иль эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под  откос «бронепоезд»,-
такое, конечно, не просто
для честного  и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
ещё оттого  только,
что не понять средь разлада:
зачем это было  надо?

Что же, шляется  вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада  метели
не  попадёт, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
И всё же быть первым
в России - и всюду - значно.
И место подобное злачно.
27 апреля 2007 г.

Х   Х   Х

Окончанье апреля - из прощальных костров,
заметных не только в России, но и в  мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей большой квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом - умер  старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, на местном масштабе,
о чём и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада.

Во дворе  приготовлены  жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее  смерти.
Но последняя - она мгновенна.
Лишь заметишь берёзку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть ещё на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Не проснёшься, когда  у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодёжь
огласит день  и смехом,  и матом.
Ты становишься больше не вхож
никуда, перестал так же быть виноватым.
И словами, скользящими через  порог,
тебе вымоют кости от рук и до ног.

Х  Х  Х

День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки  мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин,-
чего  лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма - враждебна тому;
и последствия с минуса шумом.
Набирающий  силу  рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в  её  крови
осколков состава  металла
орден  отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час.
Пусть от молочной  пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко -  «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознанье, что под псевдонимом
«еврейским»на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих  в огне  строчек
иль закрытых в хранилищах горла.
На живые  фантазии Пруста
смотрит  гневно тяжёлый почерк
реализма, который  затёрла

демократия  между  берёзы
и наглючего  хриплого смеха
у машины  своей  крутого.
Не оставив  великой  прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
всё ж заметен серьёзный  лидер,
и партия, могущая  как-то в руки
брать  её  непростую судьбу.

День  Победы.
памяти моего деда Василия  Ивановича

Мая девятый  рассвет
вновь освещает  окно,
листья берёз, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
её ты. Уже - сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь - немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдёт,
пыль отряхнув у порога
и окропляя  жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них  Победа, раны.
Ты путь боевой  в Праге
закончил, начав  его
под Минском, когда партизаны

отряда  в  Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу-счастье-
в Рейхстаге - тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил  потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш уютный  дом
твои однополчане,
надев  ордена и медали,

съезжались порой …из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из  Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг  стола,
вы  вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб.  Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре  звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни  Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась  треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? - даже силой света
глубоко  не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

-и всё, что её  ради,-
скрепляла  гимна  аккордом,-
была  она  превыше.
Последний раз на её параде
ты был в девяносто четвёртом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь  с горки
в чувства летящем накале,
кричать  озорно  «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.
9 мая 2007 г.

Х   Х  Х

Для  обозренья  открыта  кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи  обступая  Ван  Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В  Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней  струне замирает мгновенно
жёсткий  смычок, а мелодии -годы
листают вперёд и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой  глади,
возле  вопроса  и дальше ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого прочно  Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни ещё не закончились сроки.
Идёт представленье, меняются лица.
Трагик  и шут - незаметна граница;
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьётся крылом в прорастающий градус
и, создавая  волнистые брызги,
ищет в  потерянной гимном  записке
новых времён отпечатанный  атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

Х   Х   Х

Град миллионами ледяных  горошин
обрушился на лето, от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или  с  собакой  породы бульдога.

На миг от прошлого ничего не осталось-
даже мозолей на пятках, в пальцах занозы.
Вернее, они  просто забылись,
как забывается в мышцах усталость,
стихи о берёзе при виде берёзы.
И у дороги  «опель» похож на «виллис».

Жизнь течёт, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка - орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, театр, поезд,
будущее, мелькающее  из  щелки
обломками  инвалидной  коляски.

Оно почему-то  напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей  гортанные  резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
ещё товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

забывчивости, безразличия - неважно
в наскоках  кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни  куплета.
И ты окунаешься  озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся  на лето.

Х   Х  Х

Ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет

какого  среди  фаун
водной да и земной,-
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий

леса клочёк, лужи
взрывая  подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель

мечты,- бежит  у поля,
хохочет во все причины
углов и камней  пирамид
от некролога до некрополя.
И в нём  различимы
Менгеле и  Айболит,

которых в одно сбило,
как персики  в Тегеране
в торгашеский вызов базара,-
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес,  мани…»
на стене у  Валтасара;

хоть вымышленного коня
пятном разукрась в золу
от сожжённого утром рассказа.
Но нагло носится  шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту  газа,-

только перья от кур летят
из-под колёс иногда до веток,
где заметны яблок  плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы!  И напоследок
я б им показал…туды - сюды!»

И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит  взрывной  сюжет.
А ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

Волк

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щёлкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как  из-за
угла выстрел вдогонку
понёсся, задорно  свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но телёнка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная  тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
искры взгляда тонули в луже
крови его и жертвы. Часть поляны

луна осветила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетённые  густо хмелем.
И теперь уже на трёх
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жёсткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный  раз,
побрёл по ночи хмурой,
вдруг у берёзки белой
завыв про удачи час.

Х   Х   Х

Ветер  сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной  мощи обид,
на которых дымится  Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к её плодородной воде.
И мелодией  бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде.

И, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришны, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за весёлой лёгкостью Баха.

И надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
Возрождение - не  что иное
как чувство-мысль горячие,
от мракобесия  пут

вырвавшиеся, хоть  мумий
изжить до конца усилия
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих  изобилия
из генной мощи обид.

Х  Х  Х

Вид у развешенного  белья-
на верёвке - подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак  не надо,

так как днём, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертливая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного  кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетону.
Место в ряду человечества даром
не обретёшь, намотав на виски
и дерзостных мыслей  тонну,

хоть склони-преклони  голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) - ответ без вопроса.
Но осенью первой теряет листву
не клён и не дуб в обилии лет,
не слива, не  груша - берёза…

Собаке по кличке  Мишка

Эпитафия уместней с высоким
слогом. И если  строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их - к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,

из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире - и белья
не нашедший), пишу эти строки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты.  Та  машина,
что сбила тебя, - больше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что  «Волга» -
белая, чёрная? - мчалась недолго,
и, как в стогу  иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жёстком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе тёмном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придётся.
Я тебя закопал на горе.
Листья жёлтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня  утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звёзд блеска.
И вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руки палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что  по селу,
где предельная скорость - сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,

не приемля гадкого смеха,
возводя всё в масштабы эха,
заявляю: нет  человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий ему - до платформы,
где зябнет она, или озябла

уж  давно.  Но  это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит.  Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы - осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
И скоро совсем всё, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где зарыт ты) - память…
6 августа 2007 г.

Осенью
Карповой  Надежде

1.Небо укрылось за туч мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках  КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звёздочки с флагов смывала.

2.Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твёрдо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика вёдра
за пару минут  успеть 
наполнить до края, предела,
и, поубавивши  прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3.И станет всё в лужи одето:
дорога, песок  у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах  слаба)
тянула свой след на причал
седеющих  медленно правил,
где русской душой скучал,
а после - и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4.Коз  и овец  стадо
по траве  проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то ещё средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле её мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его  окликать),
чувствуя, как  одежды
высыхают на теле опять;

5.как за дверью из рая Каин
к Саваофу - словами лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия - политична,
экономики всё же  дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от неё  плоты
в водопады, а не в истоки,

6.где числа и времён владения
на пространство наводит мишень
в миг единственный - миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы - зодчество
на звучанье  грядущее нот,
когда плач в колыбели- пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звёзд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берёз и от клёнов летят.
27 сентября 2007 г.

Х   Х  Х

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький  Моцарт,
когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет,-

чтоб доставать до клавиш
пальчиками  руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но всё равно редки
настоящие  друзья,
как  чудеса света,

хоть первым он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда - попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой  бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

Х  Х  Х

Рубят  деревья на жерди и брёвна-
щепки летят, оставляя повсюду пни,
какие не может отметить с похмелья
лишь взгляд  лесника… Но всё ж ровно -
за октября  не полные дни-
вспахано поле; а между елью

и дубом  выкопал рылом  кабан
мох то зигзагом, то   кругом,
прямо  до  белой  горки,
где  экскаватором  котлован
вырыт в  мелу; и где двум подругам
деревенского  парня  Егорки

(ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их много в кошелки)
сидится  на солнце  неплохо.
Им видятся только  столбы
у крайнего дома, да чёлки
трёх ив небольших, откуда дорога

налево - направо  сметает листву,
что падает медленно  вниз,
землю желтизной  покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав  из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть  русла, которым  вода
на Курскую область  несмело
течёт, омывая  в  пути
сёла и маленькие города,
утопшего  юноши синее тело,
какое  ещё не удалось найти…

Строфы (в основном, в количестве более  шестиста двенадцатистрочных
строф предоставлен в самиздатовских сборниках
«Строфы» и «Под прямым взглядом».)

102.Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные  в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост  к условной кончине
девы  из  Назарета,
откуда в  своей  пучине
время  начало  света
метило  новой датой,
тайны  скупые  меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на  карася.

103.Оды, поэмы,  стансы,
Эклоги - за рядом  ряд.
Поэзия - просто  шансы
обозримый  квадрат
метров  вокруг тела
(изученных  назубок)
вывести до беспредела
последствия трёх дорог,
в котором, как  кокки,
не находя  дыры,
вращают  слова и строки
звёзды, пространства, миры,

104.молекулы, атомы, дали
дней  позади  и за
теми ночами, где стали
нам  заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие  в  них,
будто дела - в страницы
им посвящённых книг,
какие  порой  сдвигая
в масштабы  библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же всё человек?!»

105.Вычитанье,деленье,отсчёт
от точки у края  нуля
не верят, что мир живёт
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезённых в  Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей  вопят,
выуживая  из бед
России  словес шоколад,
а также их винегрет.

Накануне

Накануне  наступающих  выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей,
представляя которых ведущие партии
агитационно сообщают: вот - де наши
выдвиженцы, всё время работавшие
на благо России! Всегда забывая
указать хотя бы официальные суммы,
заработанные этими работягами при этом.
И нет ничего удивительного во времена
господства  проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев -в  них.

Меняя  существительные  с глаголами
И - обратно, можно быть уважаемым  долго,
тем более, если  отечественная  команда
по футболу на солидарных голах собратьев
по религиозной ориентации получит
право на участие в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и  «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетуссовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, всё  же по-крупному
удавалось, - в детективном  жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво  возводимой в него, хотя бы так,
как не очень  давно представленный  фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разрекламированного
«Остров»,- пусть  и недавний  тоже,
видимо, снят  на  скорую  руку.

И куры, расхаживая   во  дворе  по навозу,
припорошенному  крупицами  снега,
ковыряются  в нём  клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от невзгод
укрыться поглубже в подвернувшуюся
под случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу,
ни за уши. Но чтобы и как не говорили,
какими бы минусами и противоречиями
не кувыркалось  настоящее  государства,-
которое много - партийности, владения, полномочия-
нередко  тянут, как  басенные  лебедь, рак
и щука, в разные  стороны, не придавая этим
ему ни могущества, ни достатка, ни уважения,
ни уверенности, ни спокойствия, - всё же
никогда ещё в России её  граждане не имели
возможности и близко, как сейчас, влиять
хоть как-то своими мнениями, голосами
на жизнь, политику  и даже на распределение
властных кресел под определённые зады…

Комментарии

В  Астрахани  шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей  его, рассказывает 
о приближении  прихода некоего  Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который,-
продолжает он, - установит  справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…»Но разве не это же вершили,
не брезгуя и кровавыми мерами, те, кого
он почему-то так явно ненавидит?!

В Москве лидер новых  пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой относительно недавно правящих
его предшественников агрессивное неприятие теми
и религий и их адептов. И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире  искренне
верующих, как и то: какие мостики сотрудничества
можно протянуть от «Города  Солнца» Кампанеллы,
от «Овода» забытой на старости дамочки Войнич,
от  даже «Как  закалялась сталь» Островского,-
не говоря уже о «Капитале» Маркса и печатном
Ленина, - хотя бы к еврейскому Ветхому и , тем более,
к их же общечеловеческому  Новому Завету?

А в Сиднее американский  президент,
выступая на саммите, не только  путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть попозже, при выходе - двери, - возможно,
ужасаясь всё назойливо  мелькающих
мыслей  об  ядерной атаке Ирана, с одной стороны
осознавая, что настало очень удобное время
валить с ног  набирающую стремительно силу,
открыто агрессивную к его стране, опасную для
свобод и прав человека и демократии вообще,-
да к тому же владеющую огромными запасами
нефти! - исламскую цивилизацию, а с другой:
опасаясь  того, что последствия подобного
могут стать глобально разрушительными и
непредсказуемыми.  И  в первую очередь,
для  самих же  Соединённых  Штатов.

Х   Х  Х

Комната в маленьком домике на краю села
с одним маленьким окошком без форточки
похожа  на большой ящик, где живущие
дышат не воздухом, а отходами своих лёгких

и лёгких рыжего пса, с осени обитающего
тут же, под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью серой козы,
на которого хозяева - старик и  старуха-
почти не обращают внимания, не считая,
что избыток слащавых ласк собаке вреден.

И пёс, приветствуя абсолютно этот
позапрошловековой быт, настороженно
приподнимает облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит фразами из газеты,
вычитанными им  месяца три назад:
«А в Беларуси деревня не спилась…
Преступности почти никакой…Разница
между бедными и богатыми - минимальна…»,
добавляя, что и он там жил до начала перестройки.

Они выпивают спиртное, и вскоре старуха,
скривив  беззубый рот, тупо смотрит в окошко
на старика и выбежавшего вслед за ним пса,
остановившихся на пару у прислонённого
к стене сарайчика большущего колеса
от трактора «Беларусь» и с разных сторон
поливающих  его шины пенящимся содержимым
их  мочевых  пузырей.

Сельская предвыборная зарисовка
Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя  пьяная обстановка
в обществе накалилась, и партии замолчали
в ожидании результатов предстоящих
голосований, сознавая, что многим
политическим программам  ныне не попасть
в Думу, где давно никакой политики, наверное,
и нет, а есть клановые интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испечённые  матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая  чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестрёнке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце - Петьке, и они оба
хохочут. Пока девушка задумчиво не говорит
брату: «Знаешь, иногда я понимаю, в какое
хорошее и свободное время мы  живём!..
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донёс в КГБ…Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьёзно, полушутливо
подхватывает брат. - Экономику поднимать,-
называя самый созидательный - пусть и не
лучший -период в истории не только России,
но и всего человечества «системой, которая
сама себя ест…», вываливая на него, кроме
прочего дерьма, и потенциальную
предрасположенность русского человека
поедать в первую очередь ближнего, оставляя
дальнего - на потом, продолжая рассудительно,
как и сестра: «Проблем много, но именно Путин
поднял Россию с колен. Однако и наш дед прав:
главного Путин народу не дал - справедливости!
Примерно, тридцать процентов от всего
количества населения расхватали, разворовали
разграбили, прибрали в свои руки по-разному
общенародное. И надо бы им поделиться!
Каждому россиянину - ваучеры Чубайса
не на бумажке, а на деле! Деньгами или товаром!-
и он кричит в соседнюю комнату, где его дед,
лёжа на диване прямо в валенках, смотрит на
экран телевизора, по которому самый
внушительный  кремлёвский проект «Единая
Россия» крутит ролик, напоминающий зрителю
об ужасах девяностых и о годах правления
Путина, называя их годами возрождения:
«Дед-а дед!? Сколько тебе государство должно
по ваучеру?» «А-а, - отзывается тот, вскоре
сгорбившись выходя на кухню и, поправляя
очки, с придыханиями отвечая:- И не только
мне! А, примерно, семидесяти процентам россиян,
которым ничего из общенародного не досталось!-
он достаёт из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает, что по его
последним подсчётам не менее семисот тысяч
российских  рублей, бурча следом: - Разрушили
нашим трудом созданное - и возрождают?!» -
с ворчаньем направляясь обратно к себе.
Но внук, посмеиваясь, останавливает его
новым вопросом: «Дед - а дед, а  как бы ты
поступил, если бы тебе отдали этот ваучер-
в семьсот тысяч?..» - полагая, что дед
обязательно в распределении денег и про
него с младшей сестрой не забыл бы, однако
тот, морща лоб, отвечает: - «А моё дело!
В ресторане в Белгороде погуляю! Моё право!
А справедливое - отдай!» «Вот, - несколько
с досадой подхватывает  внук и советует деду:-
и голосуй за «Справедливую Россию». «У которой
справедливость только на словах…» - машет
рукой дед, с покряхтыванием ложась на диван.

Х   Х   Х

В центре города подожжённый  барак -
несчастье дельцам, доход по карманам
дельцам  от земли  втройне.
Корейцы, вылавливая  собак,
скармливают  их россиянам
в ресторанах по разной  цене.

Начальник милиции районного  городка,
став наёмным убийцей, за десять штук
зелёных  убивает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется, исподтишка
в Россию по каплям дождя  паук
вползает  с ловкостью  акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звёзды с краснеющими  боками
и пиками.   Лежащий  в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На которых  и Керчь  и Кача
смотрят, как на море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы  и звуки
не только не  новые, а заплаты

на каких заметны, как на пришитом
кармане - от семечек  дыни
пятна в  материи  вскрики.
И остаётся:  по паразитам
удар нанести настойки полыни
семи каплями,  и гвоздики-

тремя, пока  ложат  венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов - ещё сохранился в чулане.

Х  Х  Х

День спотыкается об ораву
минут, какие, его  кромсая
и  расчленяя по  праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк  Исайя-
со жрецами  Ваала, суть внешних

различий  приткнув во  славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию.  В державу
гимнастическую  экс - чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным  гонга

стекло окна лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол  мечтой  мёртвой.
Ожившие в теплоте  мухи
над печью  кружатся ордой,

пока за забором   отара
овец  пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени  детство.

Х   Х  Х

Конечно, поэт и в мрачные  времена может
не упирать остриё  пера  в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их или даже  брезгливо-возвышенно
сторониться. Или, нагнетая  в  мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать  подобно Фету: «Я пришёл к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц   «Капитала…»
Может хитроумно  похихикивать рифмами
над непрекращающимися   действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах  Талией  и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь  красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что  он  ест, но  и что  пишет;  и что поэту,
понявшему  его назначение  не  в  том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда  враждебно, даже когда оно
изредко навешивает  ему на шею  лавры,
которые часто  умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее  петли…

Х   Х   Х

Снов  кошмарные  выпады - прочь.
Манит  белая  зимняя  ночь.

Отказаться от тёплой постели,
и в пространство войти по метели

меж  сосною, берёзой и клёном,
провожающих шаг  перезвоном,

скрипом  тронутых инеем  веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь  если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

Х  Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

…Лучи восходящего  солнца,
переваливаясь через  стёкла,
медленно скользят  вглубь
чистой прозрачной  воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний  заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жёсткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь  гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко  выкрикивая:
«Слава России! - потише подтверждая:-
Набираемся сил! Набираемся…»-
осознавая, что до могущества
разваленного и им   Союза,
когда Хрущёв дубасил туфлёй
предупреждения по трибуне ООН,
ещё  очень и очень далеко.

«Хотя повторения  подобного
хамства, - думает он вслух следом,-
никогда бы не хотелось…»

…В однокомнатной   квартирке,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет» в руках,
бывший учитель  истории.

Он давно следит за статейной дискуссией
на страницах  о «развале  СССР»,
которую ведут разные известные люди
России, и, иронично  привздохивая, комментирует:-
«Ошибка партийного руководства…Не
определяющая роль масс…Геополитическая
катастрофа…Преступные перегибы власти…
И никто не упомянёт про главное трагедии?!-
почти выкрикивает он. - А именно: рухнул
в Лету, не имея серьёзных причин для этого,
первый массово ощутимый прорыв  части
человечества в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячелетия мечтали
достойнейшие и совестливейшие умы!
Преступления?! - передохнув, вопросительно
продолжает бывший учитель истории разговор
с самим собой. - Согласен несколько… Но ради
чего? Да ради той же великой идеи! Какое
государство было создано! Принял Россию с
сохой, - повторяет бывший учитель истории
высказывание Черчилля  о Сталине, - а оставил
с атомной бомбой! И что он, Сталин, приобрёл
для личного, для своих наследников, какие
состояния? Или тот же Брежнев? Андропов?
Зато Ельцин со своей кодлой умудрившийся
всего за пару лет развалить и разбазарить
богатства социалистической империи, созданное
всем советским народом, наверное, не постеснялся
миллиардик - другой долларов из них прихватить
себе, своей семье?!» - кисло смеётся бывший
учитель истории и, обессиленно замолкая,
плюётся в окружающую его, как ему всё
уверенней кажется, историческую оплошность,
которая будет иметь самые пагубные последствия
не только для народов бывшего  Союза, но и
для всего человечества  в целом.

…Третьи  сутки идёт дождь.
Подоив вечером корову в хлеву, бывший
директор сельской восьмилетней школы
(давно уже пенсионер), ставит на стол перед
собой кружку свежего молока и, медленно,
телевизор, по какому на этот раз впервые
показывают и мошенника-попа из
Волгограда, который нелегально организовал
эпидемически небезопасное для проживающих
за пустырём кладбище, обещая, что захороненным
там - прямая дорога в рай (?!) А какой же русский
не хочет в рай, да ещё прямой дорогой туда?
И ушлый батюшка быстро разбогател! Вот
только теперь сотням родственникам покойных,
уже, наверное, беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать их
бренные остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся   обламывать
при Путине преступные и непомерно
разросшиеся рога и олигархам, и оборотням
в разных погонах, и высокопоставленным
коррупционерам, опасливо деликатничает
с мошенником - попом, запугивающим
ставящих его деятельность в разряд преступного
бесами (?!), - видимо, побаиваясь впасть в
немилость у почти возведённой в ранг её
полномочий при царях православной церкви.

«Какая вера - такой и народ. Какой народ-
такая и вера… - говорит по поводу бывший
директор сельской восьмилетней школы,
с горечью вспоминая, сколько было потрачено
сил и труда, чтобы заложить в детях понятия
о добре, справедливости, достоинстве, разуме,
по крупицам собираемые человечеством
веками. - А результат?! Мракобесие и духовный
опиум снова торжествуют, всё сильнее
опутывая своим обманом Россию с ног
до головы… А русский народ, миллионами
повалив на их по-новому обрамлённые
золотом пережитки времени, подобострастно
кланяется и целует руки их представителям..»

…Несколько обрусевших давно стариков
украинских и белорусских корней, по - разному
причастных к литературе, на дне рождения
что нет сейчас ни великого писателя, ни поэта,
ни мыслителя. «И откуда им взяться?-
высказывает один. - Гнилое безыдейное время,
мелкие души. Посредственность заполнила
вновь воссозданный союз писателей, жюри
конкурсов, фестивалей и премий, и тянут
в члены и лауреаты себе подобных - по выгодам,
национальному, покровительствам, сексуальным
симпатиям, да по наши - ваши…Да мелочные
разборы между собой ведут…»  «И раньше
подобно было. - Подхватывает второй. - Вон,-
он указывает рукой на статью в местной газете,
где никудышный поэт, как-то  умудрившийся
при этом написать несколько великих
стихотворений, уже в который раз упоминает
о том, что был принят когда-то в союз писателей
почитаемым ныне многими Кузнецовым,
указывая, что волновался, сомневался перед
этим, но знакомый старший литератор его
успокоил, сказав, что Кузнецов - де русских
парней не «топит»…- он замолкает, кривит
губы, продолжая: - А ведь при советах членство
в союзе писателей - прямой билет в блатную
жизнь… При публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность - он
«русских парней не топит»?! - возмущается
на это третий из стариков литераторов. - А почти
в это же самое время гениальный Бродский-
еврей! - осуждался на срок за тунеядство, и судья
на суде с ухмылкой спрашивал у него: да кто
вам сказал, что вы поэт? Ни одного вашего
стихотворения нигде в печати не опубликовано?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, чуваш, мордвин? Сколько их утопили
такие вот кузнецовы?! - он замолкает и,
переводя дыхание, продолжает спокойнее:-
Когда-нибудь этот русский шовинизм - не
государственный, политический, а бытовой,
словесный, капля - за каплей - взорвёт Россию,
что от неё Московская, Рязанская и Смоленская
области останутся. - Вдруг заключая: - Больше
русских теперь, если без примесей, не говоря
о трёхсотлетнем монголо-татарском
порабощении, в России и не наберётся…»

«Да уж, - после некоторого задумчивого общего
молчания подаёт голос первый старик -
литератор. - Потому: не русский и т.д., а -
россиянин! Гражданин России - и всё!
И пресекать строго антогонистические
межнациональные враждебности! Как, кстати,
и по отношению к русским! - поправляется он.-
И до бытового уровня. - и, снова несколько
помолчав, заключает: - А для литератора-
вообще: пишешь, думаешь на русском языке-
выше принадлежности к России, русскому,
не глядя на любое родовое изначально, нет!»

Х   Х  Х

Распределяя и  занимая  места
в спешке жизни, не избежать коварства-
особенно тех, чьё положение стоя.
Протестантская церковь - подружка Христа,
православная - сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой  фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии - будто волны на море:
на поверхности могут не иметь связи,
хотя поглубже - она необходима!

Если даже шторма намного  лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей про вспышки соблазна.
В нашей стране, среди наших людей,
в это гниловатое  время
колодцем – при дороге -  опасно

пользоваться, если даже спящая Ариадна
видит во сне  двойника  Айвенго,
с нитью  бегущего возле карьера,
при этом вопящего, что ему неприятно,
что в Украине настырная  Тимошенко
вновь залезла на кресло премьера…

Х  Х  Х
Карповой Надежде

Под знаком вселенским  момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана - к стране - Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
прочувствовать: время - вперёд!
Минувшему  году  куранты
закончили громко отсчёт.

И в небо - огни от салюта,
с шампанского пробки - в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится  в единой игре.
Год  Две  Тысячи Восьмой
ждёт нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога  прямая
упрочит в нём радость и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, кто обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная  ёлка
средь города центра горит!
1 января 2008 г.

Х  Х  Х

Ночью проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что  свобода, -

будто земля  под ногой, -
может быть разной: благой, не благой,

твёрдою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна  человеку,
даже сумевшему в  ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень  различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою  упрямо-

к цели, не  глядя на  средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она  и вес, и размеры-

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключённая в теле,

всегда  к апогею  величия - мимо.
Свобода - принять, что необходимо,

пока средь неё ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решёткой

способен её   каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода - бесценна.

Х  Х  Х

Земля человеку  прочней,
чем море, река, вода,
даже если  на ней,
не оставляя  следа,
минуты последних дней
толкают его  туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на  трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далёкий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению - вниз.
Брёвна, доска, весло
не требуют  виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле,-
когда капитан есть,-
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя  колючий взгляд,
который толкает вперёд
руку, и наугад
возле тарелки ждёт,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия  трос.
Но это уже грачу
от голубей  вопрос.

В чаду биллиона теней,
не принимающих «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землёю, какая прочней,
чем море, река, вода.
5 января 2008г.

Х   Х   Х

Рядом с берёзой рос  клён.
Дальше рифмуется: был он влюблён,-

если к поэзии детства  на  нить
образ  седой и усталый  клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берёзе  уже  по зиме

два  мужика  под вечернею мглой
вдруг подошли с топором и пилой.

В ствол её впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, ещё в видимых соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор её, увозя среди мрака.
Клён на морозе от боли и страха

на это глядел, помертвев под луной,-
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки.
Жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в берёзу  клён был влюблён.

Х  Х  Х

Сдвинув  мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где  есть тень-
там присутствует  ад,

свой проецируя  след
каждой  макушке на край
выводом: тени  нет –
значит, вокруг  рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни - тем более - вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла  из-за кулис

туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носиться в просторах небес.

Х   Х  Х

Свет свечи  преломляет  икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение, будто, сбежав от Нерона,
всё приготовила это  Локуста.
Однако когда  пропоют

три молитвы, и  архимандрит
рукой  правой  крестообразно
благословит  обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой  основания  нет.

И подумав: какого  чёрта
ты припёрся на праздник сюда,
в монастырские  прежние стены?-
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в  никуда
потянуть снова волны антенны…

С мыслью  о  Крыме

1.Ставши на мост,
легче упасть
в полную звёзд
мутную  пасть
бегущей воды
прямо на  юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту  потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
плоды розовели,
пока не пролез
из жёлтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок,-
над дыней и тыквой,-
висел  артишок.
И утро молитвой-
в растения лад,
размеры и планки-
встречал виноград
сорга  «Кодрянки».

2.Поездки и туры
минуют так скоро.
Но видно датуры
возле  забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий  крутя.
И запах  лаванды,
словно  шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3.У Шуберта, Верди
мелодия  свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпив из гимна,
секунды с верёвки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики  линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Чёрное  море
к карпу, налиму,
кильке  на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где  «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

Х   Х   Х

1.И в леса  тоже можно уйти,
если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и  в  груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг  бы  перевести,
то, наверно, ударов  Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2.Тает снег. Проступила  земля
кое - где, ручейками  вода
вниз стекает, собой  разделя
склон, пригорок, куда-
через холм впереди, для
хуторов за холмом - провода
ток несут. И поляна-петля
за берёзкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3.Всё пропитано прочно весной,
но по-прежнему  всюду зима
февраля, как и  все белизной
припорошены  рядом дома.
И проносится ветер  сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной-
как  висящая  бахрома
над окрашенной жёлтой стеной,
где покоятся  книжек  тома
из  писарческой жизни иной.

4.Непонятно, зачем  вдруг мороз
атакует под вечер  порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами  явно оброс.
И зачем над склонённой горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться  решили всерьёз,
рассчитавшись на «первый-второй».

5.Быть у моря приятнее всё ж,
чем в плену чернозёмных равнин.
И зубами стучащая  дрожь
отдаётся  величьем  былин,
не вписавшихся в детскую
словом «раб»  или «господин».
Но кустами  заросшие сплошь
насажденья  промокших  рябин
средь пролеска, как в шерсти - вошь,
с лесом рядом – один на один.
3-4 февраля 2008 г.

В этой стране
(монолог брахмана Кришнадаса из повести в стихах «Всюду чужой»)

Кажется, что мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собирают, а именно: в стране  РАШН,
где всегда можешь быть удивлён - ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между  будущим и настоящим.

В этой стране  муть заметна колодца;
и никогда не прекращают  бороться:
с врагами, пьянством, коррупцией - теперь,
оплачивая из бюджета ещё одну дверь,
за которой, как ранее - революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране  достойным быть человеком
очень трудно, так  как век за веком
гниль копится и передаётся по  генам
от родителей к  детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя - «Мёртвые души»-
в вариациях разных - больше шепчутся в уши.

В этой стране всё  под лёгким  обменом:
грабитель народа  вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются  цели.
Подозрительно не что сидели, - а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады  любить невозможно,
хотя  говорить - а тем более, писать - осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если  заело - к  клизме
прибегают   налево  и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране   своего нет  лица.
Совесть эпохи  превращается  в подлеца.
Вчера кричали : «браво!», а сегодня - «позор!»
одному составному. Лишь  вор-
не в законе, а разбросанный по кабинетам-
всегда остаётся с добычей при этом.

В этой стране  постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьёшь ты, и не куришь - к тому же,
ты - как чужой. Тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, или навесить клеймо  «наркомана».
И участковый  заявится утречком  рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит тех, кто рядом,
т.е., ближнего, и  его  переносит с трудом.
Он жертвенен по анекдоту, где: пускай сгорит дом
у меня - лишь бы у соседа сгорело - два!
Мысли - одни, и совсем другие слова.

В этой стране, повторяя: «Господи, спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надёжнее  живут, прочность  ноги
сохраняя. Но значит: живущие здесь - враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране  народ добрый  по пьяне.
Не похмелился, не выпил - и полчища дряни
из него так и лезут словесной блевотиной в жиже.
Готов он наброситься на того, кто поближе
находится, и под  прямым  направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако  днём, вечерами, средь  ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие ,связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой  страной, именуемой: РАШН.

Ещё  недавно, примерно,  такое
думалось часто, но время  рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду - разные  люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание  туже,
то ясно под жёсткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство-отечество.
В пропасть скользит всё человечество.

Монолог студента Дайнеко о новейшей истории
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Рифмы  строк простых верны.
Было раньше две  страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой  пахан,
свой порядок и замер-
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
Напрямую меж собой
не вступали  они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ»-«господин»,
цели комкая в одну.
Но потом  вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой - коня,-
хоть планету всю взрывать.
Как же им тут воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!..
СССР  почаще верх
всё же брал в этой «войне».
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил  Горбачёв.
Он сказать всем предпочёл,
что среди прогресса призм
дал  откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
пусть приличны на показ-
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась,-
пока не увязла в грязь;
пока с ней не совладать,
когда в драку рать на рать;
и один - вроде б – народ -
в рамки наций и разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько  лишь лет
СССР весь - на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый-страна!
Так «холодная»  война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий  СССР-
лишь  величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине - Кучма,
в Беларуси-Лукашенко,
а обломки дальше - стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей  на  полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз и размер
как-то взяла  СССР,
хоть не к мощи этот вес.
Потому Ельцин как в лес
всё смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая,  и  медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия-
вся в развалины косые,
в стон тяжёлый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно  общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
до конца второй свой срок,
то кровавый бы итог
был, возможно. Сталин новый-
из народа, вновь готовый
жёстче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся, - однако,
Ельцин выпрямился в рост:
Путину отдал свой пост.
И сведя  звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно  восемь лет
отделял от мрака свет.
Упрочая больше власть
тем, что лакомое в пасть
ей кидал, позволив брать
безнаказанно, как тать.
Но поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Ну и спас  капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
всюду сеет свой  туман.
Буш сейчас главный пахан.
И так есть, видно, оно.
Только  всё сильнее «но»
в это русскою  душой
Путин. Мир вокруг большой-
от страны  и до страны;
и есть другие паханы,
пусть помельче их огонь.
Но горенье их  не тронь!

Х   Х  Х

1.Палец  распух,
ставши крупней
пальцев двух,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох  теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий  хорёк,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущий от звёзд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьёз,
что галстук и знамя
похожи на цвет.

2.Скользя в облака
на стыке дорог,
чей образ потух
на вымысле правил,
больная рука-
языческий  бог,-
попавший на слух,
который оставил

склонившийся  вид,
туманный  вопрос
под вечным прогибом
в мелькающий мрак.
И ночь зазвенит,
если  мороз
отдаётся скрипом,
выдающим  шаг

около  дыр
забора, что стужу
не тянут по крыше
до беспредела,
откуда  наш мир
ценит и душу
намного пониже,
чем  тело

3.к примеру, Европы,
какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы,-
в достатке слаба -
Джульетта иль Зина
от образов-порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
разбросанных ног
набухшую похоть.
И там, где аллея,
проходит Иван
таёжных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом чёрным
на длинные пряди
предлога до спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется  просо…

Х  Х  Х

1.Лужи в весны  начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!»-
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было…при Брежневе,
при Сталине, при царе…

2.Слякоть-не лучше  поры
зимней, но всё ж настала
весна.  И склоны горы
на ржавые  пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые  грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своим ответом
землёю обёрнутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3.Склонился  к погосту клён
серым своим стволом.
Остатки былых  времён
похожи на металлолом,
который  опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то ещё из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звёзды все за крестом…

Х  Х  Х

Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно  не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш - как называл игумен из Пскова
мотылька - пролетает по комнате,
будто маленький  самолётик.

Занавесок вдоль окон  шёлк
паутиной покрылся, и вид  деревни
его поддерживает, словно стену - стропила,
не зная, что церковный язык пришёл
в Россию от слов болгарско-древних.
Но то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим  и запятые, и точки
не в воздух тёплый, а в цифр  знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
её приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу - проросшие  злаки.

Поздравление

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое - по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с  Монголии давней  подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного  впереди,-

как бы сильно дожди не  полили,
изгоняя сияние  в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.
19 апреля 2008г.

Х   Х  Х

По утру соловьиные  трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели-
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и  рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту  эта строка.

С каждым днём ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянящего жизнь эмпирея
без богов, для которых - как дичь
человек, что порою зверея,
мчится вдаль, чтобы просто достичь
той земли, где всего  лишь Корея,
иль зараза - к примеру, ВИЧ-
для упавшего с трона  Гирея
в поэтической шалости клич.

И того что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от  мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто  ржавая жесть,
всё скрипят на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

Август

1.Август по лету
делает  шаг,
словно в примету
дней первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины  Дали.

2.Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3.Хоть и немного
не спала  жара.
И также дорога
плывёт от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4.иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обнял крапиву

5.и слева, и справа-
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6.прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7.бездумно  ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет  шеренги
до старой усадьбы
у каменной  стенки,
откуда до свадьбы

8.примулы с пионом-
листвы тихий  шёпот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчёлы над пылью
созревшей пшеницы

9.кружат, припадая 
к гречихе меж нею.
Совсем  молодая
капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода-
и сочен, и сладок

10.плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает  шаг.
2 августа 2008г.

Х   Х   Х

Нет   ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней  крепит дышло,
а крыши домов - стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро   и  ощутимо набила

морду  Грузии, тем  сделав  важные
заявления  мирового  значения,
которые давно от неё планета не принимала.
А по телевизору заседатели (присяжные)
оправдывают убийц почти без исключения-
видно, в  тюрьмах мест  стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой  крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка - первейшее  дело.
Разрывая напрочь с будущим  нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые  со всех  направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы  склада…
И поэтому написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники   фестиваля,
вместе взятые, участвовать в  нём  не надо,

тем более, если  лауреаты  заранее
определены  по самой  безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав  со  здания,
о том, что  «поэт-часовой  Вселенной…»,
пафосноголосо  и бесстыдно  вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот  поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз - прямо  на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона  в дупле  столба
прячет  сыр, хоть  лиса  от труда
славословий  на взгляде повисла.
И Нежегольская - и любая - тропа
не ведут  совсем никуда,
кроме  досады с потерей смысла;

где иногда отыскать можно  след,-
прикрутив  магнит  на копьё,-
отчужденья  Голгофы  и Мекки;
и где старый начальствующий поэт
рифмует  печатно  «моё - твоё»
в книжках, наваленных в библиотеки.
29 сентября 2009г.

Х   Х   Х

1.Небо  осенью  дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя-с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли  чинно,
в облака стремясь пролезть
остриём стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево,  то  направо.
И вверху  от  кирпича
крошек  красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жёсткою окрошкой,
где в песке жёлтом дитя,
заигравшись с серой кошкой
всё визжало, дополна
заполняя криком грудь,-
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2.Небо осенью  дышало,
а с берёзы жёлтый лист
осыпался, и  устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле тёмных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зелёную лягушку,-
там где  ссохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора  на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие  издали
лишь взглянул местный геолог,

3.проходя к брёвнам причала
у склонённых  ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда  оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие  погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия,и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в чёрном гробу,
в его дочь и в его сына,
что кусал себе губу
там  где выросла  осина,

4.сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью  дышало.
Ему было невдомёк,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий  поэт
начинается: когда не строки
представляет - жизнь саму.
У прошлогодней  берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег  укроет снова лес.
Пёс  бродяжий у забора
поскулив, в него пролез,
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал  Россию, тот

5.и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клёну,
приклонив того  на треть
и ветвями  затеняя.
Если на  восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхлённых гладь
всё же выглядит  пропаще,
пока трактор плугом шало
рвёт  у почвы  её  суть.
Небо  осенью  дышало,
и зимой с летом - по  чуть.
11-12 декабря 2008г.

Старушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка  болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти  внутри себя и из  дали.
А  перед окнами дома её  чужие дети
(своих не было) визжали, гоготали, хохотали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был  сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Ночью матери, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали матом
на  своих детей, требуя, чтобы шли восвояси:
погадили - и хватит!.. И дети их стадом
небольшим разбредались по грязи,
разнося  ничтожных мыслей бардак,
пакостливых  замыслов  тары.
Старушка шептала: «Что ж они так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются всегда  именно  здесь-
рядом  с моим  домом?!..»
В ответ ей  уныло  скрипела  жесть
старой  крыши, и страшный ответ комом
с осознания  опять перебегал в горло.
Она понимала, что скоро умрёт;
но всё  ждала, пока  тишина не стёрла
гогот и хохот, что где-то ещё изрыгал рот
детский, вспоминая странную  речь
племянника, что-де  холодильник с сервантом – ему,
после смерти её… И старушке хотелось сжечь
всё, чтоб не досталось ничего никому:
«Делите  уже, сволочи?  Нате!»
И знала, что мысли эти такая же блажь,
как и сожаление недавнее о гранате.
И губы  её обессилено  «Отче  наш!»
выводили, хотя сквозь  усталость
она  сознавала  до самой  горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось,
а лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была  червяком  средь червей в куче поганой
барахтаться  жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряжённости постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать»…

В поезде
(монолог Кости Врублевского из повести в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский  прётся  в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке, стихи
поэт кувыркает  в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на  слух.
В каждый  плацкарт вхож
водки  палёной  дух.
Женщина пьяная:»Лжёшь!»-

кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные  тонкие  пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь-
тянет мочой. По  России
сибирской  в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колёсами  лязгая
прямо  в рану  былую  ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней  нормального не было раньше,
и сейчас не  увидишь  тут.
В Европу б, на Запад подальше
отсюда, где по-человечьи живут
народы, без липкой  фальши,

без жуликоватого  блата
под   пьяной  души бред.
Навек! Как ни будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают…Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела  одинокий  путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к  Богу-
не от религий!-  взгляд.
Проводят тебя  в дорогу
молитвы и русский  мат.
Во многом ты сам виноват…

Девушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром  гремел.  Земля  дрожала.
Казалось: миру - конец.
Девчонка к парню  бежала
по лужам, хотя запретил отец
даже на малый  миг
покидать ей пределы дома.
Страсть сильнее законов Ома,
прочнее всех  умных книг,
вещающих  о расплате
за  пылкие  игры  тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал  всё, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление  сил,
то про любовь невнятно
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый  шаг:
попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восточный гарем,
тащили, - такие  дела.
И третья  была  затем.
Четвёртая - в поиск ввела.
Вроде бы голос и вид
иные, а сутью - одно.
Подобно с полгода, пока СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нём вслух
не вспоминала, однако живот
её набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрёт он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чём не хотела, пусть с мужем
не суждено всё  по всему,
вспоминая одно: как по лужам
на свиданье бежала к нему…

Х   Х  Х

Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто  звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска  унылый  вид
и леса цветной колорит
растянуты  в  этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время  зимой.
Мужчина улыбчивый ,в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне  с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором  совсем не ровно.
На прицепе навалены как бы шутя
берёз  и дубов  брёвна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит на стену угрозы.
К нему приближаясь, хозяин - старик,
талдычит ворчливо вопросы.
Морозы, большие  морозы
взобрались на градусов пик

по минусам  ниже  нуля,
как будто  сюда  Север
явился  нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер,-
как соседки упившийся деверь-
спит под снегом, заполнив поля.
4 декабря 2008 г.

Кое-где - везде…
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса-пятая всё ж  власть,-
так огни  её  померкли,
уступая  место  церкви.

Основная прессы  роль:
все четыре  под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,

если кто - иль весь народ-
обделён, пусть не орёт
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас

прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…
Из других губерний кучей-

вот такие  чудеса?!-
раздаются голоса:
надоел  свободы груз!
Мы - писателей союз!

И согласны все в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет,-
принимают пуст в бюджет!
Честно, смело – всё равно
и не пишем  мы  давно…

В России живём…
(монолог Сергея Качана из повести в стихах «Всюду живой»)

Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает, что у того, мол, золотые  руки,
добавляя к этому самое веской оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живём…»

Торгующий на рынке, продавший покупателю
тристаграммовую бутылочку  керосина
аж за двести рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и  себя с собой перепутаешь…


«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращёнными деньгами покупатель.-
В России  чего не случается…»

И лишь порой в этот тупик общественного
сознания и осознания, на котором злополучный
воз -да и обоз,- как и раньше, как и всегда,
остаются на том же месте (хотя кажется, что
вроде бы движутся и по вертикали, и по
горизонтали); в эту случающуюся из дремучего
прошлого болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского духа
врывается из глубины веков фраза: разве может
быть что хорошее из Назарета?  Врывается и
исчезает, вдруг напоминая, что не только в сказках
гадкий утёнок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

Х   Х  Х
(монологи Сергея Качана из повести в стихах «Всюду чужой»)


...Понимаю, чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объём впереди иль отрезок,
что всегда  беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчёл залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признает  вовек  сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


…Замирая меж  цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
случайно застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но всё ж продолжающих часто парад,

орущих  ещё славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

Из  сборника  прозы и стихов  «Повести. Стихи».

Сельские деды

Пусть повинны  девки сами
и за смех свой, и за  всхлип.
Молодыми  жеребцами
был  Федот да  и Филипп.

И налево, и направо
куролесили  они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все  дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что  горело в нём давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили  вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая  кобылица
по селу - цок, цок - идёт.
25 апреля 2009г.

Х   Х   Х

Криминальная жизнь, будто тучи  вокруг
нависает, нудя  по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая  из  рук,
не сломает  иглу,
всё торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся  планов и  лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке-с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две  берёзы и липа.


Вот и всё - образ, мысль и пейзаж-
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зелёной листвы, в «Отче наш»,
повторяемый  как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где «СОС»

нету силы  отправить кому-то,
понимая: никто  не спасёт
в этом мире, своём и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то  ли год
проползают  сквозь время  ужом…

Х   Х  Х

Присохший, листвою не густ,
на горке  меловой  куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию - Пруст,
как старость - шаги в «не быть».

А рядом - пропитый  мужик
лежит, свесив синий  язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии  сбросил прыть

на соседа, который  в рот
никаких  спиртных не берёт,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьёт,-
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный - от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звёзд нанизавших на нить…

Х   Х  Х

Находя  отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата - риском:
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись  в пятне  тучи,
что любых  облаков  круче,-
пока дождь  будет без  прицела
поражать  мокротою тело
соскочившего с неба  обстрела.

Село…

1.Проплывая  по небу  начала  июля,
солнце безжалостно  жжёт чернозём,
ещё покрытый  зелёной растительностью.
В комнате старого кирпичного  дома,
укрывшись от жары шторами на окне,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому снова рассказывают, что в России
нынче развелось видимо-невидимо неких
педофилов разных возрастов и порой при
значительных должностях, вылавливающих и
увлекающих детей, чтобы вершить над теми
свои похотливые и гнусные дела; и их жертвы
количеством приближаются к сотням тысяч…
« А что с ними, с этими детьми делать? - пьяно
ворчит на это дед. - Непослухливые такие! Вредные!
Пакостливые! Вот и опускают их, чтоб не вякали
и знали своё  место… Только, - продолжает он
задумчиво, - что ж это получается? Что поколение,
которое нам на смену, - почти сплошь пидарасы?»

«Ну ты и балаболишь абы что! - также  пьяно бурчит
на него бабка. - Уголовная твоя морда! А если бы
наших?! - прислушиваясь вдруг к затихшему
горлопанству во дворе внуков, и комментируя это:-
Надоело, видно, глотки  рвать…»

«Да вряд ли, - не соглашается с  нею дед, полагая,
что их внуки полезли в огород за клубникой
к соседям и похваливая  тех: - «Молодцы! Хоть и
опущенных много, но хваткое поколение всё же
пришло нам на смену: сначала обчистят соседский
огород, а потом лишь за свой  возьмутся…»

2.А в это время их внуки - мальчуганы, закончившие
недавно четвёртый и третий классы школы,
с такими же малолетними девочкой и её
двоюродным братиком, укрывшись в колосьях
дозревающего ячменя на участке другого соседа,
занимаются там «сексом», а именно: не снимая
трусики, шоркаются по оголённому животику
лежащей между ними девочки. И двое братьев
отшоркались, и теперь дружно уговаривают
третьего мальчугана, двоюродного братика
девочки: «Трахани её, сюку, трахани!» «Трахани!» -
подключается к ним и девочка. - Чево ты-ы?..»
«Не-е бу-у-ду-у!» - непрочно упирается тот. И его
спасает угрюмый хозяин участка, заподозривший,
что дети опять забрались зачем-то к нему в ячмень
и с прутиком в руке направляющийся к ним.
Увидевши его, дети резко вскакивают и убегают
по дороге вдоль участков, слыша от бегущего
за ними угрюмого мужчины: «Чего повадились?!
Весь мой ячмень вытоптали?! Будто он мёдом
намазан?!», не догадываясь, что…похлеще,
чем мёдом - сексом!..

3.Бабка и дед двух внуков, вышедшие на эти
крики из дома, с  негодованием наблюдают
за происходящим. «Вот гад! - вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. - Как  детей не любит?!
Только приблизятся к участку - и гонит…-
предлагая: - В прокуратуру надо на него заявить.»

«Зачем… - не поддерживает её  дед, ещё с
механизаторства в колхозе враждующий
с непьющим соседом. – Собраться - и самосуд
над ним устроить!.. За это сейчас ничего и не
будет: шутка ли? - детей не любить!..»
10 июля 2009 г.

Х  Х  Х

Солнца лучи споткнулись  о рать
деревьев на горке, росы на рассвете,
и  о  соседей, что уж  орать
начинают - и сами, и их дети.
И это  как-то назойливо надоедать
стало теперь, хоть  в сети

вчера на реке  на попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь непонятна, если не виноват,
а тебе вдруг  по уху и глазу
лупят так ловко, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое  зелёной  травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой или не твой,
а в глубине его, сути и  ила
присутствии, даже если конвой
времён затерявшихся бродит уныло…

Х  Х  Х

Не выйдя за  рамки приличий,
застыть  у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который  послать на
три буквы - российский обычай
после бутылки вина,

что  выпил  вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним - пустая затея,
как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать - лишь фраза,
лишь образ на тёмной  стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

Х  Х  Х

Поезд  мчится на Брест,
покуда  комета
режет неба звёздный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубашки, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал  паук,
чтобы  лгать про неё оголтело.

Хоть дождь по шиферу крыш
всё дубасит, но твари-подростки,
как и раньше, в галдёж по селу.
Когда что-то сам себе говоришь,
то обычно фразы не жёстки;
и котёнок  в сарая  углу

ловит  мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить - да и писать-
вернее, если мысли  свобода
укрепляется как-то любовью…

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Двуногих  тварей - миллиарды.
Все в козырные  метят карты-
над ними Иисус иль  Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно,-
не тишины  и не  покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей - миллиарды.

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

1.Упираясь  взглядом в решётки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!».Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и  что он  словно
напичкан  марширующими солдатиками,-
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2.Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических  системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравиться побыть то кошкою, то собакою,-
чтобы мог, где хотит… В нём же  почти
поголовно напичкана тысячелетняя
предрасположенность  к алкоголизму,
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино - водочные прилавки,
когда кавказцы тут же ограничиваются соком.

3.И это не хула на своих, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании – анти -
не устраивали, ибо не в одной пьяности дело.
Потому что непьющий ещё и некурящий
подросток, не сумев первым попробовать
нравившуюся ему девочку, врачует свою досаду
тем, что напихивает в погребной замок соседа
спичек, понимая, как  тот уже утром побежит
на разборы к родителям его одноклассника, который
и пьёт, и курит, и был ранее замечен в пакостничестве.
И подобное заметно поднимает подростку настроение.

4.Но  «мафия - вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает  постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жёстко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование - лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке»,пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, - что их слышит вся страна,-
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой  истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

Х  Х  Х

Ячмень  убрали.  Все комбайны
на стойла гонят в  гаражи.
Можно уже под  песню Лаймы
Вайкуле  линуть от души

в себя  вино из  голубики,
иль  как обычно - самогон.
Потом под чьи-то визги, крики
у трёх зашорканых  окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг  распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь - не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через  ругань в перемать,-
чтобы случайно как-то  снова
её  по-новому  начать…
16 августа 2000г.

Х   Х  Х

Туман  вечерний  намотал
в свои  лохмотья чернотал

вдоль  берегов. А  там вчера
играли  солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой  реки,

где глубина немного лишь
выше  колен; ну  и  камыш

рассыпан  всюду  по воде,
чтоб молодёжи было где

раскрыть и сокровенный вид,-
если любовь вдруг «задымит…»

Х  Х  Х

Женщина, разъярённая, как  собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтоб поиметь с кобелём случку,
орёт  на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а  её  сестре
(по нему и другой матери),
живущей беднее намного.
Желтеет листва  в  сентябре.
Тыквы и яблоки - на скатерти.
Да и у речки  простая дорога

Не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле  школы, на дряблом крыльце,
где давно не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме - ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж  загона  брёвен,
не слышит и пастухов  крик,
так  как, становясь  старее,
всё  прочнее  собою  условен.

Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1.Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой  покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре.
Хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в  Каннах,
иль  поэта  наводят на  стих.
И все  эти «материнские  капиталы»-
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни  достигнутой  цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не  упираемой  в  ложь,-
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения   России  даёшь!

Впрочем, в туннеле  ещё не потух
лампы  свет, пусть  взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью  вытеснил зелени аромат,
оживляюший   запах  земли,

белоствольных  берёзок  стать,
игольчатых  елей  сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Учёным так и не довелось доказать,
что  животные  единого  вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он лишь изредко уничтожаемых им
отправляет, смакуя  инстинктов тьму.
Но осознание, что он - малая часть
Планеты, и  когда-то другим
место уступит - не приходит к нему

Он царственно смотрит  вокруг,
не  ощущая  Природы  обид;
твердит с уверенностью  шалопая:
мол, всё хорошее - дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие  мысли даже на темени
затесались, но решенье  задачи
камнем  тянет  в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так  или  иначе
деформировал окружающую среду.

А целый  минувший  век
Природа стонет, как  Голгофа,
от того, кто у неё  на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
не замечая, что катастрофа-
экологическая - у  него  на носу…

Двух судеб сюжет

Вдруг в саду  обожжена
яблонь часть, и  груш.
У него умерла жена;
у  неё - муж.

У  неё - двое детей,
двое - у  него.
Всё по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их всё ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова  муж, жена.

Время длится для живых,
а для мёртвых - нет.
И легко улёгся в стих
судеб двух сюжет.

Х  Х   Х

Будто  впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
чем если напрямоту.
Не пропоёт  пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет  на бороду

волос  седой,
если  ещё  вчера
не было  бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остаётся  след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно не радио,
а компьютер изобрели.

Х  Х  Х

В осень позднюю встав спросонок,
не успеешь   ступить  на
пол, как услышишь: парень - подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
крик и галдёж малолетних орав,

у каких  уважения  к  старым-
и пожившим, прожившим - нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже  пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с записей летних
изгаляется смехом  «аншлаг»…

Х  Х  Х

Осень   снимает  последние листики
деревьев, кустов  около
зияющей  на  горе впадины.
Оттолкнувшись  от точки мистики,
чтоб кривить за полётом  сокола,
ощущенья   Наташины, Катины

по накалу  намного  сильнее
не  только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны  и  Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить  в   проводах вольты,
которые  иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием  и встречей
тёплых вод, забегающих к  ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
из неё не выплывешь предтечей,
называемым  Иоанном;

не подхватишь  глоток  вина,
выпавший изо  рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды  под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе  эрудита.

Этот  день

1.Никому  не  отдам этот день,
от какого остался лишь  пень
во дворе, да  усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
Да жены  тихий голос: «Надень

на себя  твой  зелёный  халат…»
Не мы сами - другой  виноват,
если с жизнью порою не в лад,
в балаган превратился  парад,
и ногою  спортивно  под  зад

саданул вдруг пацан  старика,
хохотнув тут же другу: «ха-ха!»,
у которого  тоже  рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы  где…»
Говорил  это  из УВД
лейтенант, что стоял на воде
мутной лужи у сквера. И те
побежали - не видно нигде.

Вот такой  получился бедлам.
капитал материнский для мам-
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
Никому этот день не отдам

2.даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с забором в судьбе,
как  бумажка  на старом столбе
зависающим, иль похожим на «бе-э!»-
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся  между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно  бы  Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
всё равно  пахнет гнилью и хной.

Всё равно: что сегодня, иль что вчера,
где с экранов  кричали «Ура!»,
когда к немцев воротам  игра
вся смещалась, и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
всё туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый  курень,
приютивший в себе дребедень.
Никому не отдам этот день.

3.Пусть смешался в нём с грязью навоз,
стала тёмною  шерсть белых коз,
и слова  пронеслись не  всерьёз,
словно стайка  взъерошенных ос
в дуплах  сломленных бурей берёз,

где  поражения нету, и нету  побед.
только ступишь в оставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины - так  велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где  «буль-буль!»
раздаётся, успеть бы  «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для   живущих  на  этой  земле,
для  лежащих спиной  на  столе;
для  видавших, как бегал Пеле
по футбольным  полям, как реле
разжимается  легче в тепле,

как  удары меняет  Ван-Дамм
при присутствии женщин и дам
(для которых противней  ислам,
чем висящий  на дереве  хлам…).
Никому  этот день не  отдам.
25  ноября 2009 г.

Х   Х  Х

В  пути  своём  одиноком,
если  глаза  сомкну,
возможно, что  с  Блоком
встречусь, иль антилопой гну,
прижавшейся  правым  боком
к тому электрички  окну,

что на дорог  параллели
мчится упорно  туда,
где лампы все перегорели
и полопались  провода,
когда из картин акварели
стирала дождей  вода,-

чтобы не знали взгляды
красок цветных  и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над  песком, у  края
обрыва, куда  вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски  чужого  сарая
нести к себе до двора…»

Х   Х  Х

Зиме  на  рвущуюся  нить
снег, смешанный  с водой,
нанизан  слякотью упрямой.
На свидание со зрелой дамой
спешит любовник молодой,
воображая, как будет долбить

её, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склонённые  чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая  смотрит  на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит  дороги серой  вдоль,
до синеватого  забора,
краем склонённого в овраг,
в котором затаился  враг,
возможно, вспомнивший не скоро
с собою сам разыгрывавший роль…

Х   Х   Х

Минул день - и в банке  прокисло
нашей  козы  молоко.
Принять совсем нелегко,
что время-всего лишь числа,

отметки, чтоб  переход
был  легче, заметнее, проще
по далям  в веков роще.
И вот снова  Новый год

по циферблату  часов  круги
заспешил плюсовать минутно.
Но  добрых порывов судно
пакостники  и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если  б  они  все
в наступившем году  сдохли!-

думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание  и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя  независимо слишком
средь скользких и лживых  натур,
среди посредственных  литератур,
по уровню уместным мальчишкам.

По стране, что уже  не  могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой  во тьме: угу-гу! 

Где обратно  вино на столе
разливается  красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на  Земле…
1  января 2010 г.

Х   Х  Х

Пускаясь в бега  за веком,
надёжней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как и - наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то  вперёд

двигаться, - чем  назад-
правильнее, если и плюсы
не заполняют взгляд;
если шары в лузы
попадут всё равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а - по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь…
Хотя отдаёт  словам
дань всегда чаще ложь.

На  могиле  бабушки

Путей  железных  левее  немного,
на окраине   Кривого  Рога
есть  небольшая  дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой  возможности: ближе
быть  к тебе, как, бывая на крыше,-
к небу. Здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
что - не знаю - сказать. Лишь взгляды-

мой  и твой - на рисунке плиты,
где  совсем молодая ты,-
вдруг столкнутся среди пустоты.
Взгляд один, ещё - вроде б - живой;
И другой, нарисованный, - твой.

Он-с твоим настоящим  схож,
как бегущая  памятью  дрожь
с несогласьем , что ты умрёшь,
или с тем, что сейчас  мертва.
И слова не найдут    слова.

И вопрос не продолжит ответ.
Из-за тяжести липких  лет
различить невозможно  след,
да к тому ж, осознать  связь,
что со смертью не прервалась.

Так  бывает, когда  вина
превышает испуг от сна,
где манящая  пропасть видна.
И в неё уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски.  Но  вот  в тишине
словно слышно: «Мой внук ко мне
вновь приехал!.. Хотя на дне
могилы останков моих не видать.
Ведь была для тебя как мать…»

Словно  слышно.  Как  мать была…
Даже  больше. И, наверное, от тепла
любви твоей  и храним ото зла
как-то раньше  и  до  сих  пор.
И вхолостую выстрел тот приговор,

что справедлив, если  учесть,
что жив  пока, ты тоже есть
на свете этом -  детства весть,
как осознанья часть. И в мир иной
уйдёшь всецело лишь со мной.
6 января 2010 г.

Баня
К.Н.

1.В  Шебекино  баня  всего  одна,
хоть тысяч под семьдесят  жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные  дни, на

празднества  тоже в  движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет  очищенья  души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день Старого нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке  сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар  вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей  тупо.
Запахи  в вениках  липы  и  дуба.
И по ступеням  стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее  прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием  «печь».

2.Бани  древней христианских церквей,
да и  иных.  Просветить  панораму
если  веков, то воскликнуть вдруг «Эй!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже  когда  приходящий  своим
видом  не  прочен, пивка прежде выпьет.
Далёкая  Греция, дальний  Египет,
на постаменте незыблемом - Рим

помнит она, главную суть их вместив,
к Волге  сместив и водам  Дуная.
Каждый, обряды  её  принимая,
сподобится и очищенья  мотив

познать  через  час  или  два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая  в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как  и когда-то, спуду
не отстегнув дань до конца,
вновь  повторяя: «мать и отца
до кончины своей не забуду!»

3.После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке
в каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся; про дело,

которое, затеяв  этим утром  рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
И даже о том, что за зелёной стеной
пол моется-парится вовсе иной.

О чём, не возникало путаницы  дабы,
можно конкретнее: там  бабы.
Они на мужика похожи - не похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важные отличья,
каких касаться нынче  для приличья
не стоит. Главнее - порывов затишья,
как  для творческой тени-двустишья,

вобравшие в смыслы  простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но  отдыха  после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4.Все, кто моется  в бане, - наги;
на лист чистый  подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят  надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времён, что  свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя  кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянные сани,
на каких укатить всё равно, как когда-то,
невозможно к себе без  возврата,

будь снег даже хрустящ  и  не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Всё - от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь  обезьяньего стада,

освещённого ночью  изгнаньем из рая,
и туда устремлённого. Знает парная
то, что знать невозможно  порой,
став  меж  морем и серой  горой.

Майкл  далёкий и близкий нам  Ваня,
когда скрипнут суставы, как  жесть,
вспоминает: на  свете ведь  баня
была, будет, и - главное

На  те  же  грабли… Рассказы, миниатюры, публицистичное, продолжение  повестей «Слова на ветер», «Шабаши пакостников», романа «Старики - России и миру…»

ВАЛЕРИЙ   ГРАН














ДВЕСТИ   СОРОК   ДВА
























Белгород-2012 г.




Гран  В.В.
Двести  сорок  два… Избранное.  Избранные  стихотворения, выборочные стихотворные сюжеты (части) из поэм, романа в стихах, повестей в стихах. (1994—2012г.)





Валерий  Гран—автор  восьми сборников стихов (в которые вошли поэмы, отрывки из повестей – и романов - в стихах, драмы в стихах, эклоги), а также  десяти сборников прозы (в которые вошли рассказы, миниатюры, публицистичные наброски, повести, части романов, и драматургическое: комедия, трагедия, драмы.
   Периодически публиковался - и публикуется изредка теперь - в газетах, журнальчиках. Из серьёзных литературно- художественных изданий публиковался в журнале «Брега Тавриды».
   Шесть первых сборников стихов и прозы В.Грана были полтора года представляемы по договору  в Интернете через московское электронное издательство.
   Когда жил в Крыму, был принят в СП АРК Крым.
    Серьёзно занимается литературой с  ноября 2003 года.
    В представляемый сборник «Двести сорок  два…» в основном вошли  избранные стихотворения - и вообще поэтическое,
написанные  автором с начала 1994 года по первую половину 2012 года ( избранное, - если проще), в большинстве издаваемое В.Граном в разных поэтических сборниках  ранее, а также имеющие стихотворную целостность выборочные отрывки из его поэм, повестей - и романа - в стихах, также в основном  представляемых им  ранее в изданных стихотворных сборниках.
В.В. Гран, 2012 г.


Посвящаю  моей  дочери  Веронике








Из  сборника стихотворений «По листве отшумевших строк…», Симферополь, 2004 .




Прощённое  Воскресение

Когда  весною   от  причала
Река  разлилась  до  креста,
И  лишь приблизилось начало
Ещё  Великого  поста,
То   накануне - накануне
Его всегда воскресный день,
Когда в волне на детской шхуне
Парус  мелькает, как  сирень,
И, позабыв про ветер  студный,
Несёт  всему о солнце  весть, -
Тогда хороший, чем-то чудный
Обычай в православьи   есть.

Как  только  блики дня померкли
И весь к свече стремится  взгляд,
Братья и сёстры, ставши в церкви
Напротив,  к   ряду  ряд,
Начнут  движение,  в  пути-
Кто не появится навстречу,-
Произнося  тому: «прости…»,
И, приобняв  легко  за  плечи,
Дальше, - чтобы на ясный, трудный
Призыв  поста и маленькая месть
Не привносила голос судный…

Перед  постом Великим  чудный
Обычай  в православьи  есть!
1995 г.

Х   Х  Х

Любовь  моя  в чёрном  подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
Как  только церковные  праздники,
Ты  к причащенью  спешишь.

А примешь его - вся  в  заботы,
В труды  ненасытные   дня.
Случилось  такое, что  ты
Совсем  избегаешь   меня

Мне  многое  в жизни  ясно.
И очень святого  здесь нет.
Но  в вере своей ты прекрасна,
«Прекрасна!» - всё  вторит поэт.

Хоть к осени ветры-проказники.
Развеяли   солнце  и тишь.
Любовь  моя в чёрном подряснике.
Тростиночка там, где  камыш.
1995 г.

Напоминала…

Тьма  вечерняя  сиренями день пинала
за  серым  библиотечным  крыльцом.
Улыбкой, манерой  держаться, лицом, -
но эта библиотекарша  напоминала
одну  знакомую, которая просто горела,
когда  юность   зарёй  розовела,
любовью к жизни, величием  океана,
примеряя к  будущему радужные версии.
И оступалась. А теперь, падая на дно стакана,
вместе с мужем - офицером (заработавшим пенсии,
сотрудничавшим с рэкетом, читавшим молитвы,
заходя в костёл, примиряя то, что непримиримо…)
порой между собой производят такие  битвы,
поглядывая на которые   два  херувима
на  иконе над роялем кружатся, как  полетели
в царство небесное  по  чужим  орбитам.
И после, спрессованные на  широкой постели
поцелуями, стирают ими  многим  обидам
названия,  смыслы  в  кошмарной  массе
вспыхнувших искр  для костра  страсти.
Утром же, в колледже, в  каком-то  классе,
говоря  вежливо  ученикам: «Здрасте!»,
она  выглядит, словно из тени моменты
и не касались её тайным  подпольем.
И те - озорные, курящие, прячась по - заугольям, -
говорят ей искренние, влюблённые комплименты…
1995 г.

О вере

Пришли  откуда - неизвестно.
Уйдём - неведомо   куда.
И это небо,  эта  бездна
Людей преследует всегда.
Уставясь в вечности пучину,
Припомнив   древние  огни,
Не столько смысл, не так причину
Всего привязаны  они
Искать, когда  ответы сбиты
В туман систем и веры сдвиг,
А оправдания, самозащиты
В душе на малый  жизни миг, -
Чтобы  смелее, если честно,
Лепить слова  на  провода…

Пришли откуда - неизвестно.
Уйдём – неведомо  куда.
1995 г.

В монастыре

Даль  осенняя  была  в тумане.
От дождя - все  кресты  вперекось.
Чтобы даме московской  Диане
в монастырском вагоне  спалось
хорошо  и тепло (будто  прочь
перегибы, изгибы, молва…),
молодой  послушник всю ночь
кидал в  печку  сухие  дрова,
добавляя  огня  понемногу,
кочергою  огонь  вороша, -
одновременно ей - и  Богу -
вдохновенным порывом служа.
1995 г.

Х   Х  Х

Если  выпить воды, то легче  движение
опять туда, где  искать себя  поздно,
где, как и в России, всё так  грандиозно,
запутано - перепутано, что  завершения
в форму  разумную  ждать  плохо
и не нужно, даже от глупости  охая, -
словно  красные звёздочки из поэмы Блока
падают  на  кресты  мистики  Гоголя…
1996 г.

Х   Х   Х

Утро, песня, жизнь за гранью
смерти   иль    рождения.
Пахло клюквой и геранью.
Поезда    движение
отдавалось   неуклюже
в  вымысла  забытие.
Отражалось  небо в луже,
словно бы событие
в фразе, втиснутой в газету
на  зуденье  дня.
Пробиралась осень к лету,
дождиком   звеня
по проснувшейся простуде,
по пространства скатерти.
Умирали где-то люди;
и   из  чрева  матери
выползали сизой ранью
с криком напряжения.
Утро, песня, жизнь за гранью
 смерти  иль рождения.
1996 г.

Х   Х   Х

Свет
быстро  длился
в вечера  гарь.
Когда я родился,
то  был  январь,
 днём по вопросам
бежавший в февраль.
Было 
морозам
силы не  жаль.
Было
в  метели
снега  полно.
Ветры 
гудели,
бились в окно;
рвали
все  звуки
на линий  меже.
От этого
вьюги
и рыщут в душе
моей,
часто воя
про лета тепло.
Хотя
всё  травою
давно поросло.
1997 г.   

Рассказ  уголовника

Над зоной  сибирскою ночь глубока.
Метели наводят   погоду.
Пятнадцать лет от «от звонка до звонка»
мой кореш Пертуха отбыл. На свободу
сегодня ему надлежало с утра.
Но только жестоки порою печали.
Пятнадцать лет отсидел, и вчера
его мы уже  провожали.
Чифир заварили. Семьёю одной
собрались под звоны гитары
на зоне рабочей. Я нож выкидной
ему подарил - в Краснодаре
своём чтобы помнил  меня,
как рядом по долгому сроку.
Кто ж знал, что такое? Себя всё виня,
я ночью не спал; что-то  Богу
доказывал мрачно, до одури злой,
забыв даже  личного мерки.
Снег тихо кружился над зоной жилой.
Мы вечером ждали  проверки.
И может, припомнивши прошлого грим,
из  юности радостной  снимки,
с молодым заключённым  одним
Петруха, как  раньше на ринге,
играли в строю, чтобы холод в обман
средь лёгких ударов, без стука.
И это заметив, вдруг мент – капитан -
Дежурный - к нему: - «Что ты, сука?!
не можешь спокойнее на полосе,
смирнее стоять, как средь камер?!..»
И говор замолк; и застыли мы все;
и как от удара, замер
Петруха. И что тут  возьмёшь
с мента, обнаглевшего в муть?
Но мигом единым Петруха мой нож
из кармана - и прямо  в  грудь
ему… Позабыв со свободой разлуку,
что мать ждёт года у свечи…
И снова удар: «За  суку,
зажравшийся чёрт, получи!..»
И брызнула кровь. Не для книжки,
не нежным стишкам тот парад!
Менты налетели; и  с «вышки»
по небу  плеснул  автомат
длинную очередь, - как от земли
 проклятие в звёздную тьму.
 И в карцер Петруху менты волокли,
дубася его;  а  сегодня  ему
на  свободу бы надо с утра.
Но как налетели нежданно печали:
пятнадцать лет отсидел, и вчера
его  мы  уже  провожали…
1997 г.

Х   Х   Х

Твои случайно тронул плечи,
сместив их в сторону чуть-чуть.
И от проснувшихся  наречий
нежданно потеплела грудь;
и сердцу легче как-то стало,
и взгляду - потеплей.
Дождинки - в блеск кристалла -
легли на вязкий  клей
средь трещин возле линий
стекла на том окне,
где вечер тёмно-синий
на вздох прилёг весне…
1998 г.

В Троице-Сергиевой лавре

Солнце  весеннее. Небо  всё чисто.
Паломники, толпы приезжих, туристы.

Огромные церкви; и цепи; и гайки;
и камни; и стены. И попрошайки -

все злые тогда, если денег дал мало;
ругаются вслед, как слово попало.

Торгуют вблизи; торгуют  далече.
Иконки, картинки, цепочки и свечи…

Не знаю, как избраны, милы  мы  Богу,
но бизнес во всём на широкую ногу.

Подобное, видимо, всё так и надо.
Служение - труд; труду же - оплата.

Труд нудный и нудный - по семь часов стоя.
 Поют и кадят. Без веры   такое

до смерти тянуть - лучше сразу на плахе.
Не оттого ли  иные  монахи

жестоки, и нервны; и с духами в битве;
мозги отрешают  упорно в молитве, -

какой не коснётся, возможно, слух божий.
Но то, что они как-то молятся всё же

бесплодно - иных плодоносий не хуже.
Ведь к морю стремятся и реки, и лужи.
1998 г.

Х  Х  Х

Ты пришла в свеченьи  даты
первомайской, в  радость  строк.
Наши скрещенные  взгляды
и   улыбки   за  порог
вознесли тебя из  края,
где  цветенья  воздух  чист,
где, и   бёдрами  играя,
шаг твой  плыл в зелёный лист
по  звенящему  напеву
от  девчонки - прямо  в  даму,
в ту  хмелеющую  Еву,
что - по  Библии -  Адаму,
пренебрегши  божьим раем,
тянет  яблоко: « И  ты
тоже  ешь! Пусть  мы узнаем
стыд  и  сладость  наготы
даже  и  ценой   расплаты
за чарующий  глоток…»
Ты пришла в  свеченьи даты
первомайской, в  радость  строк.
1999г.

Снимок  в  газете

Из  газетного  зимнего  листика
в дни весенние   ветер  принёс
этот снимок. Там женщина - мистика,
тайна, поиск  себя, вопрос.
Чёрным платьем прикрыта. Без фокуса
откровенного: всю  напоказ! -
ей, конечно, средь грубого конкурса
не иметь   ещё  лавров  сейчас.
В ней мне слышится звонкая  нота
от ручьёв, пробуждённых в борьбе
со снегами и льдом, и работа до пота
над собой, непокорность  судьбе.
Что-то резкое, что-то  безбрежное
(словно море, приявшее  штиль),
что-то  тихое, что-то  нежное,
быстрое! -  будто  автомобиль
вдруг завёлся, дороги  полосы.
истребляя под  скорости  грим.
И она за рулём.   И  волосы
разметались  её  над  ним.
И мелькают  берёзы, и  лица,
континенты, мечты, времена…
Окрылённая, стройная  мчится
в неизвестную  даль  она!
1999 г.

Постаревший  боксёр       Павлу Б…

Погуляв  около полувека, он стал  мужем
женщины  на  двадцать лет моложе.
Она повар. Обеды сытные, завтраки, ужин
готовит ему. Он стал упитанным, похожим
на  Муххамеда  Али  (и фигурою, и лицом);
и если бы снова на ринг-то в тяжёлом весе.
Когда-то давно, сбежав от того чтобы быть отцом,
он часто теперь напевает, бубнит: «Воскресе!»-
себе под нос, и заглохшие чувства в нём бесятся.
Он копит деньги; наотрез спиртное не пьёт,
с удовольствием отмечая, как месяц от месяца
у его молодой супруги заметно живот
набухает в стороны, вверх  и  вширь,
тайну в себе заключая, лелея  и грея.
Он порою считает по дням  время,
ожидая, когда  она  в  этот  мир
выбросит тельце с беспомощным нови,
в кричащем, бессмысленном вечно протесте,-
но от его и её клеток, костей, крови
себя продолжающих и возрождающих вместе.
1999г.

Познакомились

Навела  ресницы.  Накрасила  веки.
Страсти, что уснули в позапрошлом веке

пробудила  тихо, бросила  на срубы.
Наши лишь касались в поцелуях губы.

Наши разгорались постепенно  свечи.
Были ожидаемы  вечерами встречи.

Были все  оправданы  лёгкие обманы.
Были призакручены образы и краны.
Было запрокинуто в потолок мгновение.
Руки и колени  звало  единение

двух  частей  у берега, у реки излома,
у обидной ясности, что мы не знакомы

раньше - до потери, или до антракта.
И вот познакомились осторожно как-то.
2000г.

Х  Х  Х   девчонке с нашего двора

Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых суть:
руку тонкую иль – лучше - ножку
на случайном прыжке подвернуть,-
и жизнь сразу же просто  иная,
как в смещении тайных  побед.
По двору  ты идёшь, пожиная
взгляды  чьи-то, участие  вслед,
зная, что хромоты твоей  ноты
преходящи, как вечером – тишь,
и в усмешки твои  и остроты
скоро всем озорством побежишь,
ещё  путая  путь  и дорожку,
цепко  мыслью  хватая суть.
Хорошо стать «увечной» немножко,
лишь на время, на дней малых чуть.
2000г.

Ноябрьское откровение

1.То было иль не было. Но всё  давно.
Оно промелькнуло  кадром  в кино,
как юность, как молодость, с алым заря.
А было  седьмое - тогда – ноября.
С завода не строго уже на парад
людей собирали; и я  был  вдруг рад
в  свой  выходной от души отдохнуть,
пополнить осенними чувствами грудь.
Был молод - и «умным» - я слишком тогда;
и жил, не стремясь в высоту, никуда.
И только хотелось красиво любить.
Но в мелкое, блудное светлая прыть
порой  оступалась, не веря  в  кино.
То было иль не было. Но всё давно.

2. После  парада  гулял весь  народ.
Пил, танцевал и, выщербив  рот,
орал  общим  голосом аж до небес:
«Слава труду! Революции!  КПСС!»
Не очень приемля от стадных начал,
вместе со всеми  я не  кричал.
И горд  оттого был в какой-то момент
той  отчуждённостью, где  диссидент
весь невзлюбил окружающий  строй;
и  тем возомнил, что он есть герой,
борец  и страдалец, к тому же - поэт,
ясно увидевший  к пропасти  след.
И чтобы задиристей, громче  упасть,
в стихах  обругал советскую власть.

3.   Было иль не было. Но всё  давно.
В мир открывалось пошире  окно,
и виделось часто  иное средь лиц,
не признавая  идей  и границ,
но глупо склоняясь к царям и крестам,
будто хорошее  именно там,
будто в разливы  весенние  рек
я - не  как  все -  не  простой  человек.
Этой надуманной  звёздности бред
в обществе стадности вёл под запрет,
покуда  туманом армейских  знамён
я не был  на время - и глупо - спасён.
Пока не сбежали мои  облака
в случай, который не понять пока.

4.  Было и было.  Но всё  давно.
Месяц, число, как и раньше, одно.
Только в разрыве огромном года;
только под ветром  иным  провода;
только под  властью другою  народ
(когда нет законности, наций разброд;
когда большинство  опять в нищету…),
который нередко о прошлом мечту
вынашивать стал, и ходить на парад,
хоть больше никто, как годы назад,
требовать это не  станет  никак.
И если так прочно упёрлись во мрак,
что и в саму  демократию: зря! -
отметим со вздохом сей день ноября!..
7 ноября 2000г.

Х  Х  Х          Николаю  В.

Снег  метёт  во всё  пространство
из  круженья   своего.
Что в душе  от христианства,
и что  супротив  него -
не понять под этим белым
покрывалом  бытия.
Снег  метёт. Как  будто мелом
заштрихованы  поля,
и тропинки  у  дороги,
берег  прямо  у  реки.
На  берёзе  две  сороки
замолчали от  тоски.
Катер  серый  у причала
на цепи застыл  опять.
Снег  метёт. И жизнь сначала
нет возможности начать,
юным стать, как песня эта,
что звучит, звенит вокруг.
Жизнь сгорела, как комета,
отражаясь только вдруг
возле двери, возле лестниц,
где разбросаны  дрова.
Снег  метёт. Ещё  лишь месяц -
и Христова  рождества
будем ждать из христианства,
или из  игры  в  него.
Снег метёт на всё  пространство
из круженья  своего.
2000г.

К  наступающему  2001 году.

Снег  по линии покатой.
В перебежках  тьма  и свет.
С  Новым годом, с новой датой,
раз какую в тыщу  лет
отмечать дано в текущем
продолжении  времён.
Знаменательно  живущим,
даже  если  под  уклон
жизнь в судьбе, как виноватой,
как теряющей  свой  след.
С Новым годом, с новой датой,
раз какая в  тыщу  лет!
31  декабря 2000г.

К  женскому  дню

Шире
на  всходе
теплящее  сна.
В мире,
в природе,
в мыслях - весна.

Утро -
как  свечи -
  блеском  одним,

будто
на встрече
с  мартом  Восьмым.

Рифмы,
блистая
в солнечный  смех, -
для  Риммы,
для  Таи,
для женщин всех!
2001г.

Три гибрида

Вышла  пьяная  обида
на развилку  ясным  днём.
Правят Русью три гибрида,
по которым мы  живём,
у которых нынче в лапах
наши чувства, быт, каприз.
Первый (главный) - это Запад,
а второй - социализм
(что по мыслям, по  игре,
в генах, - как  ни  колеси…);
третий-то, как  при  царе
было вроде б на  Руси.
Тянем с прошлого для вида;
тянем часть со стороны.
Правят  Русью три гибрида.
Правят, бродят средь страны.
2001 г.

Ещё  человека…

Солнце  палило. Свечи  горели.
Где-то  могила в глине и меле

вырыта была - копателям дело.
В тлении стыло покойника тело.

Пухленьких ангелов в небе балуя,
как-то устало тянул «аллилуйиа»

поп - для порядка в молитв сеновале.
Две резвых бабки ему  подпевали

разноголосо, в  мотивы  земные.
Вдоль по откосу к погосту  родные

гроб, где  лежало покойника тело,
несли; и дрожала, казалось, несмело

земля в сокровенной силе от века.
Ведь из Вселенной ещё человека

смерть за собой навсегда уводила.
Свечи горели. Солнце палило.
2001 г.

Приди

Приди, когда  вокруг  темно,
когда душе и мыслям туго,
когда царапает  окно
своим колючим снегом вьюга.
Приди, когда ещё  рассвет
не поднимает  все потери;
когда случайный чей-то след
тропинку не наметил к двери.
Приди, когда стучат часы
как колокольчик  заржавелый;
когда ложится на весы
и жизнь порой, как фантик белый
с конфеты, брошенный тобой
туда, где было чувству сладко,
и я - немеющий, слепой -
вдруг пробирался через складки
материй импортных к груди
твоей, целуя  шею, плечи…

Хочу с тобою новой встречи.
Приди, пожалуйста, приди!
2001 г.

Паломнице в монастыре

Ты приехала.  Ищешь  покоя.
Приложилась губами к кресту.
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету,
и таящей упрямо  цветенье,
будто взгляда достойного нет.
Но покой - это к области тленья,
запылившей сединами след
Но покой - пластилинное стадо,
где без  маршальской буквы «я».
В райской свежести, пламени ада
ещё тает душа  твоя,
раздвоясь, разбегаясь по равной
с незажившей земною мечтой,
с отражённой в тебе православной -
и языческой чуть - красотой
(на какую ты смотришь не строго,
как роса - на цветы и траву;
и её  к  проявлению  Бога
вознося, адресуя в хвалу,
все   заслуги  свои в  суету
низводя  и в  туман за рекою…).
А день летний взволнован такою,
как сейчас ты - весенней, в цвету.
2001г.

Не  рассуждай

Ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету мерцающем  свечи.
Не рассуждай, хорошая, о  вере,
а просто тихо слушай и молчи.

Ты тем права, что мелкие  дороги
часто пришедших завели  сюда.
Не рассуждай, хорошая, о  Боге;
о том, действительно ль вода

святая в бочках  и  канистрах:
попьёшь - и в возрожденье  сил…
Народ, царей, разбойников, министров
веками ею  поп  кропил.

И мы обратно в смутных перепутьях;
и грязи с чистотою в каждом смесь.
Не рассуждай, хорошая, о людях,
что собрались и тех, что служат здесь.

Ещё душою в правды смутной вере,
ещё звездой горя в своей  ночи,
ты в храм вошла, и замерла у двери,
вся на свету  мерцающей  свечи.
2001г.

Х  Х  Х 
(из поэмы-романа - в стихах «Астрахань».)

1. Иду по берегу  Кутума.
Лоскуток  от ткани синий.
Волны - из обрубков линий
по воде. Их  сумма
во всей  общности, в потоке,
в пляске брызг и суеты
так  плывут, как будто строки
по сознанию - в  стихи.

2.День с порывистой и ясной,
не нашедшей  свою  роль,
но по  «Набережной красной»
устремляющееся  вдоль
переменой  чувств во взгляды,
мыслей - в перемахи рук.
Чтоб в  «Большие  Исады»
 влиться капелькою вдруг.

3.Есть  в  базаре - от  вокзала
что-то: мельтешенье сплошь.
Загорел я. Ты   сказала,
что на  негра  я  похож,
 когда ночь смещает грани
 снов, и простыней  укрыт.
 Что же, наций в  Астрахани
 столько - мира всего  вид

4. в этом городе - по мини -
предстаёт, в клочке  Земли.
Раньше шелковицы, дыни
у  забора  конопли
вырастают  травы - ели
для дурмана, или  для -
для того, чтобы  шумели
пеной  прямо у  Кремля

5. воды  Каспия  кому-то,
даль веков сместив опять
в бред иллюзий на минуту,
опрокидывая   вспять
явь и то, что  нынче есть, -
в дыры  времени - пространства,
где  скрипит и рвётся  жесть
и любви, и  постоянства.

6. Есть величье в жизни трезвой,
и возможность  на  пути
поиск сути да и вес  свой,
не шатаясь,  пронести
так, чтоб в общего потоке,
в брызгах личной шелухи
отыскать порою  строки,
что вмещаются в  стихи.
2002 г.

На  встречу

Запах  нежный  цветов  и ладана.
Ночь звезду в камыши забросила.
 Наша  встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Всё возможное  и невозможное
разместилось за песни  окраиной.
 Как придёшь ты, такая  сложная,
 в простоте своей  нераскаянной?

В красоте  своей  неразвенчанной,
не уснувшей  капризами долгими?
На  улыбки  твои и плечи - на
нанесу поцелуи  наколками.

Всю  проведаю.  Будь разгадана
 даже в том, что в веках заморозила.
 Наша встреча с тобою задана,
 хоть и там же, как раньше, у озера.

Запах  нежный  цветов и ладана.
 Ночь звезду в камыши забросила.
2002 г.

Этот дом

Приходил  я порой в этот дом.
Было  тьмою объято кругом.
Пьяной удалью  зрели слова.
Веселилась, гуляла  братва.
Часто ночью среди суеты
на него налетали  менты.
Кровь по венам кружил самогон.
Этот дом был похож на вагон,
где за жизнь не цепляясь, за высь,
приходящие в пропасть неслись,
заключив в себя сладкую страсть:
если падать - так громко упасть.
И упасть не на землю, а в ад -
как теперь уже здесь говорят.
Но в любой и войне, и возне
этот дом был рад искренне мне.

Пронеслось, пролетело лет пять.
В этот дом захожу я опять.
Где разгул его, буйство, и срам?
Этот дом превращается в храм.
Прост и трезв его небу салют.
Люди молятся, песни поют.
Парни, девушки в нём, но не те,
что клонились душой к пустоте.
В нём другая суть правит с утра.
Обращение: «брат и  сестра».
Свет со всех проникает сторон.
Я смотрю, и смотрю. Удивлён.
Дряблый путь не приемля к кресту,
Повторяю я: «Слава  Христу!»
И в своём возрожденьи вдвойне
этот дом весь рад искренне мне.
2003 г.

Х  Х  Х  Александру К.

В  обитель святую вернулся я снова,
чтоб стоя  выслушивать вечное слово,

чтоб  взглядом погладить кирпичные своды
(что строил когда-то, и силы, и годы

теряя),познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось,

хоть храмы  теперь - как на картинке.
Из кельи  мои  меховые  ботинки

вдруг  «увели»…И  по  белому  снегу
бреду я в носках, ругань к кислому смеху

крепя и с усмешкой косясь на  распятье.
Я вас  узнаю, православные  братья!

А из рухольной новой знакомый мне инок
уж валенки тащит вместо ботинок:

«Бери, брат. Будь каждый под Бога покровом.
Есть скользкие овцы и в стаде Христовом.»

Надел их на  ноги - и дело  здорово.
В обитель святую вернулся я снова,

чтобы познать возрождённую милость.
Но что-то совсем здесь не изменилось.
2004 г.

Дочерний  долг
Надежде Карповой

Жизни  драмы  от  начала
 Твоей мамы тоже не стало.

Горечь утраты, тяжесть заботы
вплели без пощады в тебя свои ноты,

как август в погоду туманы над Качей.
Больше полгода за мамой лежачей

днями, ночами ходила ты  стойко.
И за плечами усталости столько!

Но в сумрак вечерний душа вновь воскресла:
ты долг свой дочерний исполнила честно!

Исполнила  прямо, в цену  не играя!
Но всё ж твоя мама уже не живая.

Не вымолвит слова ни глухо, ни ясно.
И с этим ты снова никак не согласна.
10 августа 2004 г.


Из  поэтического сборника «Моря разбег вдоль Крыма»,
Симферополь, 2005 г.

Ночью на вокзале
иноку  Сильвестру

В год  наступивший достаточно снега.
Краснощёкие парни зашлись от смеха,
кидая снежками в девчонок рядом,
какие  тащат  себе  на  дом
сумки, чтобы с наценкой  на рынке
потом продать и платки, и косынки.

Не спать вновь ночью, конечно, трудно.
Осталось четыре часа - и утро,
 когда я пойду по дороге направо.
 По рельсам поезд «Москва - Варшава»
 протюкал, в серой  растаяв  дымке,
 как тает далёкий пейзаж на снимке.

Если почти целый месяц вне дома-
то снова  Россия до боли знакома
и неприветлива в алом забеге зари,
хоть православные  монастыри
часто надёжный приют с рассвета,
хлеб и ночлег. Но взамен за это

ты должен отдать им и силы, и труд;
порой для себя двадцати  минут
не сыщешь, - и всё  без  оплаты?!
Танцуют кресты золотые, когда ты
уходишь на холод, в лапы к туману,
в окрики риска…  А по экрану

телевизора возле цветастой стены
взрывы мелькают чеченской войны,
 рекламные выкрики, розы с настурцией,
 депутаты Госдумы, какие с коррупцией
 объявляют войну до её  падежа,
 но…с уважением, осторожно, и не спеша.

Мира крупицы в пространстве  вокзала.
В нём почему-то всегда места  мало
тем, кто скользит у чужой суеты.
Кружат спокойно по залу менты,
и не спешат  проверять документы.
Подобное - странные  нынче моменты.

Словно им выдали  новый  наказ:
не потрошить придирчиво  нас
без  оснований и безпричинно,
если сидим  или дремлем  чинно
в пальто   и   даже  телогрейке,
не ставя  ноги на скамейки…
29 января 2004г., Смоленск

Тот  город
Ивану и Малгажате С.   

Похожий   на  сероватый  брезент
неба  навес  на части  расколот
солнца   блестящим  диском.
Когда я порой приезжаю в тот город,
то он, словно музыкальный инструмент,
хранящий   память  о близком

для меня, начинает  неизменно звучать,
вырывая из памяти будто бы кадры,
сцены прошлого, лица-с улицы Брестской,
Вильчковского, Крайней…Я бы  рад
увидеть их снова, сняв чудотворно печать
с беспощадности времени. Но за занавеской

годов они почти все изменились, опухли,
погрязли в уважении, наполнились зрелым,
не оставляющим  шанса для возврата
цветущей юности, если  вдруг и с белым
снежком запустить в них старые туфли
и  текстильного  комбината

воздух, когда-то до  одури прелый.
(Жизнь в глубине - игра без правил,
где не много отводится на разминку…).
Валера Гичевский, Гена Акулич, Борис Левый...
Но и Саша Галькевич,
Слава Годун, Борзилов Павел
к золотой медали, к газетному  снимку
не пройдутся по рингу походкой, что победней
часто иных, чтоб бульвара Хэйнола аллея
им вслед прозвенела стеклом  разбитым,
восторгом ребячьим. Хоть и последний
издали напоминает  Кассиуса  Клея
теперь - и  фигурой, и  всем  видом.

Тот город, если приехать в него из Бреста,
встречает речкой, мелеющей  летом,
гаражами, садами, мостами, тюрьмой.
А в ней всегда найдётся место
для того, то с купюрами иль пистолетом,
протиснувшись в дверь, заорёт: «Город - мой!»,

ковыряясь при этом  пальцем  в  ухе,
лупясь зрачками в простыни на балконе,
на молодуху, в мороз оголившую ноги,
пока не начнёт различать угрозы, кликухи
разного  веса - вне закона и при законе.
Тот город увяз  уверенно в Боге,

неуловимом так  же, как ветер в поле,
отраженье луны, забежавшее на крыши жесть,
в веках заметаемых вьюгами  след.
Труднее понять, что всё по его - благой? - воле
происходит, доказать,  что  он  есть,
или  противное: нет,

когда вечером, сворачивая быстро за угол
высморкаться, а то и посмотреть на печали
оконной рамы, приютивший у стёкол герань,
упираешься в крест, в назойливую проповедь, в купол;
замечаешь, как люди - в сравнении - обмельчали:
рвут, копошатся, то христианин-то пьянь.

Для меня тот город слагается из давних фраз,
уцелевших домов, известных  только
моим сверстникам, хорошим  знакомым,
не потерявшим  слух. Идущая невдалеке сейчас
женщина напоминает…Ирину, Светлану, Ольгу?
Она  вздох, в моём горле  застывший  комом,

конечно же, е заметит.  Живущим ударно
ощутимей   мотив   банальной  песни,
крутой  анекдот, на  стене  иконка.
Да и вообще женщина по природе неблагодарна,
если ты даже первым открыл её, даже если
оставил  ей  что-то  прочное - ребёнка,

к примеру.  Не улыбнётся, не  приютит,
не предоставит, к тому же, ночлега,
возлюбив Иисуса современных мужчин больше.
И смотришь ей вслед, как ослепший  Эпит,
не бывавший  ни в Италии, ни в Польше.
Да ещё отмечаешь, что  снега-

в конце  февраля - в городе том  ещё до крышки
самогонного аппарата, какой, запах уничтожая,
хозяева вынесли во двор, на удивление их коту.
И за забором бегают, веселятся мальчишки.
Играют у сугробов.  Хорошего  урожая,
видимо, надо  ждать в наступившем году.
26 февраля 2004 г., Минск

Х  Х  Х

Цветные  глаза  семафора  у дома.
С этой женщиной мы почти незнакомы-

так, случайные  скромные  встречи
одиночеств, что жизни на плечи

себе возложили, как  многие  люди.
Ни в близком Христе, ни в далёком Будде

нам  не  найти  с нею  покоя.
Только ночью однажды строкою

уложу я  её  вдоль  метели,
чтобы спугнутой птицей летели

все разлуки, печали,  вопросы
ей и  в губы, и в груди, и в косы…
2 марта 2004 г.

Зима

Зима задержалась. Морозов  азарт
облапал все льды, и дворы, и сугробы,
и лица, и взгляды,  и  глотки.
И Женский день минул. Давно уже март
по числам стремится и шествует, чтобы
весны поотчётливей слышались нотки.

Но к вечеру  стало опять  холодать;
и снег  тротуар  завалил до колена;
и ветер свисти за окном, как разбойник.
На стены, на печи остывшие, и на кровать
(что помнит про страсти огонь непременно)
вдруг иней прилёг, словно покойник,

прокравшись в разбитое утром  стекло,
и в двери проёмы, в их  узкие  щели,
оставшиеся от ударов  ножа.
По улице  быстро, одетый  тепло,
идёт офицер. В  молодом его теле
бунтуется  кровь. Он  глядит на бомжа,

которого снег, налетающий  кодлой,
сбил с ног  наконец  у калитки.
И тот шепчет зиме  глухо и сухо,
будто женщине хитрой и подлой,
обобравшей когда-то его до нитки:
«Будь проклята ты, сука!..»
14 марта 2004 г.

Х  Х  Х

Весною мир  шире
становится вдруг.
И сумки, и гири
на мускулах рук
игрой  веселее
за избранный слог.
У парка  аллея
под танцами ног
звучит, будто нота,
шокируя шаг.
Обратно  охота
любить, или  так
приблизиться к песне,-
чтоб частью души!
И в небе, и в бездне
последней  глуши,
в закрытой квартире,
молчащей на звук,-
весною мир  шире
становится вдруг…
15 апреля 2004 г.

Женский  монастырь

1. Даль полей  удлиняет пейзаж,
как и мысль неуклюжую - дума.
Монастырь женский тихий. И шума
в него виды курорта и пляж
не привносят - ни дать, ни отнять.
Купола продолжают кресты.
Тарахтенья машин, туристической суеты
здесь не встретишь. И благодать,
может быть, из  забывшейся сини,
из затёртых  веками времён
свой порой  сюда тянет звон,
Лавры  все миновав и Пустыни…

2.  В платье чёрном сестра во Христе
Умный взгляд, и лицо - как из детства.
Чем из мира вдруг вызвано бегство:
обманулась в любви? неуют, как везде
по России сейчас, кроме главных столиц-
Петербурга, Москвы  и  Самары?
Травмы капризов  в аккорды  гитары,
в перелёты  осенние   птиц?
Вечно  пьяные  рожи  мужчин?
Хохот, злоба, семейные  склоки?
Иль застрявшие в памяти строки?
Наслоение  разных  причин,
затянувших  в туманную  высь,
на запутанный в вечность причал?
Можно так объяснить: Бог  призвал
на такую судьбу, чтоб спастись…

3.Нас  никто  никогда  не спасёт
от себя, от ползучего к вечеру дня,
от сомнений пустых, от живого огня,
что завещан нам  из роду  в  род
приложеньем   с  Адамы  и  Евы;
и волнует  и сердце, и  кровь.
Нежность, ласка, забота, любовь,
к продолженью стремление - где вы?!
По каким растерялись  раскатам
и в какую  упёрлись  мечту,
обратившись лишь только к Христу,
к кошкам  многим и многим котятам,
каких кошки плодят  бесконечно,
в монастырские  шлясь  кусты,
где их  сытые ловят  коты,
чтобы  после оставить  беспечно…
10 мая 2004 г.,  Солотча

Серёга

Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в кювет.
От  рождения  Серёга
прожил жизни сорок лет.
Посидел в тюрьме, а там уж
нахватал  столько всего.
Ни одна здесь  баба замуж
не желает  за него
выходить под перезвон
даже самой лютой стужи.
(Хоть иные  самогон
в деревнях теперь не хуже
в горло льют, чем мужики…)
Им  Серёга  не  с руки.
Пьян; угрюм; и от зари
мат клокочет в нём без страхов.
Смотрит зло в монастыри,
с подозреньем - на монахов.
И не верит вечным встречам;
ни попам, ни  чудесам.
Похвалиться  модным нечем,
если покороче.  Сам
он об этом знает, путь
продолжая к иве хилой.
Но порой  расправит  грудь
и с какой-то нежной силой
скажет, словно благовест
ему сердце  тронул  броско,
словно заслонила  крест
за его  избой  берёзка,-
скажет гордо:  «Я из  мест,
где мой знаменитый тёзка
жил, творил!..» Как завороженный
пропоёт в родную ширь:
«Вновь  сенокос  некошеный…
И лес…И  монастырь…--
замолчит, как  запятая
слова,  песни  на краю;
и победно: --Рать святая
если крикнет: будь в раю!-
то скажу: не надо  рая!
Дайте  родину  мою!..--
на свой лад. Потом убого,
с кашлем в дым от сигарет:--
Жил, творил…Тоже Серёга!
Но не ровня мне…  Поэт!»
Плавно  стелется  дорога
то на холм, а то в  кювет.
20 мая 2004 г., Константиново

Х   Х   Х

Июнь. Пропитан  воздух  жаром.
По телу  пот. Туманятся  глаза.
Как будто из Сибири, где горят леса,
где часть тайги охвачена пожаром,
сюда придвинулась  вдруг полоса.

Плакучих ив взметнулись кверху чёлки.
По небу  бродят облаков стада.
Горяч  песок; теплит у берега вода.
И лишь в глубинах  мутных  Волги
приятно  охладишься  иногда.

Купаешься. Тупеешь. Мысли - в лени,
как и движения, порывы.  Взгляд
в лодку упёрся, и в скамеек  ряд;
стыдливо тронул женские колени,
и вновь спешит в себя  назад,

все обогнав вдали  автомобили,
чужие, прочие и разные  шаги,
и даже волны  быстрые реки
(что эстафетою  на  мили
одной, и так  же  далеки

и там, и здесь, и за тем яром,
где расплелась  цветов  коса,
где снится травам всем гроза…).
Июнь. Пропитан воздух жаром.
По телу пот. Туманятся  глаза.
26 июня 2004 г., Астрахань

После  Коктебеля знакомому поэту

От конфетных  сладких горошин
привкус горький; и то что  пели
по пути нам вчера - пронеслось мимо,
«В доме, где жил  Волошин,
без всякой коварной  цели
запустение  духовное ощутимо…-
говоришь ты, пройдя у сада,
где на яблонях - яблок грузы,
где ещё  всё  так пахнет летом,
прибавляя: - А ведь когда-то
там царили и правили  музы.
Слово первое было - поэтам!»
Что ж, то время пришло в упадок.
У обочин - иные  столбы,
при обратном вращенье  юлы.
Но залив так же полон загадок,
так же волны в разбеге  слепы.
А на эстраде покрытой туманом скалы,
с какой спуск без проблем невозможен
к морю (где  то исходит на мель
и лежит  к  облакам  под углом),
сё казалось:  стоит там Волошин,
глядя с любовью на Коктебель
и на ставший музеем свой  дом…
5 сентября 2004 г.

Х   Х   Х
Надежде

В твой  день рождения было тепло.
Лишь несколько жёлтых листочков снесло
ветра порывом по веткам  с утра.
Нас разлучив, рада была твоя сестра.
Баламутное и истеричное  жало-
с целью  «спасенья» - в тебя не вонзала,
хоть и, наверно, хитрила, как прежде,
мелочность мысли укутав в  одежде
слов  об искусстве, религии, чести…

В твой  день  рождения осень на месте
застыла своём, незаметна  ничуть.
С моря волна скалам берега в грудь
била не сильно, а будто лаская.
Что ж ты смиренная в жизни такая?!
Вместо того чтобы рваться из плена,
не поняла то, что разыграна  сцена
вплоть до падения с криком у двери?!

Известно давно, что  кусачие в  вере
прячутся  часто, за именем  Бога.
Но если Бог есть, то, возможно, он строго
подобное судит, разя в перспективе.
В твой день рождения чувство в порыве
билось тревожном и сложном.
Если бы рядом стало возможным
быть вдруг с тобой, километры стирая,
я бы обратно средь сена  сарая
ждал наших первых встреч возвращения,
где хорошо всё…и в твой день рождения.
27 сентября 2004 г., Одесса

Х   Х   Х

В  октябре на южном берегу  Крыма
ещё тепло, и  даже  прохлада
полностью не теряет зной лета.
Но в горах заметно уже нелюдимо;
и виноград, оставшийся среди сада,
лопается от зрелости и света,

распыляя  хмельной  запах
до  крыльца дома, до гаража,
где заполнили воздух  осы.
Молодая овчарка, пытаясь в лапах
удержать бегущего по огороду ежа,
скулит и лает; взглядом вопросы

задаёт хозяину и, не добившись толка,
опять бросается на колючий комок,
стараясь его ухватить  пастью.
В комнате  книжная   полка
покрыта пылью. Так и  цветок

увял  и поник;  и  не просит воды,
какую пускают по трубам лишь днём
на часов то ли шесть, то ли восемь.
Да зайцев у яблонь мелькают следы;
да глиной затянутый  водоём
согласен принять и приветствовать осень.
5 октября 2004 г.

Снова  солнечный  день

Снова  солнечный день. По тропе
вновь приятно пройтись одиноким
то камней меж, то склоном пологим,
продолжая быть верным  себе
на отрезке  пути, что  в  остатке,
что  лежит в обветшалой  палатке,
что туманится, пенится  в  море,
но исчерпает  силы  все  вскоре.

Снова солнечный  день. А вчера
дождик  капал на плечи и шею,
и вода  заполняла траншею,
и на дубе тщедушном  кора
ощетинилась, как  борода
у монаха, который  года
жизни вычеркнул, быстро жирея,
и живёт - чтобы сдохнуть скорее.

Снова солнечный день.  Впереди
никого, ничего.  И  не  надо.
Виноград - вкусом кислый - средь сада.
И такая  вдруг горечь в  груди,
словно кто-то, уставясь в рассвет,
тебе  плюнул  устало на след.
Руку поднял ты резко. И что же?
Нет отваги  ударить по роже.
25 октября 2004г.

В Крыму  ноябрь
Николаю Шарапову

  1.В  Крыму  ноябрь - как август возле Пскова.
  В бриджах иду.   И  пегая  корова
  там, где люцерны  был   покос,
траву жуёт; и  молодой  наш   пёс,
протиснувшись в ворота с лаем споро,
бежит к соседскому  забору
и, разогнав и псов других и скуку
вокруг, вдруг с серой шерстью суку
грабастает, инстинктам под искусы,
при  этом  успевая  на  укусы,
чем прежде, отвечать   смелей
им обойдённых нагло кобелей,
какие комплименты  без  удачи
той суке всё  твердили  по-собачьи.

2.В Крыму  ноябрь - как в декабре у Тренто.
К тому ж  избранье   президента
Украины по прессе  растянуло клич.
На «-ин», на «-ко», на «-ма» фамилии. На «-ич»
лингвистика готовит окончанье слово власти,
к славянства  на  востоке  тяготея  части
в расчерченной, разъединённой грубо массе,
которая в одном когда-то  классе
грамматику  от  Пушкина  к Шевченко
вела, ни  путь  не  путая, но  мысли.
И жёлтые дубки на проволке повисли,
будто ещё в  ночной  прохлады лапах,
в воздух вплетая грустный лёгкий запах.

3.В Крыму  ноябрь - как и  июль в Тюмени.
Камни  холма  похожи на ступени.
По ним - в подъём, кроссовки протирая,
чтобы с вершины  иль  Бахчисарая
увидеть трубы, или  Севастополь.
Внизу  кизил рассыпался, и  тополь
вознёсся вверх, и  у  дороги - ели.
Две чайки с криком   пролетели;
и в поле заяц  растопырил  уши.
В Америке повторно президентство Буша
то подтверждает, что  перестановки
всё ж   суету  на каждой  остановке
порою создают и ритм сбивают  плавный.
Из этого исходит в Беларуси батька главный.

4. В Крыму ноябрь - как и октябрь  у Бреста.
Листва с деревьев   без  протеста
летит, когда  ветра  в забеге.
Но   только лишь  земля  о снеге
никак  не  может вспомнить прочно,
предпочитая  вновь  заочно
зиму  пройти, верна  природе   юга.
Но женщина  моя - жена, подруга -
носки  и кофту  вяжет мне из шерсти.
И ветви слив ограды вдоль, как жерди,
висят,  указывая  на  Кавказ.
И сорок гривен, что уплачены за газ,
в пустом кармане через час неповторимы,
хоть мчись молитвой до Савватия - Зосимы.

5. В Крыму  ноябрь - как должен быть в Крыму.
Глядится  рано  день  во  тьму,
какая  наступает  сразу за закатом
жёлтого солнца за холмом  покатым,
где между камешков укрылись виновато
коричневыми  шляпками  опята;
где разлеглось пространство, к вечеру хирея,
где дуб листвой, как одеяние  архиерея,
блестит. И  ивы, как  в гареме
наложницы, стоят, растягивая  время.
А то несётся по асфальту  и по пыли,
машины все  и все  автомобили
крутые самые  вдали оставив  вскоре,
как катер  быстрый - парусник на море.
15 ноября  2004 г.

Х  Х  Х

Бурлит Украина. И рвётся  на страсти,
на  запад, восток, на южные  части,

на синий и на  оранжевый  цвет,
на запорошенный  временем след,

на голос  столицы, вращенье  народа
к толпе, где  обычно гуляет свобода

в дождливом, туманном. задиристом, диком,
не правом (пусть скользким) решая, а криком

всей выбор  страны  под цели момента,
тараном  пустив  молодёжь… Президента,

вроде, избрали… без  доступа к власти.
Бурлит Украина. И греются  страсти

от песни эстрадной  до гимнов и арий.
Уже закордонный на площадь сценарий

Выходит - как крайний, наверное, случай.
Бывает порою, что солнце за  тучей-

вдруг  блеском на  землю и небо.
Не в этом  светло. И зрелищ без хлеба,

работы, тепла, порядка, закона
порыв  гниловат - ни будь кто у трона,

какие на кон не выбрасывай масти.
Бурлит  Украина. И рвётся на страсти.
28 ноября 2004г., Севастополь

У  истоков   веры
(из поэмы)

По  кровле  золотящейся  дворца,
по плитам  мраморным  и  львам
из  камня   по  бокам  фасада
с утра  дубасит и дубасит дождь.

Добрейший  император, не проливший
 ни капли  крови (римской, иноземной),
 почувствовав  дыханье  смерти,
 спокойно  приводит все свои дела
 в порядок, и  отдаёт приказ  перенести
 статую  Фортуны  в  те  покои,
 что  занимает его  приёмный  сын.
 И потом, присев   на  кресло,
 как бы  засыпает… Смерть никому
 не оставляет шанса с нею разминуться.

…В  мелкой  христианской  секте
на  южной  окраине   Рима
стройная  высокая женщина крестит
младенца, окуная его  в таз с водой.
Когда она, ласково  улыбаясь,
передаёт  младенца  матери,
то угловатый бородатый мужчина,
подойдя к ней, говорит  тихо:
«Елена, епископ возбранил женщинам
 всякое участие  в  совершении
 церковных  обрядов и священнодействий…»

«Я не собираюсь слушать епископа!»-
гордо  отвечает  та. И взявши
мужчину  за руку, тревожно глядит в окно.

Лишь утреннее  солнце алым  цветом
начинает окрашивать крыши построек,
смуглолицый иудей-христианин,
презрительно  плюясь, проходит у храма
останавливаясь  у статуи  Юпитера.

Высокомерно посмеиваясь и указуя на божество
кривой финиковой палкой, он крикливо
взывает к находящимся и снующим вокруг,
вопрошая: «это  Бог?!  Это ваш  Бог?!»
И, размахнувшись, раз за разом опускает палку
на статую  Юпитера, язвительно приговаривая:
«Что же он не мстит за себя? Что же не мстит?!.»

Толпа постепенно  увеличивается, Хватает
богохульника и, наскоро соорудив  крест,
распинает на нём христианина: «А как твой Бог?!»

Проповедуемый христианами распятый пророк
тоже не мстит за себя и своего исповедника
кровь  которого давно запеклась на песке,
но лицо при этом светится  блаженством.

«Спасибо тебе. - выводят его губы. - ты удостоил
меня умирать, как  умер и ты, Иисус!...
Твоя религия совершенна, ибо от неё  пить
будут и иудеи, и римляне, и эллины,
и образованные, и варвары, и рабы, и все…
Она подойдёт для любого  сердца
и прояснит любой  ум. Спасибо!..»

Глаза христианина закрываются. Он впадает
в предсмертное оцепенение. Все  расходятся:
кто со страхом, кто с уважением, кто с ненавистью.

Акростих
Карповой  Надежде

Цветок  рисуя  на шкатулке,
В весну сплетаешь краски, но
 Её увидеть в переулке
 Ты не  смогла, взглянув в окно.
 Одной зиме лишь как знакомо,
Каштан застыл и возле  дома

Рассыпал  ветер мелкий снег.
И ты сидишь, забыв про всех
Сейчас, в плену  иных  красот,
У двух зеркал, в сторону  от
Янтарных бус (что на стене

Немного  в левой  стороне).
А рядом, на простой дорожке,

Шалят и бегают две кошки,
Каким так нравится в ночи
Акафист, лёжа на печи,
Тянуть-мурлыкать тихо свой.
Угрюмо движет день на сбой.
Ложится тень; и свет распятый
Кружится в год две тыщи пятый
Еле заметной  чередой…
14 декабря 2004 г.

Эпитафия распавшейся империи и её  эпохе

Мальчик - шестиклассник, приехавший в  гости
к родителям  матери, задумчиво смотрит
на потрёпанную, занимающую половину стены
старую карту, где  ярким  синим  цветом
очерчена граница некогда закрытой, мощной,
тоталитарной (кроме  насущных  прав
и  свобод  человека) и даже  благородной
империи: ибо  малые нации жили в ней
часто  лучше, - а порой и за счёт - основной.

(Империя распалась, покусанная и разворованная
  этноэкономическими кланами. И каждая её часть,
  непроизвольно ощущая давление былого величия-
  или ревниво пытаясь  в себя  его вместить, -
  то по ниточкам собирает разорванное  единство,
  то крикливо обретает давно обретённый суверенитет,
  а то и   оперившимися  по-новому  журавлями
  стремится  взлететь в совсем  чужие  небеса,
  хоть там их особо никто не ждёт, но не прочь
  накинуть сети на крылья и направление полёта).

Затем, повернувшись к деду, лежащему на кровати
с газетой в руках и сигаретой во рту, указывает
на большие красные буквы «СССР», раскинутые
по огромной территории, и уважительно спрашивает:
«Деда – а - деда, и ты тоже там раньше  жил?!»
«Жил…»--отвлекаясь от чтения и уставясь в окно,
за каким проморосивший полчаса назад снежок
снова  растаял, устало  отвечает  тот.

И в голосе   его  проступает  тоскливая  нота
о молодом личном и той нереализовавшейся эпохи,
которая  многими вышедшими из неё могиканами
не только по возрастающей вспоминается с ностальгией,
но и по-прежнему является разносторонним эталоном
для всё ещё скользящего  по негативам  настоящего,
эпохи, куда  возврата  нет, да и не хотелось бы,
наверное, пусть иногда бываешь непривилегированно горд
от того, что довелось быть к ней случайно причастным.
30-31 декабря 2004 г.

Вечером
Карповой Надежде

Вечером по дороге
мягкий кружит  смех.
Время  иные  сроки
мерит, и чисел бег
груб  до мгновений,
стирающих  след,
когда изменений
ждать правды нет,

пока ищет  встряски
полей  борозда.
Все  притчи и сказки -
от  Будды, Христа
началом, хоть те
их брали на грудь.
На  доброте
в политике  путь

до первых эстрад,
вторых  непогод.
Идущих  назад
не любит народ,
пускай не застыла
в луже  вода,
пускай и уныло
мнут  провода

звёздный  огонь
к бездне небес.
Пустая ладонь,
без  гривней и без
их запаха даже
не греет  души.
На символов саже
из ветхой глуши

высохший  Каин
груз  вечных мер
среди развалин
эсэсэсэр
тащит в страницы
пирующих книг.
С размытой границы
поэзии  сдвиг

в гармонии грани
и строк  оборот,
какие о  бане,
где мы старый год
страстно и жарко
вывели в ночь,
запомнили  ярко,
чтоб рифмы толочь

дальше от  плена
возгласа: пей!
Революция-смена
с властью идей,
бродящих, где туча
темнее  пятна.
Тем и от путча
отлична она,

будь и в  напасти
он мягкой  зари.
Пространство на части
расчерчено  три
любым  ликованьем
победного  взмаха.
За  обещаньем,
как  черепаха,

в согласие  нот,
в благ наслоенье
обычно ползёт
его исполненье,
если…Но  это
другая  игра.
Грядущего  лета
всё смоет пора.
5 января 2005 г.

Сельский утренний  пейзаж

Подсолнухов  стебли.
Воронов гвалты.
Белые  козы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи  Ялты,
фрукты  Фороса

с  синей  «газели»
парнем в берете
сгружены  мудро.
Птицы летели
в неба  просвете
в новое  утро.

Крутили  педали
велосипедов
мальчики  споро.
Пока не упали,
лужи отведав,
возле  забора.

Сивою  гривой
лошадь чесала
угол  панели.
Жизнью красивой.
рельсы вокзала
где-то звенели.

Шумно  побрёл
злобный старик
за самогоном.
В тучу  орёл
выбросил  крик
с эхом бездонным.

С труб понесло
дым ниже крыш-
как от кадила.
Дружно  село
в сознанье «не спишь»
всё отходило,

словом  колебля
правды-неправды,
ответы—вопросы.
Коньяк  Коктебеля,
овощи Ялты,
фрукты  Фороса…
9 января 2005 г.

Свеча  горела
Карповой Надежде

Свеча горела. Набекрень
лежала крышка на кастрюле.
В окно, скользя по тонкой тюли,
сочился мой рожденья день.
Покрыты белым были крыши,
дорога, сад, и часть  двора,
где серым  было всё  вчера,
месяц  назад. Ботинок  выше
был толщиною снег. Ура!

Свеча  горела.  Зеркала
вбирали  рюмки, ложки, стены,
улыбок, взглядов перемены
двоих, сидевших  у стола.
Подарок твой напомнил мне
и прочность  острую металла.
Ведь ты случайно угадала
потерю малую в войне
скитаний, и вдруг передала-

словно из дали скользких лет-
почти  забытую  вещицу!
Приятно просмотреть страницу,
хранящую  знакомый след.
Свеча горела.  Детства тень
кружила мысли,  «лю-ли, лю-ли…»
от сказок тех, что утонули,
не расцветут, будто сирень
весной, скользя по тонкой тюли
в окно, как мой рожденья день…
1 февраля 2005 г.

Русь-Россия
(из поэмы «Сергей-Сергий»)

…Твой простор отмечен болью.
Спят леса, поля.  Твоя
спит земля. На колокольню
инок  вышел.  Соловья
утром радостное пенье
заглушает звон-трезвон.
Твою силу и терпенье
выражает нынче он,
как не думай, не смотри,
в свет сомнений  нисходя.
И растут монастыри,
как грибы после дождя.
А в деревне пыльной гусь-
в «мерседес» крутой: га! га!
Ты живёшь, ты дышишь, Русь.
Пьёшь, в хмельные берега
самогона и вина
окунаясь без предела.
И с тревогой строгой смело,
как в былые  времена
(в пору летнюю иль снег,
когда  массовый  набег.
разоряющих  племён,-
чтобы сбор на честный бой…),
колокольный скользкий звон,
Русь, Россия, над тобой…

По-разному
(из поэмы «Сергей-Сергий)

…По-разному приходят к вере
(порой пристраиваясь к ней).
Через  потери, на примере
благом, хорошем. Всех огней
её не счесть, как  на  заре
росинок средь цветов и трав…
Кто пишет, что в  монастыре
святая жизнь…если не прав,
то лжив (а нынче  модно
так представлять в строке газет,
за православье  всенародно
зовя на битвы…). Мутен свет
и здесь бывает. Ведь пороки
с собой свои в обитель всяк.
Да и не  лучшие  дороги
часто сюда.  И часто  мрак,
рассеявшись слегка в душе,
опять всему простор привычный…
Но так ничто, как опыт личный
сомнения  на  рубеже
вдруг веру пробудить не может.
Он осознать всегда поможет,
что мы блуждаем, будто дети,
средь непроявленных  дорог.
Что бескорыстие на  свете
с любовью привечае  Бог…

Любовь
(из поэмы «Севастопольская мелодия»)

Любовь-это тайна
из юности  лет.
Немногим  случайно
подаренный свет
на счастье, на  муку,
на силы в года.
Чтоб просто по звуку
  её   иногда
  от вспышек-влечений
  умел отличать,
  когда назначений
  и масок  печать
  приляжет на лица
  морщинами вето.
  Любовь - как граница
  припева, куплета,
  величия,  пира,
  поэзии   зримой.
  Любовь - и полмира
  заменит любимой.
Любовь - и столетья
заполнит любимым,
когда  междометия
времени  дымом
смоет  без квоты,
без права возврата.
Любовь-это что-то,
что было когда-то
или начально
мерит свой  след.
Любовь-это тайна
из юности лет.

Ты вновь  уехала
Надежде

Колючие ветры  свистели;
были  поля   голы -
всё  холодам на покос.
А через две недели
позеленело, и пчёлы
роились в цветках абрикос.

Преобразился резко, незримо
в одежды  влекущие Крым-
для вдохновенья картина.
Тётки твои: Лёля и Фима
с тёплым порывом
тоже к тебе.  А  Арина

проконсультирует, как
разные клубни картошки
мне в огороде садить,-
чтоб после в плодах смак.
Две наши муругие кошки
мяукают часто, но прыть

посильней проявлять стали,
и без пощады  всякой
ловят  мышей и крыс.
Решётки на будки металле
ведут разговор с собакой
тюремными нормами. Из

сада под вечер обрубки
ветвей волочу, аки  тать-
дровишек остаток сберечь.
От этой и пилки, и рубки
мозолей не пересчитать
на каждой ладони. Печь

зато, как и раньше, жару
(по ночи-зимы прослойка)
даёт и в стену, и в окно.
И дым из трубы к  яру
спускается, где только
подснежники прочно давно

синеют. И при ходьбе
эти  простые цветы-
нежным весны по глазам,
как и мысли мои о тебе
с тех дней как уехала ты,
и в зеркале я лишь сам

спереди, сбоку, сзади,
одиночества приняв коллизии,
чувством своим старея
и укрепляясь, не глядя
на беспорядки в Киргизии
и на бомбу атомную в Корее…
8 апреля 2005 г.

Из  сборника  стихов «На перепутье»
В одиночестве ночью

Помню: камешки, пробки,  краба
клешня, и  мошкары  рой
по берегу моря. Из  подворотни
голос  по радио: римский  Папа
Иоанн   Павел-второй
скончался.   Людей  сотни

миллионов  по миру  всему
молились тебе с вечера до рассвета,
чтобы  продлилась его дней сумма.
Что-то тебя  совсем не  пойму:
лавины  прошений таких без ответа
оставить, и вопля такого и шума

даже в самой забитой небесной купели,
в самой  гаснущей звёздной  мгле
не услышать?  Не сбросить  чуда,
поднявши хотя бы на три  недели
заместителя  Твоего  на  Земле?!
Не пойму!   И  высохшая  груда

веры  моей от  этого ещё  короче,
ещё беспросветней  шаги по судьбе,
и в сердце весна, календарь не опережая.
Но женщина - католичка, приехавшая из Сочи,-
по утрам всё равно читает молитвы  Тебе,
став   у  окна, когда  небольшая,

усыпанная  распустившимися почками крона
грецкого  ореха колышется  тёплым  ветром,
и солнце  вываливается  из-за холма  боком.
Да и поближе к Пасхе с терновым венцом корона
наливается  звоном монетным  метр за метром;
и юноша в церкви перед  распятым  Богом,

не смущаясь  вопросами, с  отцом  разом
опускается  на  колени, и в его взгляде
гордости, как  у петушка  на  насесте.
Вера-тот же юноша, который, не моргнув глазом,
умножит  два  на  два,  в  результате
получит… десять, пятнадцать, а то и двести

в зарожденьи своём, когда в человеке благое
колышет и в поле пшеницу, и в небе погоды,
и продукты  на  полках иных  магазина,
пока не  наденет сутану и с бабой  Ягою
не  помчится   крестить   народы
во  имя власти своей, амбиции, как-то сына

божьего; пока забродившие в мыслях речи
я вдруг ночью не вынесу строка за строкой
на бумагу, в  одиночестве  сидя на  стуле.
Пусть мир повсеместно Тебе зажигает свечи,
однако веры  глубокой почти никакой
не осталось, как Ты и предвидел: «Найду ли…»

Не  знаю, из  форточки воздух  проталин
вдыхая от  снега  веков  на орбите,
от шёпота  лёгкого вишен  из сада.
Ты слишком был блаженен и уникален,
и христианство   в  чистом  виде
ушло вместе  с  тобой без  возврата.

Осталась труха.  Твои крестные   муки,
что вечно находят   слёз  отголоски
(особенно у  женщин), набивая прогрессии.
Правда, на них греют озябшие - и разные - руки-
и души, - если тропинки к белой  берёзке
запорошены. Не говоря о тех, кому профессии

Ты  предоставил «ловцов человеков», с доходом
приличным без  пота, и с сытной  пищей
духовной, осиянной безжизненным цветом.
А то что  Ты не  спешишь с приходом,
о каком  обещал   ещё  две тыщи
лет  назад,  так  долго  об  этом


нет времени думать, в  поезда скорые
садясь и смотря  на  мистерии
в окнах, бегущие по вянущим  лаврам.
И не проглянуть возможный вариант истории,
где  бы  величие  духа  Римской  империи
не было  мнимым  апостолом  Павлом

изгнано  на банальной мудрости поворот,
забито в  угол, в троны  для нищих  духом,
низводя жизнь в акафист, кафизму, минею,
в разгул мракобесий и инквизиций, - а наоборот:
и Твоё  христианство в утешенье  старухам
было  б отдано? Не проглянуть, но порою смею

полагать, что человечество  во время это
стало бы и красивым, и достойным, и мудрым,
и решало бы проблемы в ином уровне и весе.
Порою смею… Осталось  два часа до рассвета;
но подобное ни сейчас, ни после  утром
не смогу утверждать. И – Христос Воскресе!
10 апреля 2005 г.

Письмо  женщины
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

        Приезжай, приезжай, приезжай.

          Ты куда-то растаял без вести…
           Я в мечтах расписала, как вместе
            Будем мы  отдыхать. Приезжай.

             Ты законно супруг - не с одной…
Не была я  законной женой…
Хорошо ль это? Ну, приезжай!

                Одиноким кошмарней на свете.
Я хочу, чтоб у нас были дети.
Я хочу, и хочу. Приезжай!

  Как бы ни было что-то убого…
   Я могу ведь и встретить другого…
    Вот заплачешь тогда. Приезжай.

И у нас решено всё  с тобой.
Ты, я знаю, не с лучшей судьбой.
Не подарок совсем. Приезжай.

Мне уж снится колёс перекличка
В огороде поспела  клубничка,
огурцы подросли. Приезжай.

                То дожди, то жара - не  беда.
                Говорю напрямик тебе: да!
Даже это  пишу.  Приезжай.

                Если избран, то значит достоин.
Тайны сыпятся в звон колоколен,
  в волю высшую. Ты приезжай.

                И сомненье исчезнет  само,
уместится в кровать и трюмо,
  в жизнь - возможно. Но ты приезжай.

                Долг семейный исполним, как люди.
                Губ ребёнка  давно  ищут груди.
                Приезжай, приезжай, приезжай!..

Х  Х  Х

Первое   мая.  Синие  кеды -
с белой полоской - ещё  из Китая.
Праздник  Труда и православная Пасха
снова совпали.  И  до  Победы
черешня в саду  молодая
кисти расправит, и как  окраска-

в яркое  красное  досок  забора--
заслоном одним  от  сереющей  пыли
взглядам представит живительный климат.
Пусть и стремительно  скоро,
словно  дельца обнаглевшего,»опустили»
доллар  вокруг, но  и поднимут,

возможно, его в  принамеченной  дате,
как грузы  в порту  на  кране
для готового в рейс  теплохода,
лайнера, крейсера. А в результате
заметно плотнее валюты в кармане
у государства, о части  ж  народа

не скажешь  чего, хотя от
порой  разбегаются  в прибаутки
числа  за  фразами  шустро.
В  стёкла веранды  ветвями роза
упёрлась, пугаясь дождя, что сутки
уже не кончается, новое  утро

собой орошая, как в церкви кулич,
местный  священник, плюсуя к воде,
к какой  прикоснулся: святая…
У козла  за дорогой, с которого стричь
шерсть порешили, на  бороде
волосья  висят, под вечер  блистая

на лампы  свету, подобно  нити,
златящийся в комнате на занавеске,
иль  медной пластинке на стенке киота.
И хочется сказать себе  «извините»,
когда Софию Ротару с  Анной  Веске
перепутаешь  на  журнальном фото,

вдруг сознавая, что  давно  батарея
не  греет, и  муха, оживши, так куплеты
зудит между рам — и слышать  жалость;
что  стал  ты нынче  явно старее,
и силы  слабеют, но  до  Победы
великой немного совсем осталось,

как и тех, кто  видел  её  черты
напрямую, прочувствовал сердцем и телом
салюты до  звёзд  и до  гроба,
чтоб поколенья ещё здесь живой воды
от неё пили — в любом  несмелом
во времена, когда гордиться нечем особо…
1 мая 2005 г., Бахчисарай

Мрачнее  террора
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Тревожно, что гибнет в России народ
прочнее, и  чаще, и из года в  год.

То парень убитый. То женщина в силе;
и ящик, в  котором  её  уносили.
на кладбище.  А  вот  мужчина.
Вот девушка. Но в чём причина

главнейшая? Наша разруха, обиды?
Упала старуха. В земле инвалиды.

На пенсию скудную – ясно - жить сложно.
Но лес, рядом, речка. И очень возможно,

труды  отдавая  садам, огородам.
Что ж ястребом кружится смерть над народом?

И кто-то  отчаянно  власти ругая.
И это  правдиво. Но всё  же  другая

причина  есть, что  помрачнее террора,
с которой в могилы, как раньше от мора,

почти миллионами в лет постоянство:
то наше  российское  вечное пьянство!...

Х  Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Стемнело.  Мы из дому  вышли.
На небе, как  будто  угли,
вдруг звёзды мелькали. У вишни,
у яблонь, у старой  ограды прошли

к пригорку, к тропинке, к оврагу,
к реке, всё  журчащей  внизу,
где филин, присев  на  корягу
(что с  берега  на  весу

застыла  над  серой  водой),
кричал и тревожно, и резко.
Меж туч за холмом молодой
месяц нырял, и будто стамеска,

ветер бегущий  шершавил стволы
тополя, клёна   и  ивы.
В  живых очертаньях 
были пространства вокруг, и красивы.

Хоть было не понять: с крыш ли
иль с листьев порой  до  земли
дождинки срывались, пока у вишни,
у яблонь обратно мы  шли…

Х  Х  Х

У  берега  моря  солнце  лучисто.
В окна  коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
Смерть верующего, как и смерть  атеиста,
измерена ещё одним исполненным приговором,
а если отлична -так  тем  лишь,

что тот, молитвы  напялив  на  рот,
не поняв, не  приняв   протеста,
с поверхности  мыслью  свисает,
думая, что  то, что  ждёт
его там, после - ему  известно,
думает, что  он  знает.

Отлична лишь «думает». Хоть у крыльца,
крестясь и навесивши скорбь, по аллее
младшая движется дочь, твердя о небесном,
своего  покойного  ненавидя  отца,
который стал  перед смертью смелее
и в своём  завещании  честном

старшей дочери более…  А  когда  та
скользит по тропинке к прощальному лету,
в туманную, новую, сложную  весть,
бросается к ней, словно срываясь с креста,
рыдает, чтоб слышали все:»Папы  нету!..»-
готовая  сестру  старшую  заесть

только за то, что  той  досталось
части наследства и  части потерь
весомее несколько  за заботы.
И сестру старшую от этого усталость
и боль пронизывают. Она  в дверь
уходит, скрываясь  в  работы

бесконечные, пока музыка  Листа
не прозвучит в сердце лёгким мажором,
не  поманит: ещё  услышь…
У берега моря солнце лучисто.
В окна коттеджа за прочным забором
лучами ползёт, с кровель свесившись крыш.
3 июня 2005 г., р. Учкуевка

Эклога         (июльского  дня)

На пике у  лета
июльского дня
тропинка одета
в траву, где меня
заметить не проще,
чем рыбу в воде,
какая до  рощи
плыть будет, как те
слова, что погасли
до первых  могил,
когда ещё в ясли
Бог  Землю водил.

У лопуха в чаще
кузнечик  на лук
две нити из пряжи,-
с которой  паук
убрал только муху
к себе в закрома,-
всё тянет, как руку
порой из ярма,
подсобник на стройке
в раствора  мотив,
для знатной попойки
аванс получив.

Ромашка  белее
прямо у ног
башен  шалфея,
глядящих на стог
сена у  серой
ограды  двора,
куда с тёткой
под вечер  вчера
мужик-весь седой-
лез  виновато.
И там с лебедой
и мята примята

до  плена  метлы
верблюжьей полыни.
Заметны календулы
около  дыни
повсюду цветы
в оранжевой брани,
как будто мечты
в январском Майдане,
продрогшие где-то
в пути до  села,
опять среди лета
природа взвела,

словно каламбур;
но сходством     пониже.
Зато топинамбур
вознёсся до крыши
старого  дома
у мелкой  реки,
с какого  солома
на все  сорняки
сыпется, если
ветер  бушуя.
Женщина, в  кресле
сидя, большую

тыкву  несмело
держит, вздыхая:
как вдруг успела
тыква  такая
вырасти  к массе
гири  пудовой?!
И будто бы в кассе,
у груши медовой
по счёту  плоды,
на рынке по гривне.
Любят труды
огороды. Но в гимне

который  оплата
играет как  мерка,
не слышно  салата-
он взвился до верха,
где сливы росток,
укропа  антенна
подобны  на слог
Брамбеуса, Шанена.
Капусты ж успех
в объёме - не  росте,
как  «Хаджи Абрек»-
поэме, где в гости

строка всё до смысла
поток гонит шумный.
Однако  есть числа
взросленью, и юный
там Лермонтов. Только
до  песни прорыва
слова, как настойка,
жгут горло. Крапива-
ногу, когда скорым
шагом меж грядок
спешишь к помидорам,
хоть запах и сладок

у мягоньких чёлок
вершин  кукурузы.
Кружащихся  пчёлок
шальные  укусы
средь крымской жары
бояться не нужно.
И бабочки  три
уселись так дружно
в подсолнуха скат,
вбирая  минутки
и их   результат:
ведь жизни лишь сутки

отмерено  им
до  серого  струпа
По ним лёгкий дым
костра возле дуба
(где мясо на ветке
вялится  просто),
струит до отметки
креста средь погоста,
до сада, где персик
недавно  убрали.
Пастух - как наперсник
былой пасторали -

не видится прямо,
покуда и матом
коров дальше ямы
сгоняет. А рядом,
из чащи бурьяна
мелькает мак дикий.
Сюда б наркомана!
Однако и тихий
порыв, в удалую
бегущий из дали,
весть эту благую
доставит навряд ли
ему. Пусть концерты
трав в этой сини,
в царстве люцерны,-
как  Паганини
по струнам смычок,
задев душу скрипки.
А что на бочок
панцирь улитки
склонён у камней
тарелки дугою, -
с того, что коней
мчит к водопою

топот под нервный
рёв  вертолёта.
Про двадцать первый
век для чего-то
напомнит и эта
стрекоза из металла
на пике у лета,
которое  стало
вдруг для меня
сложнее и проще
июльского дня,
влекущего к роще.
15-16 июля 2005 г.

Море

Море  лижет волной
скользкий причала бетон.
Споры о жизни иной
объединяются в том,
что  вопросов концы
ответам вязать не дано
там, где одни мертвецы
смотрят в любое окно,
где лишь пустые глаза
и без зрачков, и без век;
и тех, кто «против» и «за»,
не различая, снег
метёт, будто веник - полы,
ветер - пушистый сугроб.
И выступ последней скалы
напоминает  гроб.

Море повыше  проблем
житейских и женских ласк.
Если Гитлера - Рем,
то Сталина - Маркс
возвели  на  порог
крайних вселенских интриг.
Но всё ж водоём
не общий совсем у них,
хоть крути - не крути
педали, штурвал, руль,
и на первом пути
каждый вагон от пуль
больше страдает тех,
что разместились вдали,
даже когда смех
прячет картины  Дали.
Море поменьше глаз
видящих этот мир
в профили и анфас,
не пропуская дыр
времени, куда взгляд
лезет, опередив
бегущий опять назад
по рельсам локомотив,
так как в былом есть
то, чего  впереди
нам не дано учесть,
даже на бигуди
нас окружающей тьмы
вдруг накрутив свет.
В прошедшем - все были мы,
в будущем - все мы нет.

Море, чем дважды два
проще, хотя глубин
достигнуть его едва
может и штрих один
и от огромных  сумм,
слагаемых из потерь.
Лишь на поверхности шум
вод пробежавших, как зверь,
сказки  лесной тропой,
вызвать способен вскрик
радости самой тупой,
упёршейся в материк,
из вычитанья - к крестам
слагающей чаще спесь:
ведь жилище не там
наше, а именно здесь.

Море - всегда вдалеке,
и массой своей - одно.
Ему, как ручью, реке,
к тому же, не суждено
бежать, куда и Ока
или, к примеру, Дон.
Но вёрстами их берега,
если с обеих сторон
измерить, сравниться с
сумеют и – может - верх
взять, налепив под Крым
Таллин иль Кенингсберг,
Ригу, Париж, Ростов,
прибавив  ему  вес
до церковных  постов,
до литургий и месс…
28 августа 2005 г., Феодосия

Х  Х  Х

Ветвями  ореха  скрыт
солнца закат у края
села, где оно, измеряя
себя от коров до корыт,
как первую жизнь-вторая,
не заплачет навзрыд

о том, что бита  карта,
уступившая  путь
по небесам  звёздам,
луне. Ведь завтра
лучами всё  захлестнуть
сумеет и здесь, и там,

откуда слышны ружей
выбухи в  уток,
порхающих над холмом.
Шаги по окраине сушей
длиннее собачьих будок
и ульев, но в другом

уже огороде, где свая
и где владений забор
трудно измерить аршином.
Так и в отношении рая:
любое движенье и гор
длиннее; и их вершинам-

даже и Джомолунгме-
до него не достать,
как   альпинисту
до пика рекордов. И в сумме.
нули не дадут  пять
древних  столиц, что туристу,

впрочем, извилин
не увеличит в мозгу,
когда он проедет мимо
сосны, на какой филин
сидит и свистит  тоску
на храмы Иерусалима…
20 сентября 2005 г.

Х   Х   Х

Тёмный угол вдоль  света - медведь,
что склонился у ржавых сеток,
перед спячкой смакуя  усталость.
В обнимку с Бахусом умереть,
громко  хлопнув  напоследок,
старику одинокому не удалось,

как  хотел он, когда  года
стали ноги сводить к кровати,
с каждым днём  сокращая  шаг.
О смерти его телефонные провода
сообщают тем, кто всегда  сзади
от него находился, как  шах

вечной  жизни, спешащей до мата
на доске, где найти  короля
нелегко средь плодящихся пешек
даже сокола взгляду, хоть и лопата
яму мерит погоста  для
летавших, для ездивших, пеших

одинаково, равенство  с раем
предлагая и аду, в  тупик
загоняя к ним рельсы и тропы.
Если мы  что-то предполагаем,
то надо разорвать  свой крик
надвое, половину  его  чтобы

оставить  медведю, что в берлогу
лезет по полчищу  снега,
залепившего мир  белизной.
Тогда, в рёв превратившись, к богу
понесётся  он, будто  смеха
пробуждение в память  весной…
23 ноября 2005 г.

Х  Х  Х

Зима пришла, косясь на календарь…
Хоть снега нет и, может быть, не будет,
когда дворняжкой лающей  январь
по лужам пробежит дождливых буден
к распахнутой, как пасть кита, калитке,
к столбу бетонному, откуда на сарай
протянуты верёвка, проволка и нитки,
и возглас слышался недавно: «Отворяй!»

Зима пришла.  А тень былых задач
опять собой стремится в  море,
когда блестящей краской на заборе
прошедший маляр вывел вдруг: «Выбач,
Данилыч!..» Впрочем,  и сама
природа не выносит постоянство долго.
И только ёлки каждая  иголка
всё  так же  зелена.  Зима.

Пришла  зима. Уже десятый день
она владеет  временем, какое
напрочь забыло про  сирень,
но ветра  жёсткого рукою
порою гладит жёлтые дубки
у окон дома, что прикрыты плёнкой.
И девочки шажки всегда робки,
как колыхание листвы берёзы тонкой.

Пришла зима. Но птицы  улетать
куда теплее не спешат из  Крыма,
хоть с нефтью, газом и опять
проблема полностью неразрешима,
и каждый кубометр их на учёт
поставлен, как и уголовники когда-то.
Конечно, путь  Украины за счёт
России - не уместен - в НАТО…   

Зима пришла.
10 декабря 2005 г.

Х  Х  Х

Февраль в дом  приводит калек,
ещё хватающих  из  сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
И сгорбленный  старый  зэк,
говорит, плюясь: «Дожились! Даже
додумались  посвятить петуху

целый минувший год?!» На  баке
нарисован череп, привязанный к сваям
или к обрубленным   липам.
В   году  наступившем – собаки -
возможно  проснуться  под лаем,
бегущим  за  птичьим  гриппом

по тонким штрихам    мук
художника, рисующего  пророка
среди  неприглядных утех.
Обобрав  тётю  на десять штук
«зелёных», племянница  строго
смотрит на мать, которую смех

разбирает, победой  рыгая
в воздух, доставивший ложным фразам
простор, ковыляющий к магазину.
И она повторяет: «Моя дорогая…» - сестре, -
при этом  левым  глазом
заговорщически помигивая сыну.

Февраль всё стремится  попасть
в лютый символ, бросая к берегу
хлиплый снег - морю на пробу.
И новая  украинская власть
старается  через  Америку
побыстрее попасть в Европу,

где места уж давно  забиты
прибалтами, заругавшими вслух
Россию, хоть  та и не виновата
в том, что похожи ваххабиты
на протестантов: каждый - пастух,
и каждый в ответе за стадо…

С чем недавно столкнулся Париж,
когда была выставлена на весы
чистота этнического водопоя.
Смотреть телевизор, смакуя кишмиш,
слушая сердце - каждой жизни часы,-
ещё  не  дающее сбоя;

и думать ошибочно, что твой  век
бесконечен, и в дней  пропаже
есть узелки, подковавшие и блоху,
покуда февраль в дом приводит калек,
ещё  хватающих  из сажи
смещённой эпохи рассыпанную труху.
18 февраля 2006 г., Севастополь

У  воды

В низине  подснежник
застыл  над  водой
на камня  холодной гриве.
Отъявленный  грешник-
есть буйный  святой
в  иной  перспективе,

евангельской. Но ненадолго,
пока не проступит тьма
на пасхальном яйце.
Так нередко наколка
с печатью кривой: тюрьма
и в голосе, и  в лице

проступает, когда элеваторы
без всякого  риска
мелют зерно в план.
Благие римские императоры
не подпускали близко
к себе  христиан;

а при Нероне, Коммоде
те были  вхожи
в дом Цезаря и в сенат.
Карты в колоде
тем  не похожи,
что, хоть и расклад

каждой имеет  норки
свои, от земли до крыши
фантазии часто для,
но масти одной шестёрки
не окажутся выше
дамы, туза, короля 

и в траве, где до нирваны
безмятежна  сухая тоска
у быстрой  воды.
Кусты, словно  павианы,
воле покорные  вожака
идущие  грабить сады,

колышутся, веткой по гравию
шоркая, будто калым
жениху за невесту встарь.
«Потерять  Бессарабию
лучше, чем Крым!..»-
когда-то решительно царь

вывел, за тополем тонким
драгоценный  овал
проглянув к перспективе
той, где  Потёмкин
на веки  веков основал
Севастополь. И в сливе,

склонённой с оврага
к сливам средь огорода,
к их защищённому царству,
заметна тайная тяга
неуютной  свободы
к  ухоженному  рабству,

к которому очень прочим
утром, расправив  плечи
и пробужденьем  сопя
в скрипы колен. Впрочем,
других обмануть легче,
чем самому   себя.

Речка  немного
расплылась, и впадина
тоже в воды доле.
Бог не судит строго:
и зерно, что украдено,
пшеницей заполнит поле

под осень, пока жнивьё
не сменит  напрочь
там золотой  напев.
В жизни всему своё:
волку - чёрная ночь,
барану - закрытый хлев,

пропаже - хороший сыщик,
свету - в прикрытие тьму,
армии - просто солдат.
Но богатый средь нищих
виновен уже потому,
что  он  богат,

пусть и совсем не один
дорогу до банка
колёсами мнёт не спеша.
Вздыхает старый грузин:
«Грузыя - содэржанка
Тэпэр всё прочнэе ШША…»-

которые власти  размер
втянули на те  минуты,
где и отпор  завис.
А  Россия - как Гулливер-
проснулась, и лилипуты
со спины её сыпятся вниз.
1-2 марта, Севастополь

Накануне
Карповой  Надежде

Падало медленно  зеркало,
отражением мира сверкая,
в землю его наклоня.
Вечером быстро коверкало
дорогу, деревья возле сарая,
все  очертания   дня.

Чуть-чуть над горой влево
солнце с вершины  вниз
скатилось к садам абрикос.
Шелестя на ветру, какавелла
смягчала каждый каприз
запахом  кофе  в нос.

Маячил в глаза вид причала
с картины - ещё  под зимою,
под белый и снежный наплыв.
Рисуя  цветы, ты молчала,
о том что завтра Восьмое
марта, совсем  позабыв,

казалось, хоть  жаром
пыхала печь, пламя держа
и съедая дрова на нет.
Доставшаяся когда-то даром
огромная  шкура  моржа
спустя и десять лет

лежит на полу, тепля стопы,
когда ты, поднимаясь с дивана,
на неё ставишь ноги с утра,
ощущая средь Крыма Европы
дорогие меха  Магадана,
не подумав об этом. Наверно, пора,

пока не разморило  сном,
пока  чувства  порыв  ярок
и хорёк не мелькает в судьбе,
с наступающим женским днём
поздравить тебя, и подарок
небольшой свой вручить тебе…
7 марта 2006 г.

Х  Х  Х

На гранях левых стакана
оставил  вялые  метки
выпитый  утром йогурт.
«Садовники из-за океана
цветных революций метки
Беларуси привить не смогут…»-

пишет знакомый из Минска,
письма заковыристый вздох
выставив гордо до ставен.
Кстати сказать, и близко
не допускает библейский Бог,
что человек человеку равен.

И свалены в угол  гумна
коммунизма  былые  покосы,
прокисают двадцатое лето.
И хоть апостол  Фома
всё задаёт  вопросы,
но не слыхать ответа

на них, когда и «Омон»
врывается в двери усталость
для физкультурной разминки
иль на авось…Но связь времён,
что грубо прервалась,
сшить на пишущей  машинке

не получится, если и корректор
нитку сквозь слово одно
протянет к величию древнего Рима,
Греции, Индии,и если Нестор -
Шуфрич, а не  Махно -
на первое  кресло  Крыма

завтра усадит  «Не так!»,
или его  наденет
на мелкие  рыбные снасти.
Всё чаще самолюбия знак
в людях - от количества денег
в кармане  и силы  власти

зависит, пока  акулы умело,
в пасти  запрятав  улов,
плывут к затаённому бригу,
где  задыхающийся Кампанелла
над  бездной  веков
прикрывает свою  книгу…
10 марта 2006 г.

Х  Х  Х
(из поэмы «Весеннее  озорство»)

Поезд  мчится по туману
дня и всех его  обид.
Денег: «стукну по карману -
не слыхать и не звенит».
А ещё  недавно – в лица
взгляд - стабильности предел.
Но от этой  проводницы
ветер в окнах  забалдел,
засвистел, и свиста клич-
на берёзку прямо в поле,
схожей  стройностью.
С того  ли,
что  фамилия  на «ич»
у неё, когда кричали
буквы в проблесках светла?
иль  с  того, что чашки чая
она  так  легко внесла,
нежным, добрым полыхая,
песни сдерживая  прыть?
Кто, откуда вдруг  такая?-
я и не успел  спросить,
как она вся  на страницу
стихотворных пала дел.
Ох, от этой проводницы
ветер в поле забалдел!

Х  Х  Х
Из поэмы «Весеннее озорство»
Вдруг пять чувств - как бы семеро.
Их в игольное  ушко  тяну.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою   волну.
Ты  приплыла совсем не планово,
не  оставив у берега  знак.
Но как радостно вся  заплавала,
зарезвилась свободно  как!
Плавники как свои раскинула!
Позабыла  себя и дела.
Только это ни солнце не видело,
ни камыш у  песка, ни луна.
Глубину ощущений  измерила.
Причастилась воде, как  вину.
Ты приплыла опять, рыбка с севера,
и легла на мою  волну…

Любовь
из поэмы «Весеннее озорство»
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес  благодать.
И в царство  её  и  случайно
не надо  других допускать.

Любовь-вся мечты, вся секреты,
вся творчество духа и тел.
Весна её, осень  и  лето
в один  уместятся  предел,

в котором и зной, и морозы
под нежностью все-век дыши.
Её и тюльпаны и розы,
стихи, умиления  слёзы
средь музыки каждой души.

В игре осторожной хмельного напева,
в театре туманов, где звёздная роль,
любимая только - всегда королева,
и только любимый - бессменно король.

Пусть время качается в вечность печально,
пусть ночь застилает дневное опять.
Любовь-это мудрая светлая тайна
двоих лишь, небес благодать

Х   Х   Х
из  поэмы  «Весеннее озорство»
Все огни над весенней  дорогой
упираются в чьи-то дела.
В  этот  вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Говорила, что жизнь непонятна,
но есть Бог, и душа с тоской
его ищет… Вернулась обратно,
когда я начал нежно рукой

твои волосы трогать, и плечи,
и смотреть поупорней в глаза.
Где-то в храме горели свечи;
кто-то верил  ещё в чудеса,

и библейскою линией  строгой
мерил  слово  и купола.
В этот вечер ты недотрогой,
будто девочка в детстве, была.

Х   Х  Х
из поэмы «Петербургу триста лет»

Петербургу  триста лет.
Торжества  вокруг
От трамвая  лязг и стук.
Люди - к следу след.
Под дождями крест.
Холодно с утра.
Но из разных мест
в городе  Петра
гости. Шум и смех,
фразы и слова.
Волны. Ветра бег.
Берег. И  Нева.
Голуби. Косые
двери гаража.
Президент России.
Франции, и США.
Из земель иных
песни и артисты.
Флаги, ноты, стих,
корабли, туристы.
Встречи у метро,
у кинотеатра.
Девушки.Ядро
возле пушки.Карта,
на которой  все
улицы района.
Блеск по полосе
вечера. И звоны
трёх колоколов
на церковной башне.
Тишина дворов.
У подъезда - шашни
пьяные подруг
с парнем, что как дед.
Петербургу триста лет.
Торжества вокруг.

Пасха в Лавре
из поэмы «Весеннее озорство»

Фонари. Фонари. Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ночь светла. Небо будто сирень.
Пасха майская, на пятый день.
То в апреле, то в марте она,
когда мир не согрела весна.
А теперь все в цветеньи сады,
и трава - хоть коси - у воды.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Дружелюбные взгляды и лица.
В эту ночь позабыты границы:
говор прусский, литовская речь…
Это время подольше б сберечь;
и продолжить его  навсегда
в континенты, во все города.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
На смешное  всего поворот:
Когда  Лавру уже  «крестный ход»
обошёл, подводя все мечты
к Воскресенью, ворота менты
призакрыли, представ, как столбы,-
без народа остались  попы.

Фонари. Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
И проходит, галдя, молодёжь.
Просто так ей уже невтерпёж.
В монастырские стены  окурки
побросали. Идут в закоулки,
чтоб веселье принять от вина.
Пасха. Май. Потеплела весна.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Средь бродяг, попрошаек, больных
видны  бычие шеи  крутых.
Им мобильники в уши звонят;
и скрипят голоса их не в лад,
обнимая  и гладя  подруг,-
смеха, хохота, фраз перестук.

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди  ходят вокруг до зари.
Дамы платья такие надели,
что иные - как  фотомодели.
Рост, фигурки, и стройные ножки
запорошили взглядам дорожки
в рай  и ад - при своём  интересе.
Воскресает Христос? Иль Воскресе?

Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Если даже  Христос не воскрес,
сказка  светлая—тоже прогресс
для сознания, впавшего в муть.
И со всеми держу я свой путь,
улыбаясь то ль рядом кресту,
то ли там у дорожки кусту.


Фонари.  Фонари.  Фонари.
Люди ходят вокруг до зари.
Ветерок не смутит эту тишь.
Разговеться осталось мне лишь;
и пасхальное скушать яйцо-
обручальное с Пасхой кольцо;
и ,не ведая скользких чудес,
отдыхать пойти в поле иль лес.

Х   Х   Х
Из поэмы «Весеннее озорство»

У ледящего  рыбой  массива,
как-то к морю мечтой  уходя,
эта  женщина была  красива,
словно капелька после дождя
на листке, что взволнован похожим
на него, озорным ветерком.
Взгляд, оставленный просто прохожим;
пара  фраз, обе где ни о ком;
вспышка и затуханье порыва;
вздох  сомнения, миг  погодя,-
но всё ж женщина была красива,
словно капелька после  дождя…

Х  Х  Х
из поэмы «Весеннее озорство»
Вновь  по сердцу одно  неспокойное.
Вновь мечты - на свои корабли.
Ты проходишь - высокая, стройная,-
поманив и исчезнув  вдали.

Ты мелькаешь, словесным ласкам
разрешая вдруг проглянуть.
Говоришь мне: каким  вязким
и не ровным порою  путь

у меня был…Но, мол, с ношей
каждый разной в своей судьбе.
Приголубь же меня, хорошая;
пригласи раствориться в тебе!

Что грешно - в том потом раскаемся,
иль повесим на  вечного знак.
Больно будет, если расстанемся,
как-то встретившись, просто так,

пробежав с монастырской  коровой
меж  полей и июньских  трав,
ни любви и ни жизни новой
даже памяти скользкой не дав,

лишь иллюзий  порывы  вольные
расплескавши  по рабской мели…
Ты проходишь - высокая, стройная, -
поманив и исчезнув  вдали.

Журавли
из поэмы «Весеннее озорство»

Лоскуток  белый  тумана
лёг на холм с алым закатов.
Я там  иду  по  Дагестану,
где недавно  жил  Гамзатов.
Жил, писал, творил - и нету…
Только слышится  вдали,
как летят, летят к поэту-
и курлычут - журавли,
сквозь осенний вид усталый
повторяя песни весть,
что давно в клину их малый
промежуток ему  есть…

Воронеж
из поэмы «Весеннее озорство»

Так просто город  не догонишь,
минуя  степи и курганы,
где виснут осенью  туманы,
в кольцо из призраков  Воронеж
прибрав и подтолкнув к крестам,
к тоске весёлой перезвонов
и к тем означенным  местам,
где жили  Бунин и Платонов,
и жил заездом Мандельштам.
Где  даты  прошлого важны
тому, что прошлое  слизало;
где вечерами так дружны
таксисты, жулики вокзала.
Где лезть не надо на рожон
и пауку в оконной  раме.
И где царь Пётр изображён
в Воскресном православном храме(?!)
Где знатоки  литератур
  из дальних  стран ищут нахально
  их возмутивший  «Чевенгур»,-
какого не было  реально…

В Вёшенской
из поэмы «Весеннее озорство»

Серебрит на ветру   тополя.
Дон  бежит, как слова по странице
за автобусом - к вечной станице,
где дороги, деревья, поля
по писателя  личному  плану,
по таланту высокой цены
не только в историю нашей державы,
но и в мировую - вознесены.
И хоть времени поезд скорый
почти всё разметал по стране,
но покажется: будто Григорий
пролетел, промелькнул на коне
возле хат, исчезая  за яр,
где подсолнух, солнцем налитый,
где – возможно - ещё дед Щукарь
для пришедших в колхоз знаменитый
свой готовит обед, тихо в рот самогон
заливая  по  стопочкам  малым.
Где  Давыдов… Разгульнов  Семён
ночь из ночи за «Капиталом»
всё  корпит, левый  ус  шевеля
на дозор, в революций  границы…
Дон бежит, как слова по странице,
за автобусом - к вечной станице.

Вернисаж в Севастополе
из поэмы  «Весеннее озорство»

Моря  разбег  вдоль Крыма
Пристань. И парк.  И пляж.
Надежда, Светлана, Марина,
две  Лены, и Валентина-
вот почти весь вернисаж

в сквере напротив театра,
где солнечный тихий уют,
где разных художников кадры,
в торговли укутавшись мантры,
курортникам  продают

под вольных раскладов весами,
на выборных  цен карнавале
всё   то,  что часами-днями
они в мастерских  сами
лепили  и  рисовали:

картины, цветочки, вазы,
шкатулки с  искусной  резьбой.
Пусть в радость кому-то для глаза
средь стен, у серванта, паласа,
у тени, что  утром на сбой

скользит вдруг порой из тумана,
теряясь  в лазурной  дали.
В изображеньях и скал, и фонтана
то слышится  вздох  Левитана,
улыбка  Перова, и возглас Дали…

Медсестра  Оксана
из поэмы «Весеннее озорство»

Не Рим, не  Париж, не  Лозанна.
Не с близкой не с дальней игрой.
Простая девушка  Оксана
работает медсестрой
в чаду  и возне  больницы
в одной и  российских глубин.
Во взгляды  вплетаются лица,
и краски—в наброски картин,
и реки с озёрами—в карты,
стихи—в чувств высоких черты.
Пусть и не много в ней  красоты
крикливой, напиханной в 
журналов, витрин и кино,
с разгулом всех звёздных огней,
но прочно  присутствует в ней
нежнейшее  что-то  одно,
сияя   сквозь те  запятые
на спрятанной той   полосе,
где  женщины—или в святые,
иль в сказки народные  все
вселились  в кружении  гула
под творческой мысли парад.
И будто гоголевский  Вакула,
ей  твердит молодой медбрат
о пылкой  любви постоянно,
под  вздох охмелевшей души:
«Не веришь?! Люблю! Оксана?!
Всё сделаю - только  скажи!..»
И пальцы в кулак  коброй
сжимаются  буйностью  сил.
Скажи она - молодец  добрый
кого-то бы вмиг  порешил:
ведь в голосе удаль бездонна,
и градуса  ветер  в висок…

Из  Штатов, как у  Мадонны,
ей  туфельку иль поясок,
в которых на разных эстрадах
она в голливудской  пыльце!..-
но губы Оксаны: «Не  надо!..»
Стыдливый  румянец в лице.
И с этим отказом прочнее
решенье  созрело в  груди.
Кто  знает, случится что с нею
в засыпанном сном впереди?
Быть может, задиристым матом,
хрипящим про юности суть,
пройдётся она по палатам
в грядущем своём как-нибудь.
И в горечь мечты - сигарету
вонзит, проглотив  её  дым, -
за радость, которой нету,
за счастье, которое  грим
на слово, где часто простуда
порывом гнетущим  полнея
Кто знает…Но только покуда
ни путы  коварства, ни Гименея
не  вручили  ей пышный букет,
она всегда - только краснея
на  грубое  слово в ответ.
Христианством былым осиянна
и сказочной  далью порой,
девушка  по имени  Оксана
работает  простой  медсестрой.

(поэма – или правильнее бы: повесть в стихах - «Весеннее озорство» громоздка, описательна, выборочно очень литературно неравнозначна; и поэтому всю её публиковать - излишне, а вот некоторые отрывки из неё, как и из повести-романа - в стихах «Астрахань», заключают в себе стихотворную целостность некоего литературного уровня, - вот и привожу те, что и были в сборнике в основном. То же относится и к поэмам –повестям в стихах - «Чёрный дождь», «Петербургу триста лет».
Хотя поэмы «Владик едет к морю», «Смерть и Воскресение», «Севастопольская мелодия», «Сергей-Сергий», повесть в стихах для детей «Арсений рассказывает…» более удачны, на мой взгляд, и сюжетно завершены, но и их представляю целостными поэтическими отрывками, так как готовящийся сборник - стихотворений, а не поэм; и один роман в стихах «Астрахань» займёт столько же страниц, сколько и этот сборник. Так что  всё более крупное - на будущее, если возможность появится. Примечание автора)

На вокзале
из поэмы  «Чёрный  дождь»

…На  этом  вокзале  тепло, и тени
ночных  огней мелькают под взглядом.
На скамейке, подогнув  колени,
сидят, дремлют  совсем  рядом
бомжи, освободившиеся  зэки,
пассажиры, имеющие  билеты.
За камерами хранения, в узком отсеке,-
собака бродяжая, из осени в лето
вбежавшая, худющая - лаять не в силе,
и способная понять навряд,
как мент - дежурный объявил час назад,
чтобы не спали, чтобы хранили
вещи свои, в  снов  ералаш
не впадая в беспечности гриме,
потому что сейчас столько краж,
что никто всерьёз заниматься ими
не будет…И кто-то в углу по фени
разбросал фразы мелким парадом.
На скамейках, подогнув  колени,
сидят, дремлют совсем рядом…

…Не  сказать, что всё в мире  мудро,
но каждая жизнь под своими весами.
Женщина, пришедшая на вокзал под утро
в синяках, с подбитой губой, слезами
обливаясь, рассказывала: «Товар привезла
и, сдав его, выпила без закуски вина бутылку.
Пьяная шла, когда наступила мгла…
Вдруг напали, забрали деньги, по затылку
ударили, и даже не изнасиловали чуть:
но сопротивлялась  отважно…»
По глазам карим плыла минувшая жуть.
Я слушал её, но было особо неважно,
что она говорит, - как  в отупенье
обобщающее сознание моё поместили:
ведь происшедшее с ней не только преступленье,
а норма жизни для некой части населенья России,
что загнана в угол, скользит в притирку
между нищенством и несвободой сначала.
А в ушах  моих тихо звучало:
«Выпила без закуски вина бутылку…»

Ростов  Великий
из поэмы «Чёрный дождь»

Шаг  мой, смыслами не скорый,
не в дорогу и не в путь.
Этот город, сквозь который
можно быстро проглянуть
в глубь  веков, как бы скликая
Русь в былые времена.
Эта  женщина, какая
нынче  вечером  одна
вдруг  развеет все печали
и в пространстве, и в душе.
Где-то  чайки  прокричали;
где-то  озеро  уже
спит, воду свою - без меры -
уложив, укрывши мглой.
Если  тают в сердце веры,
то, наверное,  порой
меж усталостью и между
тем, где крест всего вперёд,
с вечным именем  Надежда
в твоей жизни промелькнёт
та, с какою вы не  схожи
ни судьбой, ни тайной лет.
Тёмной улицей  прохожий
шёл - и загорелся  свет.
Вот и всё.  И  та же снова
жизнь из вспышек  шелухи.
Разве только нежно слово,
как в траву, легло в стихи.

Х   Х   Х
из поэмы «Чёрный дождь»

Весна.  Благовещения клич.
Люди у храма - как букашки.
Кепки, косынки, фуражки.
Службу тянут, чтоб денег остричь
с приходящих побольше монашки.

А бродягам-паломникам  жди
до трёх  дня, покуда  супом
за работу покормят их  скупо.
И сосёт в животе  и груди,
вырывается  брань  тупо.

Их не радует  божий мир,
праздник и колокольные  звоны.
Они крестятся, тычут в иконы
зубы. Не им в трапезной  пир
вскоре устроят в чёрном вороны.

Но одну из них, у которой синь
по глазам расплескалась нелепо,
полюбил Юрий  грубо и слепо,
как лишь любят упавших богинь-
не на землю - в болото-с неба.

И на ферме, прямо  в хлеву,
где коровы - животное чистое, -
она ему  отдавалась неистово
провалившись в сухую траву,
будто в перину  пушистую.

А потом - убежала крестясь;
возвратилась - его окрестила.
И всё в ней было чинно и мило,
словно вмиг промелькнувшую связь
после - сразу же  позабыла.

Но под  вечер, навоз  когда
убирал он, впадая в дрёму,
вдруг пришла, принеся истому.
Оглянувшись, - «Иди сюда,..» -
поманила, упав  в  солому.

Он знал: гибельно  это, но
вот такая вдруг милость бродяге.
И луна, по молочной  фляге
промелькнув, съехала за окно,
не заметив - они наги…

Х  Х   Х
из поэмы  «Чёрный  дождь»

День-ночь  дождь с неба  на тюрьму.
Не лужа уж на дворике, а лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

А в камере все  сутки  напролёт
табачный дым-окошко узкое.
Здоровье  здесь никто не бережёт-
черта потенциально  русская.

Болезни - верная  расплата
за  это—сюда тянут  след.
Российская тюрьма не Сштаты -
одиночных камер почти  нет.

Не  хочешь, но чужие гниль и слог
в твои вплетаются вдруг ноты,
мысли, поступки. Новый  срок
побрёл, побрёл в свои отсчёты;

впечатал  следики свои во тьму,
в свет от огней - туда, где лужина.
Но если ты не в память  никому,
не стоит хоть в отказ идти от ужина.

Монолог  Юрия на могиле бабушки
из поэмы  «Чёрный дождь»

Пушистое — из  снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Бабушка!  Когда ты  умирала, -
наверное, вся в думах обо мне;
и жизни затухающие  нотки
именем   моим гвоздили  слог…
Меня тогда  опутали решётки,
и рядом быть с тобою я не мог.
Не мог с тобой, хорошая, проститься
на все  минуты - времена.
Но только кажется, что голубь -птица
в тот миг у камеры  окна
кружила. Улетала. Возвращалась -
как бы из мира этого спеша.
Быть может, так со мной прощалась
твоя бессмертная душа,
туда стремясь, где солнце карнавала
сияет в вечности  волне?
Моя родная!  Знаю: умирала
ты в думах, в скорби обо мне.
Пушистое - из снега - покрывало
легло на землю, прислонясь к стене.
Я, словно в сне, его беру рукой;
им укрываю – словно в сне - тебя.
Прости!  Прошедшее рекой
так запоздало мчится, теребя
всю  память, сердце, слёзы,
всех огрубевших чувств  кору.
И лишь скользят, качаются  берёзы,
клонясь к тебе прощально на ветру.

Монастырские  туристы
из поэмы «Чёрный дождь»

Вновь  людно. Как раньше, как  вчера.
Будто важное очень здесь  дело.
Иные  молятся, - каким не надоело
это  ещё. Иным - спектакль, игра
подобное;  любой  мотив
церковный  им не по погоде.
Гуляют, ходят  по природе,
паломничество своё  оплатив.
А нагулявшись, в  храм зайдут;
но долго находиться в давке
не могут.  Несколько минут-
уже  во  двор; сидят  на лавке,
глазея  на попа, какому ручки
целуют женщины толпой.
Глазеют с думой  о получке
иль о  бесстыднице какой,
которой  полотно  на брюки
надеть велели - лишь  вошла
на территорию, сбежав от скуки
или любовника. А звоны-звуки
взрывают вдруг  колокола,
неся с собою в поднебесье
общее таинство  сердец.
А после «херувимской  песни»
и нудной  службе все конец.
Поцеловав икон, крестов овал,
спешат туда, где каждый нужен:
к автобусам, машинам и на ужин-
попробовать, что бог  послал…

В электричке
из поэмы «Чёрный дождь»

Он вошёл стремительно, прочно, все  небылицы
не слушая. Присел на сиденье, спросив: свободно ли?
Сидел задумчиво, уверенно, разглядывая лица
пассажиров  вагона, все  расторопно  их
оценивая, прикидывая, соизмеряя в памяти
по картотеке, опыту, подводя под туманное: нету…
Тогда, потеряв интерес  и достав из пакета газету,
начал вылавливать фразы  там, словно сами те,
кто их  писал, были виновны   или в  побеге,
или за ними скрывалось то, что   чревато,
которое, если продолжить, перекопать в когда-то,
могло бы  на годы заставить забыть об  успехе,
оставить в тени  любое  свободное  рвение,
и за смехом тащить  и  вздохи, и  слёзы.
В кармане  его  лежало  удостоверение,
по какому  не только бесплатно  передвижение
в транспорте, а  по какому он каждому здесь вопросы
мог бы задать, смутить, испугать, даже цвет кожи
смутить на лбу, надумав серьёзно  причину
(но это ему не надо. Он простой и хороший.
И зачем трогать обывателя, тощего гражданина,
который  если имеет машину и дома  два,
то надрываясь, себя  прижимая  вдвойне…),-
удостоверение мощного, мрачного  ведомства,
к сожалению, пока очень необходимого в стране.

Ярославль
из поэмы  «Чёрный дождь»

Ещё  солнце  играло в лето;
ещё в речке теплилась  вода.
И по набережной, сев  в кареты,
молодёжные  пары  туда
уносились, где облаком счастье
промелькнуло, одевшись в меха,
и в невесты  венчальное  платье,
и в шикарный  костюм жениха.

Были кони  белы и красивы.
Красным блеском цветы на траве
каждой буквой кивали в их гривы.
Колокольные  звоны в молве
всех  столетий истории плавали
по пространству  прохладного дня.
Радость ли, обошедшая  слава ли
иллюзорно  манили  меня.

Ты  сидела, случайно встреченная,
и блуждала  мечтой по приметам.
Неудачей - удачей помеченная,
и  Чечнёю, и разным  бредом
из религий.  Сидела уставшая
и готовая  вот-вот заплакать.
Но всё ж  сильная, не  упавшая
ни в вино, ни в осеннюю слякоть.

Мы ходили с тобой, будто в юности,
за  руки вдруг держась.
Это  камешки  древней лунности
в нашу  очень невинную  связь
тихо  падали, все  намёками,
перекличками  света и  тьмы.
Были близкими, были далёкими,
были  нежными к вечеру  мы.

Но дороги нам - в разные стороны.
Одиночество  странное  жаль.
Голубей  окружили вороны.
И терялся  вдали  Ярославль.
Город  нашей растеренной встречи,
город  многих крестов за мостом.
Иногда  загораются  свечи,
чтобы  сразу погаснуть  потом…

Владик  едет  к  морю
Из одноимённой поэмы для детей

Владик  кончил  первый  класс.
Лето тёплое  сейчас.
Солнце  по небу  свой  свет.
Речка есть, а моря  нет
в  тихом городке у них.
Там, среди друзей своих,
пропадает часто  он.
Загорел со всех сторон.
И подрос.  Да и пора.
Только вечером вчера
Владик слышал: вместе с ним
мама скоро едет в Крым,
где и бабушка живёт.
День  прошёл. Ещё. И вот
его с мамой, как сказал,
провожает на вокзал
папа - сумки им подвёз.
По путям  электровоз
пропыхтел в колёс трезвон.
Владик с мамой сел в вагон
первый в жизни раз. И чуть
ему страшно даже. В путь!

Рыжик
Из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Наш котёнок  ростом  мал.
Он проходит через зал,
по ковру и по дорожке,
когда  нету мамы-кошки.
Если ж рядом вдруг она,
то резвится он сполна.
Спинку выгнет, будто мост.
Прыг - и лапками за хвост
её схватит.  Мама - кошка
это терпит  всё немножко.
Ну а после, не  стерпя, -
его лапкой от  себя
оттолкнёт - как  на войне.
Говорит сестрёнка мне,
что котёнка  нам назвать
надо  как-то. Кличек пять
перебрали - всё не то.
Брат пришёл из школы. «Что?-
засмеялся. - Спора нет.
у котёнка  шерсти цвет
рыжий, будто под огнём…
Его - Рыжик - назовём!»

Попугай
из повести в стихах для детей «Арсений рассказывает…»

Кошка  и котёнок в доме.
Ну а их  обоих  кроме,-
попугай  ещё  у нас.
Он порой  прикроет глаз
левый, в клетке на весу
сидя, словно бы в лесу,
среди Африки родной.
Говорит он и со мной,
если что его спрошу.
Кушать хочет: «Кук-кашу!» -
повторяет; клюв - вперёд.
Ну а если     кто  придёт
посторонний как-то  к нам,
то кричит он: «Т-ам! Т-ам!»
А когда не в духе  он,
то ворчаньем тихим: «В-он!..» -
весь  бурлит, хоть  убегай.
Вот такой  наш  попугай.

Х   Х  Х
Из поэмы для юношества «Севастопольская мелодия».

Мальчика  звали
просто - Руслан.
В этом квартале
вечером кран
лил часто воду
улицы  вдоль.
Летом погоду
неба  пароль
правил без цели
к морю внизу.
Волны шумели;
и на весу
пристани «Графской»
было  светло.
Девочка с лаской
в жизни тепло
долго  глядела
на берегу.
Мальчик  несмело
вдруг на бегу
остановился,
увидев  её.
С вечности длился,
бросив копьё,
Амур  легкокрылый
в эти  края.
Девочка: «Милый!.»,
мальчик: «Моя!..» -
их  обе  мысли,
объединяясь,
прочно  повисли
на юности  вязь.

Х   Х  Х
из поэмы «Смерть и Воскресение»

Мутный над бездной распятия  бред.
Больше  учителя милого  нет.
Смерти  жестокая правит  игра.
Умер… Распят… Только вчера

тело его до солнца  восхода
к пещере несли. Но камень у входа

отвален?!  Хоть и больна
Мария  душой, но Иисуса она

видела, слышала?! Эхо чудес
мысли взорвало: да он воскрес!

«Учитель воскрес!» - силой слова
полнятся новой. И выбора два

всего лишь осталось  ученикам:
горечь без выхода. Иль дерзко там,

где смертью стирает живого и след,
Учителю  вывести прочное: нет!

Из  сборника стихотворений «Из  Белогорья»

Х  Х   Х

1. Испита до дна
минута, но для
секунды  волна
о борт  корабля
стучит, как аккорд
по клавишам - задом,
хотя Резерфорд
расщепил  атом,
ступивши на лифт,
себя  ощущая
бочкой, где Свифт
сидит, причащая
бредущих по верам,
скользящих по путам
одним Гулливером,
одним лилипутом.

2.Тропинка об яму
споткнётся под вечер,
когда миллиграмму
вес цифрами вечен,
когда  катапульта
несётся  без эха
из личности  культа
на культ  человека,
с которого  гнилью
на будущем липком
пахнёт, когда вылью
на  ужас улыбкам
плывущих за Марксом-
ступенью чуть ниже-
то Энгельса с барсом,
то с тиграми - Ницше.

3.Пространства без хруста
сгорали до  пепла,
пока возле Пруста
Лолита  ослепла,
в безбрежное море
сходя от причала,
с какого о  Торе
Сивилла  кричала,
тоскуя  о  Лире,
бредущем от трона
туда, где на сыре
голландском  ворона
сидит, закликая
к себе  постоянно
замёрзшего  Кая
на льду океана.

4.Спектакль до антракта
о воре  отпетом-
как  та Панчататра,
бегущая  к Ведам,-
предстанет  одним
упругим трамплином,
куда братья Гримм
восходят за гимном,
с которым опасен
прыжок даже в слово
начальное  басен
последних  Крылова,
иль  Лафонтена,
которого  чутко
у телеантенны
прослушала  утка.

5.Заветная стрелка
ползёт к пол-шестому,
откуда лишь мелко
и Галю, и Тому
увидеть  дано
на карте  Союза,
хоть выложь вино
из сумки  на  пузо
уснувшему  дяде
на  пляже  вчера,
что, словно  Саади,
воскликнул: «Ура!..»
подвыпившей строчке
худого  поэта,
терявшего  точки
ухмылок на это…

Х   Х   Х

Всё  давно стремится к лету:
небо, луг, трава, слова,
тело, мысли.  Но  едва
успевают устремлённость эту
осознать, когда  листва
из зелёной самой сказки
шелестит дороги вдоль
ветру  тайный свой пароль
на  огнях слепящей Пасхи,
низводящих тьму на ноль.

Всё давно стремится  к лету:
голос, куст кизила, поле,
Вася, что тропинкой к Оле
лихо  прётся, пока нету
дома мужа её — Коли;
пока тот меж груш и вишен
пашет землю,
в капли летние  дождя
пласт любой. И трактор слышен -
недовольством  тарахтя.

Всё давно стремится к лету:
птицы, бабочки полёт,
пчёлка, что, собравши мёд,
на лепестках оставив мету,
хрупким лапкам не даёт
передышку - и обратно
за нектаром  каждый взмах
крылышек, которым маг
нитью тонкой Ариадны
указует весь размах.

Всё давно стремится к лету:
шёпот  дальний, память, веры,
свет в окне. Как и в премьеры
снова Юлия, - победу
одержав, застыв у двери
президентской раньше вздоха
третьих звуков среди гаммы.
Чтоб влиятельные дамы
вдруг почувствовали плохо
себя, споткнувшись возле ямы.

Всё давно стремится к лету:
песни, взгляды, фразы, ноты,
речи все.  После работы
из трудов вечерних  лепту
вновь привносят в огороды
и сосед, который  слева,
и сосед  со стороны,
где так цветы  озарены,
что рай сменить готова Ева
на этот блеск крымской весны.

Всё давно стремится  к лету:
тополь, галька  трёх дорог,
камни, речка.  На  порог
ставит  правый свой сапог
враг вчерашний. До среды
недолог путь минутной стрелки
часов, где нарисованные
у  нарисованной  воды
сидят, заглядывая в щелки.

Всё  давно стремится к  лету:
воздух, звёзды, скрип постели,
мухи, что  поналетели
и на клейкую – сесть - ленту
не спешат, зудя  без цели
в  уши спящему неровно:
«Всё давно стремится-мнится…
Брест, Москва, Лабинск, и Ницца,
Севастополь, Кобрин, Ровно…
Всё давно стремится-нится…»
29 апреля 2006 г., Бахчисарай

Х  Х  Х

1. Свет врывался  как-то сбоку
в приоткрытое  утром окно
на две  ставни. Казалось, оно
ждало  этой  минуты  давно,
чтоб  всходящему солнцу дорогу!
чтоб ему  без препятствий дано

в дом  войти своим каждым лучом,
освещая  и лица, и  морды,
и на старом  рояле  аккорды,
что звучали  и временем стёрты,
и уже не узнаешь, о  чём
прошумели  здесь  нотные  орды.

2.Жили  в доме  три  кошки,
и кот, и старуха, горбатая  чуть
(она ночью  пускалась в  путь,
в снах стараясь своих  проглянуть
позабытые  в жизни  дорожки),
да  старик, у  которого грудь
выпирала  ребристо  вперёд,
и костлявые руки дрожали,
будто  древнего мира скрижали,
спотыкаясь  у  крайних  ворот
на лежащем средь  пыли кинжале.

4. Просыпалась  сначала  старуха,
и кряхтела, тихонько  вставая.
И скрипела  надрывно  кривая
доска  левая  с правого края
от  кровати. На подобное глухо
что-то  мямлил старик, засыпая

почти  сразу, пока  замерев,
антикварные  стрелки часов
то  на  Каспий, а  то на  Азов
наклоняли три гирьки весов
на  цепочке.  Старуха в хлев,
отодвинув  на двери засов,

4.три кувшина  больших обходя,
направлялась  кормить  козу,
повторяя: «Несу, несу…»,
когда  сено, какое в лесу
было скошено после дождя,
ей  несла, задевая  косу
у порога.  И та у  ног
её  падала, ржавого   вздоха
как бы  выбросив  фразу: «Неплохо!
но ещё бы немного, немного…» -
в неба  синь, из которой  Сварог
палкой гнал  восвоясь Саваофа.
8 мая 2006 г., Севастополь

Х  Х  Х

Окно  открыто…  Вишни две-
за  ним; а после - лес  и поле,
где  зеленеет на престоле
земли пшеница.  В голове
не сыщешь мысли не единой,
как за висящею  картиной
дорогу дальше - на обоях-
для путников на ней  обоих.

Полдень почти  на циферблате
часов.  И поздно уже
идти косить  ради  забавы
для мышц  спины и рук. К оплате
себе не приурочишь  сено,
что высотою  по  колено
лежит полоской  у забора,
и в стог сгребаться будет скоро.

Зато вчера-весь день  работа
от огорода  до  сарая,
по сменам: первая, вторая…
И потому  сейчас  охота
сидеть на стуле возле печи,
не поднимая  даже  плечи,
и сожалеть застывшим взглядом,
что нет жены сегодня рядом.

(Чтобы, в Крыму  оставив чувства,
мебель, котов, друзей, собаку,
вражду к оранжевому маку,
поговорить с ней про искусство;
про родичей с московской дали,
что на квартиру  обобрали
тоску о детях, - свойски  вроде,
как прежде вкладчиков - Мавроди).

Но есть диван, и есть кровать.
И есть свобода-то есть время,
когда  обязанностей  бремя
совсем не  станет  донимать,
если тебе не  надо  это,
и не захочет  сильно  лето
требовать в солнечно разгуле:
мол, не сиди  долго на стуле!...
3 июня 2006 г., Белогорье

Х   Х   Х

Слышится ль  пение  ангельское,
демонов ль  в лес  понесло,-
но снова проснулось Архангельское-
у Таволжанки-  село.

В  солнца  луче  златокудром
образы  вечно   слепы
А вдоль дороги на  Муром
сурово застыли  дубы,

былью  свисая, осевшей
в памяти  прочной  ветвей.
Ветер, вовсю  засвистевший, -
точь-в-точь  как соловей,

что занимался  разбоем
в сказочных древних  местах,-
весело  мчится  над  полем,
птичек  пугая в  кустах.

Видится  в  дальнем загоне
стадо  коров  у  жнивья.
Там же: бредущие  кони.
Как богатырь  Илья-

всадник - на белом- к устью
медленно  движет  ручья.
И озарит  вдруг  Русью
песню  души!  Хоть ничья

стыла  она  до  рассвета,
вилась  по снам  взаперти,-
новое  тёплое  лето
всё же смогла  обрести.

Х   Х  Х

1.Солнце  лучами   на  руки
сельский  заброшенный пруд
решило поднять.  И  язь,
в  зубы  попавший  щуки,
шепчет  осколкам минут
о том, что всегда, садясь

на предсмерный  инсульт,
неплохо  знать наперёд,
жабры  топорща  назад,
что когда  прочно культ
личности  перерастёт
в  культ человека-ад

будет  тянуть  вниз
первую  цифру  числа,
букву  вторую  слов,
ежели выжать из
звона  в  колокола
каждый  крупный  улов,

или  спустить  пса
на прощальное  соло
ветра в  июня  дрожь
там, где леса и леса
с Белгорода до  Оскола
деревья сомкнули  сплошь.

2.Белые  видятся  горы
сну, очертившему  даль
Врубеля  кистью. И лень
пальцами ящик Пандоры
щупает, слыша, как Даль
пылью глухих деревень

делит  для  словаря
скользкие ветхие фразы,
восторга  смакуя  смех,-
словно  вчера детвора
у  зазевавшейся  кассы
доллар упавший, на всех

только  один. Хотя
воин, пропавший без вести
в жарком песке  пустынь,
не скажет, и смерти спустя,
солдату, погибшему в Бресте,
про Прагу, Кабул, Хатынь,


которые  метками  линий
взяты на  общий  прицел
времени  сжатого дулом,
покуда - лицом  синий-
мужчина залётный  присел
на камень, лежащий за стулом.

3.Мысль  за  чёрной  икрою,
не остающейся  от
всех  перемен, как пырей,
то прорастает  в  Трою,
а то и в хибару, где Лот
ласки  двух дочерей

принимает, ещё  находя
в бездне  раскинутых  рук,
закрученных в звёзды умело,
капли скупого  дождя,
что  за  Шебекино  вдруг
ветер  из  мокрого  тела

тучи, сбежавшей  в угол
неба, с какого   видеть
можно  дорогу на  Муром,
выжал, как  слёзы  кукол
девочка, вспомнив про Припять,
в которой купалась утром

с мамой, надев  плавки
синие, словно  море
в песне про  бригантину,
не понимая  ни Кафки,
ни Гюстава Доре,
а лишь одного  Буратино…

Х   Х  Х

Луна,  ниспадая отвесно за шар
земной, проползая  орбитой
своей по Вселенной совсем одиноко,
на горизонте, в лесу, продолжает пожар
с окурка дымящего, сразу забытой
становясь  после  урока

любви, что на пахнущем  сене
преподала юнцу  с усами
женщина, старше его лет на восемь,
лежащая там же, оголённые колени
выставив  в ночь, чтобы  сами
они  не могли  про  осень


ей напомнить в  начале июня,
мычащую  в тёмном сарае
бычком  годовалым
и резвым. Хоть  снова  Дуня
из анекдота, не зная о рае
и свесясь лицом - от здоровья алым-

в сил  перевёрнутые  значения,
словно вера, попавшая на свечу
комариком, что от рожденья слепой,
зудит: мол, печенья-
не ласки мужичьей  хочу!-
когда рядом  бредёт на убой

юность  чья-то по зелени луга,
полагая, что если «не выдаст
бог, то свинья не съест…»,
пусть, усмехаясь  туго,
Галкин - и с ним  Витас -
свои голоса положат на крест…

У  товарища юности

На  двери твоей  тот же  номер.
В прихожей похоже. Хоть Гомер
пять тысяч годов  как помер,
но словом затронуть ещё чувства
способен  порой. И твоя  лира
помнит его, как и строки Шекспира-
две различимые точки средь мира
творчества  и  искусства.

Раз  в  пять лет  свои кости
приносить без  стеснения  в гости
можно, если, к тому ж, грозди
винограда налились  соком.
О своей  всё  статье  в газете
говоришь ты. Так  рады дети,
когда многим о них  на свете
вдруг известно - даже в далёком

посёлке, селе.  Твоя  супруга,
видимо, туповата  на  ухо,-
так  как правое только для слуха
выставляет, всем пышным  телом
отражаясь в стекле серванта.
И в зелёной  вазе   лаванда
больше  намного, чем  Атланта
на карте.   Но  в  белом

тоне  стен не  хватает  меры,
и больничные  мнятся  химеры,
или  дама, какая  в  премьеры
вновь  пролазит, оскалив  зубки.
А в квартире твоей  достаток
ощутим. И компот  сладок.
И на  даче, наверно, порядок,
как в сосновом  лесу  до рубки.

Мы дружили  когда-то в детстве.
И обратно  сегодня  вместе,
пусть не в городе славном  Бресте,
а в принявшей тебя  Калуге.
Изменились и мы, и  зданья.
И другие у улиц названья.
И твой сын, уходя на свиданья,
напевает не наши  «буги-

вуги», с собой  в  разладе
не по-нашему, где на параде
мы всегда с тобой были сзади,
всей  великой державе переча.
А теперь, когда с ней расстались,
оказалось: мы  там  остались
осознанием. Тем  и попались,
но никак  невозможна  встреча.

Х   Х  Х
Карповой Надежде

Ветер к  вечеру   занемог
и улёгся  в кустах  тумана.
И в словах, где присутствует Бог
как бы, больше  игры и обмана,
чем  когда  его  вовсе  нет,-
лишь  маячит на точке  прямой
ослепляющий вечности  свет,
приводящий   порой  домой.

Птица, что пролетела  во мгле
около  затихающих  дач,
тишину  разорвёт, словно  Пеле
загоняет   победный  мяч
в мишени  чужих  ворот,
как  коней  быстроногих табун.
И взорвётся  от  рёва  рот
общий  левых и правых трибун.

Ты  придёшь и приляжешь рядом
на кровати  своей у окна.
И луна  холодеющим взглядом
Будет  только смотреть  на
две твои загорелые  ножки,
той  присогнутые  стороной,
где  мурлыкают  юности  кошки
о единственной жизни  земной.

Х  Х  Х

Перебежки  настойчивые по прямой
приводят порой  к обретению царства
личного, но чаще к тому, где конвой
от   имени  государства
косит твои  цветы над травой
под  команды простые: «раз-два…»

Пространством  России не правит вор
(как модно болтать) в законе и без.
И того, кто помеченный  орлами забор
в блеске звёзд на плечах  перелез,
ожидают: глухой  запор,
пуля, или  верёвка  с небес,

которую  легко  зацепить
за рясы, что надевают  попы,
за паутины ползучую  нить,
за богатства  Али-бабы,
когда  сам  вопрос «быть - не быть?»
вырывается  из иерихонской трубы.

Тогда  и услышать  пророка  Мекки
проще, взрываясь  душой наедине
с желанием позаботиться о человеке
отдельном, а не вообще  о стране,-
где  толпой  пиявистой  калеки
всегда  громче кричат вдвойне.

Х   Х  Х

День  был похож на последний притон,
членящийся  взглядами   Макиавелли.
События  массой в тысячи  тонн
его  раскачивали, словно  качели.

Час  был похож на мистический сон,
до окончания  сданный в архив, -
чтобы от взрывов  бегущий бизон
не забодал по пути  Тель-Авив.

Минута  была  похожа на  блуд
мыслей, не достигающих  тела,
в  какую  кидался  горящий Бейрут,
как на  Дездемону  Отелло.

Секунда  похожа  была  на  итог,
слетающий с  губ водолаза на берег,
где выпить ещё  не успели глоток
матов  мужских и женских истерик.
29 июля 2006 г., Белгород

Х   Х  Х

Свет в окне за  забором  погас;
ель ветвями  склонилась к сараю,
как к ресницам - из глаз катаракта.
И луна, будто взорвавшийся в небе фугас,
вырвалась из тучи, скользя по её краю
подобием  ядерного  теракта.

В крике  ястреба  или  орла
слышится боль  от раны
между  Афганистаном  и Анголой.
Но время мешает бежать к ней, как кила
кому-то  после  прочтения  Корана,-
за мелькнувшей в кустах женщиной голой.

Минувшее далеко иногда бывает примером,
призывом, не  обращаемым ни к кому
конкретно,-  выбор  сделает  случай,
цепляющий к новым революционерам
миф  о  Сизифе  из  атеизма  Камю,
камни  катающем  кучей.

И мотоцикл   несётся  по ночи,
давая  знать  о  себе  НЛО
взгляд   слепящей на  миг  фарой,
которая   ближе  Корочи,
но  подальше женского «ал-ло?...»
в мобильнике, высыхающего Щарой

летом  почти  до  самого дна,
так что не прокатиться  на  лодке
в  пузырьки  лягушачьей  икры,
где  постоянно выбрасывает  Сатана
из открытой бутылки  водки
другие  правила  игры…

В  Белгороде
Карповой Надежде
Что  секунда, что  минута-
всё  на  времени  оси.
В город  первого  салюта
мы приедем  на  такси
в день, когда до пьедестала
его солнце  вознесло
и когда  уже  листало
август  пятое  число.

Будешь ты в зелёном платье,
как порой была в  Крыму.
И  манжеты - как  объятья-
две приложены к нему,
чтобы синим  накалили
васильки  травы всей  шум.
На твоей подруге  Лиле
будет праздничный  костюм.

У  её  супруга   Вовы-
дорогая  трость в руке.
И удачами  подковы
нарисует  на  песке
мальчик  нам  на берегу
речки, устремлённой к пляжу,
где  зубами  рвёт  блоху
пёс, уткнувшись мордой в пряжу

своей  шерсти, вдруг  скуля,
как баптисты  на  молитве.
Раньше  были здесь поля.
И на них столкнулись в битве,
ход  решающей  войны
у  обуглившейся   кромки,
Ницше   жёсткие  сыны,
Маркса  грубые  потомки.

Им бы, пыл  соединя,
гнать буржуев  всех  Америк,
но  для  белого  коня
облюбованный  им берег
часто ближе  на  земле,
чем  Аркадия  на флаге.
Кто на трон  решал в Кремле,
гроб обрёл в своём  Рейхстаге.

Но масштаб  всего  оттуда
и под  вечер  не понять.
Город  первого  салюта
станет  вновь  салютовать,
посылая в звёзды  неба
звёздочки  своих  ракет.
И мы  будем рады  слепо
торжеству  былых  побед.
5 августа  2006 г., г. Белгород

Муха

1.Мы  в комнате одни: лишь я  и ты.
Я - в травмах; ноет тихо  тело.
А ты, пикируя  из  темноты,
на  лоб, на  руки мои  смело
садишься. Как ты  надоела!

Убить тебя! Которой  путь условен
и жизнь под осень  коротка,
решает  тот, кто массою огромен
перед тобой, - как  возле  брёвен
когда-то  он, идущий  с  городка

по детству, рядом  с пилорамой,
где, может быть, хоть  иногда
себя  представить можно с мамой,
скользящей   вечером туда,
откуда   тянут  провода

свой ток к ребристым граням дамбы,
остановившей  бег  реки,
чтоб  озаряли  светом  лампы
лицо  её.  Ты, муха, там  бы
никак   сединами  виски

не смела тронуть, ощущая зло,
угрозы   через  фразу,  слово.
Но вниз  тебя отважно понесло
от потолка.  На грудь мне снова
присела.  Будь  готова!

2.Волос  моих обследуя  букеты,
ты лапками своих  координат
даёшь  призывы  для  газеты,
несущей  смерть. Я знаю, где  ты.
И бью в ночи с размаху наугад.

Прислушиваюсь к звуку, что невнятно
зудит от крылышек до крыл.
И вдруг становится  обратно
до раздраженья  непонятно:
убил тебя - иль не убил?

Но тишина.  И слились сложно
со стенами и  полом у порога
стулья и двери. И, возможно,
ты  ранена.  И если одиноко
мне  было раньше, то жестоко

твоих сестёр и братьев - биллионы
их к лету  заполняют вместе
наш мир - изгнал я на балконы.
Одной  тебе картины и флаконы
достались. Да не слышно вести.

И хорошо, что  больше  нет
всех позывных  твоих для слуха.
Меня качает  лёгкий бред
тяжёлых  снов, в которых муха
опять  вверху кружится глухо…

Х  Х  Х

1.Ворота  открыты.  Держа в охапке
ножи и клятву  Гиппократа
из пропитанной  спиртом ночи,
больного  «развести на бабки»
операцией, которой тому не надо,
решают от новой медицины  врачи.

А  ему,  увязшему  в  тине
предчувствий, направленных на тело
по земным параллелям и сферам,
с того становится легче, что на Украине,
облаивающей  Россию  оголтело,
вновь  Янукович стал премьером.

Словно  отбираемые голоса  телефона
прозападного   канала  «Культура»
поубавили  оранжевую  страсть.
Но сам канал, проходя возле попа Гапона
и колосьеволосой Юлии к решёткам МУРа,
умудряется  всё  ж не упасть.

2.Ворота открыты.   Хранить  срама
в себе, притворяясь  пернатым,
не привык  лёгкой песни  куплет.
И если фильм прерывает реклама,
то ругаю  её таким отборным матом,
на какой  лишь способен  поэт

среди мрака, что   загнан  в  дом
через  форточки, окна   и  двери
из раскрытого  настежь   двора,
чтоб слетающий с крыши «Фантом»
понять   мог: всё   даётся по вере
не сегодня, сейчас,  а  вчера,

там, где  падает  быстро  гриф
в  опечатанный   иллюминатор
на лежащей вдоль берега  лодке,
в которой  прячутся:  апокриф,
проглотивший его  аллигатор,
аутодафе,  бутылка  водки.

3.Ворота  открыты.  Входи любой,
не входящий в «Билайн», в «Мисс Рус»,
ни  в  Библию, ни в  Коран.
Однако последний  ковбой,
призывая   из  пушек груз
на  Ливан и  Ирак, метит  в Иран.

И в муравейнике, что свесил в уклоны
песчинки, веточки, корки, дольки
зёрен  для  зимнего  склада,
наверное, есть свои  Наполеоны,
Ленины, Брежневы, но нет Лёньки
Пантелеева, Чубайса и Хакамады,

как промолвила  странная дама,
ковыряя в  носу  смыслы
по невидимым мысли орбитам,
куда  будет всегда  амальгама
плыть по водам  зелёным  Вислы,
из глубин поблескивая александритом.

4.Ворота  открыты. Не стоит  жалеть
патроны, выпавшие  из  обоймы,
камень, не упавший  врагу на голову,
растаскиваемую  по рукам  медь,
рыбу, убиваемую  среди  поймы,
золото, пришиваемое  к  олову,

брови, сдвигаемые  набекрень,
голос, хрипящий: «отдай!»,
«не пускать!», иль: «статья? срок?»,
опьянившую  юность сирень,
песню  с именем  Гульчатай,
воздуха перед смертью глоток,

вдруг унесённый ветром в прерию,
в смех, рассыпанный по  вздоху,
разбивающийся  сразу с забега.
Не стоит жалеть развалившуюся империю
даже нереализованную  ей  эпоху,
но  жаль …советского  человека.

Х   Х   Х

На сегодня  окончен  приём
тоски, одиночества, телепрограммы,
солнца, вечерней  прохлады.
Ветер, вдруг прошумевший вдвоём
с шелестом  листьев  у  ямы,
какую  ещё  вырывали солдаты

в войну, шестьдесят  лет  назад,
замирает, услышать стремясь перестук
железных   колёс  у поста,
там, где за снарядом снаряд
рвётся, разрушая  дома вокруг
Новобогдановки, пока  поезда

лепят  вагоны, как время - минутки,
один к  одному, направляясь в объезд
холодной и ясной воды колодца.
И кому-то, возможно, на  сутки
отложить встречу с женщиной из мест
балаклавско - курортных  придётся.

Пусть  и это винить нелепо
взгляду, знающему, что до блеска
жизнь не  чистится к осени веток.
Но нежданно сорвавшийся с неба
в рудоносную землю  Донецка
самолёт  сон пронзит напоследок…
22 августа 2006 г.

Осень
Карповой Надежде

1.Осень  опять.  И не слышно  давно
птиц  песнопений. Трава пожелтела.
Утром  от холода  ёжится тело,
если и солнце, как летом, в окно
тащит лучи сквозь деревья и ветки
старой сирени у серой  беседки.

Веет зимою из бездны  колодца.
Хлопают вёдра о воду с разбега
цепи, крутящейся в дальнее эхо
дров, что вчера продолжали колоться
даже когда в  одеяла  постели
первые  сны  журавлями летели.

Ноги стучат по асфальту на  Муром.
Шаг твой избрал направленье другое,
где оказалась ты в большем покое,
чем мои взгляды, на небе  хмуром
отметив тревожно  угрюмые тучки,
как лица, которым не дали получки.

2.Осень обратно. Но, кажется, завтра
в жизни ещё бесконечно-бессмертны,
пусть громыхнут  извержения  Этны
масштабом и силой такого  азарта,
какого не знали вулканы все вместе
от  взрывотворенья до нынешней мести.

Машина дорогу не меряет  пылью,
её провожающей возле посёлка.
И надпись на шифере, будто наколка,
пожухла от времени, смотрится былью,
которая вспомнить себя не готова,
пока не увидит: «Наташа + Вова».

И дом продаваемый - стены – пустышки.
Они бы обрушились лет через пару,
когда бы за скрипкой спустили гитару
басами рычать на   соло  излишки
средь голых проёмов, покрытых цементом,
вбирающих воздухом влажность моментом.

3.Осень и осень.  Соседского   пса
почти не кусают к вечеру  блохи.
Обрыв у забора похож на берлоги,
куда из кассет  магнитолы  попса
летит не спеша сквозь погоста кресты,
но жёлтые всё ж обгоняя  листы.

В больничной палате заметно грузны
движенья мужчины; а возраст-под сорок.
Понятно: уже не взбежать на пригорок
грядущих  часов, где  иголки  сосны
вспороли заката прощальную алость:
до смерти четыре  минуты осталось.

Лишь  дым, разбредаясь, кружится по мраку,
как будто сельчане  вокруг закурили
крутой  самосад, благоволя  к  Яриле -
божку позабытому, что лёг на плаху
побед христианских в распятия просинь,
строкой распыляющих рифмы про осень.
8 сентября 2006 г.

Х   Х   Х
Карповой Надежде

1. Ветром  опять  поддело
часть  белья на дворе.
Дышит прохладой тело
вечером в сентябре.
С поля уже  собрали
весь почти  урожай.
Другу, что жил на Урале,
можно сказать: уезжай!
Короткое  бабье лето
растаяло тоже давно
за летом, какое с рассвета
солнцем смотрело в окно.
Назвать тебя «дорогая»
решают пиявки  губ.
Но у дороги  края
берёзку срубил  лесоруб.

2.Чем проживаем  дольше,
тем ощутимей  в судьбе:
путь покороче  к Польше,
чем к самому  себе.
Всё, что считали нашим,
зреет в чужих  ушах,
даже  если отмажем
от короля  шах;
если из памяти Терек
бьёт скоростной волной
о позабытый берег
жизни совсем иной,
где все когда-то отмыли
золота от песка,
покуда пенились в мыле
минуты, года, века.

3.Третий не будет лишним
неделю спустя, но
в банке компота  вишням
столько посвящено
сахара.  А  он ничуть
нынче дешевле не стал.
Хоть весит всегда ртуть
более  чем  металл,
мякоть срезающий пальца,
словно бульдозер - пни,
у первого  неандертальца,
вбежавшего в наши дни
по жёлтым коврам листопада,
каким перспективы  нет
вернуть в первобытное стадо
украденный им пистолет.

4.Крикнуть от боли, страха,
от радости,  просто так,
чтобы твоя  рубаха
вздохнула, как красный флаг,
слетающий быстро с крыши
лет пятнадцать назад.
И так же резвятся мыши,
тараня  ржавый снаряд
хвостами у тёмной норки
на самом  стены углу,
как и, возможно, в Нью-Йорке
их родичи.  Но на иглу,
которая вечно есть
в аптеке любой для всех,
способен легко подсесть
один лишь  человек.

5.Бутылку разлить кефира
в стаканы, а после спать
вместе, не видя  мира
с экрана, отправив вспять
сознание, что устало
кору информаций на вкус
пробовать у пьедестала,
куда  нисходить  Иисус
в образе звёздном Мадонны
будет с огней  креста,
кричащих во все микрофоны
из ипостаси  рта
ввязшей в известность певицы
сложнее, чем пляски  нулей,
смахнувших на третьей странице
блестящую пыль королей.

Верлибром

Х  Х   Х

Относясь с недоверием  к чудесам
церкви, к  говорильне шарлатанов,
включая титулованных и так называемых
ведьм в избушке на курьих  ножках,
нельзя не признать случающуюся правоту
за детской аксиомой,  твердящей:
чудо  возможно!  И  оно  часто
появляется там, откуда его не ждали,
как бы подтверждая, что дух божий
ходит, где  хочет.   Однако,
если вы согласитесь пришить себе
за две, три, четыре тысячи долларов
астральный хвост или косу, не удивляйтесь,
замечая однажды голого  короля,
спешащего  именно к вам навстречу…

Х  Х  Х

Предсказывать будущее - как совать палец
в тесто: всё равно что-нибудь прилипнет.
Главное: не говорить конкретно, и не указывать
времени, как пророки порой, отзываясь общим
и помня при этом,  что  ружьё-
даже не заряженное - иногда стреляет,
а мишени на виляющем колесе истории
всегда до неузнаваемости  похожи-
для стрелы и ядерной  боеголовки.
Да встречаются неопознанные  субъекты.

Х  Х  Х

Только память  неотлучно
сопровождает своего  носителя,
постоянно  отыскивая  поправки
к  шагу, стучащему по решёткам
тротуарной плитки у  зоопарка,
откуда на нас смотрит  лев
таким проницательным взглядом,
словно встречал  когда-то не здесь,
а в джунглях и с гривой…

Х   Х   Х

Если за ставками  на «орла»,
выпадают не одни  «решки»,
но и  пёрышки с  когтями,-
подобное   ничего не значит,
пока желудок, переварив пищу,
бурчит настойчиво: «Ещё!»,
а за окнами такой вечер,
что даже осень открыла рот,
задышавшись воздухом из сада
на обочине самой верной удачи.

Х  Х  Х

Наверное, самое  скользкое
из всех неравенств - географическое.
И наш дом в селе, который мы недавно
купили за сто сорок тысяч рублей,
в посёлке бы стоил тысяч двести-
примерно. А в   Шебекино бы-
уже четыреста. В Белгороде бы -
восемьсот. А  в Москве – миллионов бы
с девять. На окраине.

Х  Х  Х

Установить в океане   маяки,
которые   якобы должны загореться
через «тысячу и одну ночь» - хитрое дело,
иногда приносящее петушка с золотым
гребешком, сквозь вмурованные в окна
решётки подглядывающего  за простой
скорлупой и ядрами, где почти на каждом
написано: «Не  жди  меня…»

И наш спор о созревающей  в  просторах
России диктатуре с честным и строгим лицом
был  отмечен Дзержинским с обложки книги,
уверениями   министра  обороны с экрана
телевизора о том, что  Грузия при выводе
с её территории нашего  воинского контингента
в наследство не получит  ни  портянки,
да возгласом   женщины, охмелевшей ещё до застолья:
«Наконец-то!  Давно пора отпор им  всем…»

Действительно: «отпор» на лет пятнадцать
запоздал, как  и приоритет  россиянина
в его же  стране.  И  оттого на предстоящих
выборах в  Госдуму - за неимением  Ньютона-
«Яблоко «обязательно постарается  упасть
или на «Родину»,   или  на  «Жизнь».
Отчего, впрочем, ни  оно, ни  они
Всё равно не сумеют изменить движение, и будут
по-прежнему волочиться за «Единой Россией».

И это понятно.  Но то что никогда не
сидевшая в тюрьме, увильнувшая от армии,
работающая в столице здоровая  тридцатилетняя
детина с верхним образованием, объединившись
с прогуливающейся по истерикам с кисточкой и
крестом мамой - интриганкой, не выплачивая ни копейки,
пользуется дядиной квартирой рядом с Москвой,
когда тот  прозябает в неуюте сельской периферии,
конечно же,  не вмещается ни в  какие

отклонения, наверное, и  для пули, таящейся на
оптическом  прицеле, порою избирая и сволочей мишенью,
пока  великовозрастный попрыгунчик  на эстраде
певуче  орёт: «Убью  тебя, милая!..», пока иеромонах,
едущий к одинокой прихожанке на чёрном «мерседесе»,
победно бубнит в бороду: «Не допустили сатанистку
Мадонну  выступать в Лужниках!...»; и  пока  свора
мальчишек, выбежавшая из подворотни, ради забавы
забрасывает проходящего  старика   камнями…

Х   Х  Х

1.Октябрь  наступил.  По бетону  без пыли
мчатся машины, бросая из-под колёс
под ноги идущим  обочиной  метры.
Ошибками, что мы за жизнь накопили,
можно набить вагон и, спустив его под откос,
упасть в возрождающие объятья Деметры,

перебирая  руками  шум и гам  лет
на расщелинах  звонкого  эха  эфира,
где не  слышны ни молитва, ни мантра,
но в отдаленье спускается  Гамлет
главной  тропинкой трагедий  Шекспира
пожать  руку  беляевского  Ихтиандра.

2.Октябрь наступил. Лентой первого дня
опоясал низину, дорогу, пригорок, леса,
поле  вдоль по  берёзовой  роще.
Увидишь  запряженного в телегу коня-
и зачем-то наполнятся  влагой глаза,
словно всё вдруг и чище, и проще;

словно мир, нахватавшись своих скоростей
до  отвала, плюясь  от  отрыжки,
закрутился  по времени  вспять,
собирая совсем  неизвестных гостей
им никак  незнакомые  книжки
из веков, отшумевших навечно, читать.

3.Октябрь  наступил. И осталось до холода
четыре дождя  у  горизонта белесой черты,
забывшей  просторы  былого  Союза.
Включаешь телевизор - и из сытого, гниющего города
на экран  выбегают - под  хохоты зала - шуты,
или эстрадная кодла старушки примадонны - музы,

также порой  появляющаяся в  мини-юбке,
лет сорок   с песенного  пьедестала
не сходившая за правителями, что исчезли,
наверное, не мечтая о футбольном кубке,
к которому начал шествие отечественного капитала
по Европе Роман Абрамович приобретением «Челси»


4.Октябрь наступил. Там, где застыла граница,
прерывая  дорогам  вокруг  путь
у  Украины, засыпающей  впереди,
словно последняя российская императрица,
так желавшая  часто уснуть
в объятьях  Распутина, на широкой груди

старца раскольного, по ступеням беды
бредущего  мистическими  местами
к крыше, готовой обрушиться в бездну туманов
когда-то    гулявшей здесь прочно  Орды,
освободившей  лишь церковь  от  дани
за то что молилась о здравии её ханов.

5.Октябрь наступил. Серых ветвей полоски
проступили за жёлтой листвой, которая поредела
на деревьях, осыпаясь  при  ветра шуме.
На большой караван длинноносые  моськи
по-прежнему  набегают и, нахватав припасов,
оголтело его облаивают, покуда в Госдуме

один Жириновский, не зная, что в Старом Осколе
сотни людей оставили здоровье в денатуратах,
а то и на снимках в кладбищенской чёрной оправе,
настойчиво повторяет и кричит: доколе?!
не пора ли строго спрашивать с виноватых?!
как и помнить  свой статус мощной  державе?!

6.Октябрь наступил. Молодая учителка в классе
на  белгородскую  ясную  светлую осень
глядит  из  окна  сквозь  очков линзы,
в мыслях  стремясь  Игорю, Коле,  Васе -
а то и всем  по отдельности - не отказать у сосен-
погулять - таволжанских, не забывая отчизны

демографические минусы, которые  звонко
если разбросить у самых  последних нулей,
то плюсов, возможно, обширно восстанет порода.
Тем более, что за рождение каждого второго ребёнка
выплачивать почти по триста тысяч рублей
государство  вознамерилось с  нового года.

Октябрь наступил…
1 октября 2006 г.

Х  Х   Х

Когда большой камень падает   вниз,
то курица  вздрагивает у забора,
и пушистый  щенок, выбегая  из
покосившейся  будки, видит  карниз
и чёрную  кошку, какая  не скоро
поймёт, что восемь планет
остались: Плутона  нет.

И от вопросов до новых задач
тридцать две буквы в зубов скрежет,
откуда водитель троллейбуса Коля Грач
с тем не согласен, что коллега - москвач
за ту же работу в Москве режет
деньжат побольше его  раз в пять.
Но знает: Москву  не распять

на достаток, что скользко наколот
в расценки  хлебов, какие  скосили,
пока в гниющий зажравшийся город,
за пазухи спрятав и серп, и молот,
со всей  остальной  России
прут  озорные и разные  лица,
виляя хвостами: столица…

А там бизнесмены в погонах и без,
с ухмылкой одной: поимеем!,
их  ждут. И  воскресающий  Крез
на карте империи  красной надрез
настойчиво метит, держась  пигмеем
за сейф, сползающий  к  воде,
треску  вопрошая: а дно где?

Х  Х  Х

Хорошо  в октябре  на дворе
для застывшей от прозы мечты,
что с тобой перестала на «ты»,
и к удачам, потерям - «тире»
всегда ставит, хотя средь дорог
ещё места хватает для ног,
отмеряющих шаг, как «Павел Буре»-

время, которое тоже завёл человек
в обиходы свои, чтобы боль ноября
измерил прощально и Поль Мориа,
когда  первый и белый  снег
нисходил  на  дороги, балкон -
то ли в память казанских  икон,
то ли строк, уходящих  в побег

из стихов в никудышный рассказ,
где высокую стройную даму
в приговор приобщали к  Саддаму
Хусейну, покуда её  в анфас
отмечал и крутил   объектив,
революций парад пропустив
на пронизанный временем  час.

Х  Х  Х

Падал  снег. Полежал.  И опять
тает, за  пядью  пядь
начинает землю  открывать.
Но секунды длиннее минут
быть не могут. И там, и тут
в мире конфликты растут,

хоть давно не имеет  он,
однополюсный  приняв наклон,
двух враждебных и сильных сторон.
И дневная часть суток короче
темнотою разросшейся  ночи
до  Алушты и даже до  Сочи.

Заглядевшись в экраны зеркал,
видишь окна, картины, зал,
от которых свет лампы  бежал,
как с дороги у дома - мороз,
что недавно мальчишку за нос
пощипал вдруг совсем не всерьёз.

И старик, прекращая  года
плюсовать, исчезает  туда,
где не  тянутся  провода;
где вверху  над  тобою - цветы,
где внизу - только глины пласты,
где и слова не скажешь  ты.

Не услышишь в глухой немоте,
как, слегка поболтав о тебе,
свистом галку спугнут на столбе.
И кому-то, кто ступит на лёд,
сев  на  ветку, сорока  начнёт,
отмерять каждый будущий год…
15 ноября 2006 г.

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань».

Тоска вокруг.  Не ищет веры
к иллюзиям остывший взгляд.
На море ночью  браконьеры
из автоматов вдруг палят.
И волны резко режет  катер,
хоть от погони не уйдёт.
Мой старый сгорбленный приятель,
глядя в газету, кривит  рот
в улыбку - только не от пьянства,
а веселя с того всю  прыть,
что долгожданное  гражданство
ему попроще получить
в России  стало, жить по праву,
какое набирает рост
в стране, стремящейся в державу
и не хватающей со звёзд,
с гаданий, пожеланий, веры
удачу скользкую подряд.
А с моря ночью браконьеры
из автоматов всё  палят.

Российская  глубинка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Спит с дороги сбитая
даль; в туманах- грусть.
Спит ещё…пропитая
в глубинке своей Русь.
Подпиты и прокурены
спят  монастыри.
И к озеру, как к шурину,
алый свет  зари
просочился  плавно
сквозь  дубовый лист.
Спит Русь православная.
Всюду воздух  чист.
Спит, и  виновато
сопит в свои дела.
А инок бородатый
уже в  колокола
звонит над колыбелью,
где сух молитвы плод.
Проснулся - и к похмелью
затюканный народ
поплёлся, сигареты
воткнув в косые рты.
На кладбище за лето
количеством кресты
прибавились на сорок
и этот год опять,
хотя роддом в посёлок
прибавил всего пять
младенцев (трое с узким
и южным кожи, глаз).
В глубинке русской русских
на убыль всё сейчас.
И лишь за хатой крытой
гагачет важно  гусь.
Проснулась вновь пропитая
в глубинках своих Русь.

Возможно
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Возможно уйти в колокольные звоны,
когда жил до этого не по закону,
иль не имея  работы, дохода
и дома, вращаясь средь разного сброда.
Возможно уйти в монастырские пасти,
чтоб тешить величия мелкие страсти:
чтоб всякие люди в общей опале
руку тебе - как попу - целовали.
Возможно - преследуя хитрые цели,
чтоб переждать бури все и метели.
Или от страшной - иль мнимой - болезни.
От загнанной в угол изломанной песни.
Возможно - под новых раскладов коварство,
уехав с другого уже государства
в  Россию, и в ней не имея  прописки,
хотя, вроде б, русский и говором близкий.
Возможно уйти в отрешенье, в монахи
под бред в голове, под иллюзии, страхи.
Возможно уйти как-то в поисках Бога,
о нём помышляя очень  глубоко.
Но только последнее слишком уж редко.
Но именно им прикрываются  метко
первый, второй, пятый, десятый…
Глядя на это, молчит всё  Распятый
две тысячи  лет без предела.
И нет до него никому уже дела,
пусть каждой молитвой, почти через слово
его поминают и снова, и снова…

Х   Х  Х
Из повести-романа - в стихах»Астрахань»

Вот и снова уже непогодится.
Тучи лепятся в колокола.
Просто случай, иль богородица
нас с тобою теперь свела-
не прозреть средь игры в года,
над какими потери жало,
одиночества плен.  Но когда
ты за мной по тропинке бежала,
то, казалось, земля дрожала;
и на воздухе  провода
электричеством резали высь,
и кричали со всех огней,
не горящих  ещё: оглянись!
эта женщина просит твоей
стать, смущение всё и несмелость
на грядущую бросив зиму.
А про то, что тогда мне хотелось,-
не хочу говорить никому.

Только творчество
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ветер вновь стучит в рассвет;
гонит мрак, и свет, и  тьму.
На все наши  «почему»,
кто способен дать ответ,
чтобы без сомненья розы
свой роняли  аромат?
Но покуда есть вопросы,
пока ищет что-то взгляд,
шаг начавши от потери,
от познания до дна
человека, чувства, двери,
или веры, иль  вина-
постоянное  неверно,
притупляется на слух.
Только творчество безмерно
душ подобных. Только дух
их, достигнув в чём предела
и уснув, - трудно понять,-
вскоре, будто  каравелла,
на волнах уже  опять.
Только в нём лишь постоянство
даже осенью цветёт,
как в любви-всего пространство,
как в настое верном - мёд,
как в гульбе кино - таверна,
как в восторгах - «ох!» и «ух!».
Только творчество безмерно
душ подобных, только дух!

Девушка у храма
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Старый кирпич. И выкладка  стара.
Купола - как  крутящееся  колесо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу своё  устремила лицо,
от ветра укутав  себя  шубой;
юбку  из шерсти - плотнее к ногам.
Массой холодной, застывшей и грубой
над ней  величаво  высился  храм,
в небо упёршись каждым  крестом,
прочно внизу  прицепившись к земле.
И слякоть, и дождь-это всё на потом:
было  морозно, светло в  феврале,
хоть и на  Волге  вода смело
рушила льды, бег  весны укрепя.
Девушка у  храма  сидела.
Закрывши  глаза, смотрела в себя.
И время, казалось, безмерно длилось;
и сердце  билось легко в груди.
Быть может, она сейчас  молилась
о том, что в жизни ещё не сбылось,-
но чтобы сбылось  оно  впереди:
о нежной любви с журавлиным полётом,
о морях, что плескались в  кино,
о мелодиях, рвущихся  к нотам
в душе  её, чтобы ей   суждено
звучать и петь по мечтам и странам,
в каждой людской отзываться судьбе,
как бальзам, приложенный к ранам,
как тайна  вершин, обращённых к себе.
А где-то обнялись  орган и гитара.
Пасхальное - в звёзды - катилось яйцо.
Присев на скамейку, девушка для загара
к солнцу  своё  устремила  лицо.

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Ещё  тлеет   надежда на миге,
обращённом  порой в чудеса
Ты читаешь восточные книги,
и глаза твои  вдруг  слеза
орошает, как будто из дали
непонятной, волнующей  спуд,
тебя ласковым словом позвали;
тебя видят и тихо  ждут,
рассыпая  слова  по дороге,
и как бусинки в чётках - на нить,-
чтоб твои укрепились ноги,
когда время придёт приходить…

Х  Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Православию  нынче  напрочили
разгуляться во всю  ширь.
В городе  имени ханской дочери
возрождали разрушенный монастырь.

Ограждали  кресты в  стены,
клали  в раствор  кирпичи.
Чтоб в молитвах поменьше измены;
чтоб яснее  порыв свечи

на Христа вековое  распятие,
на евангельские   чудеса.
И трудящаяся  там братия
все  лупила свои  глаза

на ходящих и вдоль и около
женщин, сеющих этим хмель.
И душа отрешённая  охала;
и слова, соскочив  с петель

воздержанья, брели не в Боге,
и трещало  порой  невпопад:
«Вон у той вон - какие  ноги!..»-
«А у той вон - и сиськи, и зад!..»

«А походка - крути  педали,
и тащи напрямик  в кусты!..»
И смеялись, крестились, и ждали
патриарха приезд. Менты

у дорог  просмотрели обочины
дом  и возле него - пустырь.
Православию  нынче напрочили
разгуляться во всю  ширь.

Трамвай
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Пронёсся  ветер, лист  срывая
в число  весеннее  потерь,
меж пассажиров в глубь трамвая
его бросая через  дверь,-
чтоб там прилёг устало в ноги
кому-то, принявши всю  пыль.
У окон  быстро  по дороге
крутой летит  автомобиль.
Мчатся автобус и маршрутки;
машин мелькает разный вид.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно меряя минутки,
совсем куда-то не спешит.
И лишь трамвай, как в мудрой шутке,
спокойно  меряя  минутки,
совсем куда-то не спешит.
И так же, будто в старой книжке,-
в кино, кое в века  склеп,-
едут – смеясь - на нём мальчишки,
повиснув сзади на прицеп.
Отвагой  наполняют  груди
один перед одним - вперёд!
В трамвае  кто? Простые люди.
Для них ещё трамвай живёт,
неся с собой и блеск, и сор их
в другой уже совсем размах.
Трамвай! Ты в память и о добрых,
хороших  старых временах,
порой  какие по примерам
в печальный  тихий разговор,
где мент был милиционером,
а врач - врачом, и вором-вор…
(Хоть средний возраст в юный край
всегда за розовым и алым).
Живи, пожалуйста, трамвай,
звени по рельсам и по шпалам!

Х  Х  Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»
Александру Г.

Автор  себя продолжает в книге,
мелькая средь иных часов и милей.
Написав  воспоминания, ты как-то в сдвиге
к вечности. Не как Толстой, Пушкин, Вергилий,
но именно тебе  от меня здравица,
уважение в творческом как-то жесте.
Книга твоя и художественна, и читается,
а главное: написана тем, с кем мы в детстве,
юности (когда порывы полны пламени,
надежд, не подозревающих о пределе)
в боксёрском зале «Красного Знамени»
колотили мешки, груши, один одного, потели
в мечтах про победы у повзросленья поры,
сметая в умах и сложности, и препоны,
чтоб разойтись: в институты, работы, камеры,
или - как Слава Яновский - в Олимпийские чемпионы.

Переписка
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Поэт Коля Хлыст-Томе Хотениной
По небу  шляются туча за тучею.
Хоть и весна, а погода говнючая.
Скоро в работы, а лёгким не дышится.
Сердце болит, и стишки плохо пишутся.
Каши поел, и от каши икается.
Да и подруга моя не является,
чтобы принять от меня, что рифмованно,
к сердцу большими цепями приковано…

Тома Хотенина - Коле Хлысту.
Не убавить нельзя, не отнять.
Мне всего жизни лет двадцать пять.
Впереди, вроде б, дали безбрежные.
Что в минувшем - конечно же, грешное.
Пусть сама я порою приветлива.
Понимаю тебя: я - кокетлива
быть порою могу. Я винюсь.
И игру продолжать вдруг боюсь,
хоть прошла и сквозь годы опасные,
непонятные  да и неясные…

Коля Хлыст - Томе Хотениной
Ах, кокетка моя ты, кокеточка.
Я тебя усадил бы на веточку,
словно птичку какую  чудную,
христианским грехам неподсудную.
Я с тобой бы прошёл по тропиночке,
показал бы природы картиночки,
показал бы места тебе тайные,
где укроешься, если случайные
налетят вдруг нежданно-негаданно
все дожди. Ты была бы разгадана
в назначенье, какому назначена,
в остроте чувств, какими  охвачена,
залететь к ним готовая в клеточку.
Ах, кокетка моя ты, кокеточка!

Х   Х   Х
Из повести-романа - в стихах «Астрахань»

Всему  есть причина
на жизни волне.
«Шикарный мужчина!»-
сказала ты мне.
Наверное, это
пустые  слова.
Но кружится в лето
моя голова.
Мурашки по коже,
по памяти - взгляд.
Ты женщина тоже
на высший разряд!
Моя на минуту,
и не навсегда.
Но я не забуду
тебя  никогда,
пусть годы метелью
остудит тоска.
Нам были постелью
луга и стога.
Звезда - как лучина
в ночной тишине.
«Шикарный мужчина!» -
сказала ты  мне.
Наверное, это
пустые  слова,
но кружится в лето
моя голова.

Х   Х   Х

Весна пришла. Но и метели
в вечерний и холодный час
порою за окном мне пели
и навевали сны  о вас.
И я, потерянный словами,
разных молитв забывши прыть,
хотел тогда поближе с вами
одной единой сутью быть.

И вы, хмелея  теми снами,
принадлежали только мне.
И лишь свеча горела с  нами,
от нас немного в стороне.
И вы, и я, и плен купели
под снов, загадок перепляс.
Весна пришла, но и метели
порою пели мне о вас.

Деловая женщина
(песня из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

На воскресной службе в православном храме
в Троицу  святую в зелени  крыльцо.
Зажигали свечи, стройной этой даме
освещая руки, плечи  и лицо.
А когда церковная братия отпела
песенки о вечном, опустел придел,
то она в машину свою быстро села
и умчалась сразу в массу разных дел.

Припев: Деловая женщина-это глаз свеченье,
вечное стремление к прочности в судьбе.
Деловая женщина, сбросив подчиненье,
сама  подчиняет этот  мир себе.

Её устремленья - наподобьи спорта:
была вот на стройке, проверяя вид,-
и вот укатила в даль аэропорта
перевесть на русский то, что говорит
словом непонятным, ясно незнакомо,
прилетев из Рима, новый  зам.посла.
Делает покупки, хлопочет по дому,
товар разгружает - всё дела, дела.

припев.

И так каждый день. Заведённый  круг.
Золотом звенит, падая на медь.
Кому-то помочь  из своих подруг,
навести причёску, прессу просмотреть.
Чтобы приуставши, ночь в себя скликая
и перекрестившись,- в сон вся с головой.
Многим не под силу. Но вот жизнь такая
женщине по нраву, видно, деловой.

припев:

Х   Х  Х
(из повести-романа - в стихах «Астрахань»)

Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра  принесли.
Паруса распустив, на просторе
показались опять корабли.

Разделяя все  дали на части,
рассыпаясь сквозь звёздный салют,
в чьё-то мирное, тихое счастье,
в чью-то скромную радость плывут.

И уже им победы  не  надо.
Песней  их примечает  причал.
Гроздья  спелого винограда
золотятся, ликуют средь скал.

И в плывущем играющем споре
волны трогают пряди земли.
Твоё платье - как  синее  море;
как мечта, что ветра принесли.

Х   Х  Х
(из поэмы  «Кресты»)

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,
стоял  деревянный  крест
за городом, будто связь
с временами  распятых
на новой  заре земли.
Лишь в начале семидесятых
власти тот крест снесли.
И тут же со всех сторон
стал город расти домами.
И, может быть, этот район
с того и прозвали «крестами»,
порой вспоминая  про крест…

Х  Х  Х
(из первой части поэмы  «Пересечения»)

…Пасхальная  ночь.  В монастыре
шумно и людно. У кабинета,
где епископ раздаёт  подарки,
семинаристы и девушки-регентши
громко и голосисто поют,
дожидаясь  своей  очереди
вслед за насельствующей братией.

Когда  те  выходят, держа
коробки  конфет и шоколада,
они все вваливаются
к епископу, тут же громыхая:
«Христос Воскресе! Воскресе!»

От чего  епископу  хочется
закрыть уши. И к тому  же
после последней  всенощной
у него  опухли  ноги. Но он
улыбается, отвечая «Воистину!»
И каждому  со  сладостями
протягивает  руку  для поцелуя.

Ещё  остались монастырские трудники,
толпящиеся  группками у двери.
«Владыко!  Подарков почти  не
осталось…» - растерянно говорит келейник,
начиная перекладывать  конфеты
в пустые  пакеты. Епископ  морщится,
вздыхая: - «Опять работяг  ужали…»

… Ветер, выбегающий из-за углов
и подворотен, овевает  пылью
двух  мирных  собеседников,
ведущих   разговор об Иисусе
и отношению  того к Богу.

«Господь, - говорит апостол  Пётр,-
никогда не провозглашал себя
Богом, а лишь назвал блаженным того,
кто  провозгласил   его
сыном  Божим.  Это верно».

«Но разве  пришедший от Бога
не есть Бог…» - не  соглашается
Симон - волхв, иронично вглядываясь
в оппонента. «Нет, - отвечает тот,-
ибо  не рождённое несравнимо
с тем, что  им зарождено».

Небольшое количество учеников
вокруг  опасливо  кивают
головами, одобряя  его  слова.
Только сурового вида человек,
затесавшийся  среди них,
не принимает  сказанного
почитаемым апостолом, и-
упорно называет Иисуса Богом.

«Кто это такой?» - спрашивает
у учеников  Симон - волхв,
когда человек  отдаляется.
«Раньше он гнал  христиан, -
сбивчиво отвечают те, -
а теперь превратился в рьяного
проповедника божественности Иисуса.
Он постоянно утверждает, что
встречался и разговаривал с Иисусом…»

Симон - волхв  вопросительно
переводит  взгляд на  Петра.
«Не припомню я  такого
в окружении нашего Господа…»-
произносит тот, однако в сознании
его всё  звучат и звучат,
набирая  силу, слова самозванца:
«Если  Иисус  не Бог-то
мертва вера в него, мертва…»


…Церковь празднует память Алексия-
человека Божия. Рукоположенный
месяц назад молодой  священник
по  окончании  богослужения
проповедует в храме  монастыря.
«Алексий, - говорит он  запальчиво,-
чтобы достичь благоволения
Бога,  ходил в лохмотьях,
спал в хлеву, питался отбросами,
хотя был сыном  состоятельных
родителей. Оставив тем нам пример
для подражания и следования…»

Приблизительно через часа два,
покинув  монастырскую  обитель,
он  подходит к белому  «Опелю»,
подаренному к рукоположению отцом-
благочинным  областных приходов-
и, швырнув  на заднее сиденье рясу,
прыгает за руль, тут  же лихо
мчась  по  шоссе к городу,
где  в одной из гостиниц
его ждёт длинноногая, с золотистой,
ниспадающей до пояса косой, девушка.


После  неоднократно  утолённого
желания, он потягивает причастное вино
прямо из бутылки, высказывает смешное,
перемешивая его с анекдотами про
священников; и вдруг  вспоминает
свою молодую жену, которая в роддоме…
И ему становится  стыдно. Он
замолкает на мгновение, сразу же
мысленно оправдываясь: не родит всё?
А мне - терпи! Ну нет! А грехи, грехи…
Жить-то сколько! И ещё столько!
Искуплю ещё… Уйду на старости
в монастырь… И, подумав  так,
снова хохочет, закидывая голову
на спину. Поднимает визжащую
девушку на руки и несёт к кровати.

…«Если Бог  справедлив и исполнен
величайшей доброты, то в мире,
надо полагать, не должно бы быть
ничего не согласного с разумом
и справедливостью…,-размеренно
говорит императору  философ. - И
христианская ересь о том, что Бог
предпочитает именно падших
и низких не только возмутительна,
но и опасна. И не стремятся ли
их учителя  просто собирать
вокруг себя непредсказуемые толпы,
напоминающие пьяных, скопом
обличающих трезвых в пьянстве…»

Император  смотрит  на  орла,
кружащего  над  холмом, и думает:
«Неоспоримо, что будущее-загадка,
но однако ж, если будущего нет вовсе,
то этот мир для человека - ловушка.
И жертвующий собой ради добра и
правды не имеет ли права  осуждать
богов, права  на богохульство?... -
и, посмотрев на философа, произносит:-
А мнение твоё об их Боге, этом Иисусе?»

«Этом Иисусе… - повторяет философ,
и помолчав, рассуждает, то улыбаясь,
то вздыхая: - Живой, он не мог для себя
сделать ничего, а мёртвый - воскрес?
Но кто свидетель? Женщина, много
больная на голову? Ангел,
сообщивший о воскресении? Разве
Бог не в силах всё это сделать сам?
Казнь этого Иисуса видели сотни,
а воскресение - никто? Уместнее, чтобы
всё было наоборот! И вообще, если они
решили заиметь новое обожествление,
то лучше бы избрали кого достойного,
погибшего героически: Эпиктета, Анаксара,
шутивших над  своими палачами. Или,
на худой конец, их одноплеменника Иону,
невредимым  вылезшего из рыбы. Или
Даниила, о котором они рассказывают
ещё более смехотворные выдумки.
Так нет! Они выдают за Бога странную
Личность, жалкой, покорной  смертью
закончившую такую же жалкую жизнь…»

Оставшись один, император задумчиво
тянется к перу, и выводит на листе
формулу  лично для себя:
«Чтобы не случилось, я должен быть
честным человеком, и в любых условиях
сохранять свой выверенный
положением и самоотречением  свет…»,-
не зная, что   через  тысячелетья
его рассуждения из самоотверженной
жизни станут  евангелием тех, кто
не верит в сверхъестественное, религией,
возросшей на  высоком нравственном
осознании, не упирающейся ни в какой
догмат, религией  абсолютной, на какую
религия Иисуса будет как-то похожа
лишь в самые  лучшие свои времена.

Идущий по коридорам дворца  философ
разговаривает сам с собой, стараясь
высказать себе то, что не успел императору.
«В своих  писаниях. - твердит он, - они
уже возвели своего Иисуса - как сына Бога-
из метафоры  в богословское. Они
положили своё верование  в основу общения
и напоминают невежественных и наглых
цыган, под предлогами милостыни
собирающих  весомые  дани, в речах
строгих, а на  деле  развратников,
соблазнителей женщин…Их суеверие
агрессивно нетерпимо к другим
суевериям?!» - говорит  он, и с тяжёлым
вздохом замолкает, уже предчувствуя,
что всего через  пару  столетий
подобные  высказывания будут утоплены
в мутных водах перебродившего суеверия
христиан, и многие-многие  поколения
не будут иметь права даже на выбор
суеверия. Пока христианское хитроумие
с его византийским настоем не столкнётся
с осознанием более прочным и выносливым.
«Они, они, - машинально повторяет   философ.-
Пусть они убираются из  Рима!»

…На Рождество в монастырь вваливается
человек десять милиционеров. Наступая
на дежурного по корпусу послушника,
милиционеры требуют позвать епископа.
«Не велено… Владыко отдыхает…»-
смущённо отвечает им  тот.

«Тогда, - возмущаются те, - сей час мы
приступим к проверке паспортов
у всех проживающих в монастыре…-
и требуют: - Зови епископа!»

Дежурный поднимается на третий
этаж, в келью епископа, и сообщает
тому о происходящем. «Что ж,» - устало
произносит епископ, понимая, в чём
дело. Зовёт келейника, говоря  ему,
чтобы взял в кладовой ящик
марочного «Кагора» и отнёс его
«органам» - в честь Рождества Христова.

Когда милиционеры, подхватив ящик
с вином, уходят, то епископ долго смотрит
из окна им вслед, полушёпотом оценивая
всё:- «Все заметно навеселе, и не в форме…
Господи, зачем я это делаю? Зачем
принимаю сюда и без документов и даже
находящихся в розыске… Ранее в подобном
хоть была необходимость для возрождения
обители трудом, а - теперь?! - тут же прерывая
себя:- Нет! Нет! А кто им поможет? Поддержит?
Сколько беспросветных судеб, достойных
часто лучшего? Нет! - и ему вспоминается
восточная притча о мудреце, ходящему по
берегу моря и бросающему обратно в воду
выброшенных волнами медуз, выговаривая:-

Для человечества подобное ничего не
изменит, но для отдельного человека
порой - всё…»

…В христианской церкви на окраине Рима
епископ - грек, признающий в культуре своей
родины всё, кроме религии, говорит проповедь
перед собравшимися на то время.

Духовенство, говорит он, единый посредник
между паствой и Богом. Поэтому  епископа
следует понимать с полуслова, полувзгляда,
а не дожидаться, пока он укажет: «Вон враг!»,
и уже заранее ненавидеть того человека,
которого невзлюбил епископ, и в лучшем
случае - не общаться с этим человеком…

Тяжёлый взгляд епископа  останавливается
на богатом мужчине возле распятия.
И тот заметно ёжится под этим взглядом.

Когда все, вкусив крови и плоти Господних,
расходятся, епископ - грек закрывает церковь
на прочный засов и приближается
к склонённой к амвону
красивой женщине в дорогих одеждах.

Он обещал ей, что при причащении
она получит от него дар и станет
постоянно пророчествовать.

«Но я не могу! - смущается женщина,
виновато поднимая на епископа
чёрные глаза, в каких горят слезинки.

«Отверзай  уста! - громко требует епископ.-
Что скажешь-то и пророчество!.»

Сердце женщины учащённо бьётся.
В полуобморочном состоянии она
открывает рот и бредит  напропалую…

«Ты возглашаешь возвышеннейшие истины!»-
объясняет епископ, держа женщину за плечи.

Благодарная и плачущая от радости
женщина готова отдать за полученный «дар»
всё  своё немалое имущество…

«Понимаю, понимаю, - кивает головой епископ, и,
приобнимая её, подводит к широкой кипарисовой
лавке у стены, повелевая: - Расположись,
как невеста, к приятию семени света!...»

…В монастыре, под ветвями столетнего дуба
сидит на скамейке мужчина с книгой.
На скамейке напротив него - мужчина
с большой седой бородой рассказывает
внуку о таинствах церкви, о чудесах.
Тот, полураскрыв рот, внимательно
слушает деда, но  увидев невдалеке
проходящего священника, стремглав
бросается к тому и, низко склонившись,
сложив крестообразно ладони ,просит
благословения, умело целуя протянутую
тем руку, при этом радостно взглядывая
на деда, который с заметным одобрением
посматривает на внука.  И когда тот
возвращается к нему, то гладит его рукой
по голове: «Вот какой ты молодец!
А я и не заметил батюшку… - и продолжает,
обращаясь к мужчине с книгой, говоря
со странной тоской, как говорят, если
теряют  что-то определяющее  важное,
с умилением  обнимая довольного внука:-
«Наше-то время безбожное… Не приобщали
безбожники нас ни к церкви, ни к Богу,
ни к  Библии… Не учили…»

«Да… - с нервной иронией соглашается с ним
мужчина с книгой. - Не учили… И в детстве
никто бы из нас, если бы и увидел
проходящего рядом генерального секретаря
ЦеКа, - что там?! - Бога! - не побежал бы просить
у того благословения: руку целовать..-повторяя:-
Не учили…-вдруг резко вставая  и заключая
с какой-то решительной, ужасающей
седобородого мужчину и его внука болью(не за
личное своё, единичное, а за страну, за Россию,
за поколение, которому жить и править
в будущем): - И слава вечная, что не учили!..»

…Голод ли, эпидемия  или наводнение
захватывают  римскую империю, христиане
радостно злорадствуют, возводя всё новые,
порой безумные и зловещие предсказания.
«Не богохульством ли христиан разгневаны боги,
создавшие величие Рима?!» - предполагает проконсул,
и приказывает принять  суровые меры
против нескольких - особо ретивых - из них.
Но он взбешён, когда на судилище является
целая толпа единоверцев, требующих и их
всех подвергнуть участи обречённых на мучение.

«Вон! - орёт на них  проконсул. - Хотите умереть-
травитесь, топитесь, прыгайте со скал!..
Несчастные и опасные  безумцы!»

…Приехавший в монастырь паломник из Москвы
вечером, лёжа  на кровати в келье,
рассказывает, посмеиваясь и привздохивая
от удовольствия, о том,  как они
разгоняли выставку   художников
под названием  «Берегись: религия…»
«Батюшка молодец! - говорит он.-
Собрал нас и калякает: постоим, братие,
за веру православную против нечисти
сатанинствующей! И как налетели мы…
Картины с рисунками - в клочья!..
Я - по морде одному, аж зубы выбитые
на кулаке почувствовал!... За веру!»

«А милиция?» - неожиданно спрашивает
один из населяющих келью  трудников.

«Что милиция… - недоумевает паломник.-
Против Христа же, православия рисовали?!
Убить мало! - поясняет  он, залихватски
и презрительно сплёвывая. - Фраера дешёвые!-
и заключая: - Художники от слова «худо…»

…Император приглашает в Рим известных
философов. И толпы наглых и циничных нищих
в рваных одеждах откликаются на его призыв.

Есть  среди них  немало шарлатанов.
Есть и завистники - пронырливые, жадные.
Народ Рима, увидев на улице бородатого
в мантии, смеётся: «Он получает за свою
бороду много тысяч  сестерций…
Почему бы императору и разным козлам
не положить такое же щедрое жалованье?!»

Но император давно мудр, и не обольщается,
отличая величия учений от их авторов.

…В обставленном  старой  мебелью
кабинете епископа, напротив него самого,
тоже в кресле, сидит известный литератор,
за двенадцать лет после воцерковления
прошедший путь от рьяной религиозности
до полного  отрицания веры, и говорит
о минусах православия, христианства,
то низводя их к дремучему минувшему истории,
то возводя к спорному теологическому настоящего,
не забывая в него плюсовать и бытовое,
сопровождая его отнюдь не лучшими
примерами из церковной и монастырской жизни.

«Дошло до того, - с болью обобщает  он, - что когда
я представляю конкретного современного
православного - на низшей его, общенародной
ступени, - то перед глазами  обязательно
появляется разбитной человек с крестиком
на шее, с сигаретой в руке, любитель периодически
и выпить, и погулять, и в церковь заявляющийся,
и рьяно крестящийся там, и причащающийся…»

Там где  дорога  на Брест
тянулась, к востоку кривясь,

«Да, да… - согласливо кивает на это головой епископ,
знающий о нравственных проблемах и на более
приподнятых  иерархических ступенях вероисповедования,
о каких давно не считает нужным дальше себя
распространяться. - Но подумайте, отбросив шелуху,
попадающую на глаза, - ненастойчиво и непроповеднически
возражает он. - Отбросив свойственное лукавой и
непостоянной природе человеческой и обращаясь
к одному - Христу, самому  Христу! К которому, кстати,
людское высокоумие, - оговаривается он,-
с начала христианской эры насобирало тоже немало
претензий, а то и обличений… Подумайте, посмотрите,
просто открыв глаза! - говорит и одновременно
удивляется он. - Его церкви, храмы - и не лишь ортодоксальные-
по всему миру! Это победное шествие христианства,
во всех его проявлениях, не исключая и спорных,-
но всё же христианства! Уже двухтысячалетнего возрастом!-
восклицает епископ. - Разве это само по себе, без всяких
наших умственных копаний не доказывает одного,
самого, может быть, главного: божественности Иисуса Христа!
А иначе, иначе - как объяснить?!- спрашивает он, устремляя
покрывшиеся слезами глаза в окно, за которым,
у монастырского храма, две паломницы, опустившись
перед распятием на колени, раз за разом осеняют себя
крестным знамением. - Как  объяснить?!»

Известный литератор молчит, вслушиваясь и вслушиваясь
в отдающиеся эхом  по его слуху восклицания епископа:
«Как объяснить?!..»

Из сборника  стихов «В вечность строкой»

Х  Х  Х

Крещение. Дождь по стенам, перилам
наскоками  прямо   с утра.
В окне, у  иконы, погасла  свеча.
Мужчина с довольным и наглым рылом,
как в поговорке: «Тут - вора, на зоне - повара…»,
выходит из дома, на погоду  ворча.

Когда он на улице, то  снова  дверь
открывается и, выбежав на  порог
в тапочках узких и халатике тонком,
женщина пьяная кричит: «Зверь!»-
вслед ему. А ей в уши со всех дорог
звон колокольный врывается гонгом.

Крещение. В Церкви посёлка  полно
народа, а в середине - огромные баки
с чистой проточной  водой.
Поп волосатый и длинный, будто в кино,
приблизился к ним, почитал «паки-паки…»,
крест обмакнул - и стала вода святой.

Толпа налетела сливать в бутылки
ту воду, толкаясь под дело сырое,
но вежливо  морща лбы  потные,
хоть не уверены, что заострятся затылки,
зубы новые вырастут, сузятся геморрои,
и исчезнут повадки животные.

Крещение. Всюду дырявые, протухшие чудеса,
запахи такие же  от костей  Алипия,
или  Космы - собьёшься со счёта.
Вспоминаются вдруг  «Алые  паруса»
Грина, и также   «Человек-амфибия»
Беляева. Пусть в отдалении кто-то

полагает, что  на жизни людские они
не влияют, и никак не стирают  тьму
на путях облетающей звёздной кадрили.
Но, возможно, Россия опять укрепляет дни
свои не молитвами, другим, а потому,
что  цветенья и  их в ней были.
19 января 2007 г.

Х   Х  Х

1.В  сверканье  от брызг
великой  идеи,
какую застали врасплох
бредущей к чужому перрону,
проступит хохочущий отпрыск,
похожий на чертополох,
которому утром халдеи
надели на шею корону.
И снег, что опал
с неба на роль
скрипки второй и пятой
прибитого к славе оркестра,
аплодисментами зал
встряхнёт и навесит бемоль
вместе с зелёной оплатой
на слёзы седые  маэстро.

2.Если  накружим
колёсами  велосипеда
проснувшиеся химеры
будущему на нить,
то всё равно на ужин-
после завтрака и обеда
из надежды и веры-
любовь, может быть,
останется плакать
меж сигарет,
разбросанных невпопад
по выцветшей краске пола,
когда зимняя слякоть
глядит на портрет
через стекло, как глядят
футболисты на водное поло.

3.Мельканье по кадру лица,
голоса, взгляда, молвы,
затухающей, будто костёр,
после выпавшего  снега,
где Россия-падчерица
разгульной мачехи Москвы,
глядящей, ак прокурор,
на отголоски  смеха
своего по  соснам
вырубаемой прочно тайги,
сбываемой по - хищному
в  Японию  и Китай,
покуда в Грозном
сдающиеся боевики
оружию  лишнему
говорят: отдай…

4.Полночи  орали
коты, да и кошки
мяукали долго
им  с чердака.
К тонкой спирали,
висящей в окошке,
казалось, без толка,
прилипли окорока
телят, не доживших
до года «свиньи»
дней эдак шесть
(с часами в прибавку),
хотя в хлеву жмых
остался, и  пни
для стойла все есть,
чтоб вспомнить про Кафку.

5.Кого с кем свести,
не выпивши пива,
не сразу поймёт
постовой у  метро,
пряча в горсти
монеты красиво
и глядя на лёд,
которым  «ситро»
обложено в баке
с градусом минус
двадцать иль сорок,
иль менее  чуть,
когда «паки-паки»,
вспомнив про примус,
поёт возле створок
оконных вдруг грудь.

6.Водка  и бренди,
коньяк и вино,
шампанское, виски,
спирт, ром…-
«модус вивенди»
главный давно
в мире, где обелиски
сужаются, а дом,
оставаясь без крыши,
не имеет защиты
от снега, дождя,
звёзд, неба,
хотя  лыжи,
что  зашиты
в мешок шутя,
выглядят всё же нелепо.

7.Сторож  открыл
ворота, и априори
оставил  ничьей
машину из Россоши.
Архиепископ Кирилл
на» русском соборе»
клеймит богачей,
погрязающих в роскоши
каждый  порочно
для дикости стадий
образа  бога
с печатями в воск,
откуда нарочно
капает  радий
совсем понемногу
и церкви на мозг.

8.Вишня «Франц-Иосиф»,
абрикос  «Ахрори»,
персик «Гринсборо»,
яблоня  «Наполеон»…-
на сорта набросив
сети, пишет на заборе
мелом  до упора
молодой  «шпион»,
как-то из дурдома
вышедший под вечер,
перепутав двери,
может быть, с окном,
где  законы Ома,
как погон на плечи,
вымышленной Мэри
пришивал  ребром.

9.Не делился с ментами
тем, что  грабил
или прибирал-
вот и стал бандит.
Лепит срок крестами
ему жёсткость правил,
крутит дней аврал
наглости на вид.
Жадность погубила
снова бизнесмена,
в депутаты даже
двигавшего рот.
Ворожит Сивилла
там, где Мельпомена,
сидя у параши,
плачет и поёт.

10.Кисти на парад
выставив, известным
прослывая быстро
и теряя смысл,
он «Чёрный квадрат»,
полномоча безднам
пыл  авангардиста,
рисовал, от  числ
и углов монголом
продолжая к моргам
скачки вечной мести
красок в пасть холста,
где возможно с голым
королём вдруг вместе
под птенцов восторгом
выпасть  из гнезда.

11.Среди Рад и Дум
занявши места
привилегий, прав,
богачи  народу
оставляют  шум
точек средь листа,
из идей прибрав
выгодную  ноту,
что звучит без толка
чаще - да и блага -
обществу, стране
символом: понты.
Ищется иголка
в лепестках от мака
на гниющем  пне
вечной  суеты.

12.Фальсификации сойка
без правды  оттенка
для выгод  креста
чирикает  смело:
Пушкина не только,
а и Шевченко
к почитателям Христа
и православья умело
выводят за руки,
и тащат за ноги,
выловив строчки
на выбор у них.
Не слышатся стуки
веков на пороге
и папиной  дочки
не помнит жених.

13.Высыпешь  «магги»
в соевый  суп-
и ясно: вкуснее,
ибо приправа.
Но после драки
трещины губ
намного больнее
и слева, и справа,
покуда жена
в отъезде, пока
не приняли клетки
прежние нормы.
И песней «На-на»
гладит бока
пышной кокетке
у левой платформы.

14.В фразе - сапог;
в нотах - Шопен,
Паулс иль Дога;
в мыслях - абракадабра.
Упавший  на бок
проснувшийся ген
оставил без тока
голого  кадра
грани  угла,
каверзный номер,
может быть, трюк;
но без  причин.
В колокола
рифмами Гомер
вечных  наук
прячет почин.

15.Трамбуемый гравий
по левой части
путей и дорог -
на прочности с ними.
Иосиф  Флавий,
сказав: «Моё счастье
и мой  Бог-
в великом Риме!»,
тыкал на грабли
предательств размах
к разброду
крови  у вишен,
после ни капли
не оставил в трудах
сочувствия к народу,
из которого вышел.

16.Но почему-то Иуда
из Евангелия в веках
проклят и заклеймён,
как  предатель.
И простуда,
что в ногах
оставила  урон,
будто дятел,
долбит двойной
перелом кости
да и металл
желудочной пасти,
где  за войной,
просящейся в гости,-
пьяный  оскал
коррупции власти.

17.Однако за бороздой,
не видной из ставен,
весна  не верит
закрытой теме
о том, что простой
человек бесправен
в России перед
властями и теми,
кто что-то урвал,
став господином
с барским размахом
на пьяности рожи.
Стакан и бокал
в объёме едином
с «охом» и «ахом»
туманно похожи.

До  Армагедонна

До Армагедонна  осталось сто  семь лет
и шесть миллиардов  не выпитых бочек пива,
легко умещающихся на шести  параллелях
и стольких же меридианах,  в ожидании
таянья льдов  на  Северном  полюсе,
куда не дано  доплыть ни Ноеву Ковчегу,
ни барже, скользящей в тумане по «Тихому Дону»
с надеждой  нелегально  бросить якорь
в затерявшейся пристани, называемой «Чевенгур».

Но если, стремясь упрочить прихваченное общенародное,
какой-нибудь олигарх  или  кто с банковским счётом
помельче,  призывно  говорит: « Я разбогател…
Избирайте  наших людей во власть. Мы  поможем
и вам  разбогатеть…», - никогда  не верьте,
так как даже  самое, вроде бы, честное богатство
почти всегда замешано на эксплуатации, или социальной
безответственности, и богатыми все быть не могут,
хотя возможно, чтобы каждый имел достойный достаток.

Пусть это уже  и разворот на  «пройденный  этап».
Впрочем, история, как  известно, кружится по спирали,
меняя на нас лишь одежды.  И  после  Бродского
(который – скорее - преемник Баратынского, оттеснённого
толпами пушкинистов на задворки   литературы…)
русская  поэзия, к сожалению, отдыхает
от великих  поэтов, а то что порой  выплёскивается
на  первую  полосу «Литературной Газеты», - лишь
случайно воспламенившиеся строки тлеющих страниц.

Оно понятно, что гений, не получивший и неполного
среднего образования, не опубликовавший до уезда из
СССР ни одного своего стихотворения, имеет право
к обществу, оценивавшему его подобно, относиться
негативно, а его правителей называть  выродками.
Однако в этом Бродский слишком эгоистичен, да и
несправедлив, забывая, что у настоящего поэта всё же
не биография, а судьба. И на весах  справедливости,
к примеру, благополучие и истины Гёте перевесят ли
благополучие и истины десяти тысяч простых смертных.

И новые события на киевских майданах подтверждают,
что демократия славянского толка и облика дамочка
амбициозная, безответственная, склонная к розыгрышам,
лицедействам, наловчившаяся пускать пыль в глаза народу,
который теперь уже с безразличием и хохотом пляшет
на организуемых ею революциях-спектаклях то под сине-
белые, то под  оранжевые ноты, - грохотала бы музыка.
И если бы  всё в сытых Европах или Сштатах, но подобное
для полунищей Украины - вещь непозволительная.

Происходящее, конечно, же извороты поверхностно
воспринятого, - как часто у нас, ибо лев, медведь, тигр
никогда не будут равны зайцу, лисице, ишаку, верблюду.
И не исключено, что тот же Буш скоро начнёт швыряться
атомными бомбочками по Ирану; и не  посочувствует:
хорошо - так хорошо, а если…-знай место! А почти такая же
ядерная и мощная в военном Россия всё  извиняется:
перед Латвией, Польшей, Грузией, Эстонией, власти которых
угодливо подставляют  территории  по  базы НАТО,

словно не знают, что политика - подруга скользкая,
и в случае чего…Америка  далеко, но предоставившие
ей плацдармы для нахрапистости и агрессивности
автоматически подпадают под первый ответный удар.
И почему-то думается, что великая советская империя
распалась потому, потому…и потому, что накопившаяся
на тонком уровне несвобода слова, творчества вырвалась
наружу, сметая преобладающие плюсы вплоть до того,
что рабочие  орали за  прихватизацию нерентабельного,

смачно плюясь в свои же  шкурные  интересы.
И ещё интереснее представить: каким бы по прошествии
более пятнадцати лет был мир, если бы когда-то его
однополюсность  ориентацией не в сторону  частной
собственности и империализма, а в другую, где контроль,
и главный собственник - государство, - к коммунизму.
И вдруг глупо верится, что многие опасные проблемы,
охватившие  современность, отступили бы бесповоротно
до Армагеддона, до которого осталось…сто семь
лет и шесть  миллиардов не выпитых бочек пива.
3 апреля 2007 г.

Кистью побочной пейзажа
Карповой Надежде

1. «Святости предрассудка,
крепость морали,
строгость традиции…» -
с секундой  минутка
громко орали
летящей амбиции
седого  пилота
на той стороне
дороги и дома,
где несвобода
на белом коне
проста и знакома
бредущему в зону
напротив прясла,
подальше траншеи,
хмельному бизону
с глазами осла,
с верёвкой на шее.

2.Игра  наугад
под вечера вязь
на старой веранде
спускается в ад,
за руки держась
воскресшего Данте,
куда вдруг слетела
быстрее ладья,
чем к Горькому - сокол.
И местный Отелло
под шумы битья
посуды и стёкол
орал: «Завалю!»,
прибрав кочергу
к физической массе,
тому королю,
который в бегу
исчез  восвояси.

3.На каждый разрыв
есть узел, однако
вязать  не спеши.
Плохое  зарыв,
возможно, собака
из дальней глуши,
сорвавшись с цепи,
разинутой пастью-
в горло  клыки.
Не успеешь «пи-пи»
сделать, и счастью
капли с руки
смахнуть. На башне
потрескалась глина
от времени, но
лежащие пашни
застыли былинно,
заполнив окно

4.отбросами лома
на крае села,
вблизи у ручья,
где лишь солома
в стогу залегла,
оставшись ничья.
Заброшенный пруд
наставил берёзы
на выводы ложные.
Детишек крадут,
а власти-вопросы:
с этим можно ли
бороться? Процесс
зашёл  далеко
под символом денег.
Котёнок залез
опять в молоко.
И падает веник

5.в огромные суммы
проблемы громадной,
опасно с которой
тянуться на  Сумы
за  Ариадной
без нити с опорой
на вид демократий
славянского толка
и русского вкуса,
какие Кондратий
упорно и долго
хватал ниже пуза.
Но если сама
с вонючим хорьком
общенье не кинешь,
то  Колыма
взглядом горгон
охватит и Китеж.

6.Игра  в  «дурака»
проста и умна
на уровне детства.
И вьётся река,
таща два бревна-
как лучшее средство
плотину в таран
подставить чуть-чуть,
чтоб  знала:
Ирак и  Иран
чреватая суть
прощального бала
с упором на мир
цветущей настурции
чужого патента.
И пункты из дыр
на Конституции
для  президента

7.Украины,пляски
по вектору власти
начавшего  вдруг
в преддверии Пасхи,
козырные  масти
из ловких  рук
хватая для нови,
могущей  порывы
представить с изнанки,
чтоб пролитой крови
враждебные взрывы
разрушили  банки;
и даже  страна
рвалась  опять
на Запад-Восток.
И дама  одна
лет на пять
примерила срок.

8.Загляни человеку в мысли-
и увидишь чудовищ
разного вида и веса,
что слизняками повисли
на холод сокровищ,
сияющих из надреза
денег, зданий, ракет,
разговоров, телепрограмм,
раскиданных по душе,
словно гастрольный балет
для городских дам
в заброшенном гараже,
куда по билетам проход
через стены пролом
и небольшой  лаз.
И конвоир  поёт
про  океанский паром,
как о любви - ловелас.

9.Травы сухие горели
бегущим по полю огнём,
какому к пожару не велено.
За серединой апреля-
перед рождения днём
Гитлера и Ленина-
день рожденья у Лили
(подруги хорошей твоей),
которой подарки готовы.
И дождиком лёгким омыли
весенние руки  ветвей
тучи, что видом подковы
свесились на леса,
на огороды и грядки,
где кистью побочной пейзажа
мелькает  наша  коза,
и с ней - три козлятки:
Даша, и Маша, и Паша,

10.которых бы  наугад
лучше  именовать:
Павлом, Беляной, Кариной.
И вечера  взгляд
пролазит в кровать
меж одеялом-периной,
где ты прилегла
с книгой в руке,
читая и думая просто
о том, что дела
все   вдалеке,
а завтра - из роста
таких же  сует
и такой же молвы,
какими и будет колоться
мой утренний след
у зелёной  травы
к воде обручальной колодца.
12,16,19,21 апреля 2007 г.

Ещё по поводу…

Левые взгляды сокола
праздно кружатся около
ползущего полем  ужа.
С телом погибнет душа,
а за живым - покойник.
Но то что прямой виновник
исторической катастрофы
пожинает хвалебные строфы
телеканалов  экрана-
по мере любой странно.

Как всё отзовётся - скрыто,
но собирать  корыта
разбитого осколки снова
глупость людская готова.
И видя  голого короля,
она не прочь «оля-ля!»
восклицать, хотя у обочин
истории путь заморочен
и запорошен времени пылью,
где скудость перечит обилью.

Расставшись с земного ношею,
о мёртвом  «или  хорошее,
или…» - древних печать.
И лучше бы помолчать,
когда закрываются двери,
куда без надежды и веры
уйдём, умирая в больнице,
а не на хрупкой границе
виселицы иль эшафота,
подходящих более для кого-то.

Лежать в гробу, успокоясь,
пустив под  откос «бронепоезд»,-
такое, конечно, не просто
для честного  и прохвоста;
и без помощи внешней
и богатырь успешней
не сможет. И очень горько
ещё оттого  только,
что не понять средь разлада:
зачем это было  надо?

Что же, шляется  вольно
нажива. И спи спокойно.
То что попы отпели,
говорят, и в ада  метели
не  попадёт, откуда по пьяне
не сдвинуть кирпич в кармане
к пророчествам и нервам.
И всё же быть первым
в России - и всюду - значно.
И место подобное злачно.
27 апреля 2007 г.

Х   Х   Х

Окончанье апреля - из прощальных костров,
заметных не только в России, но и в  мире
большом: Ельцин, Ростропович, Лавров…
Человечество в своей большой квартире
на поверхностях многотонных
не заметит их лиц, всем знакомых.

А рядом - умер  старик, что в шляпе
ходил по весне. Да парень убит в драке.
Это, как говорится, на местном масштабе,
о чём и в районной газеты аншлаге
не будет отмечено. Да и не надо.
Больно как исчезать под цветение сада.

Во дворе  приготовлены  жерди
для загона скоту, и побелены стены.
Одна жизнь величавее  смерти.
Но последняя - она мгновенна.
Лишь заметишь берёзку за дубом,
а уже взгляд застыл, и становишься трупом.

Хоть ещё на кровати лежишь, как недавно.
Будто сном прикрываются веки.
Если мог бы подумать: забавно,
что оглох и ослеп вдруг навеки.
Не проснёшься, когда  у машины
на асфальте от тормоза взвизгнули шины.

Иль за тем же окном проходя, молодёжь
огласит день  и смехом,  и матом.
Ты становишься больше не вхож
никуда, перестал так же быть виноватым.
И словами, скользящими через  порог,
тебе вымоют кости от рук и до ног.

Х  Х  Х

День отпевают стрижи и сойки
для дождика, что обнаружен
ими, вглядевшись на тучи полоску.
Сливки  мечутся в маслобойке,
как в желудке съеденный ужин,-
чего  лучше не трогать мозгу:

мысль, ползущая червяком вглубь
организма - враждебна тому;
и последствия с минуса шумом.
Набирающий  силу  рубль
спешно подыскивает куму,
зная, что стал доллару кумом.

Трудновато лишь только любви,
по тропинкам бредущей устало,
обветшавши от массовой злобы.
Из бурлящих в  её  крови
осколков состава  металла
орден  отлить бы, чтобы

повесить на широкое голенище,
ковыляющее по левой части
дороги, заменившей секундами час.
Пусть от молочной  пищи
сок желудочный говорит «здрасте»
очень часто, и редко -  «атас»,

когда запоздавшим в полях пилигримом
смотришь в вечер, какой перерыли
солнца отблески возле погоста
и осознанье, что под псевдонимом
«еврейским»на российской периферии
публиковаться совсем не просто,

хоть талантливым будь до хруста
слов, горящих  в огне  строчек
иль закрытых в хранилищах горла.
На живые  фантазии Пруста
смотрит  гневно тяжёлый почерк
реализма, который  затёрла

демократия  между  берёзы
и наглючего  хриплого смеха
у машины  своей  крутого.
Не оставив  великой  прозы,
Россия вырвалась из двадцатого века,
ни Достоевского, ни Толстого

не повторив никак. Но в пляске литер
на доске недоверия, в шелесте скуки
объявлений, прилипших к столбу,
всё ж заметен серьёзный  лидер,
и партия, могущая  как-то в руки
брать  её  непростую судьбу.

День  Победы.
памяти моего деда Василия  Ивановича

Мая девятый  рассвет
вновь освещает  окно,
листья берёз, рябин.
Снова Победа, дед,
пусть не встречаешь давно
её ты. Уже - сто один

тебе бы сейчас год
отмерила жизнь - немного
таких, но они есть.
Маленький дождик пройдёт,
пыль отряхнув у порога
и окропляя  жесть

на крыше, про красные флаги
забывшей, кроме всего,
хотя в них  Победа, раны.
Ты путь боевой  в Праге
закончил, начав  его
под Минском, когда партизаны

отряда  в  Армии части
вступали, бурля волной
расплаты и мести движением.
Встретить Победу-счастье-
в Рейхстаге - тебя стороной
обошло, как с сожалением

ты говорил  потом,
если в весны тумане
память крутила педали,
и в наш уютный  дом
твои однополчане,
надев  ордена и медали,

съезжались порой …из Орла,
из Орши, из Львова, Пскова,
из  Грозного, Алма-Аты.
Усевшись вокруг  стола,
вы  вспоминали, пили под слово
о тех, кто погиб.  Цветы

слушали, как вы пели
в хрипастом раздоре  звуков,
не соблюдающих ноты.
Вас на войне не жалели
ни Сталин, ни  Жуков;
и после атаки от роты

бойцов оставалась  треть,
и меньше. Что тут виной?
и кто? - даже силой света
глубоко  не просмотреть.
Как сказано: за ценой
не стояли и вы. Победа

-и всё, что её  ради,-
скрепляла  гимна  аккордом,-
была  она  превыше.
Последний раз на её параде
ты был в девяносто четвёртом,
и умер зимой, когда лыжи

надевала и мерила детвора,
чтобы, спускаясь  с горки
в чувства летящем накале,
кричать  озорно  «ура!»
в жизни открытые створки,
что вы призакрыть не дали.
9 мая 2007 г.

Х   Х  Х

Для  обозренья  открыта  кулиса,
кривые зеркал обозначив немного.
В свете свечи  обступая  Ван  Гога,
тень проплывает крикливо Нарцисса,
чтобы с трибуны столкнуть демагога.

Звучат и сплетаются разные ноты.
В  Шуберта метят, и целят в Шопена.
На крайней  струне замирает мгновенно
жёсткий  смычок, а мелодии -годы
листают вперёд и обратно. И белая пена

бурлит по воде, по неведомой  глади,
возле  вопроса  и дальше ответа.
Скоро с весною встречается лето.
Строки забытого прочно  Саади
вдруг отразятся в есенинских где-то.

Жизни ещё не закончились сроки.
Идёт представленье, меняются лица.
Трагик  и шут - незаметна граница;
и с добродетелью вместе пороки
цедят вино из бокала, где птица

бьётся крылом в прорастающий градус
и, создавая  волнистые брызги,
ищет в  потерянной гимном  записке
новых времён отпечатанный  атлас
с видом прогнившей на поле редиски.

Х   Х   Х

Град миллионами ледяных  горошин
обрушился на лето, от него со смехом
убегают девушки, дети. На ветке сорока
смотрит на старика, который насторожен,
словно в закоулке встретился с человеком
или  с  собакой  породы бульдога.

На миг от прошлого ничего не осталось-
даже мозолей на пятках, в пальцах занозы.
Вернее, они  просто забылись,
как забывается в мышцах усталость,
стихи о берёзе при виде берёзы.
И у дороги  «опель» похож на «виллис».

Жизнь течёт, продолжается, то есть
условное время отщелкивают стрелки
на часах, как белка - орешки в сказке,
заполняя людьми автобус, театр, поезд,
будущее, мелькающее  из  щелки
обломками  инвалидной  коляски.

Оно почему-то  напитано запахом мыла
хозяйственного, а то и женщины, в сексе
издающей  гортанные  резкие звуки.
Услышав, что смерть с поверхности смыла
ещё товарища юности, кажется: в контексте
выбора судьба к тебе благоволит. От скуки,

забывчивости, безразличия - неважно
в наскоках  кредитов и пошлин
упавшего в лужу из песни  куплета.
И ты окунаешься  озорно и отважно
в град ледяных холодных горошин,
с неба обрушившихся  на лето.

Х   Х  Х

Ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.
Так и бунт на дыбы
вздымает зону, и зэк зверя
напоминает, страшнее нет

какого  среди  фаун
водной да и земной,-
тем более, бунт русский.
И вдруг обоймы гранул
с неба сплошной волной
град направляет в узкий

леса клочёк, лужи
взрывая  подобно пулям,
случайно попавшим в цель.
И доктор, что бил баклуши
там, - как порой по будням,
если садились на мель

мечты,- бежит  у поля,
хохочет во все причины
углов и камней  пирамид
от некролога до некрополя.
И в нём  различимы
Менгеле и  Айболит,

которых в одно сбило,
как персики  в Тегеране
в торгашеский вызов базара,-
хоть их не выдолбит зубило
в «фекел, фарес,  мани…»
на стене у  Валтасара;

хоть вымышленного коня
пятном разукрась в золу
от сожжённого утром рассказа.
Но нагло носится  шоферня
по дороге впритык с домами села
во всю полноту  газа,-

только перья от кур летят
из-под колёс иногда до веток,
где заметны яблок  плоды.
И вздыхает старик: «Автомат
был бы!  И напоследок
я б им показал…туды - сюды!»

И похож он на горсть скорлупы
ореховой, на какую потеря
клеит  взрывной  сюжет.
А ветер качает  дубы,
словно их прочность меря
в серый дождливый рассвет.

Волк

Исчезая от лающих псов,
от окон, зажегшихся светом,
от запахов сена и бензина,
он слышал, как щёлкнул засов,
как выбежал кто-то (при этом
ругаясь), как упала корзина

с яблоками, как  из-за
угла выстрел вдогонку
понёсся, задорно  свистя.
И в лапу ему, будто оса,
пуля вонзилась, но телёнка
он лишь метров десять спустя

бросил на землю, рвать
его начиная  тут же,
утоляя голод и боль раны.
Пока не насытился. И опять
искры взгляда тонули в луже
крови его и жертвы. Часть поляны

луна осветила, чертополох
с лебедой представляя в обнимку,
оплетённые  густо хмелем.
И теперь уже на трёх
лапах примеряя тропинку,
он, прикасаясь к елям

жёсткой и серой шкурой,
оставшейся в общем целой
и в этот опасный  раз,
побрёл по ночи хмурой,
вдруг у берёзки белой
завыв про удачи час.

Х   Х   Х

Ветер  сильней безумий,
хватающих изобилия
из генной  мощи обид,
на которых дымится  Везувий,
овевая Помпею, гробницу Вергилия,
бани Нерона, Адриатики вид;

на которых стаи белуг
стремятся по Каспию в Волгу,
к её плодородной воде.
И мелодией  бродит Глюк
в мозгах, не нашедших иголку
ни в сена стогу, нигде.

И, получая под зад пенделя
острым носом туфли
Саваофа, Кришны, Аллаха,
торжественное величие Генделя
марширует картиной Дали
за весёлой лёгкостью Баха.

И надрезанный мир волною
проплывает над хилой задачей,
где вопросы обратно орут:
Возрождение - не  что иное
как чувство-мысль горячие,
от мракобесия  пут

вырвавшиеся, хоть  мумий
изжить до конца усилия
не может земной колорит.
Но ветер сильней безумий,
хватающих  изобилия
из генной мощи обид.

Х  Х  Х

Вид у развешенного  белья-
на верёвке - подобен кобрам,
разбросанным взрывом снаряда.
Во времена проходимцев и жулья
не только трудно быть добрым,
но и, наверное, никак  не надо,

так как днём, вечером, в полночь,
когда скрипит дверь гаража
или слышатся шорохи издалека,
вся эта вертливая сволочь
ничего так не боится, как ножа,
пули, мощного  кулака,

который способен одним ударом
их хорошо закрученные мозги
размозжить, расплескав по бетону.
Место в ряду человечества даром
не обретёшь, намотав на виски
и дерзостных мыслей  тонну,

хоть склони-преклони  голову
в «Голубиную книгу», «Завет»
(новый ли, старый) - ответ без вопроса.
Но осенью первой теряет листву
не клён и не дуб в обилии лет,
не слива, не  груша - берёза…

Собаке по кличке  Мишка

Эпитафия уместней с высоким
слогом. И если  строгим
быть до конца, то двуногим,
от которых давно отрыжка,
посвящать и писать что-то
уже очень давно неохота
(всех их - к чертям в болото!),
но для тебя, Мишка,

из времени господства жулья,
как выражался знакомый Илья
(после кражи в квартире - и белья
не нашедший), пишу эти строки,
когда нервы, будто пружина,
натянуты.  Та  машина,
что сбила тебя, - больше аршина
безответных вопросов мороки.

Известно лишь, что  «Волга» -
белая, чёрная? - мчалась недолго,
и, как в стогу  иголка,
скрылась. Так говорили дети.
Шальному тому пидарасу,
что убил тебя (а ты умер сразу.
Спасибо тебе.), ни по глазу,
ни по морде в жёстком ответе

нанести удар ногой или кулаком
при раскладе тёмном таком,
когда в горле досады ком,
никогда, наверное, не придётся.
Я тебя закопал на горе.
Листья жёлтые в октябре
припорошат могилку. На дворе
стало пусто, и до колодца

за водой меня  утром
не проводишь, когда мудрым
становишься и по кудрям
остатки ночи, без звёзд блеска.
И вдруг так тебя стало жалко,
что, схватив в руки палку,
пару мчащих машин на свалку
был отправить готов. Но веско

вмешалась жена: «Не надо!
Срок получишь…» А виновата
средь любых обвинений парада
шоферня, что  по селу,
где предельная скорость - сорок,
почти поголовно метит пригорок
скоростью выше. Наверно, у норок
мыши дрожат. И по сему,

не приемля гадкого смеха,
возводя всё в масштабы эха,
заявляю: нет  человека,
кроме российского, чтоб так нагло
и беззаботно плевал на нормы,
правила. Потому все подкормы
демократий ему - до платформы,
где зябнет она, или озябла

уж  давно.  Но  это пока
вилы ему не вопрутся в бока,
и спина надсмотрщика облака
не заслонит.  Такое дело.
Только тебе, Мишка, это
в начале августа, под конец лета
не прибавит ни тьмы, ни света.
Не подумал бы - осиротело

вокруг без тебя пространство
на миг, и цветов убранство
красит собачье постоянство,
унося его в вечности замять.
Ночь наступает. Земля остыла.
И скоро совсем всё, что было,
останется в прошлом. Одна могила
(место, где зарыт ты) - память…
6 августа 2007 г.

Осенью
Карповой  Надежде

1.Небо укрылось за туч мраки,
без солнца, ветров, без
осознания, что с драки
на холмиках  КПСС
перестройка весь табун
пятилеток с застоем вместе
погнала на визг трибун,
где лозунги лишь на насесте
кудахтали: «К-куд-да?»,
да прыткий огонь карнавала
глядел и глядел, как вода
звёздочки с флагов смывала.

2.Дождь прокапает еле-еле.
Затихнет. Набравшись сил,
не встретивши «казуса белли»,
вздыхает. И вдруг полил
на землю и шумно, и твёрдо,
царапая крыши медь,
чтоб поля и дворика вёдра
за пару минут  успеть 
наполнить до края, предела,
и, поубавивши  прыть, -
обратно с вершин оголтело
в сентябрь белгородский лить.

3.И станет всё в лужи одето:
дорога, песок  у столба,
откуда тропинка из лета
(на поворотах  слаба)
тянула свой след на причал
седеющих  медленно правил,
где русской душой скучал,
а после - и пил, и буянил
поп православный, что в гости
приехал тогда ко мне;
и молился на старом погосте
в купальскую ночь при луне.

4.Коз  и овец  стадо
по траве  проведя погодя,
понимаешь, что и не надо
что-то ещё средь дождя,
кроме горящей свечи,
молока и краюхи хлеба.
Чтобы сидел у печи,
в тепле её мягком нелепо
ждал откровенье надежды
(пытаясь его  окликать),
чувствуя, как  одежды
высыхают на теле опять;

5.как за дверью из рая Каин
к Саваофу - словами лично.
Хоть и марксизм социален,
а демократия - политична,
экономики всё же  дней
и столетий по мощи замеса
оказались подвластны ей
ощутимей на ветках прогресса,
что ссыпают на мир плоды
разных форм в созревания сроки.
Но плывут от неё  плоты
в водопады, а не в истоки,

6.где числа и времён владения
на пространство наводит мишень
в миг единственный - миг рождения
(и конечно, и год, и день),
когда стимулов выступы - зодчество
на звучанье  грядущее нот,
когда плач в колыбели- пророчество
для отрядов мечты у ворот,
у которых всегда бескорыстье
светом звёзд омывает взгляд.
И в эпоху великую листья
от берёз и от клёнов летят.
27 сентября 2007 г.

Х   Х  Х

Розы у серых мансард
склонились к осине,
возле которой выплели
хмеля пруты минарет.
Маленький  Моцарт,
когда учился на клавесине
играть, то сидел на Библии,
положенной на табурет,-

чтоб доставать до клавиш
пальчиками  руки,
ими легко скользя
в музыку вечного лета.
Пусть дружбу восславишь,
но всё равно редки
настоящие  друзья,
как  чудеса света,

хоть первым он или ты
не вправе сказать за всех
об этом каждому жителю,
надевшему к вечеру кепку.
Но пускаются сперматозоиды
в трудный опасный забег
по матке, где победителю
награда - попасть в яйцеклетку.

И от того в глазах
у женщины молодой
загораются огоньки
попадания жизни в цель.
И щурится старый казак,
качая седой  бородой
по руслу узкой реки,
водою цепляющей мель.

Х  Х  Х

Рубят  деревья на жерди и брёвна-
щепки летят, оставляя повсюду пни,
какие не может отметить с похмелья
лишь взгляд  лесника… Но всё ж ровно -
за октября  не полные дни-
вспахано поле; а между елью

и дубом  выкопал рылом  кабан
мох то зигзагом, то   кругом,
прямо  до  белой  горки,
где  экскаватором  котлован
вырыт в  мелу; и где двум подругам
деревенского  парня  Егорки

(ушедшим с утра в лес по грибы,
набравшим их много в кошелки)
сидится  на солнце  неплохо.
Им видятся только  столбы
у крайнего дома, да чёлки
трёх ив небольших, откуда дорога

налево - направо  сметает листву,
что падает медленно  вниз,
землю желтизной  покрывая.
Им слышится только, как ветер траву
подсохшую гладит, выбежав  из
лощины, какую заполнила речки кривая

часть  русла, которым  вода
на Курскую область  несмело
течёт, омывая  в  пути
сёла и маленькие города,
утопшего  юноши синее тело,
какое  ещё не удалось найти…

Строфы (в основном, в количестве более  шестиста двенадцатистрочных
строф предоставлен в самиздатовских сборниках
«Строфы» и «Под прямым взглядом».)

102.Нимфы, горгоны, богини,
разыгранные  в преферанс.
И художница в мини-бикини
гуляет, вводя в соблазн
пост  к условной кончине
девы  из  Назарета,
откуда в  своей  пучине
время  начало  света
метило  новой датой,
тайны  скупые  меся
тупой деревянной лопатой,
похожей на  карася.

103.Оды, поэмы,  стансы,
Эклоги - за рядом  ряд.
Поэзия - просто  шансы
обозримый  квадрат
метров  вокруг тела
(изученных  назубок)
вывести до беспредела
последствия трёх дорог,
в котором, как  кокки,
не находя  дыры,
вращают  слова и строки
звёзды, пространства, миры,

104.молекулы, атомы, дали
дней  позади  и за
теми ночами, где стали
нам  заслонять глаза
брови, прожилки, ресницы,
падающие  в  них,
будто дела - в страницы
им посвящённых книг,
какие  порой  сдвигая
в масштабы  библиотек,
воскликнешь: «Моя дорогая!
Да это же всё человек?!»

105.Вычитанье,деленье,отсчёт
от точки у края  нуля
не верят, что мир живёт
не на поэзии, для
вздохи горевших в печи
иль увезённых в  Уфу
черновиков. Но рифмачи
крикливые через строфу
о боли своей  вопят,
выуживая  из бед
России  словес шоколад,
а также их винегрет.

Накануне

Накануне  наступающих  выборов
листая купленную почти месяц назад
газету, с безразличием и недоверием
пробегаешь взглядом по написанному,
по фамилиям и должностям людей,
представляя которых ведущие партии
агитационно сообщают: вот - де наши
выдвиженцы, всё время работавшие
на благо России! Всегда забывая
указать хотя бы официальные суммы,
заработанные этими работягами при этом.
И нет ничего удивительного во времена
господства  проходимцев и жулья
на разных ступенях государственных
определений, что детвора и подростки
массово поклоняются артистам «Бригады»
и «Буммера», за неимением настоящих героев
возводя лучших из злодеев -в  них.

Меняя  существительные  с глаголами
И - обратно, можно быть уважаемым  долго,
тем более, если  отечественная  команда
по футболу на солидарных голах собратьев
по религиозной ориентации получит
право на участие в финальных матчах
первенства континента, и если «Ликвидация»
вдруг озарит пустоту в глазах телезрителей,
чего, кажется, после «Семнадцати мгновений
весны» и  «Место встречи изменить нельзя»
нашему кинематографу, перетуссовавшему
производственную тематику на разнузданную
преступность, всё  же по-крупному
удавалось, - в детективном  жанре.

Искусство должно бы отличаться от фальши,
настойчиво  возводимой в него, хотя бы так,
как не очень  давно представленный  фильм
«Сиделка» от когда-то оголтело разрекламированного
«Остров»,- пусть  и недавний  тоже,
видимо, снят  на  скорую  руку.

И куры, расхаживая   во  дворе  по навозу,
припорошенному  крупицами  снега,
ковыряются  в нём  клювами, выискивая
червячков, укрывшихся от холодов подальше
в землю. Подобно и человек пытается от невзгод
укрыться поглубже в подвернувшуюся
под случай общественную систему, церковь,
секту, организацию, команду, бригаду, - и не
вытащишь его оттуда ни за разум, ни за душу,
ни за уши. Но чтобы и как не говорили,
какими бы минусами и противоречиями
не кувыркалось  настоящее  государства,-
которое много - партийности, владения, полномочия-
нередко  тянут, как  басенные  лебедь, рак
и щука, в разные  стороны, не придавая этим
ему ни могущества, ни достатка, ни уважения,
ни уверенности, ни спокойствия, - всё же
никогда ещё в России её  граждане не имели
возможности и близко, как сейчас, влиять
хоть как-то своими мнениями, голосами
на жизнь, политику  и даже на распределение
властных кресел под определённые зады…

Комментарии

В  Астрахани  шиитский проповедник, ненавидящий
коммунизм и носителей  его, рассказывает 
о приближении  прихода некоего  Мехди,
исчезнувшего, но не умершего, якобы. «Который,-
продолжает он, - установит  справедливость:
не будет ни бедных, ни богатых, а все будут
равными…»Но разве не это же вершили,
не брезгуя и кровавыми мерами, те, кого
он почему-то так явно ненавидит?!

В Москве лидер новых  пластичных коммунистов
винится перед верующими и религиями, считая
большой ошибкой относительно недавно правящих
его предшественников агрессивное неприятие теми
и религий и их адептов. И совсем непонятно, где
он встречал в современном мире  искренне
верующих, как и то: какие мостики сотрудничества
можно протянуть от «Города  Солнца» Кампанеллы,
от «Овода» забытой на старости дамочки Войнич,
от  даже «Как  закалялась сталь» Островского,-
не говоря уже о «Капитале» Маркса и печатном
Ленина, - хотя бы к еврейскому Ветхому и , тем более,
к их же общечеловеческому  Новому Завету?

А в Сиднее американский  президент,
выступая на саммите, не только  путает
его название, но и саму Австралию с Австрией,
как и чуть попозже, при выходе - двери, - возможно,
ужасаясь всё назойливо  мелькающих
мыслей  об  ядерной атаке Ирана, с одной стороны
осознавая, что настало очень удобное время
валить с ног  набирающую стремительно силу,
открыто агрессивную к его стране, опасную для
свобод и прав человека и демократии вообще,-
да к тому же владеющую огромными запасами
нефти! - исламскую цивилизацию, а с другой:
опасаясь  того, что последствия подобного
могут стать глобально разрушительными и
непредсказуемыми.  И  в первую очередь,
для  самих же  Соединённых  Штатов.

Х   Х  Х

Комната в маленьком домике на краю села
с одним маленьким окошком без форточки
похожа  на большой ящик, где живущие
дышат не воздухом, а отходами своих лёгких

и лёгких рыжего пса, с осени обитающего
тут же, под металлической кроватью,
на шкуре убитой осенью серой козы,
на которого хозяева - старик и  старуха-
почти не обращают внимания, не считая,
что избыток слащавых ласк собаке вреден.

И пёс, приветствуя абсолютно этот
позапрошловековой быт, настороженно
приподнимает облезшие от возраста уши,
когда старик, наливая в кружки себе и старухе
самогон, обычно говорит фразами из газеты,
вычитанными им  месяца три назад:
«А в Беларуси деревня не спилась…
Преступности почти никакой…Разница
между бедными и богатыми - минимальна…»,
добавляя, что и он там жил до начала перестройки.

Они выпивают спиртное, и вскоре старуха,
скривив  беззубый рот, тупо смотрит в окошко
на старика и выбежавшего вслед за ним пса,
остановившихся на пару у прислонённого
к стене сарайчика большущего колеса
от трактора «Беларусь» и с разных сторон
поливающих  его шины пенящимся содержимым
их  мочевых  пузырей.

Сельская предвыборная зарисовка
Чтобы потеплело, наступившему декабрю
не хватает снега, хотя  пьяная обстановка
в обществе накалилась, и партии замолчали
в ожидании результатов предстоящих
голосований, сознавая, что многим
политическим программам  ныне не попасть
в Думу, где давно никакой политики, наверное,
и нет, а есть клановые интересы.

Русоволосый студент, уплетая на кухне
только что испечённые  матерью блинчики,
обмакивая их в сметану и запивая  чаем,
рассказывает сидящей напротив за столом
младшей сестрёнке-школьнице анекдот о
Чапаеве и его ординарце - Петьке, и они оба
хохочут. Пока девушка задумчиво не говорит
брату: «Знаешь, иногда я понимаю, в какое
хорошее и свободное время мы  живём!..
Ведь если бы ты подобный анекдот тогда…
И кто бы донёс в КГБ…Тебя бы…»
«На Соловки, - полусерьёзно, полушутливо
подхватывает брат. - Экономику поднимать,-
называя самый созидательный - пусть и не
лучший -период в истории не только России,
но и всего человечества «системой, которая
сама себя ест…», вываливая на него, кроме
прочего дерьма, и потенциальную
предрасположенность русского человека
поедать в первую очередь ближнего, оставляя
дальнего - на потом, продолжая рассудительно,
как и сестра: «Проблем много, но именно Путин
поднял Россию с колен. Однако и наш дед прав:
главного Путин народу не дал - справедливости!
Примерно, тридцать процентов от всего
количества населения расхватали, разворовали
разграбили, прибрали в свои руки по-разному
общенародное. И надо бы им поделиться!
Каждому россиянину - ваучеры Чубайса
не на бумажке, а на деле! Деньгами или товаром!-
и он кричит в соседнюю комнату, где его дед,
лёжа на диване прямо в валенках, смотрит на
экран телевизора, по которому самый
внушительный  кремлёвский проект «Единая
Россия» крутит ролик, напоминающий зрителю
об ужасах девяностых и о годах правления
Путина, называя их годами возрождения:
«Дед-а дед!? Сколько тебе государство должно
по ваучеру?» «А-а, - отзывается тот, вскоре
сгорбившись выходя на кухню и, поправляя
очки, с придыханиями отвечая:- И не только
мне! А, примерно, семидесяти процентам россиян,
которым ничего из общенародного не досталось!-
он достаёт из кармана расписанный цифрами
листок и, глядя в него, сообщает, что по его
последним подсчётам не менее семисот тысяч
российских  рублей, бурча следом: - Разрушили
нашим трудом созданное - и возрождают?!» -
с ворчаньем направляясь обратно к себе.
Но внук, посмеиваясь, останавливает его
новым вопросом: «Дед - а дед, а  как бы ты
поступил, если бы тебе отдали этот ваучер-
в семьсот тысяч?..» - полагая, что дед
обязательно в распределении денег и про
него с младшей сестрой не забыл бы, однако
тот, морща лоб, отвечает: - «А моё дело!
В ресторане в Белгороде погуляю! Моё право!
А справедливое - отдай!» «Вот, - несколько
с досадой подхватывает  внук и советует деду:-
и голосуй за «Справедливую Россию». «У которой
справедливость только на словах…» - машет
рукой дед, с покряхтыванием ложась на диван.

Х   Х   Х

В центре города подожжённый  барак -
несчастье дельцам, доход по карманам
дельцам  от земли  втройне.
Корейцы, вылавливая  собак,
скармливают  их россиянам
в ресторанах по разной  цене.

Начальник милиции районного  городка,
став наёмным убийцей, за десять штук
зелёных  убивает местного депутата,
неугодного мэру. Кажется, исподтишка
в Россию по каплям дождя  паук
вползает  с ловкостью  акробата.

Мир стал мрачней, чем когда парили
над черно-белыми кущами и пущами
звёзды с краснеющими  боками
и пиками.   Лежащий  в могиле
человек-посредник между живущими
и отпечатанными в их головах богами.

На которых  и Керчь  и Кача
смотрят, как на море, где «буги-вуги»
отплясывают волны, тому не рады,
что нынче любовь, маклача,
предлагает порывы  и звуки
не только не  новые, а заплаты

на каких заметны, как на пришитом
кармане - от семечек  дыни
пятна в  материи  вскрики.
И остаётся:  по паразитам
удар нанести настойки полыни
семи каплями,  и гвоздики-

тремя, пока  ложат  венок
на перебор и отбор плавный
народа, ликующего при обмане
себя самого. Правда, «честнок-
лукин брат» - чистильщик главный
сосудов - ещё сохранился в чулане.

Х  Х  Х

День спотыкается об ораву
минут, какие, его  кромсая
и  расчленяя по  праву
величин значительно меньших,
действует, как пророк  Исайя-
со жрецами  Ваала, суть внешних

различий  приткнув во  славу
того, что подчиняется не глаголу,
а восклицанию.  В державу
гимнастическую  экс - чемпионка
пытается превратить свою школу.
И звоном тревожным  гонга

стекло окна лопается от удара
пацана, залезшего в дом старухи.
Крылатая тень, похожая на Икара,
падает в угол  мечтой  мёртвой.
Ожившие в теплоте  мухи
над печью  кружатся ордой,

пока за забором   отара
овец  пробегает к метели,
летящей в дыханье пожара,
сжигавшего признаки средства,
в котором бродило без цели
пространства и времени  детство.

Х   Х  Х

Конечно, поэт и в мрачные  времена может
не упирать остриё  пера  в составные
мрака, стараясь осторожно не замечать
их или даже  брезгливо-возвышенно
сторониться. Или, нагнетая  в  мыслях
и сужая окружающее до любовных позывов,
сюсюкать  подобно Фету: «Я пришёл к тебе
с приветом…»; или вытягивать за другим
пафосноголосым с уровня школьника-двоечника:
«Не могу одолеть и двух страниц   «Капитала…»
Может хитроумно  похихикивать рифмами
над непрекращающимися   действами,
разыгрываемыми на необъятных российских
просторах  Талией  и Мельпоменой.
Но всегда неприятно, если он, выпучивая
через строку первое лицо единственного
числа, постоянно помещает себя в центр
общественной драмы, умудряясь  красиво
навешивать личные минусы на общественные,
забывая, что поэт не только то, что он есть,
что  он  ест, но  и что  пишет;  и что поэту,
понявшему  его назначение  не  в  том,
чтобы приукрашивать и радовать читающего,
отвлекая от живой правды действительности,
общество всегда  враждебно, даже когда оно
изредко навешивает  ему на шею  лавры,
которые часто  умеют придавить слово,
голос и взгляд посильнее  петли…

Х   Х   Х

Снов  кошмарные  выпады - прочь.
Манит  белая  зимняя  ночь.

Отказаться от тёплой постели,
и в пространство войти по метели

меж  сосною, берёзой и клёном,
провожающих шаг  перезвоном,

скрипом  тронутых инеем  веток,
словно здесь ты уже напоследок

появился, пусть слушаешь  если
от ближайшего дома гул песни,

и хрипя за певицей: «ту геза»,
вдруг палишь по луне из обреза.

Х  Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

…Лучи восходящего  солнца,
переваливаясь через  стёкла,
медленно скользят  вглубь
чистой прозрачной  воды,
к дну выложенного гранитом
бассейна, где старик-сенатор
продолжает ежедневный
утренний  заплыв.

Ему вспоминаются недавние
прямые и жёсткие высказывания
российского президента мировому
сообществу на европейском форуме;
и он, наполняясь  гордостью,
вдруг выбрасывает из воды вверх
руку, громко  выкрикивая:
«Слава России! - потише подтверждая:-
Набираемся сил! Набираемся…»-
осознавая, что до могущества
разваленного и им   Союза,
когда Хрущёв дубасил туфлёй
предупреждения по трибуне ООН,
ещё  очень и очень далеко.

«Хотя повторения  подобного
хамства, - думает он вслух следом,-
никогда бы не хотелось…»

…В однокомнатной   квартирке,
кутаясь одеялами, лежит на диване,
держа сразу несколько «Литгазет» в руках,
бывший учитель  истории.

Он давно следит за статейной дискуссией
на страницах  о «развале  СССР»,
которую ведут разные известные люди
России, и, иронично  привздохивая, комментирует:-
«Ошибка партийного руководства…Не
определяющая роль масс…Геополитическая
катастрофа…Преступные перегибы власти…
И никто не упомянёт про главное трагедии?!-
почти выкрикивает он. - А именно: рухнул
в Лету, не имея серьёзных причин для этого,
первый массово ощутимый прорыв  части
человечества в дружбу, братство, товарищество
между собой! О котором тысячелетия мечтали
достойнейшие и совестливейшие умы!
Преступления?! - передохнув, вопросительно
продолжает бывший учитель истории разговор
с самим собой. - Согласен несколько… Но ради
чего? Да ради той же великой идеи! Какое
государство было создано! Принял Россию с
сохой, - повторяет бывший учитель истории
высказывание Черчилля  о Сталине, - а оставил
с атомной бомбой! И что он, Сталин, приобрёл
для личного, для своих наследников, какие
состояния? Или тот же Брежнев? Андропов?
Зато Ельцин со своей кодлой умудрившийся
всего за пару лет развалить и разбазарить
богатства социалистической империи, созданное
всем советским народом, наверное, не постеснялся
миллиардик - другой долларов из них прихватить
себе, своей семье?!» - кисло смеётся бывший
учитель истории и, обессиленно замолкая,
плюётся в окружающую его, как ему всё
уверенней кажется, историческую оплошность,
которая будет иметь самые пагубные последствия
не только для народов бывшего  Союза, но и
для всего человечества  в целом.

…Третьи  сутки идёт дождь.
Подоив вечером корову в хлеву, бывший
директор сельской восьмилетней школы
(давно уже пенсионер), ставит на стол перед
собой кружку свежего молока и, медленно,
телевизор, по какому на этот раз впервые
показывают и мошенника-попа из
Волгограда, который нелегально организовал
эпидемически небезопасное для проживающих
за пустырём кладбище, обещая, что захороненным
там - прямая дорога в рай (?!) А какой же русский
не хочет в рай, да ещё прямой дорогой туда?
И ушлый батюшка быстро разбогател! Вот
только теперь сотням родственникам покойных,
уже, наверное, беззаботно веселящихся в райских
обителях, приходится перезахоранивать их
бренные остатки… И что удивительно: даже
прокуратура, научившаяся   обламывать
при Путине преступные и непомерно
разросшиеся рога и олигархам, и оборотням
в разных погонах, и высокопоставленным
коррупционерам, опасливо деликатничает
с мошенником - попом, запугивающим
ставящих его деятельность в разряд преступного
бесами (?!), - видимо, побаиваясь впасть в
немилость у почти возведённой в ранг её
полномочий при царях православной церкви.

«Какая вера - такой и народ. Какой народ-
такая и вера… - говорит по поводу бывший
директор сельской восьмилетней школы,
с горечью вспоминая, сколько было потрачено
сил и труда, чтобы заложить в детях понятия
о добре, справедливости, достоинстве, разуме,
по крупицам собираемые человечеством
веками. - А результат?! Мракобесие и духовный
опиум снова торжествуют, всё сильнее
опутывая своим обманом Россию с ног
до головы… А русский народ, миллионами
повалив на их по-новому обрамлённые
золотом пережитки времени, подобострастно
кланяется и целует руки их представителям..»

…Несколько обрусевших давно стариков
украинских и белорусских корней, по - разному
причастных к литературе, на дне рождения
что нет сейчас ни великого писателя, ни поэта,
ни мыслителя. «И откуда им взяться?-
высказывает один. - Гнилое безыдейное время,
мелкие души. Посредственность заполнила
вновь воссозданный союз писателей, жюри
конкурсов, фестивалей и премий, и тянут
в члены и лауреаты себе подобных - по выгодам,
национальному, покровительствам, сексуальным
симпатиям, да по наши - ваши…Да мелочные
разборы между собой ведут…»  «И раньше
подобно было. - Подхватывает второй. - Вон,-
он указывает рукой на статью в местной газете,
где никудышный поэт, как-то  умудрившийся
при этом написать несколько великих
стихотворений, уже в который раз упоминает
о том, что был принят когда-то в союз писателей
почитаемым ныне многими Кузнецовым,
указывая, что волновался, сомневался перед
этим, но знакомый старший литератор его
успокоил, сказав, что Кузнецов - де русских
парней не «топит»…- он замолкает, кривит
губы, продолжая: - А ведь при советах членство
в союзе писателей - прямой билет в блатную
жизнь… При публикациях, гонорарах и т.д.»

«Посредственность, не посредственность - он
«русских парней не топит»?! - возмущается
на это третий из стариков литераторов. - А почти
в это же самое время гениальный Бродский-
еврей! - осуждался на срок за тунеядство, и судья
на суде с ухмылкой спрашивал у него: да кто
вам сказал, что вы поэт? Ни одного вашего
стихотворения нигде в печати не опубликовано?
А если белорус, украинец, из кавказских
народов, чуваш, мордвин? Сколько их утопили
такие вот кузнецовы?! - он замолкает и,
переводя дыхание, продолжает спокойнее:-
Когда-нибудь этот русский шовинизм - не
государственный, политический, а бытовой,
словесный, капля - за каплей - взорвёт Россию,
что от неё Московская, Рязанская и Смоленская
области останутся. - Вдруг заключая: - Больше
русских теперь, если без примесей, не говоря
о трёхсотлетнем монголо-татарском
порабощении, в России и не наберётся…»

«Да уж, - после некоторого задумчивого общего
молчания подаёт голос первый старик -
литератор. - Потому: не русский и т.д., а -
россиянин! Гражданин России - и всё!
И пресекать строго антогонистические
межнациональные враждебности! Как, кстати,
и по отношению к русским! - поправляется он.-
И до бытового уровня. - и, снова несколько
помолчав, заключает: - А для литератора-
вообще: пишешь, думаешь на русском языке-
выше принадлежности к России, русскому,
не глядя на любое родовое изначально, нет!»

Х   Х  Х

Распределяя и  занимая  места
в спешке жизни, не избежать коварства-
особенно тех, чьё положение стоя.
Протестантская церковь - подружка Христа,
православная - сожительница государства.
Но молоко козы, выпитое после удоя,

упрочит туманные доводы в споре,
останавливая на острой  фразе
окающего и охающего господина.
Строки поэзии - будто волны на море:
на поверхности могут не иметь связи,
хотя поглубже - она необходима!

Если даже шторма намного  лютей
ураганов в слепящей грозе эмпирея,
позабывшей про вспышки соблазна.
В нашей стране, среди наших людей,
в это гниловатое  время
колодцем – при дороге -  опасно

пользоваться, если даже спящая Ариадна
видит во сне  двойника  Айвенго,
с нитью  бегущего возле карьера,
при этом вопящего, что ему неприятно,
что в Украине настырная  Тимошенко
вновь залезла на кресло премьера…

Х  Х  Х
Карповой Надежде

Под знаком вселенским  момента
молчание вдруг приберечь.
С экрана - к стране - Президента
прослушать торжественно речь.

И, став за столом у гирлянды,
прочувствовать: время - вперёд!
Минувшему  году  куранты
закончили громко отсчёт.

И в небо - огни от салюта,
с шампанского пробки - в окно.
Из общего праздника чудо
живых поздравлений полно.

И свет, обнимаясь со тьмой,
кружится  в единой игре.
Год  Две  Тысячи Восьмой
ждёт нас с тобой во дворе.

Мы выйдем в него, принимая
и воздух, и ветер, и снег.
Так пусть же дорога  прямая
упрочит в нём радость и смех

и тем, кто в достатке и славе,
и тем, кто обочиной путь.
Народу, России, Державе,
вновь обретающим суть,

к которой, казалось, недолго
движенье в тени пирамид.
Высокая стройная  ёлка
средь города центра горит!
1 января 2008 г.

Х  Х  Х

Ночью проснувшись средь Нового года,
подумаешь вдруг, что  свобода, -

будто земля  под ногой, -
может быть разной: благой, не благой,

твёрдою, мягкою, иль плодородной,
или сухой, как в пустыне, безродной,

и т.д., если поглубже просеять породы.
Проявления многообразны свободы.

Но она, как земля, нужна  человеку,
даже сумевшему в  ту же реку

трижды войти. Свобода привычна.
Только она очень  различна

у человека, бредущего честно и прямо,
и у того, кто кривою  упрямо-

к цели, не  глядя на  средство.
Свобода взросления, старости, детства,

долга, порочности, глупости, веры.
Имеет она  и вес, и размеры-

стоит споткнуться на крайнем пределе.
Свобода души, заключённая в теле,

всегда  к апогею  величия - мимо.
Свобода - принять, что необходимо,

пока средь неё ты дыханьем, походкой.
Но глубже прочувствовать лишь за решёткой

способен её   каждый мгновенно,
беззвучно вопя, что свобода - бесценна.

Х  Х  Х

Земля человеку  прочней,
чем море, река, вода,
даже если  на ней,
не оставляя  следа,
минуты последних дней
толкают его  туда,

где нету тепла и числ,
мороза, и на  трубе
дыма, клубящего смысл
лишь самому себе;
и очень далёкий мыс
вороною на столбе

тянет всегда крыло
по направлению - вниз.
Брёвна, доска, весло
не требуют  виз,
чтоб их волной снесло
в кругосветный круиз.

Однако и на корабле,-
когда капитан есть,-
мяч не покатит Пеле
по палубе, если жесть,
как апельсин на столе,
хочет быстрее влезть

в открытый восторгом рот,
минуя  колючий взгляд,
который толкает вперёд
руку, и наугад
возле тарелки ждёт,
покуда в желудке Сад

не забурчит: «Хочу!»,
и пока не пророс
от мышцы и шеи к плечу
из сухожилия  трос.
Но это уже грачу
от голубей  вопрос.

В чаду биллиона теней,
не принимающих «да»,
и, будто табун коней,
гонящий жизни года
землёю, какая прочней,
чем море, река, вода.
5 января 2008г.

Х   Х   Х

Рядом с берёзой рос  клён.
Дальше рифмуется: был он влюблён,-

если к поэзии детства  на  нить
образ  седой и усталый  клонить,

свет разбросав по немеркнущей тьме.
Как-то к берёзе  уже  по зиме

два  мужика  под вечернею мглой
вдруг подошли с топором и пилой.

В ствол её впилось железное жало.
С криком немым по оврагу упала

она, ещё в видимых соке и силе.
На части в снегу распилив, погрузили

на трактор её, увозя среди мрака.
Клён на морозе от боли и страха

на это глядел, помертвев под луной,-
ему показалось. Однако весной

почки ветвей не раскрылись в листочки.
Жизнь запятыми спадала на точки

всех отшумевших легендой сторон,
где и в берёзу  клён был влюблён.

Х  Х  Х

Сдвинув  мозги набекрень
к мысли, похожей на град,
ясно: где  есть тень-
там присутствует  ад,

свой проецируя  след
каждой  макушке на край
выводом: тени  нет –
значит, вокруг  рай.

Откуда уже не упасть
ни вверх, ни - тем более - вниз.
Лишь полная солнца пасть
нависла  из-за кулис

туманов, сжигая дотла
души и направляя вес
и скрежет земного зла
носиться в просторах небес.

Х   Х  Х

Свет свечи  преломляет  икона
над столом, на котором густо
от различных закусок и блюд.
Ощущение, будто, сбежав от Нерона,
всё приготовила это  Локуста.
Однако когда  пропоют

три молитвы, и  архимандрит
рукой  правой  крестообразно
благословит  обед,
то покажется, что горит
средь желудка вершина соблазна,
у какой  основания  нет.

И подумав: какого  чёрта
ты припёрся на праздник сюда,
в монастырские  прежние стены?-
вдруг поднимешься, выйдешь гордо
на дорогу, чтоб в  никуда
потянуть снова волны антенны…

С мыслью  о  Крыме

1.Ставши на мост,
легче упасть
в полную звёзд
мутную  пасть
бегущей воды
прямо на  юг.
И только следы
памяти вдруг
выведут длинно
к месту  потери,
где ежемалина
сорта «Тайбери»
колючие сдвиги
тянула к аллее.
А там облепихи
плоды розовели,
пока не пролез
из жёлтого края
хеномелес;
пока у сарая,
будто мешок,-
над дыней и тыквой,-
висел  артишок.
И утро молитвой-
в растения лад,
размеры и планки-
встречал виноград
сорга  «Кодрянки».

2.Поездки и туры
минуют так скоро.
Но видно датуры
возле  забора
в белой раскраске
колокола.
Облако сказки
туча свела
в новые планы,
откуда на глаз
бросают тюльпаны
«Грейга» для нас
наряды, отрепья
по линии ясной.
И только деревья:
крыжовника, красной
смородины вхожи
в кустарников лес.
Под вечер похожи
календула и тагетес,
оранжевым банты
соцветий  крутя.
И запах  лаванды,
словно  шутя,
врывается в носа
двубортное сито
подобием розы
сорта «Нарита».

3.У Шуберта, Верди
мелодия  свита
величием смерти
на скрипке корыта
за годом каким-то
у дня остановки,
где, выпив из гимна,
секунды с верёвки
сорвутся, как перца
пылинки из ложки.
И в миг тот же сердца
шаги на дорожке
судьбы или жизни
замрут, застывая
на оптики  линзе,
с которой кривая
сбежит вдруг по Крыму
в Чёрное  море
к карпу, налиму,
кильке  на споре
крючка, лески, сети,
возгласа, эха.
Скольжение меди
туда, где  «Омега»,
заполнено третьим
номером смысла.
И именно этим
сбиваются числа.

Х   Х   Х

1.И в леса  тоже можно уйти,
если сердце не чувствует гаммы
наступившего дня, и  в  груди
стук его, будто лязг пилорамы
над бревном метров больше пяти
иль шести, - если на килограммы
его вдруг  бы  перевести,
то, наверно, ударов  Аямы
тяжелей. Но не просто в горсти
выжимать из комедии драмы.

2.Тает снег. Проступила  земля
кое - где, ручейками  вода
вниз стекает, собой  разделя
склон, пригорок, куда-
через холм впереди, для
хуторов за холмом - провода
ток несут. И поляна-петля
за берёзкой и елью, когда
градус термометра от нуля
подальше, чем «нет» от «да».

3.Всё пропитано прочно весной,
но по-прежнему  всюду зима
февраля, как и  все белизной
припорошены  рядом дома.
И проносится ветер  сквозной
по остаткам чужого ума,
для которого воздух лесной-
как  висящая  бахрома
над окрашенной жёлтой стеной,
где покоятся  книжек  тома
из  писарческой жизни иной.

4.Непонятно, зачем  вдруг мороз
атакует под вечер  порой
крик случайный, сопливый нос,
что, как дерево в старость корой,
весь морщинами  явно оброс.
И зачем над склонённой горой
стебельки накренившихся роз,
будто самый последний герой,
просыпаться  решили всерьёз,
рассчитавшись на «первый-второй».

5.Быть у моря приятнее всё ж,
чем в плену чернозёмных равнин.
И зубами стучащая  дрожь
отдаётся  величьем  былин,
не вписавшихся в детскую
словом «раб»  или «господин».
Но кустами  заросшие сплошь
насажденья  промокших  рябин
средь пролеска, как в шерсти - вошь,
с лесом рядом – один на один.
3-4 февраля 2008 г.

В этой стране
(монолог брахмана Кришнадаса из повести в стихах «Всюду чужой»)

Кажется, что мировую грязь лопатой
порой на территории Земли части пятой
времена собирают, а именно: в стране  РАШН,
где всегда можешь быть удивлён - ошарашен
происходившим в ней, или происходящим
между  будущим и настоящим.

В этой стране  муть заметна колодца;
и никогда не прекращают  бороться:
с врагами, пьянством, коррупцией - теперь,
оплачивая из бюджета ещё одну дверь,
за которой, как ранее - революционеры,
будут плодиться новые коррупционеры.

В этой стране  достойным быть человеком
очень трудно, так  как век за веком
гниль копится и передаётся по  генам
от родителей к  детям, по мебели, стенам.
«Мелкий бес» - Сологуба, Гоголя - «Мёртвые души»-
в вариациях разных - больше шепчутся в уши.

В этой стране всё  под лёгким  обменом:
грабитель народа  вдруг бизнесменом
становится. Средства не стесняются  цели.
Подозрительно не что сидели, - а что не сидели
многие. И народ, пребывая в заплатанной шкуре,
не верит ни власти, ни суду, ни прокуратуре.

Эту страну без досады  любить невозможно,
хотя  говорить - а тем более, писать - осторожно
об этом пытаются, подвизаясь в патриотизме
различном. А если  заело - к  клизме
прибегают   налево  и направо,
повторяя за компьютерными отморозками: слава!

В этой стране   своего нет  лица.
Совесть эпохи  превращается  в подлеца.
Вчера кричали : «браво!», а сегодня - «позор!»
одному составному. Лишь  вор-
не в законе, а разбросанный по кабинетам-
всегда остаётся с добычей при этом.

В этой стране  постоянно в глотку
заливают спиртное. Если ни самогон, ни водку
не пьёшь ты, и не куришь - к тому же,
ты - как чужой. Тебя попытаются сплетнями в луже
окунуть, или навесить клеймо  «наркомана».
И участковый  заявится утречком  рано.

В этой стране народ, привыкший быть стадом,
всего больше не любит тех, кто рядом,
т.е., ближнего, и  его  переносит с трудом.
Он жертвенен по анекдоту, где: пускай сгорит дом
у меня - лишь бы у соседа сгорело - два!
Мысли - одни, и совсем другие слова.

В этой стране, повторяя: «Господи, спаси»,
целуя руки попам, по символу: не бойся, не проси,
не верь, надёжнее  живут, прочность  ноги
сохраняя. Но значит: живущие здесь - враги
между собой, во вражде перманентно-тотальной.
Потому и не будет здесь жизни нормальной.

В этой стране  народ добрый  по пьяне.
Не похмелился, не выпил - и полчища дряни
из него так и лезут словесной блевотиной в жиже.
Готов он наброситься на того, кто поближе
находится, и под  прямым  направленьем.
Законы и право регулируются настроеньем.

Казалось бы, жить здесь не хватит мочи.
Однако  днём, вечерами, средь  ночи
жизнь продолжается, цветом меняется грязь,
жиреет, но не теряет присутствие ,связь
основную, - чтобы живущий мог быть ошарашен
этой  страной, именуемой: РАШН.

Ещё  недавно, примерно,  такое
думалось часто, но время  рекою
вдруг побежало удачи моментом
по странам другим и иным континентам,
где ощутимей давило на груди:
везде и повсюду - разные  люди.

И разная жизнь: то лучше, то хуже.
Но если стянуть осознание  туже,
то ясно под жёсткое мысли движение,
что человек потерпел поражение,
какое ни будь государство-отечество.
В пропасть скользит всё человечество.

Монолог студента Дайнеко о новейшей истории
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Рифмы  строк простых верны.
Было раньше две  страны,
клана два и два народа,
что делили год из года
мир, имея разный план.
У обоих свой  пахан,
свой порядок и замер-
это США и СССР.
Если в символы смотреть:
полосатый тигр, медведь.
Хотя что тут зверь любой?!
Напрямую меж собой
не вступали  они в драку.
Прежде как-то и в атаку
вместе шли громить Берлин
на «товарищ»-«господин»,
цели комкая в одну.
Но потом  вскоре войну
повели границей нотной,
называя ту «холодной»,
отсылая взрывов гам
то в Анголу, во Вьетнам,
то в Корею, то в Афган,
производство бомб гоня,
как наездник злой - коня,-
хоть планету всю взрывать.
Как же им тут воевать?!
Чтобы солнца свет померк?!..
СССР  почаще верх
всё же брал в этой «войне».
Но другое встало «не»,
когда вылез в облака
(т.е. на главный пост ЦеКа)
Михаил  Горбачёв.
Он сказать всем предпочёл,
что среди прогресса призм
дал  откат социализм;
братство, равенство и труд
человеку не дают
выраженья, полноты.
Так одни те же цветы:
пусть приличны на показ-
приедаются для глаз.
Надо что-то изменить!
И с идеей рвалась нить:
перестройка понеслась,-
пока не увязла в грязь;
пока с ней не совладать,
когда в драку рать на рать;
и один - вроде б – народ -
в рамки наций и разброд,
во вражду, в разделы, в бред.
И за несколько  лишь лет
СССР весь - на осколки,
что на третьей в мире полке.
Но зато каждый-страна!
Так «холодная»  война
завершилась без войны.
И не стало вдруг страны,
что, сама себя круша,
истреблялась. Прочно США
верховодить миром всем
принялись одни совсем.
А великий  СССР-
лишь  величие потерь,
лишь тоска и боль ума.
На Украине - Кучма,
в Беларуси-Лукашенко,
а обломки дальше - стенка
попрочней, что без возврата
приспособились то в НАТО,
то в пырей  на  полосе,
но с враждой к России все.
Ну а та груз и размер
как-то взяла  СССР,
хоть не к мощи этот вес.
Потому Ельцин как в лес
всё смотрел да пил с досады,
что и надо, что не надо
уступая,  и  медведь
отощал быстро на треть,
и так далее. Россия-
вся в развалины косые,
в стон тяжёлый, в разный плен.
И казалось, что с колен
ей не встать, пусть и народ
агрессивно  общий рот
открывал, забыв покой.
Если Ельцин вдруг такой
до конца второй свой срок,
то кровавый бы итог
был, возможно. Сталин новый-
из народа, вновь готовый
жёстче в много-много раз
Маркса исполнять наказ,
вырывая свет из мрака.
Растерявшийся, - однако,
Ельцин выпрямился в рост:
Путину отдал свой пост.
И сведя  звучанье нот
в общее, понятно: тот
постепенно  восемь лет
отделял от мрака свет.
Упрочая больше власть
тем, что лакомое в пасть
ей кидал, позволив брать
безнаказанно, как тать.
Но поднял страну с колен,
разрушая скользкий плен
разных, очень разных призм.
Ну и спас  капитализм,
кроме прочего. Но США,
лишь своим правом дыша,
всюду сеет свой  туман.
Буш сейчас главный пахан.
И так есть, видно, оно.
Только  всё сильнее «но»
в это русскою  душой
Путин. Мир вокруг большой-
от страны  и до страны;
и есть другие паханы,
пусть помельче их огонь.
Но горенье их  не тронь!

Х   Х  Х

1.Палец  распух,
ставши крупней
пальцев двух,
сросшихся вместе.
Слышится стук,
шорох  теней,
слетающих вдруг,
как на насесте

куры, когда
вонючий  хорёк,
сдвинувши брови,
рыскает вверх.
И только вода
капает в ток
гноя и крови,
пока не померк

свет на столбе,
ждущий от звёзд
искры и пламя
сгоревших ракет
в чьей-то судьбе,
не знавших всерьёз,
что галстук и знамя
похожи на цвет.

2.Скользя в облака
на стыке дорог,
чей образ потух
на вымысле правил,
больная рука-
языческий  бог,-
попавший на слух,
который оставил

склонившийся  вид,
туманный  вопрос
под вечным прогибом
в мелькающий мрак.
И ночь зазвенит,
если  мороз
отдаётся скрипом,
выдающим  шаг

около  дыр
забора, что стужу
не тянут по крыше
до беспредела,
откуда  наш мир
ценит и душу
намного пониже,
чем  тело

3.к примеру, Европы,
какое труба
«Газпрома» пронзила
грубо, упорно.
Может быть, чтобы,-
в достатке слаба -
Джульетта иль Зина
от образов-порно

дрожала, вся млея
и пуча в диван
разбросанных ног
набухшую похоть.
И там, где аллея,
проходит Иван
таёжных берлог
величье потрогать,

смещая узор
над золотом чёрным
на длинные пряди
предлога до спроса.
И общий позор
обидным и спорным
не кажется, глядя,
как сыпется  просо…

Х  Х  Х

1.Лужи в весны  начале.
Тает последний снег.
Опять петухи прокричали,
что к финишу скоро забег
на высший в стране пост.
Осталось узнать имя
того, кому во весь рост
звука фанфар в гимне
будет дана власть
или, быть может, право
в память народа запасть
не возгласом даже «слава!»-
а как название, часть
времени, где часто прежнее
плюсуется в действ чехарде
тем, что было…при Брежневе,
при Сталине, при царе…

2.Слякоть-не лучше  поры
зимней, но всё ж настала
весна.  И склоны горы
на ржавые  пятна металла
похожи, где сухости трав
на холодном дожде промокли.
В одиночество прочно впав,
трудно увидеть в бинокли
дыханье людских масс,
которые в спешке прозябли,
ступая не в первый раз
на те же самые  грабли,
какие то в нос, то в лоб
дубасят своим ответом
землёю обёрнутый гроб
с Рузвельтом, Лениным, Фрейдом.

3.Склонился  к погосту клён
серым своим стволом.
Остатки былых  времён
похожи на металлолом,
который  опять грузовик
свозит на тот завод,
где что-то ещё из них
выберут, что-то в рот
домнам, бурлящим жаром,
бросят на переплав,
чтобы в потоке яром
новых и форм, и прав
сталь иль, быть может, медь
забыли совсем о том,
что в жизни не просто смотреть
на звёзды все за крестом…

Х  Х  Х

Рис и мясо остались для плова,
хоть аппетиты давно  не те
даже под линзами малых оптик.
Мяклыш - как называл игумен из Пскова
мотылька - пролетает по комнате,
будто маленький  самолётик.

Занавесок вдоль окон  шёлк
паутиной покрылся, и вид  деревни
его поддерживает, словно стену - стропила,
не зная, что церковный язык пришёл
в Россию от слов болгарско-древних.
Но то главней, что весна наступила

по-настоящему, - не числом календарным,
приводящим  и запятые, и точки
не в воздух тёплый, а в цифр  знаки.
И воробей на яблони щебетанием благодарным
её приветствует, видя набухшие почки,
а на поле внизу - проросшие  злаки.

Поздравление

Ласки солнца опять утеплили
и траву, и цветы, и сирень.
А сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.

Что плохое - по небу, как тучка,
уплывает настойчиво прочь.
Поздравляет любимая внучка;
поздравляют сестра, муж, сын, дочь.

И с  Монголии давней  подруга
слово доброе скажет в пути.
С обращения данного круга
никому не пропасть, не сойти.

Пусть порой припорошит усталость
мягким инеем память в груди,
но так верится прочно: осталось
много радостного  впереди,-

как бы сильно дожди не  полили,
изгоняя сияние  в тень.
Ведь сегодня пространство для Лили
открывает рождения день.
19 апреля 2008г.

Х   Х  Х

По утру соловьиные  трели
из пролеска неслись в облака,
где июньского солнца горели
все лучи, окуная века,
как казалось, в цветах акварели-
самых ярких и чистых, пока
во дворе звук пронзительный дрели
не коснулся зубов, и  рука
не прикрыла открытые двери,
как строфу эту  эта строка.

С каждым днём ощутимо старея,
понимая: уже не постичь
так пьянящего жизнь эмпирея
без богов, для которых - как дичь
человек, что порою зверея,
мчится вдаль, чтобы просто достичь
той земли, где всего  лишь Корея,
иль зараза - к примеру, ВИЧ-
для упавшего с трона  Гирея
в поэтической шалости клич.

И того что когда-то было,
много больше того, что есть
(или будет), хотя от  мыла
та же пенная пыжится весть
в каждый глаз, на котором застыла
от годов накопившихся месть.
И присохшие травы уныло
на ветру, будто  ржавая жесть,
всё скрипят на погост. Но могила
в скрипы их не сумеет пролезть.

Август

1.Август по лету
делает  шаг,
словно в примету
дней первых шах
пешки, спешащей
доскою вдали
к оврагу за чащей
с картины  Дали.

2.Трава и цветочки
познали загар
от солнца, от кочки,
с которой весь яр
внизу на ладони
под взглядом любым,
которому кони
и вид их любим.

3.Хоть и немного
не спала  жара.
И также дорога
плывёт от двора
к чернеющей речке,
где вечно камыш
шуршит, как на печке
то кошка, то мышь,

4.иль дед до запоя,
принявший сейчас
настой зверобоя
за пиво и квас.
Все мысли неверны;
и лишь наяву
стан важный люцерны
обнял крапиву

5.и слева, и справа-
до самой воды.
Но только орава
везде лебеды
твердит, как безмерны
свободы всегда,
когда и до фермы
с пастбищ стада

6.прут ошалело
под крышу и тень.
И горы из мела,
вобрав эту лень,
лежат, как молитвы
пропавшей страны,
уткнувшейся в битвы
последней войны,

7.бездумно  ища
разломанный глобус
в зонтах из плюща,
от каких цианотус
тянет  шеренги
до старой усадьбы
у каменной  стенки,
откуда до свадьбы

8.примулы с пионом-
листвы тихий  шёпот.
К нему за балконом
пикирует овод,
расправивши крылья
до брюшка границы.
И пчёлы над пылью
созревшей пшеницы

9.кружат, припадая 
к гречихе меж нею.
Совсем  молодая
капуста аллею
внутри огорода
пометит до грядок.
Была бы погода-
и сочен, и сладок

10.плод будет у груши
и яблонь из сада.
Пробравшись снаружи
в листву винограда,
поют по куплету
две птички в кустах.
Август по лету
делает  шаг.
2 августа 2008г.

Х   Х   Х

Нет   ничего в человеке прочнее кожи,
хотя упряжку коней  крепит дышло,
а крыши домов - стропила.
Россия, получив долгожданный удар по роже,
не стала прикидывать: чего бы не вышло,
а быстро   и  ощутимо набила

морду  Грузии, тем  сделав  важные
заявления  мирового  значения,
которые давно от неё планета не принимала.
А по телевизору заседатели (присяжные)
оправдывают убийц почти без исключения-
видно, в  тюрьмах мест  стало мало.

Впрочем, пробку с левой резьбой  крутить
ничуть не труднее, чем с правой;
но привычка - первейшее  дело.
Разрывая напрочь с будущим  нить
(как и с прошедшим), жизнь оравой
врывается в душу, в разум и в тело,

которые  со всех  направлений
почти поголовно и прочно сковали
выгоды, знакомства, этносы  склада…
И поэтому написавшему больше стихотворений,
чем жюри и участники   фестиваля,
вместе взятые, участвовать в  нём  не надо,

тем более, если  лауреаты  заранее
определены  по самой  безмерной
линии посредственности на краю пирамид.
И ветер, упав  со  здания,
о том, что  «поэт-часовой  Вселенной…»,
пафосноголосо  и бесстыдно  вопит.

«Знатоки» же, слыша это, с восторгом
повторяют: «Вот  поэзия!
Где тут Бродскому, и с ним прочим…»
И гусеница, ползущая по апельсиновым коркам,
падает вниз - прямо  на лезвие,
с которым совесть молитвами точим,

когда ворона  в дупле  столба
прячет  сыр, хоть  лиса  от труда
славословий  на взгляде повисла.
И Нежегольская - и любая - тропа
не ведут  совсем никуда,
кроме  досады с потерей смысла;

где иногда отыскать можно  след,-
прикрутив  магнит  на копьё,-
отчужденья  Голгофы  и Мекки;
и где старый начальствующий поэт
рифмует  печатно  «моё - твоё»
в книжках, наваленных в библиотеки.
29 сентября 2009г.

Х   Х   Х

1.Небо  осенью  дышало,
а дороги сонной вдоль
тополя-с видом кинжала
каждый, будто приняв роль
часовых, - стояли  чинно,
в облака стремясь пролезть
остриём стволов. Мужчина,
сев на крыше дома, жесть
правил, молотком стуча
то налево,  то  направо.
И вверху  от  кирпича
крошек  красная орава
отвалилась, вниз летя
пылью, жёсткою окрошкой,
где в песке жёлтом дитя,
заигравшись с серой кошкой
всё визжало, дополна
заполняя криком грудь,-
так что бабка у окна
кухни не могла уснуть.

2.Небо осенью  дышало,
а с берёзы жёлтый лист
осыпался, и  устало
покружившись, словно «твист»
вдруг решая напоследок
своей жизни танцевать,
падал возле тёмных веток
в лужи мягкую кровать,
на которой водный жук,
подтянувши ножки к брюшку,
сторожил то ль белый пух,
то ль зелёную лягушку,-
там где  ссохшая трава
затаившей также прыть,
не решаясь «ква-ква-ква»
в мир вокруг проговорить
из обзора  на мели
сорняков, корней, иголок,
на какие  издали
лишь взглянул местный геолог,

3.проходя к брёвнам причала
у склонённых  ветром ив.
Небо осенью дышало,
словно принявши мотив
тех симфоний, что Бетховен
написал, когда  оглох.
И казалось, что условен
после выдоха и вдох,
хотя острая лопата
вся вонзалась в ямы бок.
Поп, похожий на аббата,
гнал молитвы назубок
в общележие  погоста,
в межмогильный переход,
в межоградия,и просто
в приоткрытый вяло рот
мертвеца в чёрном гробу,
в его дочь и в его сына,
что кусал себе губу
там  где выросла  осина,

4.сюда прямиком с вокзала
прибыв в самый крайний срок.
Небо осенью  дышало.
Ему было невдомёк,
что, не взяв пафос в основу,
не уткнувши взгляд в букет,
именно с недоверия к слову
настоящий  поэт
начинается: когда не строки
представляет - жизнь саму.
У прошлогодней  берлоги
медведица зиму
вспоминает, зная: скоро
снег  укроет снова лес.
Пёс  бродяжий у забора
поскулив, в него пролез,
и бежит к сарая срубу,
где к курятнику проход.
Кто болезненно и грубо
не ругал  Россию, тот

5.и любви, и боли мало
к ней имел, помимо фраз.
Небо осенью дышало.
Ослабевший доллар в пляс
вдруг пустился, прыгнув вверх,
потеряв валют корону.
Бурный дождь вчера поверг
ствол ольхи в объятья к клёну,
приклонив того  на треть
и ветвями  затеняя.
Если на  восток смотреть
будет дома дверь входная,
то приятной вести ждать
там живущим можно чаще.
Хоть полей взрыхлённых гладь
всё же выглядит  пропаще,
пока трактор плугом шало
рвёт  у почвы  её  суть.
Небо  осенью  дышало,
и зимой с летом - по  чуть.
11-12 декабря 2008г.

Старушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Старушка  болела и умирала, чувствуя сети
холода смерти  внутри себя и из  дали.
А  перед окнами дома её  чужие дети
(своих не было) визжали, гоготали, хохотали,
и были гоготу своему очень рады,
визг и хохот им был  сладок.
У старушки не было, конечно ж, гранаты…
Ночью матери, похожие на свиноматок,
вскормленных самогоном, орали матом
на  своих детей, требуя, чтобы шли восвояси:
погадили - и хватит!.. И дети их стадом
небольшим разбредались по грязи,
разнося  ничтожных мыслей бардак,
пакостливых  замыслов  тары.
Старушка шептала: «Что ж они так?!
По улице сельской двести домов, но твари
эти собираются всегда  именно  здесь-
рядом  с моим  домом?!..»
В ответ ей  уныло  скрипела  жесть
старой  крыши, и страшный ответ комом
с осознания  опять перебегал в горло.
Она понимала, что скоро умрёт;
но всё  ждала, пока  тишина не стёрла
гогот и хохот, что где-то ещё изрыгал рот
детский, вспоминая странную  речь
племянника, что-де  холодильник с сервантом – ему,
после смерти её… И старушке хотелось сжечь
всё, чтоб не досталось ничего никому:
«Делите  уже, сволочи?  Нате!»
И знала, что мысли эти такая же блажь,
как и сожаление недавнее о гранате.
И губы  её обессилено  «Отче  наш!»
выводили, хотя сквозь  усталость
она  сознавала  до самой  горечи дна,
что ни надежды, ни веры в ней не осталось,
а лишь ненависть к людям, к России, где обречена
была  червяком  средь червей в куче поганой
барахтаться  жизнь, стремясь выживать
назло властям, соседям, напряжённости постоянной,
над которыми витают «Кузька» да «Кузькина мать»…

В поезде
(монолог Кости Врублевского из повести в стихах «Всюду чужой»)

Мат русский  прётся  в атаку
на запах углей и ухи.
Пьющий вино и брагу
на верхней полке, стихи
поэт кувыркает  в бумагу

ручкой, похожей на нож,
строку вымеряя на  слух.
В каждый  плацкарт вхож
водки  палёной  дух.
Женщина пьяная:»Лжёшь!»-

кричит офицеру, что в танцы
брехливые вводит Чечню.
Толпою набившись, китайцы
лепечут «хулю» и «ню-ню!»,
длинные  тонкие  пальцы

вонзая в лапшу. Попросили,
чтоб в тамбур закрыли дверь-
тянет мочой. По  России
сибирской  в веселье потерь
(какие дожди подкосили,

забросив в величье тайги)
мчит поезд, колёсами  лязгая
прямо  в рану  былую  ноги.
Хоть кажется: жизнь братская
разнолюдия, но ни зги

в ней  нормального не было раньше,
и сейчас не  увидишь  тут.
В Европу б, на Запад подальше
отсюда, где по-человечьи живут
народы, без липкой  фальши,

без жуликоватого  блата
под   пьяной  души бред.
Навек! Как ни будь! Без возврата!
Но загранпаспорта нет.
Не выдают…Расплата

в судьбе, что по трезвой ноте
вела  одинокий  путь.
В прокуренном этом болоте
весь сгинешь когда-нибудь,
забывши совсем о квоте

на чистое, светлое, к  Богу-
не от религий!-  взгляд.
Проводят тебя  в дорогу
молитвы и русский  мат.
Во многом ты сам виноват…

Девушка
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Гром  гремел.  Земля  дрожала.
Казалось: миру - конец.
Девчонка к парню  бежала
по лужам, хотя запретил отец
даже на малый  миг
покидать ей пределы дома.
Страсть сильнее законов Ома,
прочнее всех  умных книг,
вещающих  о расплате
за  пылкие  игры  тел.
Парень с девчонкою на кровати
делал  всё, что хотел.
А когда провожал обратно,
насытив бурление  сил,
то про любовь невнятно
не очень понятно твердил.
Но левой и правой ногой
манило на новый  шаг:
попробовать страсть с другой
порочность иль вечный враг,
как в шаха восточный гарем,
тащили, - такие  дела.
И третья  была  затем.
Четвёртая - в поиск ввела.
Вроде бы голос и вид
иные, а сутью - одно.
Подобно с полгода, пока СПИД
его не толкнул на дно
слезливых прощальных потуг,
лечебных коварных забот.
Девчонка о нём вслух
не вспоминала, однако живот
её набухал под стать
природных последствий всего.
Решила, что будет рожать.
Умрёт он, а от него
останутся сын или дочь,
похожие, может, на треть.
И гнала из мыслей прочь
растущую горечь. Жалеть
ни о чём не хотела, пусть с мужем
не суждено всё  по всему,
вспоминая одно: как по лужам
на свиданье бежала к нему…

Х   Х  Х

Воздух натянут на алой заре.
Кажется, будто  звенит
пространство вокруг в декабре.
Пролеска  унылый  вид
и леса цветной колорит
растянуты  в  этой поре.

Речку сковало безжалостно льдом.
Помечено время  зимой.
Мужчина улыбчивый ,в дом
входя, говорит: «Боже мой!
Здесь Африки жарче самой…»
На холм в стороне  с трудом

трактор взбирается, часто кряхтя
мотором  совсем не ровно.
На прицепе навалены как бы шутя
берёз  и дубов  брёвна.
Он кренится набок, словно
решает упасть погодя.

И в старом хлеву бык
мычит на стену угрозы.
К нему приближаясь, хозяин - старик,
талдычит ворчливо вопросы.
Морозы, большие  морозы
взобрались на градусов пик

по минусам  ниже  нуля,
как будто  сюда  Север
явился  нежданно, деля
власть с Черноземьем. А клевер,-
как соседки упившийся деверь-
спит под снегом, заполнив поля.
4 декабря 2008 г.

Кое-где - везде…
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Хоть скользить, а хоть упасть,
пресса-пятая всё ж  власть,-
так огни  её  померкли,
уступая  место  церкви.

Основная прессы  роль:
все четыре  под контроль
остальные ставить. Суть:
принимать удар на грудь,

если кто - иль весь народ-
обделён, пусть не орёт
он об этом силой масс.
Только кое-где сейчас

прессу всю взял и пригрел
из бюджета по предел
губернатор, сделав сучьей…
Из других губерний кучей-

вот такие  чудеса?!-
раздаются голоса:
надоел  свободы груз!
Мы - писателей союз!

И согласны все в угоду
лишь властям, а не народу
петь посредственный куплет,-
принимают пуст в бюджет!
Честно, смело – всё равно
и не пишем  мы  давно…

В России живём…
(монолог Сергея Качана из повести в стихах «Всюду живой»)

Директор столичной клиники, когда
его спрашивают, почему он не увольняет
хирурга, периодически впадающего в запои,
отвечает, что у того, мол, золотые  руки,
добавляя к этому самое веской оправдание:
«Что ж делать?! Мы же в России живём…»

Торгующий на рынке, продавший покупателю
тристаграммовую бутылочку  керосина
аж за двести рублей, выслушивая претензии
того и возвращая жульническую надбавку,
тоже извиняется: мол, ошибся. В этой жизни
скоро и  себя с собой перепутаешь…


«Ничего, - оправдывает его сам же обрадованный
возвращёнными деньгами покупатель.-
В России  чего не случается…»

И лишь порой в этот тупик общественного
сознания и осознания, на котором злополучный
воз -да и обоз,- как и раньше, как и всегда,
остаются на том же месте (хотя кажется, что
вроде бы движутся и по вертикали, и по
горизонтали); в эту случающуюся из дремучего
прошлого болтовню о великом русском народе,
святой Руси, особой миссии российского духа
врывается из глубины веков фраза: разве может
быть что хорошее из Назарета?  Врывается и
исчезает, вдруг напоминая, что не только в сказках
гадкий утёнок взмывает лебедем в небеса.

Однако происходит такое очень не часто.

Х   Х  Х
(монологи Сергея Качана из повести в стихах «Всюду чужой»)


...Понимаю, чем жизнь дальше,
тем в ней меньше пафоса, фальши

на объём впереди иль отрезок,
что всегда  беспощадно весок,

неприметен, как след за пулей,
возле пчёл залетающий в улей,

за которым сосна и осина
не признает  вовек  сына

средь деревьев в лесу грамматик,
где блуждает уже математик.


…Замирая меж  цифр и чисел,
вес которых давно превысил

«алеф» разный, и с символом бога
ясно: очень деструкции много

в толпах снующих, какие врасплох
случайно застал после выдоха вдох

враждой, недовольством во взгляд,
но всё ж продолжающих часто парад,

орущих  ещё славословья с утра
похожим на рык или рвоту «ура!»…

Из  сборника  прозы и стихов  «Повести. Стихи».

Сельские деды

Пусть повинны  девки сами
и за смех свой, и за  всхлип.
Молодыми  жеребцами
был  Федот да  и Филипп.

И налево, и направо
куролесили  они.
Быстротечна в жизни слава,
годы все, как и все  дни.

Не признать в погасшем взгляде,
что  горело в нём давно.
Даже мысли о возврате
не мелькнут порою, но…

насторожили  вдруг лица
дед Филипп и дед Федот:
молодая  кобылица
по селу - цок, цок - идёт.
25 апреля 2009г.

Х   Х   Х

Криминальная жизнь, будто тучи  вокруг
нависает, нудя  по селу
иль запоем, иль кражей, иль дракой.
Но кирпич, выпадая  из  рук,
не сломает  иглу,
всё торчащую в сути двоякой

вдруг разбитой на части страны,
растерявшихся  планов и  лет
в перебежках усмешек да всхлипа.
Дуб на горке-с одной стороны,
а с другой, - как бы делая пируэт
на ветру, - две  берёзы и липа.


Вот и всё - образ, мысль и пейзаж-
возникают без видимой цели,
упираются носом в вопрос,
в шум зелёной листвы, в «Отче наш»,
повторяемый  как-то в постели,
чем-то схожей с могилой, где «СОС»

нету силы  отправить кому-то,
понимая: никто  не спасёт
в этом мире, своём и чужом.
То ль секунда, то ль час, то ль минута,
то ли век, то  ли год
проползают  сквозь время  ужом…

Х   Х  Х

Присохший, листвою не густ,
на горке  меловой  куст
хранит в себе хвороста хруст,
как в прозе поэзию - Пруст,
как старость - шаги в «не быть».

А рядом - пропитый  мужик
лежит, свесив синий  язык
на застывший в губах крик,
которым в недавний миг
он агрессии  сбросил прыть

на соседа, который  в рот
никаких  спиртных не берёт,
и в опале вокруг, будто крот,
лишь потому, что не пьёт,-
просто так ему выпало жить

в постоянно скользящей стране,
где пароль на любой стороне
самый главный - от истин в вине,
мутью гнили пропахших на дне,
отблеск звёзд нанизавших на нить…

Х   Х  Х

Находя  отраженье других в низком,
можно вровень стать с обелиском,
где за место оплата - риском:
вдруг скатиться по грязи с кручи,
отразившись  в пятне  тучи,
что любых  облаков  круче,-
пока дождь  будет без  прицела
поражать  мокротою тело
соскочившего с неба  обстрела.

Село…

1.Проплывая  по небу  начала  июля,
солнце безжалостно  жжёт чернозём,
ещё покрытый  зелёной растительностью.
В комнате старого кирпичного  дома,
укрывшись от жары шторами на окне,
дед с бабкой, уставившись в телевизор,
по которому снова рассказывают, что в России
нынче развелось видимо-невидимо неких
педофилов разных возрастов и порой при
значительных должностях, вылавливающих и
увлекающих детей, чтобы вершить над теми
свои похотливые и гнусные дела; и их жертвы
количеством приближаются к сотням тысяч…
« А что с ними, с этими детьми делать? - пьяно
ворчит на это дед. - Непослухливые такие! Вредные!
Пакостливые! Вот и опускают их, чтоб не вякали
и знали своё  место… Только, - продолжает он
задумчиво, - что ж это получается? Что поколение,
которое нам на смену, - почти сплошь пидарасы?»

«Ну ты и балаболишь абы что! - также  пьяно бурчит
на него бабка. - Уголовная твоя морда! А если бы
наших?! - прислушиваясь вдруг к затихшему
горлопанству во дворе внуков, и комментируя это:-
Надоело, видно, глотки  рвать…»

«Да вряд ли, - не соглашается с  нею дед, полагая,
что их внуки полезли в огород за клубникой
к соседям и похваливая  тех: - «Молодцы! Хоть и
опущенных много, но хваткое поколение всё же
пришло нам на смену: сначала обчистят соседский
огород, а потом лишь за свой  возьмутся…»

2.А в это время их внуки - мальчуганы, закончившие
недавно четвёртый и третий классы школы,
с такими же малолетними девочкой и её
двоюродным братиком, укрывшись в колосьях
дозревающего ячменя на участке другого соседа,
занимаются там «сексом», а именно: не снимая
трусики, шоркаются по оголённому животику
лежащей между ними девочки. И двое братьев
отшоркались, и теперь дружно уговаривают
третьего мальчугана, двоюродного братика
девочки: «Трахани её, сюку, трахани!» «Трахани!» -
подключается к ним и девочка. - Чево ты-ы?..»
«Не-е бу-у-ду-у!» - непрочно упирается тот. И его
спасает угрюмый хозяин участка, заподозривший,
что дети опять забрались зачем-то к нему в ячмень
и с прутиком в руке направляющийся к ним.
Увидевши его, дети резко вскакивают и убегают
по дороге вдоль участков, слыша от бегущего
за ними угрюмого мужчины: «Чего повадились?!
Весь мой ячмень вытоптали?! Будто он мёдом
намазан?!», не догадываясь, что…похлеще,
чем мёдом - сексом!..

3.Бабка и дед двух внуков, вышедшие на эти
крики из дома, с  негодованием наблюдают
за происходящим. «Вот гад! - вскоре говорит
об угрюмом соседе бабка. - Как  детей не любит?!
Только приблизятся к участку - и гонит…-
предлагая: - В прокуратуру надо на него заявить.»

«Зачем… - не поддерживает её  дед, ещё с
механизаторства в колхозе враждующий
с непьющим соседом. – Собраться - и самосуд
над ним устроить!.. За это сейчас ничего и не
будет: шутка ли? - детей не любить!..»
10 июля 2009 г.

Х  Х  Х

Солнца лучи споткнулись  о рать
деревьев на горке, росы на рассвете,
и  о  соседей, что уж  орать
начинают - и сами, и их дети.
И это  как-то назойливо надоедать
стало теперь, хоть  в сети

вчера на реке  на попалось гранат,
винтовок, - как прежде ни разу.
Жизнь непонятна, если не виноват,
а тебе вдруг  по уху и глазу
лупят так ловко, словно бы мат
ставит гроссмейстер, и через фразу

сено сухое  зелёной  травой
пересыпают, чтоб к снегу подгнило.
Дело не в голосе: твой или не твой,
а в глубине его, сути и  ила
присутствии, даже если конвой
времён затерявшихся бродит уныло…

Х  Х  Х

Не выйдя за  рамки приличий,
застыть  у чужого окна,
стараясь принять вид бычий,
который  послать на
три буквы - российский обычай
после бутылки вина,

что  выпил  вчера, не потея,
подросток у дома угла.
Быть лишним - пустая затея,
как песня с припевом «ла-ла»,
где в наглое сердце злодея
случайная впилась стрела.

Но падать, не падать - лишь фраза,
лишь образ на тёмной  стене,
да танец под возгласы «асса!»,
да отблеск предлога «не»,
который настиг ловеласа
бегущим по скрипки струне.

Х  Х  Х

Поезд  мчится на Брест,
покуда  комета
режет неба звёздный успех.
Человек человека не ест,
но сживает со света
активней животных всех.

И Берия прямо к Ежову
спешит сквозь истории дно,
где ил позабыл о Пилате.
Даже искусство напоминает шоу,
которое правит давно,
к примеру, на той же эстраде,

да и в литературе, где весть
унижена до рубашки, до брюк,
укрывающих и украшающих тело.
Жизнь в слове, как она есть,
паутиной опутал  паук,
чтобы  лгать про неё оголтело.

Хоть дождь по шиферу крыш
всё дубасит, но твари-подростки,
как и раньше, в галдёж по селу.
Когда что-то сам себе говоришь,
то обычно фразы не жёстки;
и котёнок  в сарая  углу

ловит  мышку, что кошка-мать
притащила ему с огорода,
где картофель с морковью.
Говорить - да и писать-
вернее, если мысли  свобода
укрепляется как-то любовью…

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Всюду чужой»)

Двуногих  тварей - миллиарды.
Все в козырные  метят карты-
над ними Иисус иль  Кришна.
С детства визжат, чтоб было слышно,-
не тишины  и не  покоя
рядом с Двиной, с Волгой, с Окою,
у дома, в парке, где театры…
Двуногих тварей - миллиарды.

Х   Х  Х
(из повести в стихах «Старики нереализовавшейся эпохи»)

1.Упираясь  взглядом в решётки
на окне, можно представить камеру,
женщину, бегущую по морской волне,
будто по рифме, или даже Вольтера,
скрывающего свою ненависть к людям
под любовью к собакам, всегда готового
повелеть тем: «Фас!».Но услышав
итальянский говор рядом с немецким,
понимаешь не только, что последний
намного грубее, а и  что он  словно
напичкан  марширующими солдатиками,-
вот и завоевали легко почти всю Европу.

2.Российские несуразицы заложены не
в идеях или политических  системах,
а в самом народе, которому больше всего
нравиться побыть то кошкою, то собакою,-
чтобы мог, где хотит… В нём же  почти
поголовно напичкана тысячелетняя
предрасположенность  к алкоголизму,
особенно среди русских. И в праздник
города их толпы с остекленевшими глазами
осаждают вино - водочные прилавки,
когда кавказцы тут же ограничиваются соком.

3.И это не хула на своих, а мрачная реальность,
выход из которой в нормальную жизнь
очень проблематичен, какие бы кампании – анти -
не устраивали, ибо не в одной пьяности дело.
Потому что непьющий ещё и некурящий
подросток, не сумев первым попробовать
нравившуюся ему девочку, врачует свою досаду
тем, что напихивает в погребной замок соседа
спичек, понимая, как  тот уже утром побежит
на разборы к родителям его одноклассника, который
и пьёт, и курит, и был ранее замечен в пакостничестве.
И подобное заметно поднимает подростку настроение.

4.Но  «мафия - вечна» лишь потому, что
вялое коммуникабельное человечество
предпочитает  постепенно подгнивать и
саморазрушаться, чем жёстко и последовательно
действовать на улучшение своей породы,
без чего его существование - лишь клубок
хитро закрученных противоречий и пакостничеств
по отношению к ближним. И две примитивных
диктора-балаболки на «Маяке»,пошло подхихикивая
и крикливо юморствуя, переговариваются
с довольными, - что их слышит вся страна,-
радиослушателями, по поводу чего-то, того-то.
Хотя если в человеческой  истории что-то
действительно может претендовать на признак
вечного, так скорее всего, церковь и профсоюзы,
как бы относительно первого не хотелось сожалеть.

Х  Х  Х

Ячмень  убрали.  Все комбайны
на стойла гонят в  гаражи.
Можно уже под  песню Лаймы
Вайкуле  линуть от души

в себя  вино из  голубики,
иль  как обычно - самогон.
Потом под чьи-то визги, крики
у трёх зашорканых  окон,

всю пыль дорожную скликая
во вдруг  распахнутую грудь,
стоять и думать: ишь, какая
такая жизнь - не отрыгнуть

ни через выдох, ни чрез слово,
ни через  ругань в перемать,-
чтобы случайно как-то  снова
её  по-новому  начать…
16 августа 2000г.

Х   Х  Х

Туман  вечерний  намотал
в свои  лохмотья чернотал

вдоль  берегов. А  там вчера
играли  солнце и жара

между собою в «поддавки»
на пляже маленькой  реки,

где глубина немного лишь
выше  колен; ну  и  камыш

рассыпан  всюду  по воде,
чтоб молодёжи было где

раскрыть и сокровенный вид,-
если любовь вдруг «задымит…»

Х  Х  Х

Женщина, разъярённая, как  собака,
которую не отпускают двора наружу,
чтоб поиметь с кобелём случку,
орёт  на отца (под прикрытием блага
в словах, хотя зло разъедает душу)
за то, что тот часть получки

отдал не ей, а  её  сестре
(по нему и другой матери),
живущей беднее намного.
Желтеет листва  в  сентябре.
Тыквы и яблоки - на скатерти.
Да и у речки  простая дорога

Не так заманчиво убегает вдаль
от села, от разбросанных книжек
возле  школы, на дряблом крыльце,
где давно не слышна пастораль
в визгливых криках мальчишек,
как, впрочем, и в Бахте, или в Ельце,

или Муроме - ближе. И рыжий бык,
словно прежний швейцар в ливрее,
проходя меж  загона  брёвен,
не слышит и пастухов  крик,
так  как, становясь  старее,
всё  прочнее  собою  условен.

Этолог
(из поэмы «Возгласы из ада»)

1.Ложится на рубль гривна,
закрывая его вскоре
силой  покупного толка.
Мифы появляются непрерывно:
на экране, в печати, в разговоре.
Хотя многие из них недолго

существуют, если даже и залы
наполняют на время в  Каннах,
иль  поэта  наводят на  стих.
И все  эти «материнские  капиталы»-
лишь деньги, оседающие в карманах
решивших детей построгать ради них:

ни морали, ни  достигнутой  цели,
ни детства, помеченного как-то любовью
родителей, не  упираемой  в  ложь,-
половую распущенность, бурю в постели,
дорогу к увеличивающемуся поголовью
населения   России  даёшь!

Впрочем, в туннеле  ещё не потух
лампы  свет, пусть  взгляд
уже ничего не различает вдали.
В больших городах бензиновый дух
полностью  вытеснил зелени аромат,
оживляюший   запах  земли,

белоствольных  берёзок  стать,
игольчатых  елей  сито,
лет двадцать тому застилающих реку.
Учёным так и не довелось доказать,
что  животные  единого  вида
уничтожают подобных. Одному человеку

это свойственно, пусть и себе в пасть
он лишь изредко уничтожаемых им
отправляет, смакуя  инстинктов тьму.
Но осознание, что он - малая часть
Планеты, и  когда-то другим
место уступит - не приходит к нему

Он царственно смотрит  вокруг,
не  ощущая  Природы  обид;
твердит с уверенностью  шалопая:
мол, всё хорошее - дело его рук,
при этом почву, на которой стоит,
сужая, расталкивая, копая…

Вот такие  мысли даже на темени
затесались, но решенье  задачи
камнем  тянет  в беду.
Бег человеческой цивилизации во времени
всегда так  или  иначе
деформировал окружающую среду.

А целый  минувший  век
Природа стонет, как  Голгофа,
от того, кто у неё  на весу.
Но за уютные мифы прячется человек,
не замечая, что катастрофа-
экологическая - у  него  на носу…

Двух судеб сюжет

Вдруг в саду  обожжена
яблонь часть, и  груш.
У него умерла жена;
у  неё - муж.

У  неё - двое детей,
двое - у  него.
Всё по равной, и сетей
нет ни у кого.

Глупо новой нитью шить
старой ткани дрожь.
Но и как-то надо жить,
и растить их всё ж.

Сели вместе на скамью,
выпили вина.
И решили вновь в семью:
снова  муж, жена.

Время длится для живых,
а для мёртвых - нет.
И легко улёгся в стих
судеб двух сюжет.

Х  Х   Х

Будто  впаяли браслет
из блестящего радия
в достижений рубли.
Но счастья нет,
хоть уже и не радио,
а компьютер изобрели.

Впрочем, из-за угла
взгляд намного левей,
чем если напрямоту.
Не пропоёт  пила
нежнее, чем соловей;
не ляжет  на бороду

волос  седой,
если  ещё  вчера
не было  бороды.
У памяти той,
которой «ура!»
не крикнешь из пустоты,

лишь остаётся  след
от такого объятия,
где королевы и короли
согласились, что счастья нет,
хоть давно не радио,
а компьютер изобрели.

Х  Х  Х

В осень позднюю встав спросонок,
не успеешь   ступить  на
пол, как услышишь: парень - подонок
по-соседски галдит у окна

(что ему указали, кто старше),
сельских пакостников насобирав.
И до ночи под дождь на марше
крик и галдёж малолетних орав,

у каких  уважения  к  старым-
и пожившим, прожившим - нет.
И покажется: жизнь задаром
пронеслась, - даже  пистолет

не оставил на дней последних,
ковыляющих в бездну, шаг.
И над этим с записей летних
изгаляется смехом  «аншлаг»…

Х  Х  Х

Осень   снимает  последние листики
деревьев, кустов  около
зияющей  на  горе впадины.
Оттолкнувшись  от точки мистики,
чтоб кривить за полётом  сокола,
ощущенья   Наташины, Катины

по накалу  намного  сильнее
не  только Джульетты или Изольды,
но и Сюзанны  и  Малгажаты.
Можно спрятаться в ахинее,
уменьшить  в   проводах вольты,
которые  иногда зажаты

между выстрелом и его целью,
ожиданием  и встречей
тёплых вод, забегающих к  ваннам.
Окунаясь в монастырскую келью,
из неё не выплывешь предтечей,
называемым  Иоанном;

не подхватишь  глоток  вина,
выпавший изо  рта, когда Бармалей
связал и тащит доктора Айболита
на расправу к дебильным детям, на
мат Джигурды  под хрипы «налей!»
победившего в конкурсе  эрудита.

Этот  день

1.Никому  не  отдам этот день,
от какого остался лишь  пень
во дворе, да  усталость и лень
(что в кровать прилегла набекрень),
Да жены  тихий голос: «Надень

на себя  твой  зелёный  халат…»
Не мы сами - другой  виноват,
если с жизнью порою не в лад,
в балаган превратился  парад,
и ногою  спортивно  под  зад

саданул вдруг пацан  старика,
хохотнув тут же другу: «ха-ха!»,
у которого  тоже  рука
поднялась, чтобы тукнуть в бока
старику. Но раздалось: «Ага!

вот попались вы  где…»
Говорил  это  из УВД
лейтенант, что стоял на воде
мутной лужи у сквера. И те
побежали - не видно нигде.

Вот такой  получился бедлам.
капитал материнский для мам-
не детей, хоть из них кто-то сам
получить бы хотел его, - срам…
Никому этот день не отдам

2.даже с дымом, застрявшим в трубе,
чем-то схожим с забором в судьбе,
как  бумажка  на старом столбе
зависающим, иль похожим на «бе-э!»-
от баранов, всем стадом к тропе

устремившихся  между сосной
и оградой у погреба, что той весной
долго строили, - словно  бы  Ной
свой ковчег. Но за дома стеной
всё равно  пахнет гнилью и хной.

Всё равно: что сегодня, иль что вчера,
где с экранов  кричали «Ура!»,
когда к немцев воротам  игра
вся смещалась, и было пора
гол забить бы один. У двора

дождик капал и бегала тень
всё туда, где стояла сирень,
заслоняя чуть старый  курень,
приютивший в себе дребедень.
Никому не отдам этот день.

3.Пусть смешался в нём с грязью навоз,
стала тёмною  шерсть белых коз,
и слова  пронеслись не  всерьёз,
словно стайка  взъерошенных ос
в дуплах  сломленных бурей берёз,

где  поражения нету, и нету  побед.
только ступишь в оставленный след,
и уже получаешь билет
то ли в морг, то ль в гастрольный балет.
Нет машины - так  велосипед

есть зато, и есть несколько пуль
к пистолету, чтоб, взявшись за руль,
не столкнули туда, где  «буль-буль!»
раздаётся, успеть бы  «мамуль!»
закричать, превращаясь весь в нуль

для   живущих  на  этой  земле,
для  лежащих спиной  на  столе;
для  видавших, как бегал Пеле
по футбольным  полям, как реле
разжимается  легче в тепле,

как  удары меняет  Ван-Дамм
при присутствии женщин и дам
(для которых противней  ислам,
чем висящий  на дереве  хлам…).
Никому  этот день не  отдам.
25  ноября 2009 г.

Х   Х  Х

В  пути  своём  одиноком,
если  глаза  сомкну,
возможно, что  с  Блоком
встречусь, иль антилопой гну,
прижавшейся  правым  боком
к тому электрички  окну,

что на дорог  параллели
мчится упорно  туда,
где лампы все перегорели
и полопались  провода,
когда из картин акварели
стирала дождей  вода,-

чтобы не знали взгляды
красок цветных  и линий,
чтоб доски гнилые эстрады
прикрыл осторожно иней;
чтоб были детишки рады,
споткнувшись о неба синий

навес над  песком, у  края
обрыва, куда  вчера
сорвалась мечта вторая,
кричавшая первой: «Пора
доски  чужого  сарая
нести к себе до двора…»

Х   Х  Х

Зиме  на  рвущуюся  нить
снег, смешанный  с водой,
нанизан  слякотью упрямой.
На свидание со зрелой дамой
спешит любовник молодой,
воображая, как будет долбить

её, напоминая молоток отбойный.
И лыбится поэтому в усы,
склонённые  чуть больше влево,
где пробегающая символами Ева
у рая  смотрит  на часы,
пока в округе ветер неспокойный

летит  дороги серой  вдоль,
до синеватого  забора,
краем склонённого в овраг,
в котором затаился  враг,
возможно, вспомнивший не скоро
с собою сам разыгрывавший роль…

Х   Х   Х

Минул день - и в банке  прокисло
нашей  козы  молоко.
Принять совсем нелегко,
что время-всего лишь числа,

отметки, чтоб  переход
был  легче, заметнее, проще
по далям  в веков роще.
И вот снова  Новый год

по циферблату  часов  круги
заспешил плюсовать минутно.
Но  добрых порывов судно
пакостники  и враги

раскачивают, глядя в бинокли
зрачков на захваченной полосе.
Хорошо, если  б  они  все
в наступившем году  сдохли!-

думаю, но поднимаю бокал
за радость, всеобщее счастье,
за понимание  и участье,
которые, может быть, отвлекал,

проходя  независимо слишком
средь скользких и лживых  натур,
среди посредственных  литератур,
по уровню уместным мальчишкам.

По стране, что уже  не  могу
понимать даже с признаком веры,
где, как вьюги порою, химеры
перекличкой  во тьме: угу-гу! 

Где обратно  вино на столе
разливается  красно и жгуче,
словно хочет сказать: э-э, живуча
нечисть разная на  Земле…
1  января 2010 г.

Х   Х  Х

Пускаясь в бега  за веком,
надёжней: держать сжатым рот.
«Альфы» стремятся к «Омегам»,
как и - наоборот.
Если находишься в неком
вакууме, то  вперёд

двигаться, - чем  назад-
правильнее, если и плюсы
не заполняют взгляд;
если шары в лузы
попадут всё равно навряд;
если и брачные узы

рвут даже не по швам,
а - по материи сплошь;
и если поближе к вам
укусом блоха, а не вошь…
Хотя отдаёт  словам
дань всегда чаще ложь.

На  могиле  бабушки

Путей  железных  левее  немного,
на окраине   Кривого  Рога
есть  небольшая  дорога,
пройдя по какой метров двести,
удостоюсь не то чтобы чести,

а единой  возможности: ближе
быть  к тебе, как, бывая на крыше,-
к небу. Здесь и в Париже.
Но всегда, застыв у ограды,
что - не знаю - сказать. Лишь взгляды-

мой  и твой - на рисунке плиты,
где  совсем молодая ты,-
вдруг столкнутся среди пустоты.
Взгляд один, ещё - вроде б - живой;
И другой, нарисованный, - твой.

Он-с твоим настоящим  схож,
как бегущая  памятью  дрожь
с несогласьем , что ты умрёшь,
или с тем, что сейчас  мертва.
И слова не найдут    слова.

И вопрос не продолжит ответ.
Из-за тяжести липких  лет
различить невозможно  след,
да к тому ж, осознать  связь,
что со смертью не прервалась.

Так  бывает, когда  вина
превышает испуг от сна,
где манящая  пропасть видна.
И в неё уже с криком летишь,
будто выпавший ночью малыш

из коляски.  Но  вот  в тишине
словно слышно: «Мой внук ко мне
вновь приехал!.. Хотя на дне
могилы останков моих не видать.
Ведь была для тебя как мать…»

Словно  слышно.  Как  мать была…
Даже  больше. И, наверное, от тепла
любви твоей  и храним ото зла
как-то раньше  и  до  сих  пор.
И вхолостую выстрел тот приговор,

что справедлив, если  учесть,
что жив  пока, ты тоже есть
на свете этом -  детства весть,
как осознанья часть. И в мир иной
уйдёшь всецело лишь со мной.
6 января 2010 г.

Баня
К.Н.

1.В  Шебекино  баня  всего  одна,
хоть тысяч под семьдесят  жителей.
Значительно больше церковных обителей
разных, куда на воскресные  дни, на

празднества  тоже в  движении те.
Что доказует, как ты не дыши,
приоритет  очищенья  души.
Но тело в здоровой держать чистоте

не возбранит ни молитва, ни пост.
В первый день Старого нового года
в парилке достаточно много народа.
На полке  сидят и лежат. В полный рост

кто-то стоит, пар  вдыхая, чуть ниже,
пот соскребая мыльницей  тупо.
Запахи  в вениках  липы  и  дуба.
И по ступеням  стопа, будто в лыже,

скользит, призывая скорее  прилечь,
чтобы пронзало и мышцы, и кости
жаром, спешащим к душе прямо в гости
от построенья с названием  «печь».

2.Бани  древней христианских церквей,
да и  иных.  Просветить  панораму
если  веков, то воскликнуть вдруг «Эй!»
уместно вполне, подходя к ней как к храму.

Даже  когда  приходящий  своим
видом  не  прочен, пивка прежде выпьет.
Далёкая  Греция, дальний  Египет,
на постаменте незыблемом - Рим

помнит она, главную суть их вместив,
к Волге  сместив и водам  Дуная.
Каждый, обряды  её  принимая,
сподобится и очищенья  мотив

познать  через  час  или  два,
моложе себя ощутить ненадолго.
И дряблая  в старости линий наколка
покажется, будто обратно жива,

и дышит, как  и когда-то, спуду
не отстегнув дань до конца,
вновь  повторяя: «мать и отца
до кончины своей не забуду!»

3.После парилки прилегши на лавке,
не хочется думать о музах, о Кафке
в каплях воды, что, впитываясь в тело,
единым с ним становятся; про дело,

которое, затеяв  этим утром  рано,
забросил, как и ржавый ключ у крана.
И даже о том, что за зелёной стеной
пол моется-парится вовсе иной.

О чём, не возникало путаницы  дабы,
можно конкретнее: там  бабы.
Они на мужика похожи - не похожи;
и созданы с ребра, как бается, его же.

Хотя при том имеют важные отличья,
каких касаться нынче  для приличья
не стоит. Главнее - порывов затишья,
как  для творческой тени-двустишья,

вобравшие в смыслы  простые куплеты.
И в них не понять, где я есть и где ты.
Но  отдыха  после тело готово
гонять пот в парилку двинуться снова.

4.Все, кто моется  в бане, - наги;
на лист чистый  подобны бумаги.
Как надпись в него, так и одежды
на человека наносят  надежды,

знаки, символы, тайны, туманы
от времён, что  свои караваны
по скелетам годов, по оскалам столетий
движут в мнимый восторг междометий,

оставляя  кому-то на каменной грани
отблеск вспышек петард, деревянные сани,
на каких укатить всё равно, как когда-то,
невозможно к себе без  возврата,

будь снег даже хрустящ  и  не ломок.
Для себя каждый предок и также потомок.
Настоящего нет. Всё - от слуха и взгляда,
от визжащего в ночь  обезьяньего стада,

освещённого ночью  изгнаньем из рая,
и туда устремлённого. Знает парная
то, что знать невозможно  порой,
став  меж  морем и серой  горой.

Майкл  далёкий и близкий нам  Ваня,
когда скрипнут суставы, как  жесть,
вспоминает: на  свете ведь  баня
была, будет, и - главное